Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2015
Игорь Харичев. Своя
вселенная: Роман. М.: Academia, 2015. — 304 с.
Игорь Харичев —
ученый-астрофизик. Большой взрыв, черные дыры, происхождение вселенной,
бесчисленные параллельные вселенные, населенные существами, неотличимыми от
людей; теории известных ученых-физиков и космологов: Стивена Хокинга, Фреда Хойла, Александра Виленкина, споры вокруг этих теорий — можно сказать, что
космология — естественная среда обитания автора книги. Но Игорь Харичев не только ученый, но и писатель. И было бы странно,
если бы он не попробовал примерить хорошо знакомые ему космологические теории к
возможной реальности: представить, как может выглядеть наша страна в параллельных
вселенных. Миссия познать иную реальность возложена
автором на героя этого романа — писателя Василия Петровского, пробивающегося в
нашей, современной России работой в журнальчике по дизайну. Это ему суждено
побывать в параллельных вселенных. В СССР, где в 1991 году уважаемые
коммунисты-реформаторы — Горбачев, Гайдар, Явлинский — успешно проводят «новую
экономическую политику», где не просто научились делать толковые легковые
машины, но и выпускают для всей Америки и Европы товары народного потребления,
а Китай подражает СССР. В этой вселенной не такая ухоженная, как наша, Москва,
но и не запущенная, зато изобилие на прилавках мало чем отличается от нашего,
нынешнего. В этой стране не слышали ни о Путине, ни о Ельцине. Вторая
вселенная, в которой суждено побывать Петровскому, —
Россия, где победило Белое движение и царскую семью не расстреляли, а
установили парламентскую республику. Здесь не знают ни Горбачева, ни Сталина,
председателем правительства является Егор Тимурович Голиков (фамилии «Гайдар»
нет в литературных анналах этой России, как не значится и «Михаил Булгаков»), а
Путин здесь — успешный начальник столичной санкт-петербургской полиции. Здесь
Москва лучше других сберегла свою память. У читателя есть возможность самому познакомиться
как с космологическими теориями, так и с текущим положением дел в каждой новой
вселенной, проследить отличия между вселенными. Петровскому
же полюбилась Россия, не знавшая советской власти. «В здешней вселенной как-то
комфортнее для души. Не надо нагибать себя, чтобы соответствовать системе». И не надо мучиться над романами: в нашей вселенной он корпит над
романом о геймере, оказавшемся заложником в
захваченном террористами театральном комплексе на Дубровке; в СССР — по просьбе
Политбюро и ЦК КПСС и лично секретаря по идеологии ЦК КПСС Зюганова — над
романом о Егоре Тимуровиче Гайдаре, одном из ведущих архитекторов нэпа. Петровский
не одинок в других вселенных: он встречает там старых знакомцев. Это космолог
Астахов и успешный бизнесмен и политик Потапов, также герои романа, по
значимости равные Петровскому. Есть и проходные
персонажи, присутствующие во всех вселенных. У каждого из них своя сюжетная линия:
дела, заботы, личная жизнь. От вселенной к вселенной она варьируется,
неизменным остается круг интересов; другое дело, что возможности самореализации
разнятся. Писатель Петровский в СССР оказывается секретарем Союза писателей
СССР, и Петровскому из нашего времени эта работа очень нравится, как нравится и
оказываемый ему почет. В другой России он — главный редактор журнала «Модный интерьер»,
владельцем которого является его супруга. Не получивший признания в двух первых
мирах физик Астахов одержим идеей найти научное
объяснение факту существования параллельных миров, в другой России он —
солидный ученый, декан физического факультета МГУ, уверенный в существовании
параллельных миров. Метания Потапова, от вселенной к вселенной пытающегося
угадать, какая партия победит на выборах, кому из партий отдадут предпочтение
наверху, и, соответственно, прибиться к будущим победителям — это откровенная
политическая сатира. Это многогранный роман. И все-таки главное в нем не
популяризация космологических теорий, не головокружительные похождения
Петровского и его знакомцев в параллельных вселенных, а философское наполнение:
предопределенность судьбы и свобода выбора, научная истина и вера, любовь и
измена, смысл жизни, в конце концов. Для чего дана жизнь? На этот вопрос ищет
ответ Потапов: «Зачем приходим мы в это мир? Чтобы чего-то добиться. Прожить
полную, насыщенную жизнь. Такое получается не у каждого. Все зависит от
человека. От его способности быть выше обстоятельств. Одолевать любые препятствия.
