Литературный киносценарий
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2015
Алексей
Сергеевич Козырев родился
в 1944 году в Ленинграде, писатель, драматург, сценарист и общественный
деятель, председатель Комиссии по вопросам помилования на территории
Санкт-Петербурга. Член Союза российских писателей.
Несмотря
на наступившую осень и ранний час, в городе непривычно жарко. На этот раз
синоптики не оплошали, начало сентября, следуя их обещаниям, действительно
выдалось на редкость сухим и теплым. Городская соборная площадь, и в будни-то не
слишком многолюдная, в это воскресное утро пустует вовсе. Лишь две старушки о
чем-то своем тихо беседуют, удобно разместившись на лавочке в тени кустов сирени.
И еще средних лет мужчина с заспанным лицом выгуливает крупного серого дога.
Пес уже обнюхал почти все столбы церковной ограды и, к явному неудовольствию
хозяина, все никак не решался поднять заднюю лапу.
—
Давай, Джо, отливай быстрее, — торопит его мужчина. Никто ведь не смотрит, а
главное, и греха никакого — храм-то недействующий. И креста на нем нет. Давно
уже…
Джо
оставил в покое ограду и с нескрываемым интересом уставился на хозяина, явно
требуя продолжения рассказа.
—
Помню, много лет назад, ты еще и не родился, крест как грохнулся с купола, так
и с концами. — Хозяин пса и сам не прочь продолжить беседу. — И когда его назад
поставят, наверное, даже самому Богу неизвестно. — Мужчина неумело крестится. —
Недавно, правда, леса установили. А зачем?! Ладно, давай, Джо, не отвлекайся,
лей по-быстрому да пошли.
Как
будто поняв увещевания хозяина, кобель обильно окропил первый же столб и вновь
уставился в хозяйские глаза в ожидании похвалы.
—
Молодец, Джо. И всегда меня слушай, понятно! Хозяин всегда прав, пошли.
Оглянувшись
в последний раз на пустующий церковный купол, мужчина с псом на поводке скрывается
в подворотне.
Но
хозяин серого Джо на этот раз заблуждался. Буквально пару дней назад на
заседании городской администрации было принято долгожданное решение о передаче
собора из городской собственности в лоно церкви. Среди многочисленных пунктов
этого решения значилась и торжественная процедура возвращения золотого
православного креста на главный церковный купол. Вот и специально созданный для
столь знаменательного события оргкомитет, несмотря на жару и выходной день, уже
более часа заседает в стенах собора, отрабатывая последние нюансы предстоящей
процедуры.
— Ну
что, уважаемые коллеги, — обращается к взмокшим от духоты членам оргкомитета
его председатель — вице-мэр Василий Николаевич Кичнев, — мы с вами успешно
обсудили большинство мероприятий, и по ним вопросов нет. Всем все ясно! Но,
конечно же, самый главный пункт обсуждаемого плана — это торжества по случаю
установки креста. Надо, чтобы данное событие стало настоящим городским
праздником. Для всех горожан. Независимо от возраста, социального положения и
прочего. Так что давайте на прощание еще раз, как говорится, сверим часы именно
по этому пункту, и по домам.
— Так,
начнем, — вице-мэр окинул взглядом изнывающих от жары членов оргкомитета, —
начнем с Управления внутренних дел? Михаил Иванович, как там у вас?
— Мы-то
не подведем, — уверенно рапортует небольшого роста пожилой седовласый полковник
полиции, — Тем более что нас, Василий Николаевич, из всей бумаги касается как
раз лишь этот пункт, где возможно массовое скопление народа. Вот, номер
двадцать семь — об установке креста на купол. Остальные вопросы, как говорится,
не нашего оклада. Так что можете не волноваться, все будет штатно! Привлечем
общественников, подкорректируем график всему личному составу, подтянем силы с
других районов. Но для этого нам уже сейчас нужна точная дата. А то здесь
написано: «Октябрь–ноябрь 2015». Но нам этого уже мало, Василий Николаевич. Так
что давайте определяться.
—
Согласен, Михаил Иванович, — вице-мэр на секунду задумывается, — тут вот как
раз одно неожиданное предложение поступило: установку креста назначить на
десятое ноября. Чтобы хоть как-то отблагодарить нашего основного спонсора.
Вот он — наш уважаемый депутат Феликс Ильич Железнов. Все с ним прекрасно
знакомы.
Смуглый
моложавый господин с депутатским значком на лацкане шелковой рубашки чуть
привстает со стула и кивает черной кудрявой головой.
—
Сколько вам стукнет, Феликс Ильич? От нас секретов быть не должно! Как я слышал
— возраст Христа. Я прав? — рот вице-мэра обозначил подобие улыбки.
— Спасибо,
Василий Николаевич! В жизни лучшего подарка не получал. Прямо исторический
момент для меня. Надо запомнить! Шестое сентября, — смотрит на часы, — девять
тридцать шесть утра. Еще раз спасибо! А если о возрасте, то, по записи
спецприемника, меня в него подбросили десятого ноября восемьдесят второго года.
Правда, никто не знает, сколько дней мне тогда уже было, но формально, да, мне
будет тридцать три года. Вот и Михаил Иванович может подтвердить.
—
Подтверждаю, — мгновенно откликается полковник полиции, — я эту дату хорошо
запомнил. В один день сразу два подкидыша. Ни до, ни после в нашем городе
такого не бывало — смотрит в сторону вице-мэра, — так как, Василий Николаевич,
считаем, что дата утверждена?
— Да! —
кивает Василий Николаевич. — Установка креста будет десятого ноября. Я думаю,
где-нибудь часа в три дня. Надо будет обеспечить хорошую рекламу, дать
бюджетникам отгул, поработать в школах. Все в наших силах. Итак, десятое
ноября! Так и запишем.
— Тогда
сегодня же все необходимые инструкции разошлю, — завершает доклад седовласый
полковник. — Дежурным по городу будет Виктор Николаевич Сомов. Вот, вы его
знаете, — полковник указывает на рыжеволосого средних лет майора полиции, —
появятся вопросы, будем решать на месте. Все, доклад окончен!
—
Спасибо, Михаил Иванович, садитесь! А теперь совсем кратко доложит служба
исполнения наказаний, — продолжает «сверять часы» Кичнев, — сколько, кстати,
золотишка сэкономили? Для личных, так сказать, нужд? А? Владимир Юрьевич? Такой
тендер выиграть?! Ладно, шучу я!
— Скажу
откровенно, не самая удачная шутка, — начальник первой колонии, полковник
внутренней службы Шейнин пытается сделать шутливо-обиженный вид, — а если
серьезно, то реставрацию креста мы завершим к октябрю. Точно по контракту.
Кстати, все полученное золото до последнего миллиграмма уйдет на покрытие
креста. Ни крупинки мимо! Естественно, все акты и прочая документация в полном
порядке. — Это я так, к вашей гениальной шутке…
—
Владимир Юрьевич, дорогой, ну нельзя же на дружеские шутки обижаться. Глупо,
честное слово, глупо! Даже если и украли там пару килограммов…
— Я
вас, что-то не понимаю, Василий Николаевич! — потное лицо Шейнина начинает
интенсивно краснеть.
—
Извините, тысячу раз извините, дорогой Владимир Юрьевич. Как-то само собой
вырвалось об этом там хищении золота. Сам не хотел! Да и вообще не
вице-губернаторское это дело с криминалом бороться. Полиция должна разбираться
с подобными безобразиями. Согласны, Михаил Иванович?
— А
что, разве были какие-то сигналы? — почему-то шепотом спрашивает полковник.
— Не
было, не было, — вслед за Шейниным начинает густо краснеть и сам вице-мэр, — я
вот и не хочу об этом говорить, а почему-то говорю и говорю… Жара, может быть?
— Я,
господа, чиновник федерального подчинения и выслушивать незаслуженные
оскорбления от какого-то там вице-мэра не намерен. Поэтому оставаться здесь
более не буду. — Лицо начальника колонии становится бордово-красным. — Что же
касается этого вашего креста, то за день до его установки, то есть девятого
ноября, крест будет стоять на козлах по центру тюремного двора. — Шейнин не
отрывает глаз от папки с бумагами, — можете цеплять своим долбаным вертолетом.
Троих монтажников из числа заключенных я тоже обеспечу. С охраной, естественно.
Все, я ушел!
С
папкой под мышкой начальник колонии номер один Владимир Юрьевич Шейнин покидает
высокое собрание.
—
Отлично, спасибо вам! И, ради бога, Владимир Юрьевич, не обижайтесь, — кричит
вслед ему вице-мэр.
В ответ
слышится лишь громкий стук захлопнутой двери храма. Василий Николаевич нервно
трогает мокрый лоб тыльной стороной столь же мокрой ладошки.
— Сам
не понимаю, господа, чего говорю! Не иначе, бес попутал! Или все-таки жара
проклятая. Надо быстрее заканчивать.
Вице-мэр
залпом выпивает полный стакан теплой газировки, обмахивает потное лицо пустым
скоросшивателем, плотно закрывает глаза и так застывает на пару минут.
Безмолвствуют и остальные члены оргкомитета.
—
Пожалуй, мы тоже пойдем, — встав со стула, прерывает всеобщее молчание
полковник полиции, — разрешите идти?
Дождавшись
еле заметного кивка вице-мэра и отдав на прощание честь, оба полицейских
покидают собрание.
Очередной
хлопок закрываемой двери храма приводит в чувства председателя оргкомитета.
Василий Николаевич открывает глаза, интенсивно хлопает ладонями по щекам,
растирает мокрые виски и, похоже, что окончательно приходит в себя.
— Так,
— голос Кичнева вновь обретает уверенность и звонкость, — теперь как там наши
доблестные вертолетчики? Не подведете?
— Точно
по графику крест будет над куполом! — уверенно докладывает совсем молоденький
парень в летней синей рубашке с матерчатыми нашивками вместо погон, — если уж,
конечно, чего-то чрезвычайного с погодой не произойдет. Так что дальше дело за
монтажниками.
— Дело
божье делаем, а значит, и погода будет в норме, — Василий Николаевич как ни в
чем не бывало деятелен и энергичен, — ну, и наша любимая епархия тоже с
погодкой подсобит? Так, отец Александр?
— С
божьей помощью, Василий Николаевич! С божьей помощью, — крестится пожилой
высокий священник. — Святое дело делаем. Спасибо вам и главному нашему спонсору.
Поклон вам обоим.
Священник
два раза низко кланяется. Сначала глядя на Кичнева, затем в сторону
черноволосого мужчины с депутатским значком.
— Да,
еще раз, Феликс Ильич, огромное вам спасибо, бюджет бы без вас не справился, —
вице-мэр подходит к депутату и крепко пожимает ему руку, затем возвращается на
свое председательское место. — Прощаемся? Так?
— Одну
минуточку, Василий Николаевич. У нас в повестке дня еще один вопрос: «О
включении в торжества какой-то там видеоинсталляции», — не слишком уверенно
предлагает секретарь вице-мэра Ирина Кулик. Объемная и глупая блондинка лет
сорока. — Вы просили напомнить.
— Я?
Просил? — искренне удивляется начальник.
— Да,
говорили, что якобы очень неординарное и эффектное действо.
— Я?
— Да! И
что, мол, на всю страну прогремим.
—
Прогреметь хорошо, не загреметь бы! — ухмыляется председатель. Похоже, он
окончательно пришел в себя. — Если честно, Ира, то хоть убей, не помню! Ладно,
давай сделаем так: остаются трое — я, Кулик и Лукин. Остальные члены
оргкомитета свободны. Достаточно уже напарились. Всем спасибо и до свидания!
Обрадованные
долгожданной свободой, члены оргкомитета дружно покидают зал, не забыв учтиво
поклониться высокому городскому начальнику.
— Ну,
давай, Ира, докладывай об этой самой инсталляции… или как там ее… Только
покороче. Жарко уж больно, — расстегивая верхние пуговицы покрытой темными
островками пота рубашки, командует вице-мэр.
— Я? —
пытаясь как можно шире раскрыть обрамленные лихо загнутыми ресницами поросячьи
глазки, Ира Кулик.
— Ну,
не я же? — разводит руками Василий Николаевич. — А в повестке вопрос точно
есть?
— Вот!
Что я выдумывать буду? — обижается Кулик, демонстрируя серебристую пластиковую
папку с бумагами.