Главное — действовать. Думать и действовать». Этот вопрос задает себе Астахов:
«Зачем мы приходим в это мир? Затем, чтобы прожить свою жизнь, не задумываясь
ни о чем? Или для того, чтобы осмыслить, понять, разобраться, ответить на самые
главные вопросы? А какие они, главные вопросы? Что есть жизнь? Вечна ли она?
Как устроено мироздание? Что произойдет в нашей Вселенной в далеком будущем?
Думаю, это и есть главные вопросы. И я один из тех, кто пытается найти ответы
на них». И убежден Петровский, что человек приходит в этот мир, чтобы выполнить
предначертанное ему задание, исполнить свое предназначение, а параллельные
вселенные существуют для того, чтобы дать возможность реализовать разные
варианты судьбы. Зачем человек приходит в мир? Автор дает свои подсказки, право
выбора ответа — у читателя.
Чеслав
Милош. Азбука. Пер. с польск. Н. Кузнецова. СПб.:
Изд-во Ивана Лимбаха, 2014. — 608 с.
«Азбука» — одно из
поздних произведений Чеслава Милоша
(1911–2004) — выполнена в форме энциклопедического словаря. Сам Чеслав Милош выбор формы объяснял
так: «Мне подумалось: почему бы не испробовать форму, к которой я еще не
обращался? Она дает свободу, ибо не гонится за красивостью, но фиксирует факты.
Память о людях и событиях вела меня, не позволяя шлифовать текст, подгоняла,
чтобы написать еще о ком-нибудь или о чем-нибудь. ‹…› Работа над ней отвечала
глубокой внутренней потребности, которую с возрастом я ощущаю всё сильнее, —
погрузиться в человеческую гущу, именуемую историей нашей современности или
просто нашей цивилизацией». В «Азбуке» 200 статей, расположенных в алфавитном
порядке. Среди них воспоминания о людях и событиях, портреты поэтов, философов,
художников, людей науки и искусства, современников и тех, чьи идеи
ХХ век — и сам Милош — считали для себя крайне
значимыми: Овидий и Гораций, Достоевский и Бальзак, Уитмен и Фрост, Кёстлер и Г. Миллер,
Сведенборг и Шопенгауэр…. Среди статей «Азбуки» и размышления об этических
категориях и философских понятиях (Аутентичность, Вера, Время, Жестокость,
Знание, Сознание). И портретные зарисовки городов, стран и даже языков:
польского, английского, французского и русского. Словарная форма — еще один
способ подчеркнуть значимое для Милоша положение:
человек живет прежде всего в пространстве языка,
культуры, памяти, а не в том, что мы привыкли именовать физической реальностью.
Читателю предоставлена возможность выбора, в каком порядке блуждать в
интеллектуальных лабиринтах ХХ века. В этой книге есть и сквозные темы, к ним Милош обращается неоднократно. Это город на грани сказки,
Вильно, где прошли его школьные и студенческие годы. Он хорошо помнит те
времена, когда семьи, говорившие по-литовски, были немногочисленны, а польский
город Вильно был важным центром еврейской культуры, отнюдь не местного, а
мирового масштаба. Сквозная тема — это и литература, поэзия, язык, проблема
перевода, ибо у разных языков различны и законы. Любой язык, по мнению Милоша, в особенности родной, материнский, становится домом
человека: он считал, что место его рождения — это сначала польский язык, а
потом уже Литва. Через всю книгу проходят мысли о Польше: мелькает призрак Речи
Посполитой, осмысливают разделы Польши, воссоздается
польская политическая атмосфера разных лет — картина польских надежд и
разочарований, интеллектуальные и эмоциональные увлечения интеллигенции, ее
настроения. Бесчисленны политические группировки, которые упоминает Милош: партии и группировки, общества и движения, союзы и
организации, бессчетны политические и общественные деятели, литераторы, о чьих
судьбах рассказывает он. Одноклассники, студенты, друзья, знакомые —
националисты, марксисты, интернационалисты. Не все они пережили Вторую мировую войну, кто-то эмигрировал из Польши, в
коммунистической Польше остались немногие. Большинство имен для нас малоизвестны или неизвестны вообще. Шляхтич Милош испытывал стыд за свое происхождение, возможно,
считает он, отсюда его демократические и социалистические наклонности.
«Источником моих сильных социалистических инстинктов была мысль о миллионах
втоптанных в грязь человеческих жизней». Ему никогда не нравился
капиталистический строй, но не устраивал и коммунизм. «В конце концов, почему
нам должны нравиться общества, основанные на страхе — перед нуждой или политической
полицией?» Он критично относится к Америке, стране противоположностей, где
сосуществуют великолепие и нищета, человечность и бесчеловечие, доброжелательность
и одиночество, преданность идеалам и лицемерие, торжество совести и
двуличности. «Не достигшие успеха будут видеть лишь ее жестокость», — пишет он.
И в то же время отмечает, что если в начале столетия интеллектуальный и
культурный центр мира — это «старая» Европа, то уже с середины ХХ века
именно в США идет перемещение интеллектуальных сил Европы. Воспитанный в
почитании французской культуры, он, оказавшись в послевоенной Франции в
качестве политического эмигранта, познал другой ее образ: «страна, где интеллектуальная
элита с априорным недоверием смотрит на талант чужестранца». Он видит глупость
Запада и дает ей имя — ограниченное воображение. «Ограниченное воображение
противиться тому, чтобы признать мир системой сообщающихся сосудов, и не
способно выйти за пределы знакомого». В нежелании заниматься малоизвестными народами,
живущими к Востоку от черты, которую провела сама старая Европа, полагает он,
причина войн — мировых и локальных. Критически относясь к Западу, он еще более
жестко относится к России, уравнивая сталинский и гитлеровский режимы, немецкую
оккупацию с советской. Непростительно переселение
народов Прибалтики и поляков в Сибирь, но не простительно
и то, что «даже прошлое присвоила себе могущественная Российская империя».
Через разбросанные по статьям отрывки можно восстановить и биографию самого Милоша: учеба в Вильнюсе; Варшава времен немецкой
оккупации; Франция (первая эмиграция); США (вторая эмиграция); вновь Польша,
Краков (последнее земное пристанище). По мысли Милоша,
ценность биографий лишь в том, что они позволяют хоть как-то воссоздать эпоху,
на которую пришлась та или иная жизнь. В этой «Азбуке» отразились многомерная
история ХХ века и неповторимые детали великой истории. «Правда о нас будет
напоминать мозаику, выложенную из камешков разной ценности и разных цветов».
Мих.
Зощенко: pro et contra, антология. 2-е изд., испр.
/ Сост., вступ. статья, комент. И. Н. Сухих. СПб.: Издательство РХГА, 2015. — 1088 с. (Русский Путь).
Во вступительной статье к этой многостраничной книге
составитель сборника, российский литературовед, доктор филологических наук
Игорь Сухих пишет: «Русские писатели советской эпохи пережили такие катаклизмы,
их литературные репутации менялись так часто, что даже сегодняшнее место многих
на золотой полке кажется ненадежным и зыбким. История восприятия творчества
Зощенко не менее драматична и причудлива, чем его творческий путь. └Случай
Зощенко“ типологически сходен со └случаями“ Платонова, Пастернака, Ахматовой,
Цветаевой, того же Булгакова. Перед нами сходный цикл: путь от
признание — разоблачение — замалчивание — реабилитация до (а для кого-то
уже начавшаяся реинтеграция)». И, обращаясь к
энциклопедическим изданиям разных лет (по его определению, энциклопедия в СССР
— жанр государственно-официальный, термометр культурной политики) И. Сухих
приводит две типические цитаты. «Высмеивая своих героев, З. как автор никогда
не противопоставляет им себя и не поднимается выше их кругозора. Один и тот же
шутовской сказ окрашивает не только все без исключения новеллы З., но и его
авторские предисловия и автобиографию. Анекдотическая легковесность комизма,
отсутствие социальной перспективы отмечают творчество З. мелкобуржуазной и
обывательской печатью» (Лит. энциклопедия.