—
Кто-то же должен знать, если в повестке записано, — начинает закипать вице-мэр,
— Может, вы доложите, Михаил Моисеевич?
— Как
это? — настает очередь удивляться главному специалисту города по информатике
Михаилу Лукину. — Я вообще впервые об этой инсталляции слышу.
— Это
плохо, что впервые. Всегда вот, как что, вы все впервые, а мне так давай
расхлебывай, — уже откровенно негодует Василий Николаевич, — в повестке же
записано. И никто, ни один человек, видите ли, не знает. Никто!
— Я
знаю, — рядом с Ирой Кулик непонятно откуда появляется небольшого роста щуплый
мужчина, лет тридцати пяти. Серая длинная рубашка с белой нашивкой на груди, в
руках кожаная сумка. И странный, сусального золота загар.
— Вы,
молодой человек, что, с неба к нам свалились? — чешет взмокшую лысину вице-мэр.
—
Почти, — голос странного мужчины тих и печален.
— Кто
вы?
— Это у
нас Святослав Владимирский, четвертый отряд. — Лукин, вплотную подойдя к
мужчине, довольно бесцеремонно изучает белую нашивку на его груди, — по крайней
мере, так на бейджике напечатано.
— Да, я
Свят Владимирский, — тихо подтверждает мужчина.
—
Точно! — тычет бордовым ноготком в повестку Ира Кулик, — Вот, докладчик С.
Владимирский. Как это я пропустила? Раньше вроде и не было! Погода, наверное, —
и без того не одаренное умом личико Ирины Кулик становится совсем глупым.
—
Раньше не было?! Как это раньше могло не быть!? Неужели так жара на нас всех
действует? А, господа хорошие? То я с этим тюремщиком хреновым прокололся,
теперь вот вы. Чушь какая-то! И что это значит — четвертый отряд? — Кичнев
смотрит на мужчину. — Вы что, вожатым в лагере работаете, или как это теперь
там называется?
— Да,
так и называется — лагерь, — кивает вице-мэру Владимирский.
—
Ладно, — принимает решение вице-мэр, — если в повестке есть, то…, в общем, даю
вам, господин Владимирский, десять минут… Свят Владимирский… Собор тоже
Владимирский. Бывают же совпадения! Ладно, давайте рассказывайте.
— И
показывайте, — вступает Лукин, — баснями соловья не кормят, знаете ли. Мы
видеоинсталляцию вашу должны посмотреть… а не басни. Вот.
—
Увидите обязательно, — мужчина достает из сумки странного вида аппарат с тремя
зеленоватыми объективами, разноцветными ручками и замысловатой антенной, —
Прямо сейчас и увидите!
—
Давайте, давайте покажите, чем эта ваша шарманка отличается от других. Только
очень быстро, пожалуйста, — демонстративно смотрит на часы вице-мэр.
— Чем
отличается, спрашиваете? Так вот, все современные мультимедийные проекторы
с трудом поддерживают 3D формат, и никак не более. А мой выдает 16н, — голос
мужчины тих и вместе с тем очень внятен.
— Это
как? — настораживается Лукин.
— Дело
в том, что его возможности на пять порядков превышают существующие стандарты. А
может быть, даже и больше, — Владимирский абсолютно невозмутим.
Лукин, незаметно
для мужчины, крутит у виска пальцем и начинает промокшим платком утирать
раскрасневшееся лицо.
— Он
вообще-то в своем уме? — шепчет в потное ухо секретарши начальник. — На фига ты
вообще нам этого чокнутого притащила. Сжаримся здесь, как чебуреки!
— Я? Я
его не притаскивала! Я его вообще первый раз вижу! И я знать не знаю, что это
такое и как оно называется! — хлопает обиженными поросячьими глазками
секретарша.
—
Безответственностью, Ирочка, это называется. Безответственностью! Опять первый
раз вижу! Опять знать не знаю! Ох, работнички! Оба, что ты, Ира, что вы,
Михаил! Уж не обессудьте.
Пухлые
потные щечки Кулик зарделись румянцем, нервно заерзал на стуле Лукин.
— Я
понимаю, в это трудно поверить, но это так, — мужчина вновь абсолютно
невозмутим, — как минимум, на пять порядков! Сейчас сможете сами убедиться.
—
Повторяю, у вас десять минут, — тон вице-мэра категоричен.
— Можно
еще проще, — спокойно отвечает мужчина, — я всего лишь включу аппарат, а затем
передаю пульт вашей даме и ухожу. Так что в любой момент сами нажимаете кнопку
«Стоп» и прекращаете показ. Хоть на первой же минуте. Договорились? — голубые,
очень чистые и какие-то бездонные глаза мужчины устремляются в сторону
председателя в ожидании решения.
—
Годится, — чуть поразмыслив, соглашается вице-мэр, — давай врубай свой агрегат.
—
Спасибо. — В сверкающей сусальным золотом руке мужчины появляется странной
формы пульт, чем-то похожий на миниатюрную хрустальную арфу. — Сейчас проведем
небольшой тест и затем приступим к самой инсталляции. — С этими словами Мужчина
нажимает на одну из многочисленных, сверкающих всеми цветами радуги кнопок на
пульте.
Гаснет
огромная бронзовая люстра, свисающая на стальном тросе из-под самого купола. На
несколько секунд все вокруг погружается в кромешную темноту. Внезапно люстра
загорается вновь, но каким-то особым, совсем иным светом. С яркими всполохами,
переливаниями разнообразных красок, чередою искрящихся вспышек.
— На
северное сияние похоже. Вот это да! Класс! — слышится восторженное похрюкивание
секретарши.
—
Неплохо, однако, — соглашается удивленный голос вице-мэра, — будто бы в зиму
окунулись.
В этот
момент Василий Николаевич даже представить не мог, насколько он, чуть ли не
первый раз за свою карьеру, был близок к истине.
Откуда-то
сверху неожиданно для всех пахнуло свежим морозным воздухом, раскаленные
солнцем узорчатые окна церкви вдруг засверкали инеем, и — что самое невероятное
— повалил снег. Очень белый, очень густой и тяжелый.
— Чушь
какая-то — пронеслось в перегретой голове вице-мэра. — Надо это дело быстро
прекращать и для порядка позвонить начальнику ФСБ области. — Василий Николаевич
набрал в легкие воздух и уже было открыл рот для отдачи команды, но как ни
старался, ни одного звука испустить не смог. Михаил Лукин рискнул распорядиться
сам, но быстро понял, что и у него начисто пропала и без того не слишком
развитая речь. Замершие капельки пота на лице главного городского специалиста
по информатике напоминали чешую несвежей рыбы. Ирина Кулик с перекошенным от
ужаса лицом медленно сползла с кресла на пол, но тут же, ощутив жирными,
по-летнему оголенными ляжками колючую твердую изморозь, мгновенно вползла
назад.
—
Господа, — послышался голос мужчины, — я понял, что тестовый материал вам
понравился, и поэтому, как мы и условились, я приступлю к инсталляции.
Кто-нибудь возражает?
Голова
вице-мэра невероятными усилиями воли ее хозяина чуть качнула жесткой
заиндевевшей шевелюрой, но тут же застыла вновь.
— Все,
все! Не утруждайтесь! Я понял вас, Василий Николаевич, вы не возражаете! —
Голос мужчины звучал очень учтиво. — А как остальные?
Лукин
попытался выразить свое несогласие взмахом мокрого от пота носового платка, но
тот, выскользнув из его трясущихся рук, с грохотом упал на пол, расколовшись на
две почти равные части.
Ира
Кулик ухватила обеими руками жирный подбородок в попытке разжать непослушные
челюсти, но лишь расцарапала его острыми накрашенными коготками. Из левого
уголка ее неестественно пухлых губ потекла тонкая струйка крови, мгновенно
превращаясь в бордовую сосульку.
— Таким
образом, все согласны, — продолжил Владимирский, — спасибо вам! — его бездонные
голубые глаза светились искренней благодарностью. — Тогда начнем, пожалуй! —
Мужчина подышал на свои замерзшие сусальные руки. — Сейчас я включаю основной
режим и передаю пульт Ирочке. Как и договаривались! У нас на часах ровно десять
утра. С Богом! — Мужчина вновь нажимает на одну из светящихся волшебными
цветами кнопок и вкладывает хрустальный пульт в застывшие от холода и ужаса
руки секретарши вице-мэра.
Вновь
гаснет огромная хрустальная люстра. Но на этот раз церковь не погружается в
темноту. Где-то наверху, под самым ее куполом, появляется серебристый диск
луны, освещая волшебную круговерть снежинок, ледяные узоры окон, покрытый инеем
каменный пол. И вдруг в упавшей тишине слышится плач младенца. Громкий и
жалобный. Еще сильнее валит снег. Белый, крупный, чистый. Плотное снежное
марево постепенно скрывает за собой все. Растворяется в нем и троица наших до
смерти перепуганных чиновников, пропадает, блеснув на прощание золотом загара,
незнакомец, гаснет волшебный лунный диск. Снег, и только снег в сопровождении
детского пронзительного плача!
И на
этой бесконечной белой пелене, как на огромном широкоформатном
стереоскопическом экране, появляется знакомая нам площадь с церковью, окруженной
черной чугунной оградой. Вроде бы и та же церковь, но другая. Лесов нет и в
помине. Старые в щербинах стены, облезлые непонятного цвета купола, и на
главном из них — ржавый покосившийся крест. Как-то незаметно растаяло белое
снежное марево, сменяясь хлесткими и густыми струями осеннего дождя. На скамье
у самого входа в храм, рядом с кустом молодой сирени, закутанный в теплое
голубое одеяльце плачущий младенец. И больше ни души вокруг. Никого!
На
брусчатке старой площади отблески синего маячка. Стук изношенного двигателя
автомобиля, скрип тормозов. Вякает полицейская сирена, заглушается мотор,
хлопают дверцы машины. Шаги.
Мужской
голос: «Да нет здесь никого».
Другой
мужской голос: «Достали эти ложные вызовы. Поехали!».
Слышится
детский плач.
1-й голос:
«Обожди. Слышишь?»
2-й
голос: «Да, вроде слышу!»
1-й
голос: «Вон на скамейке под сиренью лежит».
2-й
голос: «Точно, младенец!»
1-й
голос: «Сволочь мамаша, в такой дождище дитя оставить!»
2-й
голос: : «Странно, он вроде бы и сухой совсем».
1-й
голос: «Точно! С чего бы это? Все вокруг в воде, а он сухой!»
2-й
голос: «Наверное, пеленку меняли».
1-й
голос: «Слушай, лейтенант, ты на себя посмотри. Не успел из машины выйти, а уже
в заднице хлюпает. При чем тут пеленка?»
2-й
голос: «Может, Михаил Иванович, ветер такой. Вон даже на лице ни одной капли».
1-й
голос: «В голове у тебя ветер. Ладно, тащи его в машину. В отделении
разберемся».
2-й
голос: «Несу».
1-й
голос:«Садись, Витек, на заднее сиденье и держи покрепче».
Два
раза хлопает дверца автомобиля.
2-й
голос: «Держу, Михаил Иванович, никуда не денется».
1-й
голос: «Ты, лейтенант, прямо как Мадонна с младенцем. Смотри он тебя обоссал».
2-й
голос: «Вот паразит, прямо в кобуру».
1-й
голос: «Мальчик?! Дай-ка посмотрю. Откинь одеяло-то. Верно, мальчик!».
2-й
голос: «Да, девка в кобуру и не попала бы».
1-й
голос: «Куда им! У пацанов прицел точнее. Ха-ха-ха!»
2-й
голос: «Вам, товарищ капитан, ха-ха, а
мне утром пистолет сдавать! Чего начальству скажу?»
Скрежет
стартера. Потрепанный милицейский уазик отъезжает от церкви. И снова никого.
Только галдящие вороны на ржавом православном кресте.
Грязное
и обветшалое помещение районного отдела милиции. Хлопанье дверей, стук пишущей
машинки, приглушенный звук радио — передают какой-то спортивный репортаж. На
стене старенький репродуктор, рядом замусоленный план района, несколько фоток с
криминальными физиономиями и отрывной календарь. На листке календаря дата: 10
ноября 1982 года. На письменном столе рядом с папками, ворохом бумаг,
скоросшивателями, карандашами и прочим канцелярским хаосом, закутанный в
голубое одеяло, спит младенец. Капитан милиции, маленького роста плотный
мужчина лет тридцати, проводит досмотр. Молоденький рыжеволосый лейтенант
неумело стучит пальцем по клавишам пишущей машинки «Москва».