т.
Дмитрий Калугин. Проза жизни: русские биографии в
XVIII–XIX веках. СПб.: Издательство Европейского университета в
Санкт-Петербурге, 2015. — 260 с.
Интерес к прошлому, обращение к архиву в России
возникали не единожды, и что характерно — в переломные эпохи, начиная с XVIII
века: вторая половина царствования Екатерины II, середина 50-х годов после
смерти Николая I и эпоха Великих реформ, послереволюционная оттепель и
последнее десятилетие прошлого века. И каждый раз, несмотря на различия эпох,
биографические изыскания сопровождались поиском новых жизненных и поведенческих
моделей или актуализацией прежних, вытесненных на периферию культурной памяти.
Интерес к биографии был присущ всем наукам фактически на протяжении всего их существования,
однако в качестве автономного объекта исследования биография стала
восприниматься относительно недавно. Да и в русской традиции само слово «биография»
появляется лишь в XVIII веке, выступая синонимом к словам «жизнеописание» или
«житие», и начинает широко использоваться с первой трети XIX века, фигурируя в
основном в риториках и пособиях по словесности. В монографии подробно рассмотрены
теория и практика биографического жанра: рождение и становление жанра, его
метаморфозы, биографический жанр в толкованиях отечественных и зарубежных
исследователей, в том числе Б. Томашевского, Ю. Тынянова, Г. Винокура, Ю.
Лотмана, Л. Гинзбург, полемика вокруг определения биографического жанра. Свою
задачу автор книги Дмитрий Калугин видит в том, чтобы распознать в
биографическом тексте своеобразную социальную практику, посредством которой
читатель учится схватывать значение социальных связей, получает определенное
знание об обществе и происходящих там процессах. Для конкретного анализа он выбирает
биографии, основная задача которых — рассказать о нетривиальной жизненной
истории, показать ее актуальность и таким образом поставить вопросы, ответы на которые
люди пытаются найти в эпохи, когда жизнь кардинальным образом меняется.
Хронология — вторая половина XVIII века — середина XIX. Каждому времени нужны
были свои герои, и не каждый получал право на биографию. Вполне оригинальная русская
биографическая традиция, отход от традиционной формы жития и обращение к
жизненной стезе светского человека начинается с повествований «Жизнь графа
Никиты Ивановича Панина» (1784) Д. Фонвизина и «Жизнь Федора Васильевича
Ушакова» А. Радищева. Это очень контрастные повествования. Панин — дипломат,
министр, воспитатель будущего императора Павла I и глава влиятельной придворной
партии. Ушаков — человек, отказавшийся от карьеры, недоучившийся правовед,
обещавший больше, чем совершивший. У Фонвизина его герой Панин показан через
взаимодействие власти, общества и истории. У Радищева рассказ о жизни частного
лица, Ушакова, вышел за рамки возможных ожиданий: биографическое повествование
приобрело вид политического трактата в духе наставления государям. Созданные с
разницей в пять лет, эти тексты показывают разрыв, произошедший в социальной
структуре, благодаря которому на сцену должны были выйти новые герои со своими
историями. И они вышли. Во второй половине XVIII века и начале XIX складывается
концепция человека, и особо человека на службе, действующего руководствуясь
разумом в соответствии с общими представлениями о благе. Размышления
о природе власти, способах ее отправления (один из наиболее значимых сюжетов
просветительской эпохи), о составляющих успеха (правильный выбор патрона,
умение управлять собой и добровольно принимать правила игры, приятность обхождения,
знания, настойчивость, ловкость) нашли отражение в повествованиях
С. Глинки «Военные подвиги полковника Л. Я. Неклюдова» (1825) и И. Мартынова о П. В. Завадовском
(1831), первом министре народного просвещения Российской империи. Во
второй половине XVIII — первой трети XIX века изменился статус литературы,
произошла трансформация представлений об авторстве и, как следствие, возникла
потребность в изучении биографии писателя и поиска формы обоснования его
жизненного проекта. И такие тексты появились. Первой попыткой систематизации и
публикации сведений о русских авторах стал «Опыт исторического словаря о
российских писателей» Н. Новикова (1772). Героем ряда биографий стал М.
Ломоносов, одна из наиболее мифологизированных фигур второй половины XVIII
века, — Д. Калугин анализирует, под воздействием каких факторов и как
происходили трансформации его биографического образа. Заметное влияние на
репрезентации М. Ломоносова и Н. Львова, так же являвшегося объектом внимания
ряда авторов, оказал литературный сентиментализм, ярче всего он проявился в
работе Н. Карамзина «О Богдановиче и его сочинениях». Важным эпизодом в
развитии биографического жанра стали сочинения П. Вяземского, посвященные Г.
Державину, В. Озерову, И. Дмитриеву, Д. Фонвизину (жизнеописание последнего сам
Вяземский рассматривал «едва ли не первую попытку у нас биографической
литературы»). Возникли качественно иные представления о человеческой личности.
В «Жизни Н. В. Станкевича» П. Анненков стремился осмыслить эпоху 40-х
годов, опыт целого поколения, когда его основные деятели (Станкевич, Белинский,
Грановский) уже сошли со сцены. Анализируя конкретные тексты, Д. Калугин
особое внимание уделяет связке «биография–литература–история», он рассказывает
о героях текстов и их авторах, их взаимоотношениях, о том, что хотел сказать
автор, какие цели ставил перед собой, каким хотел видеть «сына Отечества» и как
эти тексты воспринимали современники. Д. Калугин прослеживает, какие оттенки в
разные времена приобретали такие понятия, как «честь», «честность», «общество,
«публика», «народ». Он демонстрирует, как биографии отражали потребности своего
времени, времени переломного, где сталкивались различные силы, нормы и
ценности. И считает, что тексты биографические и автобиографические восполняют
нехватку знания, позволяют пролить свет на серые зоны, возникшие из-за
выхолащивания истории идеологией. За простым любопытством к жизни другого
человека, представленной в форме текста, лежит более фундаментальный интерес —
это интерес к формам жизни и реализации человека, которые время предлагает.
«Рассказывая о человеке, биография, таким образом, выступает как форма
самопознания общества, природа которого еще до конца не определена, которая
схватывается каждый раз в рефлексии и обсуждении, в поиске истины о человеке и
его жизни».
Лев Клейн. История российской археологии: учения,
школы и личности. В 2 т. СПб.: Евразия, 2014. Т.
1. Общий обзор и дореволюционное время. — 704 с., ил.; т.
2. Археология советской эпохи. — 640 с., ил.