— Пиши,
Витек, — диктует капитан, — одеяло голубое, треугольной формы. Первый раз вижу
треугольное одеяло. А удобно, кстати. Смотри, снизу углом накрываешь, затем
справа, затем слева, и готово! Шерстяное… нет ватное. Странный материал
какой-то. Не встречал раньше. Мокрое.
—
Михаил Иванович, — отрывает взгляд от пишущей машинки лейтенант, — писать, что
не от дождя, а то, что обоссался?
— Пиши
мокрое, и все. Записал? Поехали дальше: на шее крестик. Православный. Не то
золотой, не то позолоченный. Нет, точно, не золотой. Погнута левая часть
перекладины. Цепочка серебряная. Странно, обычно и крестики, и цепочки из
одного металла носят. Так, что у нас в газете завернуто? А в газете стеклянная
бутылка с резиновой соской. Внутри молоко. Теплое. На улице холодрыга, а молоко
теплое! Отчего оно теплое-то? Кто мне ответит, почему молоко теплое? Вот и я
тоже не знаю.
— Это
надо писать, Михаил Иванович?
— Нет,
это я так. Не для протокола. А что это у нас за газета? Пиши: газета «Советская
Россия», от… так, где здесь дата? Блин, и куда очки задевал? Ага, вижу, от
12 ноября 1982 года. Свежая! Обожди, лейтенант, а сегодня: что у нас?
Лейтенант
смотрит на календарь, потом на капитана.
—
Десятое ноября?!
— Да я
и сам знаю, что десятое, — чешет затылок капитан, — у моей тещи, мать ее так,
сегодня как раз день рождения! Витек, ты когда-нибудь слышал, чтобы газеты на
два дня раньше срока выходили?
— Нет,
позже на два дня — это у нас в самый раз. А чтобы раньше?
— Чушь
какая-то. На прочти-ка вслух. А то хреново без очков. Что же нам там пишут про
послезавтра?
— Еще
большая чушь, — вертит в руках газету лейтенант. — Тут не страница, а сплошной
некролог.
— Вот
шутники! Ну, и про что некролог?
—
Обращение Центрального Комитета КПСС, Президиума Верховного Совета СССР,
Совета Министров СССР к Коммунистической партии к советскому народу…
— Ни
хрена себе пироги! — Капитан на всякий случай переходит на шепот. — Продолжай!
—
Дорогие товарищи! Коммунистическая партия Советского Союза, весь советский народ
понесли тяжелую утрату. Из жизни ушел верный продолжатель великого дела Ленина,
пламенный патриот, выдающийся революционер и борец за мир, за коммунизм,
крупнейший политический и государственный деятель современности
— Стоп!
— стучит по столу кулак капитана. — Это уже чистая антисоветчина получается.
Где же, блин, очки? Ага, вот они, в брюках за подкладкой. Дай-ка поглядеть, —
берет в руки газету. — Так… образовать комиссию по организации похорон…
Андропов Ю. В. (председатель), Горбачев М. С., Гришин В. В., Громыко А. А…
Медицинское заключение: страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризмы…
ишемической болезнью сердца с нарушением ритма… днем десятого ноября произошла
внезапная остановка сердца… Начальник Четвертого Главного управления при
Минздраве СССР академик АМН СССР, профессор Е. Чазов… — Капитан снимает очки. —
Сегодня точно десятое?
—
Точно, Михаил Иванович, среда, десятое ноября.
— Ни
хрена себе! — Капитан вновь нахлобучивает на нос очки. — При
патологоанатомическом исследовании диагноз полностью подтвердился… молодец
Чазов, подтвердился! Тьфу ты! Полная фигня! Не иначе, американская провокация.
Вон бумага какая-то не наша. На-ка посмотри.
Лейтенант
осторожно щупает газетный лист.
— Вроде
обычная бумага.
—
Выкини ее, Витя, на хрен. От греха подальше!
—
Выкину, только сначала посмотрим, что там на обороте. Разве не интересно? Так,
в среду… это, значит, опять сегодня… прошли матчи предпоследнего тура чемпионата
СССР по футболу. Волевую и очень важную победу в гостях над московским
«Спартаком» одержало минское «Динамо». Проигрывая за три минуты до конца матча
ноль–один, усилиями Виктора Сокола минчане вырвали победу, а вместе с ней и
звание чемпиона СССР.
— Во,
Витек, врут! Сокол же за Киев играет.
— Нет,
товарищ капитан! Сокол давно уже в Минск перешел.
— Все
равно козлы! — неуверенно негодует капитан.
— Да
уж, чушь собачья. Хрен им «Спартак» даст по голу в минуту забивать.
—
Ну-ка, ну-ка, — прислушивается капитан, — включи-ка громче.
Лейтенант
подходит к репродуктору, поворачивает ручку громкости.
Голос
комментатора: «Две минуты до конца этого интереснейшего матча. Всего две минуты
и на табло один–один. На гол Сергея Шавло, забитый в начале матча, буквально
минуту назад красивым мячом ответил Виктор Сокол. Но все равно ничья вполне
устраивает └Спартак”. В борьбе за чемпионство для └красно-белых” ничья
равносильна победе. Мяч на левом фланге у Гоцманова, передача Сергею
Алейникову. Минчанин проходит до угла штрафной площадки, обводит одного,
другого и точно пасует Прокопенко. Отличный, хлесткий удар. Но Виктор
Маслаченко в прекрасном броске парирует удар. Мяч отскакивает к Соколу! Удар,
штанга, еще удар! Го-о-о-о-л! А вот и финальный свисток судьи. Неожиданная и
трагичная для └Спартака” развязка. Итог два–один в пользу минчан! И вместе с
победой в этом матче мы можем поздравить команду минского └Динамо” и ее тренера
Эдуарда Малафеева со званием чемпиона страны. На этом радиостанция └Маяк”
заканчивает прямую трансляцию футбольного матча со стадиона имени Ленина в
Лужниках. Репортаж вел Николай Озеров. До новых встреч в эфире, дорогие
друзья!»
—
Озеров что сказал? — Капитан вконец озадачен — Что это был прямой репортаж?
—
Прямой! Какой еще — кривой, что ли? В шестнадцать начало. Сейчас без четверти
шесть.
Голос
из репродуктора: «Московское время семнадцать часов сорок пять минут.
Послушайте этюды Фредерика Шопена в исполнении народного артиста СССР, лауреата
Ленинской премии пианиста Святослава Рихтера».
Звучат
первые аккорды.
Капитан
смотрит на часы.
— Да,
выходит, что прямой!
— Ну?!
— не врубается лейтенант.
— Гну!
А ты, Витек, извилинами своими пошевели! Прямыми! Все здесь в порядке? А?
—
Обождите! Чего-то я, Михаил Иванович, не понимаю.
—
То-то, Витя, что не понимаешь… и не ты один!
Звонит
телефон.
—
Слушаю, Сомов у аппарата, — снимает трубку лейтенант. — Есть в детский
спецприемник. Да откуда у него ФИО? Есть! Хорошо, временные придумаем.
— Ну,
чего там, лейтенант?
—
Велено, Михаил Иванович, нам самим пацана в приемник отвезти.
—
Велено так велено, — соглашается капитан.
— И
просят в протоколе ФИО указать. Как временные, что ли. Сказали, с прочерками не
возьмут.
— Это
точно. Такое мы уже проходили. Как же тебя назвать? — задумывается капитан.
Из
репродуктора продолжает звучать Шопен.
Капитан,
прислушиваясь:
—
Красивая музыка! Чайковский или Блантер? А, Витек?
— Нет,
Шопен это, — рад блеснуть эрудицией лейтенант, — в исполнении… сейчас вспомню…
в исполнении народного артиста СССР, лауреата Ленинской премии пианиста
Святослава Рихтера.
— Ну, у
тебя, Витек, и память! Лучше, чем у моей тещи. Святослав Рихтер, говоришь.
Красивое имя. Церковное какое-то. Пиши, Витек, в протокол, Святослав. По-моему,
в самый раз будет.
— Так и
запишем, — стучит одним пальцем на машинке лейтенант. — А фамилия, Михаил
Иванович? Рихтер или Шопен?
— Нет,
еврейские какие-то, — капитан присматривается к мальчику. — А он, гляди, какой
голубоглазый да русый. И загар у него какой-то золотистый. Хотя где он
загореть-то успел? Значит, цвет кожи такой. Светло-золотой. А евреи все смуглые
и брюнеты. Или рыжие, как ты! Ладно, шучу! Какой из тебя, Витек, еврей? Нет,
Шопены с Рихтерами нам не подходят. Как, кстати, церковь-то раньше называлась?
Владимирская, что ли?
— Да,
Владимирской иконы какой-то там матери… Божьей, что ли?
— Пусть
Владимирским и будет, — принимает решение капитан. — На память. Не зря же его
именно к этой церкви подкинули. И сегодняшнюю дату рождения можешь проставить.
Десятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Записывай и готовь
пацана, а я пока сводки посмотрю — мало ли кто там дите ищет. Дай-ка мне факсы.
Лейтенант
отрывает от факс-машины скрученную в рулон бумажную ленту.
— Вряд
ли. Было бы чего, телефонограмму сверху бы прислали.
—
Сводки, Витек, все равно читать надо, — капитан забирает у лейтенанта ленту, —
Так, что тут у нас? Украли стеклоочистители и зеркала с автомашины «М-20
победа» по адресу… ладно… опять драка в
общежитии ПТУ № 3… так… доставлено в вытрезвители города семнадцать человек…
это еще немного…, а вот что-то и по нашей теме. Найден младенец… обожди, мы же
еще никуда не сообщали… найден младенец у входа в здание городского КГБ… слава
богу, не наш!
— У
КГБ? — искренне удивляется лейтенант. — Нашли куда подбрасывать! То ли дело
наш, у церкви…
—
…Особые приметы, — продолжает читать факс капитан, — вся грудь и шея младенца
покрыты густыми темными волосами… завернут в черное одеяло треугольной формы…
снова треугольник!
—
Жуткое дело, черный и волосатый! — морщится лейтенант. — Хвоста хоть нет, не
пишут? То ли дело, наш, золотистый! А одеяла, наверное, импортные какие-нибудь?
Из Китая, может быть, завезли?
— Из
Китая желтое было бы и квадратное. А тут черное… про хвост, правда, ничего…
ладно, пора ехать. Давай, Витек, тащи малого с вещами на выход. Молоко захвати.
А газетку я, пожалуй, оставлю. Подарю теще на день рождения, может, хоть она
раскумекает, что к чему. Хотя хрен здесь кто разберется. Фигня какая-та на
постном масле. А вот и клиент наш проснулся! Привет, Свят Владимирский! Смотри,
откликается! Доброе утро! Как спалось? Взгляни, лейтенант, глаза у парня какие!
— Какие
такие? — подходит к младенцу лейтенант.
—
Глубокие какие-то! И умные, Витек! Умные не по годам! Как будто все понимает! Я
вот ничего не понимаю, ты, лейтенант, ни хрена не понимаешь, а он вот все
понимает!
—
Понимал, кобуру бы мне не обоссал. И правда, глаза какие-то взрослые. И
бездонные какие-то…
— И
бездонные, и бездомные! — вздыхает капитан. — Жаль пацана! Только жить начал, а
уже маршрут осваивает: церковь, милиция, спецприемник. Дальше,
естественно, детдом, потом опять к нам!
Затем, понятно, тюряга, снова церковь и конечная точка — кладбище. Вот и вся
биография! Несмотря на такие вот голубые да необычайные глаза.
Снова
внимательно смотрит в глаза младенца.
— Да,
ну и глазища у тебя! Даже как-то не по себе становится, когда смотришь в них.
Ну, ладно, пацан, поехали!
Опять
по мокрым городским улицам, объезжая лужи и рытвины, движется тот же
милицейский уазик. За рулем рыжеволосый лейтенант, справа капитан. На заднем
сиденье, завернутый в одеяло, спит младенец. Вот опять знакомая площадь с
церковью по центру. Та же скамейка под кустом сирени, купол с покосившимся
крестом.
— Как
там, Витя, еще одного младенца не подбросили?
—
Чисто, Михаил Иванович, хватит на сегодня!
— Да
уж, на наш город и двух в день много, — соглашается с подчиненным капитан. — А
крест-то совсем кривой. Никому дела нет. Рухнет, гляди.