В аннотации к книге указано, что особенность книги
выдающегося петербургского ученого Льва Клейна состоит в том, что читателю
предоставляется возможность взглянуть на предмет трижды: сперва
как на историю событий и институций, затем как на историю учений, и в третий
раз — как на историю личностей. Сам автор обосновывает такое необычное
представление истории следующим образом: «читателю дается возможность
проследить ход развития истории трижды — сначала по этапам изменяющейся общей
атмосферы и ситуации, затем по ходу борьбы основных концепций и, наконец, по
жизнеописаниям основных героев». Во введении к двухтомнику представлены
историография и проблемы периодизации археологической науки. В первом же томе
помещены два небольших по объему, но информационно насыщенных очерка. «Российское
общество и знание о древностях в исторической перспективе», где историческая
перспектива охватывает период от допетровской Руси, когда еще и не знали и
слова археология, до российской археологии нулевых годов века ХХI. Во втором — «Движение археологической мысли» —
рассмотрены основные направления в российской археологии: от «народной
археологии», простонародного истолкования археологических памятников до
постмодернизма. Основным же содержанием книги являются биографии тех, кто внес
существенный вклад в археологию: 25 жизнеописаний дореволюционных археологов и
34 советских. Реальные сложные человеческие фигуры гораздо интереснее ходульных
героев и ничтожных манекенов, населяющих исторические книги, уверен автор. А
посему: «Предлагаемая здесь история отличается (от других книг по археологии)
своей персонализацией — это история в лицах. ‹…› Я
хотел сильно оживить ткань своей науки, чтобы мои коллеги вкусили прелесть
приближения к интереснейшим фигурам, почувствовали аромат эпох и
преемственность поколений». Кроме того, «через судьбы конкретных людей,
оказывается, гораздо легче понимать исторические сдвиги, зарождение и развитие
школ и течений. Только войдя глубже в биографии археологов, мы начинаем
соображать, как многого мы не знали о них — и тем самым о формировании нашей
науки». Очерки сгруппированы по той роли в истории науки, которую сыграли их
герои. Галерею портретов дореволюционных российских археологов открывают
«пионеры». И первый среди них и доктор Д. Мессершмидт,
за пределами сибиреведения почти забытый:
направленный Петром I в Сибирь «для физического описания», он вел там многолетние
орнитологические, ботанические, этнографические, археологические исследования.
За «пионерами», носившими фамилии нерусские, ибо просвещенное отношение к
древностям еще только начинало проникать в толщу русского населения,
последовали «основатели», археологи-аристократы, представители высшей знати.
Среди них и граф С. Строганов, устроитель Русского Археологического Общества,
базировавшегося в Санкт-Петербурге, и граф А. Уваров, создатель Московского
археологического общества и исторического музея в Москве, организатор
всероссийских съездов археологов. Выдающиеся ученые-непрофессионалы, внесшие в
науку огромный вклад, составили группу «корифеев». «Открывателями» называет Л.
Клейн тех, кто выявил новые культуры, новые миры, и отмечен в археологии именно
этим своим вкладом. Есть и те, чьи работы и идеи до сих пор служат стимулом для
дальнейших разработок, это «классики», среди них систематизаторы российской
археологии A. Спицын и B. Городцов, открыватели новых направлений в
мировой археологии Н. Кондаков и М. Ростовцев. Тем, кто оказал решающее влияние
на облик советской археологии, посвящен второй том. «Передатчики
традиции», те, кто аккумулировали опыт дореволюционной археологии и передали
его советской науке, стали основателями и главами школ предреволюционного и
послереволюционного времени; «зачинатели «марксистской археологии», исходившие
из марксистского принципа выведения надстроек из базисов; «искатели
национальных корней», увлеченные этногенезом восточных славян и их соотношением
с другими ветвями индоевропейцев и ожесточенно спорившие друг с другом;
«раздвигатели горизонтов», исследовавшие периферийные
территории и национальные окраины СССР; «нонконформисты»,
исследователи-одиночки, не укладывавшиеся в стандарты, коими в их время
руководствовалась вся дисциплина. Какие имена — Н. Марр.
Б. Рыбаков, А. Окладников. Б. Пиотровский… Л. Клейн пишет: «Советские археологи
прошли суровую школу жизни. Биографии их часто драматичны и обрываются
внезапно. Не все фигуры, даже получившие блестящие результаты, способны вызвать
симпатии и восхищение. Но все биографии в их совокупности поучительны. Они открывают
нам горькое своеобразие той эпохи, из которой все мы (вроде бы) вышли, и
возможности человеческой личности. Тем самым они позволяют глубже понимать
советскую археологию, в которую корнями уходим мы все и на которой вынуждены
строить археологию нынешнюю. Пока еще всего лишь постсоветскую».