— Не
рухнет, Михаил Иванович, пятнадцать лет простоит.
— С
чего ты взял? — удивляется капитан.
— В
газете было, — вновь спешит продемонстрировать эрудицию лейтенант. — Ученые из
какого-то там НИИ обследовали. Говорят, на пятнадцать лет хватит.
— Ну,
пятнадцать так пятнадцать, — не очень уверенно соглашается капитан. — Гляди-ка,
малый-то опять не спит. На крест смотрит. Смотри, Святослав, ученым надо
верить, вот будет тебе пятнадцать, крест и рухнет. Да, надо же у тебя и глаза!
Удивительные глаза! В жизни таких не видывал.
Как
будто улыбнулся младенец. И отразился в его глазах покосившийся ржавый
крест. В огромных голубых глазах. Глаза эти притягивают к себе, завораживают,
заставляют смотреть только на них, забыть обо всем ином… глаза, и только глаза.
Большие, очень красивые и очень взрослые глаза! Вот они расплываются, заполняют
своей синевой все пространство, превращаясь в вечернее голубое небо.
И из
этого вечернего голубого неба неожиданно появляется знакомый церковный купол с
крестом. Та же церковь и не та. Еще сильнее обветшали стены, еще глубже
щербины, еще опаснее накренился крест, еще больше на нем грязных ржавых пятен.
Внезапный сильный порыв ветра. Скрежет металла. Взволнованный галдеж ворон, в
спешке покидающих крест. И медленно накреняясь, цепляя покрытие купола, ударяясь
о серые изуродованные щербинами стены, крест плавно летит вниз на каменную
брусчатку площади. Рассеивается пыль. Воронье кружит над осиротевшим куполом,
ища привычный насест. Но найти не могут. Стемнело, да и крест с надломленной
перекладиной сверху плохо виден.
От
грохота упавшего креста вздрагивают голубые бездонные глаза. Опять вроде бы те
же, а будто немного другие. Они еще больше, еще взрослее. И крупные
бриллиантовые капли слез. Они стекают по золотистым щекам, тонкой золотистой
шее, сверкают на серебристой цепочке и маленьком крестике с изогнутой
перекладиной. Светловолосый мальчик лет пятнадцати на типично казенной
металлической кровати. Рядом справа и слева такие же кровати со спящими детьми.
На одной из них, откинув одеяло, спит черноволосый смуглый парень. Вся шея и
грудь парня покрыты темной мохнатой шерстью. Услышав негромкий всхлип, подходит
к кровати с плачущим мальчиком нянечка детского дома. Женщина лет сорока с
простым русским и очень добрым лицом.
— Свят,
дорогой, отчего слезы? Опять мальчишки обидели?
— Нет.
—
Почему тогда плачешь, сынок?
Вместо
ответа короткий горький мальчишеский всхлип.
— Не
грусти, — нянечка по-матерински проводит рукой по голове мальчика. — Вот в
соседней палате там младшая группа. Им без мамы и папы совсем плохо. А ты уже
скоро взрослым станешь. Кстати, с днем рождения тебя, дорогой! Пятнадцать лет,
совсем большой. Свои детишки скоро будут.
— Не
будут. И у них всех тоже!
—
Почему, Свят?
— Я это
просто знаю, — растирает на щеках слезы мальчик, — и мне их очень жалко.
—
Жалко? Кого? — недоумевает нянечка.
— Их
всех! У них в тумбочке спички. Они курят.
— Я
знаю, Свят. И директор знает. Но как их отучишь? Вырастут, поумнеют.
— Не
вырастут.
—
Почему, Слава?
— Они
все сгорят, — мальчик приподнимается в постели, — все! Кроме Феликса-
волосатика. Завтра в три часа дня.
—
Слава, что за глупости? Выброси ты из головы все эти мрачные мысли, Свят. Тебе
только пятнадцать! Через год получишь хорошую профессию реставратора,
устроишься на работу. Впереди целая жизнь! Радуйся, веселись, строй планы на
будущее.
— Зачем
мне планы? Я знаю свое будущее. Оно для меня такое же, как и настоящее.
—
Счастливое у тебя будет будущее, Святослав! Верь мне, дорогой!
— Очень
печальное оно будет!
— Ты
мне не веришь, — огорчается женщина. — Поговори тогда с отцом Александром. Ему
грех не верить. Он скоро у нас часовенку открывает. Будет где ребяткам нашим
грехи замолить. Может, послушнее станут. Как думаешь?
— Не
станут. Они завтра все сгорят. В три часа дня.
—
Господи! — крестится нянечка. — Ну, что ты за человек такой? Почему сгорят?
— У них
в тумбочке спички. Мне их очень жалко.
— Так,
в какой тумбочке спички, говоришь? — случайно зашедший в спальню директор
слышит конец разговора. — Ну-ка, будущие молодчики-позолотчики, всем подъем!
Открыть тумбочки, вывернуть карманы! Быстро! Ага, вот и спички! Так и до пожара
недалеко. Молодец, Святослав!
Похожая
металлическая кровать. Но это уже не детский дом, а больничная палата. На
кровати знакомый нам светловолосый мальчик. Разбитые опухшие губы, огромный
синяк под глазом, кровоподтеки. Левая рука в гипсе. И голубые бездонные глаза.
Открывается дверь. Входит отец Александр — высокий, совсем еще молодой
священник.
—
Решил, вот тебя навестить, Святослав. Здравствуй.
—
Здравствуйте, отец Александр. Спасибо!
— Ну,
как ты себя чувствуешь, больно?
— Нет,
не больно. Совсем не больно. Я, наверное, без сознания был?
— Да,
Свят. Но врачи сказали, что ничего страшного.
—
Спасибо, что пришли, — улыбается опухшими губами мальчик.
— С
прошедшим днем рождения тебя, Свят! Вот тут яблочки и немного конфет. Да,
крепко тебя разукрасили. Говорят, что обиделись они на тебя. Вот в чем дело.
Может, не надо было про спички говорить?
— Я их
спасти хотел. Мне их очень жалко. Очень! Сколько сейчас времени? Может быть,
еще успеем?
— Десять
минут четвертого, — смотрит на часы отец Александр.
— Нет,
уже не успеем. Все!
— Что
все, Святослав?
— Все
дети сгорят, — на глазах мальчика наворачиваются слезы, — никто не выживет.
Кроме волосатого Феликса. Потому что он дьявол!
— Так
нельзя, Свят. Феликс такой же человек, как и ты. И у него, кстати, вчера тоже
день рождения был.
—
Поверьте мне, отец Александр! Феликс — дьявол. Он подожжет дом, и все дети
сгорят!
—
Замолчи, Святослав! Ты не имеешь права так говорить. Ведь ты не Бог!
— Но
если я это знаю! Знаю! Что же мне делать? Молчать?! Пусть все гибнут?
— Никто
не может видеть будущее, Свят! Никто!
— Но
если я вижу его? — вскрикивает мальчик.
—
Пойми, — чуть повышает голос священник, — зная будущее, невозможно не влиять на
настоящее. Но что тогда будет? Тогда закончится жизнь!
Неожиданно
разговор прерывает вой пожарной сирены за окном. Отблески синего маячка
освещают стены палаты. Отец Александр подходит к окну.
—
Пожар, похоже. Дыму много. Где-то в районе Старой площади.
— Да,
Феликс уже поджег! Это все! Мне их очень жалко. Правда! Очень-очень! — в
изнеможении мальчик откидывается на подушку.
— Что
ты говоришь, Свят? Кто поджег? Кого жалко? Господи, это же у нас в детском доме
горит. Господи!
И отец
Александр, даже не попрощавшись с мальчиком, выбегает из больничной палаты.
На
Старой площади несколько пожарных и милицейских машин, кареты «скорой помощи».
Вой сирен, крики, всполохи огня, искры, дым. Пожарные поливают из шлангов
развалины детского дома. Но тушить там уже нечего. Все что могло сгореть,
сгорело дотла. Обугленные стены, полопавшиеся от жары стекла, обвалившиеся
перекрытия. В дыму на пепелище угадываются остовы кроватей, оплавленные
слесарные верстаки, какие-то станки. Знакомый нам коренастый милиционер, теперь
майор, допрашивает испуганного директора детдома.
—
Кто-то из ваших воспитанников мог это сделать?
— Но
отчего вы считаете, что это поджог? Может, проводка замкнула, — дрожащим от
ужаса голосом отвечает директор.
—
Во-первых, я уже четверть века в милиции, и умысел от случайного возгорания
отличать научился, а во-вторых, поджог — это и в ваших интересах.
— Как
это в моих? — пытается взять себя в руки директор.
— Да
очень просто, — продолжает атаку майор, — Найдем поджигателя, он и будет
сидеть. А вот за неисправность электропроводки отвечает кто? Директор. Чуете?
— Чую!
—
Повторяю вопрос: кто из ваших мог поджечь?
—
Феликс, быстро иди сюда, — оживляется директор, — Повтори, что ты видел?
Подходит
взлохмаченный черноволосый парень. Одежда в саже. Грудь и шея в черной копоти.
На правой руке набухающие пузырьки от ожога.
— Свят
Владимирский поджег, — уверенно заявляет парень. — Я видел. Я пытался помочь
ребятам, но там сплошной огонь и все в дыму. Еле сам выбрался.
— Я
думаю, он не врет, — глядя в глаза майора, лепечет директор.
— У
него вся шея и грудь черные, — майор внимательно осматривает парня. — Обгорел?
— Это у
него, товарищ майор, — шепчет на ухо милиционеру директор детского дома, —
такое пятно родимое. Огромное.
— Это
не тот, к КГБ подброшенный? — тоже шепотом спрашивает майор.
— Он
самый, — кивает директор, — прямо под Железным Феликсом лежал. Потому и
Железнов, кстати!
Майор
крепко ухватывает парня за плечи.
— Ты,
Феликс, абсолютно уверен, что Владимирский подпалил?
— Сто
процентов! — без тени сомнения отвечает парень. — Свят сначала из канистры
бензином полил, а потом уже спичкой. Все сразу и вспыхнуло.
— Ты
что, Феликс, с ума сошел? — нянечка от ужаса еле выговаривает слова, — Боже
мой, они все сгорели, какое горе! Какое несчастье!
—
Святослав не мог поджечь. Он в больнице, я его только что навещал, —
запыхавшийся отец Александр с ужасом смотрит на дымящееся пепелище.
— Но я
же сам его видел, — настаивает черноволосый парень, — Святослава вашего. А
больница, вон она, пять минут туда и обратно.
— Да,
совсем рядом, — вмешивается в разговор директор. — Мальчишки вчера его побили,
вот он и отомстил.
—
Глупости, Святослав не мог! — продолжает защищать Свята нянечка.
— Мог
не мог, — директор совсем успокоился, — а помните, он недавно говорил, что у
нас будет пожар. Помните? Вот и поджег!
— Так и
сказал: будет пожар? — что-то записывает в блокноте майор.
— Да, —
подтверждает парень, — я тоже слышал. Многие слышали.
— Боже
мой! — отец Александр многократно крестится., — Это не предвидение, это
убийство! Как он мог?! — шепотом, дрожащими бледными губами. — Будь ты проклят,
Святослав Владимирский! Будь ты проклят!
—
Феликс, а почему у тебя руки бензином пахнут? — спрашивает нянечка.
— Так я
и говорю, там все в бензине было. Он целую канистру вылил. А я спасал… только
вот не успел.
— Не
эта ли канистра? — выплывший из клубов дыма рыжеволосый капитан держит в руках
покрытую толстым слоем копоти раздутую канистру. — Как, Феликс, узнаешь?
—
Точно, — мгновенно реагирует парень, — она у Святослава и была. С носиком.
—
Молодец, Витек! — шепчет на ухо капитану майор, — Это ключевой вещдок!
—
Выходит, что Святослав Владимирский и поджег, мать его! — рыжий капитан явно
огорчен, — Тот самый, наш, голубоглазый! Жаль! А вы, Михаил Иванович, верно
путь ему нарисовали, помните?
—
Припоминаю: церковь, милиция, спецприемник, детдом, потом снова мы… Так, Витя?
— Видно, что майор тоже расстроен.
— Да,
Михаил Иванович… затем тюрьма, опять церковь и кладбище… все точно, — досадливо
машет рукою капитан, — а ведь когда мы его нашли, такой маленький был, золотистый,
глаза голубые-голубые…
—
Кстати, как я припоминаю, с того дня ровно пятнадцать лет прошло, — морщит лоб
майор.
—
Точно, ровно пятнадцать, товарищ майор. Значит, по взрослой пойдет. Не повезло
нашему Владимирскому! Днем раньше воспитательной колонией бы отделался. А так
минимум двадцать годков схлопочет!
— Да,
очень жаль, Витек, очень жаль! Но все сходится: мальчишки его избили, потом он
поджогом угрожал, свидетель вот имеется, канистра та же. Все сходится. Ладно,
поехали в больницу. Заводи тачку. И парня мохнатого с собой забирай. А то мы
этого Владимирского пятнадцать лет не видели. Хрен опознаем. Да и понятые
понадобятся.
Включается
«мигалка», и желтый с синей полосой гаишный «жигуленок», резко взяв старт,
мчится в сторону районной больницы. На заднем сиденье с дьявольской улыбкой на
смуглом волосатом лице Феликс Железнов. Ему только что исполнилось пятнадцать
лет. И он счастлив. «Жигуленок» прибавляет ход, парень оборачивается и смотрит
сквозь заднее стекло автомобиля. Но кроме подсвеченных синевой милицейской
мигалки тяжелых клубов едкого серого дыма, ничего не видит. Дым, и только дым,
да пронзительный вой милицейской сирены.
Минуя
металлические решетки окон и клубы едкой ржавой пыли, в слесарную мастерскую исправительной
колонии номер один с трудом пробиваются лучи летнего закатного солнца. В
мастерской очень жарко, душно и пыльно. Пронзительно воет электрическая
шлифовальная машинка, натужно гудит факел паяльной лампы, отбрасывая голубые
блики на серые бетонные стены. На стенах блеклые плакаты по слесарному делу,
красный пожарный щит с конусным ведром, топором и кривым ломом да длинный
полотняный транспарант с надписью: «На свободу со специальностью». По центру
мастерской на четырех сдвинутых серых слесарных верстаках лежит железный
православный крест. Здесь, в тесной мастерской, он кажется особенно большим.
Трое заключенных в грязных замасленных халатах очищают крест от пятен ржавчины,
отслоившихся кусков старого покрытия, темной зелени плесени. На облезлой школьной
доске рядом с пожарным щитом надпись мелом: «Сегодня 15 августа 2015 года. До
завершения работ по реставрации креста остается 45 дней».
В
мастерскую заходит дежурный офицер. С минуту стоит возле раскрытой двери,
пытаясь что-либо различить сквозь рыжий столб пыли.
—
Святослав Владимирский, срочно к начальнику колонии, — наконец слышится его
команда.
— Есть
к начальнику колонии, — следует ответ. Тщательно протерев руки смоченной в
керосине ветошью, Святослав Владимирский и дежурный офицер покидают наполненную
ржавой пылью слесарную мастерскую.
Вскоре
они минуют широкий коридор с мрачными темно-зелеными стенами, рядами серых
металлических дверей с мощными засовами над раздаточными окошечками и попадают
в светлый ухоженный административный корпус. Пройдя пост охраны, поднимаются на
второй этаж и, свернув к просторному вестибюлю, останавливаются у покрытой
лаком дубовой двери с массивной металлической табличкой: «Начальник колонии —
Шейнин Владимир Юрьевич».
Молодой
человек и сопровождающий его дежурный офицер заходят в кабинет.
—
Заключенный Святослав Владимирский, четвертый отряд, статья 105, часть вторая,
статья 167, часть вторая, срок по приговору двадцать лет, окончание
срока — ноябрь две тысячи семнадцатого года, прибыл, — рапортует молодой
человек.
—
Оставьте нас, — обращается к дежурному офицеру начальник колонии.
— Есть,
— следует молниеносный ответ, и дежурный покидает начальственный кабинет.
Шейнин
подходит к заключенному и неожиданно протягивает ему руку.
— Ну,
здравствуй Святослав! Рад тебя видеть! Как жизнь?
—
Спасибо! Все хорошо! — чуть замешкавшись от подобного начала, Святослав
Владимирский пожимает руку начальника колонии.
—
Садись, — доверительно приобняв за плечи заключенного, Шейнин усаживает его в
одно из кресел рядом с журнальным столиком, заваленным подшивками газет и
мятыми журналами. — Поговорить надо! Не возражаешь? Может быть, кофе заварить?
Сигарету?
— Нет,
спасибо. Восемнадцать лет кофе не пил и еще пару лет, пожалуй, потерплю. И не
курящий я. А поговорить, почему бы и нет? — Владимирский садится в кресло,
перебирает лежащие на столике журналы.
—
Ладно, тогда я сам покурю, если не возражаешь, — Шейнин достает из лежащей на
столике пачки сигарету, закуривает. — Так вот, я с тобой о кресте хотел
поговорить, Святослав, — Шейнин садится рядышком в соседнее кресло, — думаю,
нет смысла говорить, насколько важен для колонии этот заказ. Это и крайне
необходимые нам средства, и определенный имидж, и возможность выхода в
дальнейшем на другие городские заказы. Понятно, да?
— Да, —
коротко соглашается Владимирский.
— Скоро
вы приступаете к самому ответственному этапу работы, покрытию креста сусальным
золотом. Ты, я знаю, этому делу еще в детдоме обучался, так что на тебя и вся
надежда. Короче, если уложимся в сроки и, вообще, все пройдет гладко,
руководство колонии будет ходатайствовать о твоем условно-досрочном
освобождении. Понятно? — Начальник делает очередную долгую затяжку.
—
Понятно. Спасибо!
—
Только пусть пока это останется между нами. Ладно, Святослав?
—
Хорошо, — вновь соглашается с начальником колонии заключенный.
— Мы во
всей этой технологии мало чего смыслим, а материал уже пора заказывать. Иначе
сорвем сроки. Вопрос один — количество. Святослав, ты как специалист можешь
сказать, сколько примерно золота потребуется на покрытие креста? — Шейнин
затягивается сигаретой, затем выпускает несколько ровных колец дыма, в упор
глядит в глаза собеседника.
— Могу.
Даже не примерно, а достаточно точно. Если работать по российским стандартам и
брать сусальное золото девяносто шестой пробы… вы ведь в России будете
заказывать?
— Да, —
Шейнин достает из кармана записную книжку, листает страницы, — вот, Московский
завод специальных сплавов.
—
Правильно! — искренне радуется Владимирский, — наше золото лучше! Так вот,
тогда нам понадобится около девятисот листов форматом два раза по девяносто с
половиной, — Владимирский на мгновение задумывается, производя в уме несложные
подсчеты, — то есть нужно ровно пятнадцать книжек по шестьдесят листов.
— Ровно
пятнадцать, говоришь?! И этого точно хватит?
— Да,
хватит, — уверенно отвечает Владимирский, — даже с учетом двух-трех процентов
брака.
—
Хорошо, так и запишем, — заметно, что Шейнин удовлетворен ответом. — И запомни,
Святослав, про досрочное освобождение. Как тебе известно, я слов на ветер не
бросаю. Но и ты давай включайся по полной программе. Сроки, и еще раз сроки!
Кстати, вам троим я думаю поручить и монтаж креста на куполе собора.
Справитесь? — Шейнин встает с кресла, демонстрируя, что беседа подходит к
концу.
—
Справимся!
— Не
сомневался! Ну что же, тогда можешь идти. Я на тебя очень надеюсь. Давай лапу.
— Шейнин вновь протягивает руку.
После
короткого рукопожатия Святослав Владимирский покидает кабинет начальника
колонии. В коридоре его уже ждет дежурный офицер.
Подождав
пару минут и убедившись, что посетители ушли достаточно далеко, Шейнин садится
в огромное кожаное кресло за рабочим столом и снимает трубку старого черной
пластмассы телефона.
—
Анатолий, привет, Шейнин. Я о договоре с Москвой. Значит, так, заказывай сорок
книжек по шестьдесят листов. Сорок! Да, те самые. В общем, как только счет
выставят, сразу главбуху в оплату. Срочно! И давай с премиями решай. Пора уже.
Нам с тобой по четыре оклада. Все-таки начальник и первый зам! Правильно? Вот и
я так думаю. Остальным из списка по одному. Тоже срочно. Бюджетные средства
надо осваивать, а то потом вообще никогда не получим! Понятно? Все, Анатолий
Семенович, действуй!
Начальник
колонии номер один, полковник юстиции Владимир Юрьевич Шейнин вешает телефонную
трубку, на всякий случай крестится и, откинувшись в кресле, довольно потирает
пухлые с короткими пальцами ручки.
Тем
временем Святослав Владимирский и дежурный офицер возвращаются в заполненную
едкими столбами ржавой пыли слесарную мастерскую. После свежести кабинета начальника
колонии здесь дышать особенно тяжело, слезятся глаза, першит горло. Едкие
частички ржавчины забивают нос, скрипят на зубах, проникают в легкие и бронхи.
Кругом одна рыжая едкая пыль. Везде только пыль. И больше ничего, кроме пыли.
Желтые
клубы пыли постепенно рассеиваются. Сквозь них начинают проявляться знакомые
контуры внутреннего убранства собора. Свет от огромной бронзовой люстры,
подвешенной у самого купола, высвечивает стол президиума и сидящих за ним
Ирину Кулик и Михаила Лукина. Чуть поодаль от них, ближе к столику с необычным
проектором расположился в кресле вице-мэр Василий Николаевич Кичнев.
У всей
троицы растерянные бледные лица, покрасневшие от едкой рыжей пыли глаза.
— Что
это было?! — еле слышно произносит вице-мэр.
—
Инсталляция, — дрожащим голосом изрекает Кулик.
— Бред
какой-то, — подает голос Лукин.
— Да,
скорее это галлюцинация, чем инсталляция, — соглашается вице-мэр.
—
Может, это гипноз? — шепчет Ирина Кулик.
— То
есть ты хочешь сказать, — рассуждает Кичнев, — что ничего этого не было, а нас
просто-напросто загипнотизировали? Так?
— А как
тогда объяснить это? — Лукин рассматривает разорванный на две части свой
носовой платок.
— И
это! — Ирина Кулик указывает пальцем на странный проектор.
—
Понятия не имею, — отвечает Кичнев, — и, подойдя к аппарату, с опаской
притрагивается к его играющей черным глянцем поверхности. Мгновенно вспыхивают
разноцветными огнями все три объектива проектора, затем одновременно гаснут, и
аппарат превращается в большого черного ворона. Клюнув вице-мэра в указательный
палец, ворон подлетает к ошалевшей Ирине Кулик, выхватывает из ее нервно сжатых
рук похожий на маленькую арфу хрустальный пульт и взмывает с ним под самый
купол собора. Сделав несколько ровных кругов, ворон разжимает клюв. Странного
вида пульт с пронзительным свистом летит вниз и, достигнув каменного покрытия
пола, разлетается на тысячи мелких хрустальных осколков.
—
Лукин, откройте дверь! Пусть птица летит отсюда к такой-то матери, а то все
здесь расколотит, — дует на поврежденный палец вице-мэр.
Михаил
Лукин вприпрыжку бежит к золоченой входной двери и настежь ее распахивает.
—
Цыпа-цыпа-цыпа, — доносится дрожащий голосок главного специалиста города по
информатике.
Большой
черный ворон, сделав пару прощальных кругов под самым куполом, подлетает
вплотную к сжавшемуся от страха Михаилу Лукину и, громко крикнув: «Дур-рак»,
покидает собор.
— Сам
дурак, — бурчит Лукин, захлопывая дверь.
—
Выходит, что это не гипноз, — вслух рассуждает вице-мэр, — а если не гипноз, то
что?
— Спим,
может? — лопочет совершенно обалдевший Лукин.
Ирина
Кулик щиплет себя за толстую ляжку и громко вопит: «А-а!»
—
Значит, не спим, — обреченно делает вывод Лукин, — тогда что?
—
Скорее всего, нам с вами пытались что-то сказать, — продолжает рассуждать
Кичнев. — Что именно? Есть какие-нибудь версии?
—
Что-то с крестом связано, — задумчиво изрекает Кулик.
—
Скорее всего, что-то с установкой креста, — развивает мысль секретарши
постепенно приходящий в себя Лукин.
— А
если еще конкретнее, то с датой установки креста, совпадающей с днем рождения
депутата Железнова. По крайней мере, мне так кажется, — продолжает дуть на
распухающий палец Кичнев.