Автор оговаривает, что ряд авторитетных и влиятельных археологов в обзор не
включил: иногда не хватало материала; не рассматриваются ныне живущие, те, чья
творческая и жизненная судьба еще не завершена, и итоги подводить рано; на отборе
сказалось и персональное, авторское видение исторического значения тех или иных
фигур эпохи. Л. Клейн предвидит, что будет много несогласных с его оценками,
хотя он и старался соблюсти объективность и избежать обеих крайностей: и
панегирического возвеличивания крупных археологов, и их затаптывания.
«Я понимаю, что выдающиеся личности были созданы сочетанием определенных
факторов и действовали в сложившихся обстоятельствах, порою непреодолимых. Они
находили оптимальные выходы в этих обстоятельствах». Он многих из советских
археологов, да и постсоветских, знал лично. «Цвет нашей археологии состоял из
живых людей — со страстями и талантами, с достоинствами и недостатками, часто с
выдающимися достоинствами и крупными недостатками, да и с сильными страстями. …Словом,
в верхах науки мы видим те же человеческие слабости и проступки, которые мы
привыкли наблюдать внизу, но страсти к науке, таланта и энергии хватало на то,
чтобы все преодолевать. Интерес биографа как раз и состоит в том, чтобы
выявлять, как преодоление происходило». В своей книге Л. Клейн, вовлекая даже неподготовленного
читателя в сложный, но насыщенный событиями мир отечественной археологии,
рисует выразительные, яркие портреты археологов, дореволюционных и советских,
прослеживает их драматические судьбы, связь со средой, с историей науки, с
исторической и политической ситуацией, рассматривает их вклад в науку. И,
стремясь к объективности, делает это очень страстно.
Епископ Митрофан (Баданин). Правда о русском мате.
СПб.; Мурманск: Библиополис.
2015. — 32 с.: ил.
Исследование епископа Митрофана
(Баданина), правящего архиерея Североморской епархии,
образованной на берегах Кольского полуострова, посвящено серьезной проблеме в
современном духовном состоянии нашего народа и его вооруженных сил. Речь идет о
нецензурной брани, становящейся обыденным фоном нашей жизни. Явление это,
доказывает епископ Митрофан, далеко не безобидно —
оно ведет к разрушению духовного и физического здоровья людей. В своей книге он
рассматривает эту проблему в разных аспектах: историческом, социологическом,
психологическом, филологическом и, конечно, религиозном. С духовной точки
зрения мат — это антимолитва, призыв черной энергии
зла, носителями которой являются восставшие против Бога ангелы, ставшие бесами.
На сакральном уровне происходит подавление собеседника через натравливание на
объект матерного поношения так называемых бесов. Но опасность
распространяется и на самого матерящегося: он притягивает силы зла и доверяется
им. Кроме того, разрушительная черная энергия возбуждает его, возникает привыкание,
наподобие наркотического, человек уже не может жить без этой подпитки, но плата
за этот допинг непомерно велика: он лишает себя помощи Божьей и, обращаясь к
черным силам, за которыми стоит «князь тьмы», сам отступает от Бога. Разъясняя
православную точку зрения на матерную речь, епископ Митрофан
обращается к истории, к древним корням мата, восходящим к языческим верованиям —
как славянским, так и индоевропейским: языческих богов он рассматривает именно
как падших ангелов или бесов, к темной энергии которых прибегали цивилизации
древности. А так как наиболее мощной энергией всегда обладал базовый инстинкт
человека — инстинкт продолжения рода, то и были соответствующие духи-помощники,
контролировавшие эту сферу человеческой жизни. И словосочетания, известные в
наше время как «матерщина», не что иное, как магические заклинания, применявшиеся
в обрядах и ритуалах «фаллических культов». К этим силам обращались с осторожностью
и нечасто. Приводится такая цитата со ссылкой на исследователей древних
культов: «Употреблять эти слова можно было лишь мужчинам и не чаще нескольких
дней в году, после чего они были под строжайшим запретом». Несмотря на принятие
христианства, констатирует автор, старые верования, по сути, в полной мере так
и не были изжиты никогда, произошло некое слияние, приспособление старого,
дохристианского, восприятия сакрального мира с новым христианским учением.