—
Похоже, что так, — соглашается Лукин.
— Вы
правы, Василий Николаевич! Как всегда! — хлопает поросячьими глазками Ирина
Кулик.
— Я бы
на всякий случай перенес установку креста на другую дату, — предлагает Лукин.
—
Правильно, — вторит ему Кулик., — звоните Железнову, Василий Николаевич, как-то
уговорите его.
— Да,
поговорите с Феликсом Ильичом, может, и согласится, — поддерживает секретаршу
Лукин.
—
Наверное, вы и правы! Но я примерно представляю, чем этот разговор окончится, —
чешет лысину вице-мэр, — пошлет Железнов меня куда подальше и будет прав. Тем
более что я сам эту идею с подарком ему и подбросил. Боюсь, и в СМИ информация
уже просочилась. У нас журналисты-то были на оргкомитете, а Ира?
— А как
же, Василий Николаевич, — рапортует Ира Кулик, — почти всех местных изданий!
—
Понятно, — сетует Кичнев, — когда надо, их днем с огнем не найдешь, когда даром
не нужны, они тут как тут, да еще сразу и трубят на всю губернию.
— Вы же
сами просили прессу пригласить, — оправдывается Кулик, — говорили, реклама
нужна.
—
Просил, просил… ладно, ничего не поделаешь, надо звонить, — вице-мэр достает из
кармана мобильник, набирает номер. — Алле, Феликс Ильич, Кичнев беспокоит. Тут
у нас в оргкомитете возник один деликатный вопрос. Вы только не
расстраивайтесь, Феликс Ильич, мы, как говорится со всей душой, но так
случилось, что изменились некоторые обстоятельства. Короче, Феликс Ильич, как
вы смотрите на то, чтобы установку креста перенести на пару дней… Да! Да, я вас
понимаю… я и сам расстроен…, понимаю, что вложились…, а как, спрашивается, мы
вам вернем средства? У нас их и в бюджете нет. Понимаю… очень даже понимаю.
Еще раз, ничего личного! Хорошо, Феликс Ильич, будем считать, что этого
разговора не было. Да, крест будет установлен десятого числа, как и
договаривались. Всего хорошего, Феликс Ильич!
Кичнев
убирает в карман мобильник, вытирает со лба обильно выступивший пот.
— Ну
что, послал? — задает явно риторический вопрос Кулик.
—
Естественно! Притом достаточно далеко! — вздыхает вице-мэр. — Что делать будем?
— Может
быть, Василий Николаевич, вам стоит позвонить Шейнину, — вступает Лукин, —
пусть заявит, что какое-то там ЧП у них в колонии произошло и крест еще не
готов. Причина уважительная, и мы чистенькие.
— Мысль
неплохая, — соглашается Кичнев, — заодно и извинюсь. Поганец Шейнин, конечно
же, еще тот, но все равно как-то неудобно получилось. Позвоню, пожалуй. —
Василий Николаевич снова достает из брюк мобильник, набирает номер. Подождав с
полминуты, убирает телефон назад в карман. — Не берет. Видимо, со страху забыл
с бесшумного режима снять. Может, попробовать по служебному? — смотрит на часы.
— Или еще не доехал? Ладно, попробую, — вновь извлекает из штанов мобильник,
набирает номер. — Ага, есть! Владимир Юрьевич, это я, Кичнев. Вы уже в колонии?
Ну да, я так и рассчитал. Тут одна проблемка нарисовалась, надо посоветоваться.
Но сначала, Владимир Юрьевич, хочу вот извиниться перед вами, как говорится,
снять тяжелый камень с души…, что? Не понял? Ну, знаете ли, тогда, как
говорится, от такого и слышу. Я хотел как лучше. А вы… ну вот трубку бросил.
Козел тюремный!
Вице-мэр
Василий Николаевич Кичнев обводит горестным взглядом своих подчиненных, на
мгновение задумывается, затем довольно решительно заявляет:
—
Установка креста, как и договаривались, будет десятого ноября. В пятнадцать
часов. Ничего не поделаешь. Все! Решение окончательное, обжалованию не
подлежит!
—
Козел, — негодует Шейнин, бросая тяжелую трубку на рычаги допотопного телефона,
— нужны мне твои извинения! Скотина!
Откинувшись
в своем огромном кресле, закурив сигарету и чуть успокоившись, начальник
колонии вновь снимает трубку телефона.
—
Анатолий, привет! Ну как там, Владимирский подписал акт? Не подписал? Плохо
просил, значит. У тебя же тысяча способов с хвостиком. Ладно. Тащи его ко мне.
Вместе обработаем. У нас с тобой и покойник никуда не денется, подпишет. Давай
по-быстрому, жду.
Шейнин
тяжело вздыхает, достает из тумбочки стола большую бутылку виски и прямо из
горлышка делает несколько крупных глотков.
— Ох,
хорошо-то как! — блаженно шепчет начальник колонии, нежно поглаживая свисающий
из брючного ремня пухлый животик. Услышав стук в дверь, быстро убирает в стол
бутылку.
Входит
молодой плотный капитан, заместитель Шейнина. В руках голубой почтовый конверт.
Принюхивается, уловив знакомый и столь любимый запах.
—
Привет, Анатолий, — встречает своего заместителя Шейнин, — что это у тебя вид
какой-то потерянный?
— Есть
немного, — голос зама действительно звучит не слишком жизнерадостно.
— Что
случилось, Анатолий Семенович? Недопил или перепил?
— Хуже,
Владимир Юрьевич! Тут вот какое дело… даже не знаю, как сказать… — мнется заместитель.
—
Ладно, потом скажешь. Где Владимирский? В коридоре? Так тащи его сюда.
— Вот о
Владимирском я как раз и хотел сказать…
— Ну,
так и говори, если уж хотел. Где он? — начинает закипать Шейнин.
— Его
нет!
— Не
понял? Как нет? — Шейнин достает из пачки очередную сигарету.
—
Вообще! — безнадежно машет рукой капитан.
— Как
это вообще? — не найдя зажигалки, Шейнин запихивает сигарету назад в пачку.
— Его
нигде в колонии нет. Вообще нигде!
— Чушь!
И когда он пропал? — не врубается Шейнин.
—
Дежурный доложил, что ровно в девять тридцать пять утра завел Владимирского
после прогулки в камеру, а буквально через пару минут, когда завтрак раздавали,
его в камере уже не было, — голос зама начинает дрожать, — получается, что
где-то в девять тридцать шесть он и пропал.
— Как в
камере уже не было? Ты в своем уме, Анатолий? Обожди… девять тридцать шесть…
девять тридцать шесть? Где-то я сегодня это уже слышал? — морщит узенький лоб
Шейнин. — Точно, на совещании в соборе. Депутату одному крутой подарок сделали,
вот он это историческое время и зафиксировал. Точно, именно девять тридцать
шесть. Хотя к делу это и не относится. Ну, и куда он мог деться?
— Кто,
депутат?
—
Слушай, Анатолий, приходи в себя! Валерьянки выпей, что ли. Депутат этот мне и
даром не нужен, я о Владимирском спрашиваю. Он куда делся?
—
Понятия не имею! — потерянно пожимает плечами заместитель. — Вот зажигалка,
берите.
— А
решетки на окнах? — Шейнин вновь достает сигарету, закуривает.
—
Решетки в полном порядке. Потом, шестой этаж ведь.
—
Точно, шестой! Обожди, а другие сокамерники? Они же там втроем сидели.
—
Другие двое на месте.
— И на
том спасибо, — облегченно вздыхает начальник колонии, — так допроси их!
—
Допросил уже.
— И что
говорят?
— Сами
ничего не понимают. Говорят, серую рубаху какую-то надел и пропал, — разводит
руками заместитель.
— Как
пропал? Какую рубаху? — Шейнин в волнении роняет сигарету на пол.
— Не
знаю. Пропал, и все! Вроде, говорят, в руках еще какая-то сумка кожаная была. —
Заместитель Шейнина наклоняется, ищет сигарету под столом. — Вот она, нашел!
— Что,
сумку нашел? Где? — недоумевает Шейнин.
—
Сигарету вот нашел. Не сумку, — заместитель демонстрирует начальнику пыльную
сигарету и бросает ее в забитую окурками пепельницу. — Дайте выпить, что ли.
— Врут
они от начала до конца. — Шейнин снимает телефонную трубку, — Сейчас все
выложат как миленькие. Дежурный? Да, это я. Тащи мне в кабинет всю эту двести
восьмую камеру. Да! Полным составом! И быстро. Жду! — вешает трубку. — Сейчас
разберемся. А пока ты прав, давай по двести граммов. — Шейнин достает из
тумбочки стола знакомую нам зеленую бутылку и два граненых стакана. — Это понадежнее
валерьянки будет, — разливает почти до краев. — Ну, давай. Чтобы вся эта фигня
скорее закончилась! Будем!
Два
тюремных начальника чокаются, крупными глотками опорожняют стаканы, дружно
крякают и затихают, переваривая удовольствие.
—
Закуски, уж извини, Анатолий, нет.
— Такой
вискарь, Владимир Юрьевич, грех закусывать. Нектар!
— Что у
тебя за письмо? — Шейнин видит голубой конверт. — Чего ты все его в руках
мнешь? Расслабься, Анатолий.
— Вам
лично. Из управы.
—
Ладно, давай его сюда.
Вскрыв
конверт, Шейнин достает из него сложенные в несколько раз листки бумаги. Сверху
письмо на фирменном бланке федеральной службы исполнения наказаний. Но прочесть
его он не успевает. Раздается стук в дверь. Начальник откладывает в сторону
бумаги, быстро запихивает бутылку и стаканы назад в стол.
—
Входите!
В
кабинете появляется дежурный по колонии офицер. За ним, в четком соответствии с
уставом, держа руки по швам, входят трое заключенных. Один из них — Святослав
Владимирский.
—
Дежурный, я что-то не понял, — видно, что заместитель начальника колонии крайне
удивлен, — а этот откуда взялся? — тычет пальцем в сторону Владимирского.
— Из
двести восьмой, откуда же еще? — Не менее удивлен вопросом дежурный по колонии.
—
Хорошо, — пытается хоть что-то понять зам, — а где же он тогда весь день был?
— В
двести восьмой камере, где же ему еще быть? — продолжает удивляться дежурный по
колонии.
— А
чего тогда ты мне голову морочил? — начинает наезжать заместитель начальника.
— Я
морочил? — ничего не понимает дежурный офицер.
— Ну,
не я же?
— Ну, и
не я! — злится дежурный.
— И не
я!
— Стоп,
— вмешивается в продуктивную беседу своих подчиненных Шейнин, — оба помолчите.
А вы, — смотрит в сторону троих заключенных, — ответьте: вы сегодня где были?
— В
двести восьмой, гражданин начальник, — хором отвечают все трое.
—
Крестом мы после обеда занимаемся, а с утра в камере сидим, — добавляет
Владимирский, глядя на начальника голубыми бездонными глазами, — вы же сами
график работ утверждали.
— Это
точно, утверждал, — соглашается Шейнин. — Ладно, все, кроме осужденного
Владимирского, свободны, — затем повернувшись в сторону заметно побледневшего
заместителя: — И вы тоже задержитесь, Анатолий Семенович.
Дождавшись,
когда дежурный офицер с двумя поселенцами двести восьмой камеры покинули
кабинет, Шейнин подходит вплотную к Святославу Владимирскому, крепко сжимает
ему локоть.
— И ты
тоже из камеры никуда не отлучался?
— Куда
же я мог отлучиться? Без приказа! — Владимирский абсолютно спокоен.
— А
приказы вы выполняете? — не отпускает локоть осужденного Шейнин.
— Да! —
следует ответ.
— Тогда
почему не выполнили приказ моего заместителя? — делано злится начальник
колонии.
— Какой
приказ?
—
Приказ подписать пару актов на списание затраченных на реставрацию креста
материалов, — машинально переходит на шепот Шейнин.
— Там
расход завышен в несколько раз. Я понимаю, золотили бы, скажем, унитаз…, а то
крест! Как-то не по-божески это! — голос заключенного звучит громко и твердо.
— Не
надо орать, не глухой. — Интонация Шейнина принимает грозные оттенки. — То есть
ты, Владимирский, подписывать акты отказываешься?
—
Считайте, что так! — Владимирский абсолютно невозмутим.
— А ты
помнишь, что я тебе говорил о досрочном освобождении? — Шейнин еще сильнее
сдавливает локоть Владимирского.
—
Помню.
— И
что? Все равно не подпишешь?
— Не
подпишу!
— Ну,
смотри! Пожалеешь! Иди, — Шейнин наконец отпускает локоть собеседника.
—
Слушаюсь! — Владимирский по-строевому разворачивается, открывает дверь
кабинета.
—
Подожди, — останавливает его начальник колонии, — Ты, только честно, скажи:
сегодня из камеры никуда не отлучался?
— Нет,
конечно! Тюрьма ведь!
—
Точно! Не санаторий! Иди!
Прикрыв
плотнее дверь за покинувшим кабинет Владимирским, Шейнин подходит к заметно
сникшему заместителю.
— Ну-ка
дыхни, Анатолий!
Заместитель
пожимает плечами, затем надувает щеки и делает длинный громкий выдох в сторону
носа начальника.
— Я так
и знал! И сколько ты сегодня выпил? — злорадствует Шейнин.
—
Двести граммов виски, — мгновенно следует ответ заместителя, — вместе с вами,
Владимир Юрьевич.
— Да,
подзабыл немного, — соглашается Шейнин, — а до того не пил?
— Не
пил! Ей-богу, не пил, — неумело крестится заместитель.
— Тогда
я вообще ничего не понимаю, — Шейнин на секунду задумывается, затем со вздохом
лезет в стол и достает из него наполовину опорожненную бутылку виски. — Давай
еще по стакану. Может, чего и на место встанет, — наливает по полному стакану,
— или не встанет. Ладно, будем!
Выпивают,
вновь хором удовлетворенно крякают и на некоторое время затихают, дабы не
спугнуть радость от прибывающего кайфа.
— Так,
Анатолий, и чего ты мне за письмо принес, — Шейнин вспоминает о голубом
конверте, — вроде из Главка. Давай читай, а то я без очков не очень.
Заместитель
начальника берет в руки фирменную бумагу. Громко читает.
—
Уважаемый Владимир Юрьевич! Сообщаем вам, что из администрации Президента
России получено решение об отклонении ходатайства о помиловании находящегося в
подведомственной вам исправительной колонии номер один…
—
Обожди, Анатолий, — останавливает заместителя Шейнин. — У нас же никто на
помилование не подавал. Напутали чего-то. Ладно, дочитай уж, кому там отказали,
и завтра же ответ в главк готовь, что, мол, ошиблись. И давай допьем эту
жидкость. Хорошая она! Хотя ответов на ряд вопросов и не дает. Увы! Ну, так
кому там отказали? Читай, да я разливаю.
— Вам,
— шепчет Анатолий Семенович.
— Да и
мне, и тебе! Как раз по полстакана получается, — Шейнин разливает виски и
прячет пустую бутылку в тумбочку стола.
— Я не
о том, — мнется заместитель.
— А о
чем тогда?
— Вам…
— Что
мне? — повышает голос начальник.
— Вам
отказали! — выдыхает заместитель.
— В чем
отказали? — левый глаз Шейнина начинает нервно дергаться.
— В
помиловании! — совсем тихо шепчет вконец озадаченный заместитель.
— Мне
отказали в помиловании?! Класс! — пытается выдавить улыбку начальник. — Ну-ка
давай сюда эту хрень, — берет письмо, читает:
—
Уважаемый Владимир Юрьевич! Ну, пока как бы все правильно, — удовлетворенно
хмыкает Шейнин. — Сообщаем вам, что из администрации Президента России получено
решение об отклонении ходатайства о помиловании находящегося в подведомственной
вам исправительной колонии номер один осужденного Шейнина Владимира Юрьевича…
Начальник
роняет на стол письмо, утирает со лба в одночасье выступивший обильный пот и в
упор смотрит в глаза своего заместителя, — у нас в колонии есть такой Шейнин?
— Есть,
— мгновенно реагирует ошарашенный зам.
— Слава
богу! Фу, даже пропотел весь. Давай допьем, а то так и свихнуться можно, —
поднимает стакан начальник, — будем здоровы, богаты и на свободе!
Тьфу-тьфу-тьфу.
Чокаются,
выпивают, по привычке крякают.
— Так,
и что за Шейнин у нас в колонии? Чего-то не припомню! — видно, что начальника
прилично развезло.
— Это
вы, — шепчет заместитель, — больше никого! И дата рождения совпадает.
— Ты
что, идиот, Анатолий! Типун тебе на язык, — пьяно возмущается Шейнин, —
как может дата совпадать? Ну-ка что там за дата? — вновь берет в руки бумагу,
читает: — Осужденного Шейнина Владимира Юрьевича, тысяча девятьсот пятьдесят
восьмого года рождения…
— Вот,
а еще идиотом обзываетесь! — обижается тоже изрядно захмелевший заместитель.
—
Помолчи уж! — Начальник демонстрирует в сторону Анатолия трясущийся кулак и
продолжает чтение письма: — …девятьсот пятьдесят восьмого года рождения…
осужденного приговором суда от семнадцатого декабря две тысячи пятнадцатого
года по статье сто пятьдесят девятая, часть четыре и сто шестидесятая, часть
четыре сроком на десять лет. — Шейнин на минуту задумывается. — Мошенничество и
растрата получается! Дата вот — седьмое января две тысячи двадцать первого
года. Подпись! Вроде шефа. Вроде бы настоящая.
— Точно
шефа?! — заместитель, покачиваясь за плечом начальника, тоже изучает бумагу. —
Двоится чего-то!
— А у
меня пока не двоится. Но зато я в шефах запутался, — Шейнин начинает заикаться,
— позапрошлого сняли за растрату, прошлого за браслеты посадили, нынешний вроде
пока на месте…, а может, уже и нет.
— Чего,
правда? — Анатолий уже совсем плох.
— Шучу,
Толя, шучу, — Шейнин снова упирается пьяными глазами в письмо, — так, о
приложении каком-то пишут. А вот и оно! Копия ходатайства о помиловании. Что ж,
прочтем: Президенту Российской Федерации Путину Владимиру Владимировичу от
осужденного колонии номер один Шейнина Владимира Юрьевича… от меня, значит! И
почерк мой! И подпись моя! Дата…, ничего себе, десятое ноября две тысячи
двадцатого года…, ты чего-нибудь понимаешь, Анатолий?
— Все
правильно, Владимир Юрьевич, половину срока отсидели и написали. Все четко по
инструкции. Молодцом! — заместитель, похоже, вообще перестал что-либо
соображать.
—
Спасибо, дорогой! — искренне благодарит зама Шейнин. — Я тебя уважаю! Давай на
брудершафт. — Начальник долго копается в столе и достает новую полную бутылку.
— Эту мне за внеочередное свидание пожаловали. Очень хороший виски. У меня там
еще много! Давай стакан.
Выпив
на брудершафт и крепко расцеловавшись, руководители колонии номер один вновь
устремляют свое внимание к злосчастному письму.
— Чего
делать-то будем, Толя, надо как-то с этой хренью разбираться, —
скомкав пустую пачку, Шейнин выбрал в пепельнице окурок подлиннее и смачно
закурил.
—
По-моему, вам…
— Тебе!
— поправляет подчиненного начальник
— Нет,
не мне, а вам…
— А
надо говорить: тебе! На фига, на брудершафт пили?
—
По-моему, Вова, вам… — Анатолий наконец понял, чего от него хотят, — тебе надо
в Москву звонить. В Главк. Пусть объяснят, что они там вам… тебе шлюх… в
смысле, шлют!
— Ты,
Толя, прав! Пусть объяснят! А то шлют невесть что! Сейчас прямо и позвоню, к
ним по выходным как раз и дозвониться проще, — Шейнин довольно долго копается в
мобильнике, — вот, нашел. Секретарша начальника, Ирина Львовна. Хотя если
начальники меняются, как перчатки…
знаешь анекдот?
— Нет,
вроде не знаю, — чуть поразмыслив, изрекает зам, — я вообще анекдотов не знаю.
— Тогда
вот! Из приемной начальника, значит, выносят диван. Испуганная секретарша
спрашивает шефа: «А что, разве меня увольняют?» Ха-ха! Хороший, да?
— Да!
Очень хороший! Мне нравится, — заместитель нюхает пробку из-под виски, — был бы
богатым, каждый день пил!
—
Ладно! Была не была, звоню, — Шейнин нажимает кнопку на мобильнике, плотно
прижимает его к уху. — Алло, Ирина… как там отчество? Забыл. Простите… А,
Зинаида Васильевна, значит, здравствуйте! Это Шейнин, первая колония. Могу я с
шефом переговорить? Имя-отчество позабыл… Петр Федорович. Спасибо! — приложив
палец к губам, смотрит на зама. — На месте! Соединяет!
— Ты,
Вова, с ним давай пожестче, чтобы больше такой фигни не присылал, — Анатолий
берет со стола бутылку и прямо из горлышка отпивает несколько крупных глотков.
— Вовка, будешь из горла?
—
Давай, Толик! Чего зря время терять! Он, может, полгода будет трубку снимать,
козел! — Шейнин берет бутылку, пьет из горлышка, громко крякает. — Да, слушаю.
Это я закашлялся, Петр Федорович. Грипп у нас. Эпидемия! Я насчет вашего
письма. Вот сегодня получили и ничего понять не можем. Тема? Что значит тема?
А! Тема, тема о помиловании. Кого? Меня, кого же еще? Как шучу? — прикрывает
рукой мобильник и ошалело смотрит на Анатолия. — Секретаршу зовет…, молодец,
другой бы уже послал меня куда подальше…
—
Спроси у него, как там диван, на месте? — пьяно лыбится Анатолий.
— Не!
Обидится еще… ага, пришла… — убирает с микрофона руку, — да, я тут. Где-где? В
тюрьме. Где мне еще быть? Номер письма? Какого письма? Ах, да. Где там у нас
номер? Ага, вот: семнадцать тире два, палка или дробь и буква «в». Ну да,
по-английски «б», получается. Нашли? А там ваша подпись? Ваша?! Как что меня в
нем беспокоит? Все беспокоит! Вы хотя бы на даты смотрели? Правильно, и у меня
двадцать первый год. Как нормально?! Нет, не пил. Я вообще непьющий. Еще с
детства! Да, ревизии у нас давно не было. Пожалуйста, проверяйте сколько
хотите. Хорошо, встретим, как положено! Только определитесь заранее — вы к нам
как, с проверкой приедете или непосредственно срок отбывать? Да говорю же,
трезвый! Как стекло! И я, и зам мой Толик! Приедете, познакомлю! Все трое
трезвые… в отличие от вас! Почему заткнись?.. — несколько минут Шейнин молча и
внимательно слушает шефа, затем заикающимся голосом продолжает: — Понял! Я все
понял. Понял, что идиот! Понял, что Достоевский ни при чем. До свидания, Федор
Михайлович… в смысле, Петр Федорович.
Шейнин
молча выключает мобильник. В кабинете начальника колонии номер один повисает
тревожная тишина. Слышно, как жужжит попавшая между окон жирная муха.
— Ну
вот, Толик, — нарушает молчание Шейнин, — разреши представиться: я тоже идиот,
— начальник тяжело вздыхает, допивает из горла виски, задумывается и лезет в
стол за третьей бутылкой.
Оглушительный
шум мотора вертолета. Под телом винтокрылой машины не спеша проплывают
бескрайние унылые и однообразные пейзажи. Низкий кустарник, травы, болота. Все
припорошено ранним ноябрьским снегом. Белым, чистым, искристым. Вскоре
появляются первые признаки цивилизации: разбитая дорога, тлеющая покрышка на
обочине, развалившаяся сараюха. А вот и толстые, типично тюремные кирпичные
стены. Старые бараки чередуются со свежими бетонными корпусами. Сторожевые
вышки и колючая проволока. Везде колючая проволока. Тени вращающихся с бешеной
скоростью лопастей пробегают по группе заключенных с задранными вверх головами,
охранникам с лающими на поводках собаками. Еще громче и натужнее грохочет
двигатель, еще быстрее вращаются огромные лопасти винта. Пропадая в рое
взметнувшихся снежинок, вертолет зависает над большим припорошенным снегом тюремным
двором. Прямо под ним на четырех металлических подставках сверкает золотой
православный крест. Открывается дверца крылатой машины, и из нее медленно
опускаются четыре стальных металлических троса с карабинами на концах.