Бытовая крестьянская магия полностью так и не была искоренена. И хотя
сакральные слова темных магических обрядов древности продолжали жить в памяти
народной и временами прорывались в народном говоре, говорить об укоренившейся
традиции использования в быту «сабачьей лаи», или
«лаи матерной», нельзя. Приводятся такие примеры: из тысячи с лишним берестяных
грамот древнего Новгорода так называемая «обсценная
лексика» обнаружена лишь в четырех; до революции матерные слова не мог
произнести ни один воин-христианин, ни один моряк-христианин, сознавая, что
Господь может наказать, отступив от тебя. Распространение мата в России в
прошедшем ХХ веке епископ Митрофан вслед за
социологами рассматривает не как культурную традицию, а как последствие
социальных и экономических экспериментов, равно как и духовных опытов,
происшедших с народом России в ХХ веке. Всплеск неудержимого распространения
мата в обществе происходит в особые, трагические, переломные периоды истории.
Это характерно для ситуации войны, революционных беспорядков, социального
беззакония, времен, когда рушится привычное и стабильное мироустройство. Так
было в революционные годы начала ХХ века, это же повторилось и в «лихие 90-е».
В наибольшей степени этот недуг коснулся воинских коллективов — армии и флота.
С психологической точки зрения, отмечает автор, нецензурной лексикой люди чаще
всего маскируют свою жизненную неуверенность, заглушают чувство страха перед
окружающими. Однако, став обыденным фоном и постоянно сопровождая речь
человека, мат обличает его носителя, свидетельствует о его духовной,
эмоциональной и психической слабости, о боязни окружающего мира, о постоянном
ожидании неприятностей извне. «Нынешние любители крепких выражений выглядят
наивными детьми, плохо представляющими, чем, собственно, легкомысленно балуются
и какие последствия навлекают на себя и на окружающих, — предупреждает
автор. — Ведь одним из важнейших предназначений этих слов в магических обрядах
славянских народов было наведение порчи на врага, проклятие его рода. Недаром
все эти слова, так или иначе, связаны с детородными органами мужчин и женщин и
процессом воспроизводства». И приводит, опираясь на современные научные
исследования, выразительные факты серьезных изменений, связанных с
употреблением ненормативной лексики, в мужских организмах и факты трагических
последствий этих изменений. Отрицательное воздействие матерная речь оказывает и
на женский организм, и даже на еще вынашиваемых детей. «Великий русский язык»,
мат, страшная бесовская сила имеет не одну негативную составляющую, в том числе
филологическую. Рост его использования в обществе неизбежно ведет к деградации
русского языка, к его угасанию как великого мирового языка, считает епископ. И
даже уголовники, «блатная» среда, матерщину в своих рядах жестоко пресекает:
профессиональный преступный мир строго охраняет «чистоту» своего языка — фени. Всесторонне освещая проблему использования
ненормативной лексики в наши дни, епископ Митрофан
приводит и чудные «иллюстрации» к своим размышлениям. Так в Чечне в 1995
году, противопоставив врагу в ответ на грозное «Аллах Акбар» не принятый в
таких случаях мат, а странное на первый взгляд «Христос воскресе»,
группа разведки нашего спецназа ВДВ, избежав неминуемой гибели, выбралась живой
из западни. Так удивительна победа простого монаха Пересвета,
в преддверии Куликовской битвы вышедшего без доспехов, в монашеской одежде, с
копьем в руках против грозного воина Челубея,
считавшегося непобедимым, ибо он освоил не только боевые восточные искусства,
но и практику боевой магии. И до сих пор на Тибете чтят Пересвета:
он пошатнул незыблемые законы языческого мира. Книга епископа Митрофана невеликая по объему, но емкая по содержанию и смыслам.
Редакция благодарит за
предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом
Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55, www.spbdk.ru)