Подбегает четверка заключенных и быстро, как по команде, закрепляет карабины в
отверстиях креста. Молодой парнишка-вертолетчик тянет на себя рычаг управления,
и машина с привязанным к ней крестом взмывает в небо. Провожая его, машут
серыми шапками-ушанками заключенные, как-то по-доброму улыбаются обычно мрачные
охранники. И никто даже не успевает заметить мужчин, выходящих из дверей
административного корпуса колонии. Двое знакомых нам милиционеров, крепко
ухватив за локти, силой тащат за собой в тюремный двор упирающегося тучного
полковника внутренних войск. Руки Владимира Юрьевича Шейнина, начальника
колонии, сковывают наручники. Что-то кричит он своим конвоирам, о чем-то их
просит. Дойдя до центра двора, троица останавливается. По всей видимости,
следует какая-то команда коренастого полковника, и майор Виктор Сомов
расстегивает металлический браслет на правой руке начальника колонии. Шейнин
падает на колени и освободившейся от наручников рукой неистово крестится,
устремив испуганный и вместе с тем какой-то просветленный взгляд в сторону
парящего над его бывшим местом службы золотого православного креста.
Сделав
прощальный круг над тюремным двором, вертолет вместе с крестом пропадает в
снежной пелене. Вновь проплывают унылые и однообразные пейзажи. Тот же
кустарник, низкие деревья, болота. Все припорошено снегом. Кружится снег и в
голубом небе, оседает и скапливается на золотом кресте, затем вновь разлетается
по сторонам, сдуваемый мощными потоками воздуха. Вот из белого снежного марева
выплывают нескольких скромных лачуг небольшого поселка. Затем еще один поселок,
но уже крупнее и богаче. Река, мост, еще один мост. Мелькают огоньки
автомобилей, видны дорожная разметка, рекламные щиты, светофоры. Появляются
первые городские дома с телеантеннами на запорошенных крышах, высокие заводские
трубы из темного кирпича, стекляшки супермаркетов. Сделав круг над центром
города, вертолет с раскачивающимся на стальных серебристых канатах крестом
замедляет ход над заполненной людьми площадью. В центре старая православная
церковь с высокими золочеными куполами. Она вся в строительных лесах, хотя и
видно, что ремонтные работы практически закончены. На самой вершине главного
купола обвязанные страховочными поясами трое мужчин в серых шапках-ушанках.
Толстые, типично тюремные ватники с белыми нашивками на груди не спасают их от
адской смеси порывов ветра и воздушного месива закрученного лопастями
вертолета. Им очень холодно. Чуть ниже аккуратно сбитая площадка с перилами. На
ней в ряд несколько кресел для почетных гостей. В центре все руководство
города, включая знакомого нам вице-мэра Василия Кичнева. У самого края
площадки, держась за перила, беседуют двое мужчин. Один из них, в накинутой
поверх куртки рясе отец Александр — настоятель храма. Второй, в богатой меховой
шубе, с мрачным, хищным, заросшим черной мохнатой щетиной лицом, — местный
депутат Феликс Ильич Железнов. Невдалеке, перед входом на лестницу, как часовые
у Мавзолея, застыли двое охранников с автоматами в руках. Сквозь гул винтов
вертолета и вой ветра улавливаются обрывки фраз: «Спасибо… это огромный
вклад…» Другой голос с легкой бандитской хрипотцой: «Одна позолота более ста
тысяч зелени… но на святое дело…» Голос священника: «Спасибо! Вы заслужили
право… только, ради Бога, осторожнее!» Вертолет зависает прямо над куполом
церкви. Крест сильно качается. Слышны тревожные переговоры по рации: «Левее,
еще левее… давай…» Но крест проплывает где-то в полуметре от отверстия в
куполе, чудом не зацепив одного из заключенных, щуплого, небольшого роста
мужчину лет тридцати пяти. Воспользовавшись царящей суматохой, мужчина быстро
расстегивает страховочный пояс и прыгает вниз на деревянный настил, прямо к
ногам священника. С искаженным от страшного волнения лицом он встает на колени,
расстегивает верхнюю пуговицу ватника, достает надломленный золоченый крестик.
Натягивается на шее тонкая серебристая цепочка.
—
Клянусь, отец Александр, — заглушая гул мотора, кричит молодой человек, —
будет большое несчастье!
Хмурит
лоб священник, что-то хорошо знакомое угадывает он в чертах лица, в
простуженном голосе молодого человека.
—
Святослав?!
— Да,
отец Александр, это я! Умоляю, поверьте мне! Поверьте только один раз! —
огромные голубые глаза наполняются слезами.
Но не
трогают они сердца священника, еще строже хмурит он брови, еще жестче взгляд:
— Я
никогда тебе не поверю! Убийца! Будь ты проклят! Уходи!
Поняв
твердость этих слов, молодой человек бросается к Железнову.
— А
тебе нельзя прикасаться к кресту. Вор… и убийца! Дьявол! — Заключенный хватает
депутата за подол шубы, тянет его на себя.
Железнов,
коротко размахнувшись, бьет кулаком в лицо молодому человеку. Хлещет кровь. Как
маленькая птичка с перебитым крылом, падает на заснеженный настил оторвавшийся
золоченый крестик. Депутат смотрит на свою окровавленную руку, украшенную
дорогим перстнем, дует на свежую рану.
Наконец
поняв, что не все здесь так, как следовало бы быть, охранники покидают свой
почетный пост и, прочно обхватив тело молодого человека, оттаскивают его в
сторону. Тот устремляет взгляд на священника.
— Эта
рука дьявола! Умоляю! Отец Александр, запомните эту руку и этот перстень!
Запомните! — Вырвавшись из цепких рук охранников, он устремляется вниз по
деревянной лестнице.
Тем
временем вертолет совершает очередную попытку водрузить крест. На этот раз все
идет штатно. Оставшимся наверху двоим заключенным удается ломиками немного
сдвинуть основание креста, и он почти занимает положенное ему место. Депутат,
поднявшись к самой вершине купола, тоже притрагивается окровавленной рукой к
холодной позолоте креста. Так президент страны в торжественные дни деловито
поправляет ленточки венка, который уже возложен на требуемое место солдатами
его президентского корпуса. Внезапно особо сильный порыв ветра. С купола
церкви, с деревянного настила взметаются вверх, превращаясь в белый плотный
смерч, снежинки. За ними вслед устремляется депутатский шарф, оголив на шее и
груди бывшего хозяина черную густую шерсть. Вновь взволнованный голос по рации:
«Подожди! Стоп! Выше! Левее… давай… куда… стой!!!» И пронзительный,
душераздирающий крик.
Основание
креста, не вошедшее в отверстие купола, раскачиваясь, мерно бьет по его
позолоте, оставляя глубокие рваные раны. А чуть ниже, прямо у ног отца Александра
оторванная кисть депутатской руки с раздавленными фалангами пальцев и кровь.
Темные, почти черные пятна крови на заснеженном куполе, на золоте креста, на
брошенной разбитой рации, на катящемся по деревянному заснеженному настилу
массивном перстне. Понимая, что произошло что-то страшное, пилот вертолета
резко поднимают машину. От этого маневра крест начинает раскачиваться еще
сильнее.
Из
церкви на площадь, прямо в бурлящую толпу выбегает молодой человек. Вокруг
женщины с маленькими детьми, старики, инвалиды, празднично одетые мужчины. У
взрослых в руках свечи и цветы. У детишек надувные шары, пестрые бумажные
флажки.
—
Уходите! Все уходите! Будет несчастье!
Но не
слышит молодого человека толпа, смеется над ним, не собирается расходиться. Да
и понятно, нечасто увидишь прямо над головой парящую винтокрылую машину и
качающийся огромный золотой крест. Интересно! Красиво! Завораживающе! Мужчина
поднимает с земли железную трубу от строительных лесов и, размахивая ей, с
искаженным ужасом лицом устремляется прямо в гущу толпы:
— Все
уходите! Все!
Наперерез
ему бросаются выбежавшие из церкви охранники. Им быстро удается вырвать из рук
молодого человек трубу, профессионально заломить ему руки, картинно, как в
хорошем боевике, уложить на мостовую лицом в снег, сверху придавив голову
сапогом с толстой зимней подошвой. Еще больше оживилась толпа, никак не
ожидавшая присутствовать при столь захватывающем инциденте. «Врежьте ему побольнее!
Детей наших хотел покалечить! Иуда! Антихрист!» — слышатся визгливые бабьи
голоса. «Придурок! Козел!» — подхватывают детишки. «Бей его! Дай-ка и я врежу!
Эх, давно никого не калечил», — оживились подвыпившие мужики. Пинки, удары,
плевки, камни. И вдруг в недоумении замирает толпа.
Тихо,
как в немом кино, цепляясь за выступы строительных лесов, неестественно
складываясь и переворачиваясь, летит вниз, на площадь тело в черной богатой
шубе. Едва не накрыв собой собирающую милостыню сгорбленную старушку, оно
падает в полуметре от ее ног. Глухой тяжелый удар. В раздавленную коробочку из-под
овсяного печенья из мохнатой звериной головы мощными ритмичными импульсами
выплескивается черная кровь. Разлетаются по сторонам скудные подаяния — монеты
и мелкие купюры. Охает и неистово крестится насмерть перепуганная старушка.
Вздрагивает
всем телом отец Александр, что-то беззвучно шепчут его губы. Но не взглянет
вниз, не посмотрит на распластанное черное тело. Бледный и растерянный, он все
не может оторвать глаз от окровавленной руки и прикатившегося прямо к его ногам
перстня.
«Поверьте
мне хотя бы один раз! Умоляю! Запомните эту руку и этот перстень! Запомните!» —
проносятся в его памяти слова. Мгновенно священник преображается. Уверенные
движения, целеустремленный взгляд. Он поднимает лежащую у ног окровавленную
рацию:
—
Стойте! Отпустите его! Всем немедленно освободить площадь! Немедленно! Я
приказываю! — властный и решительный голос. Такого нельзя ослушаться.
Расступается людской поток, нехотя повинуясь летящему сверху приказу. Ругаются
мужики, плачут детишки, о чем-то толкуют между собой женщины. И уходят. Все
уходят. Даже охранники, о чем-то пошептавшись между собой, медленно
направляются к церковной ограде. Лишь две неподвижные фигуры остаются на
опустевшей площади. Лежа в снегу, молодой заключенный тяжело дышит, утирая с
усталого лица смешанный с кровью пот. Неподалеку черное распластанное тело.
Разорванный меховой пояс, торчащий из разреза собольей шубы, похож на черный
мохнатый хвост.
Над
площадью раздается звон лопнувшей гитарной струны. Громогласный и тревожный.
Оторвавшиеся карабины летят вниз на покрытую снегом брусчатку площади. Потеряв
груз, резко взмывает вверх вертолет. Стальные канаты, почувствовав неожиданную
свободу, также устремляются вверх и, догнав лопасти винтов, ровными,
аккуратными рядами наматываются на них. Нещадный вой испуганного мотора, хруст
разламывающихся лопастей. И изящная железная махина, кружась и заваливаясь на
правый бок, медленно, как бы нехотя, падает на соборную площадь, накрывая собой
и молодого человека, и черное бесформенное тело. Из развороченной кабины появляется
парнишка-вертолетчик. Прихрамывая и держась за окровавленное плечо, он бежит к
черной церковной ограде и, споткнувшись, падает в сугроб. На несколько мгновений
оживают останки вертолета, будто в агонии они совершают несколько конвульсивных
движений, перемещая и перемешивая все вокруг себя, и вновь затихают. Рядом с
искореженным железом и торчащим из-под него куском черной шубы окровавленное
лицо молодого человека. С трудом он открывает свои бездонные голубые глаза,
устремляет взгляд в небо и неожиданно счастливо улыбается. Над ним точно на
положенном месте главного церковного купола сверкает свежей позолотой огромный
православный крест. Он почти не пострадал. Только чуть сложилась левая его
поперечина, напоминая перебитое крыло большой золотой птицы. Туманится взгляд
молодого человека, заостряются черты золотистого лица, и он тихо закрывает
глаза. На этот раз навсегда!
Еще
сильнее валит снег. Белый, белый и очень чистый снег. Такой же белый, как и
нашивка на ватнике с аккуратной надписью печатными буквами: «Святослав
Владимирский, четвертый отряд». Снег скрывает эту надпись, сглаживает черты
лица молодого человека, затем полностью прячет всего его в своей белой
фантастической пелене. Снег, и больше ничего! Только снег!