Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2015
ULITA Publishing,
Филадельфия, 2014. 236 с. Главный редактор Вера Зубарева.
«Гостиная»
— тематический журнал. На его страницах собраны авторы, живущие на разных
континентах, но общего между ними гораздо больше, чем различий. В русском мире
всегда существовала потребность широкого диалога. В отличие от золотого правила
американцев (no politics and religion at
the dinner table), за столом у русских всегда говорят и о политике, и
о религии. Но не только. Мы любим говорить о насущном
и насущное видим не в сиюминутном, а в вечном, обращаясь к истории, поэзии,
музыке и живописи, пытаясь сквозь эту призму найти ответы на вопросы.
Следы
«высокого диалога» прослеживаются и в годовой «Гостиной-2014», вышедшей в
рамках проекта «Русское безрубежье».
Это разговор о судьбе и судьбах — наций, государств, отдельных людей.
Обрамляют сборник две статьи, которые обозначили его концептуальный вектор.
Эссе Михаила Эпштейна «Амероссия: двукультурие
и свобода» — шаг на пути к русскому безрубежью, рецензия
Лианы Алавердовой на литературный альманах «Связь
времен» (
Тон
журналу задает статья Эпштейна. «Когда я думаю о русском американце, мне
представляется образ интеллектуальной и эмоциональной широты, которая могла бы
сочетать в себе аналитическую тонкость и практичность американского ума и
синтетические наклонности, мистическую одаренность русской души. В России
ценятся щедрость, открытость, товарищество, размашистость, удаль,
самоотверженность. В Америке преобладает другой набор
добродетелей: точность, обязательность, честность, деловитость, дружелюбие,
терпимость, мужество. Амероссы смотрят на мир
двумя глазами и потому способны воспринимать его
выпукло. Но ничто не дается даром: в случае неудачного наложения проекций
возможно культурное └косоглазие” — головокружение и тошнота двукультурия».
Статья
написана в 2000 году, и интересно ее читать, сравнивая с настоящим. Она будит
мысль и не может оставить равнодушным любителя русской словесности, как и интеллектуальная
кулинария подборки Марины Кудимовой «Специи», где все рассчитано на гурмана от
поэзии, читателя-эрудита, умеющего мыслить метафорами и аналогиями. Не
обнаженная эмоция, а сопряжение слов и понятий из разных сфер бытия и быта
(отчасти противореча утверждению «Не совпадут вовек/ Трагедия и быт»,
стихотворение «Перед разводом») создают напряжение в поэтической строфе и
придают иронический окрас.
И
нас таких выносишь как же ты,
Синекалильная кальдера,
Пекущихся о марке гаджета,
О шуме кондиционера?
Приемом пищи на экскурсии
Замордовавших гида-грека…
А в храмовом саду настурции
Растут с двенадцатого века.
Последние
две строчки — для пекущихся о том, что не потрогаешь
руками, о ценностях устоявшихся, настоянных на тысячелетиях. Возникает глубокая
связь: «Душа не приживалась ранее / Нигде, а тут
плывет и плачет» («Кальдера»).
Раздумье
«Разнокалиберная жизнь…» написано в форме песни с рефренами о жизни, смерти и
любви, которые объединяются в заключительной строфе стихотворения:
Когда б любовь жила, как жизнь,
Не пасовала бы пред нею.
Когда бы смерть любить могла,
Она б свои зарыла рвы.
И пусть любовь сильна, как смерть,
А все же смерти не сильнее.
И пусть необратима жизнь,
Лишь ей завидуете вы.
Напротив,
стихи Ефима Бершина — это обнаженный нерв, высокий
накал, на котором поэт повествует о закате мира. Всей подборке, названной «Яблокопад», свойственно поистине апокалиптическое
звучание, заданное уже в первом стихотворении, где распад гармонии подан как
рассогласованный мир:
Мир уже не рифмуется. Бог
не рифмуется с небом бездонным.
Так в волнах заблудившийся бот
не рифмуется с портом и домом.
Над землей прокатившийся смерч
не рифмуется с солнцем весенним,
как сугробы — с капелью,
как смерть
не рифмуется с воскресеньем…
Только бездна струится из дыр —
из дивана, из кресла, из пола.
Мир уже не рифмуется. Мир —
пустота опустевшего поля.
Не
рифмуется мир, но перекликаются и рифмуются сквозные образы, визуальные и
смысловые («тополиный мир, пропоротый насквозь» и «тополем пирамидальным /
я насмерть к берегу прибит»). Два образных ряда — холод и жар — пересекаются,
не соединяясь («Как холодно расплавленному горлу!», «это небо с этим
ливнем / мне не дано соединить»), а их соединение влечет гибель («похороны
костра» в осеннем «нетопленом лесу»). Среди разрастающейся дисгармонии сам яблокопад предстает как сюрреалистическое видение: «Это
яблоки падают так, / будто головы падают с плахи». В этом мире даже Бог
нуждается в помощи:
…Бог в помощь, город у реки.
Бог в помощь, друг мой.
Жизнь прекрасна!
И я не протяну руки
тебе для помощи напрасной.
Ты знаешь, что не превозмочь
больную,
страшную свободу,
что Бог не в силах нам помочь —
мы сами помогаем Богу.
Все
это — разговор о родине, начатый в подборке Кудимовой и продолженный в стихах
Владимира Берязева. Лирический герой его подборки
«Уподоблю себя глине кровавой…» видит свою малую родину как часть большого
мира, быт — неотрывным от бытия. Здесь все проникнуто поиском высшего смысла,
связи с Богом и Отчизной как места Его воскрешения.
Сказать о любви, о дороге,
О чарке на тризне друзей,
И снова, и снова о Боге,
Воскресшем в Отчизне моей!
Корневая
связь с мощью сибирских просторов, бескрайней степью, которая «сквозняком
вселенским гудела», дальневосточным берегом, где узнаешь, «что морские приливы / Столь могучи и неторопливы, / Что не знает душа берегов»,
утверждает понимание, что в жизни «держит только любовь». И на фоне мятежного
мира — отсвет Рождества:
Буря правила миром сумрачным. Вне
стихии был только один —
Лишь младенец спал круглосуточно, жадно чмокая близ груди…
В
произведениях Натальи Гранцевой живет стремление
сохранить связь времен, истинную, глубинную, требующую нового осмысления.
Название подборки — «Свет, не созданный для зренья…» — говорит о сакральной
направленности образов. Воскрешение былого — иллюзия, и «размышляет Бог в ночи / Над новою моделью мира». Назрела необходимость нового,
освобождающего Слова и света, «поскольку смысл отсутствует во тьме».
…Там жизни смысл — от жизни
отлучен,
Там смысл любви — давно любовь забыла.
Там жажда мучит спящего Творца,
Там всем сосудам хочется разбиться,
Там слово жжет бумагу и сердца,
И мнимый свет, рожденный без лица,
У ног числа античного змеится.
Удивительно
богат ассоциативный ряд ее поэзии. Образы завораживают —
трудно даже сказать чем: звукописью, интонацией, загадочностью, умением
«извлекать из плоти вещество, / Способное не говорить, а слушать»?
В ее поэзии много печали, но она светла, как летние ночи ее родного Петербурга.
У Гранцевой есть камерные, глубоко интимные стихи
(например, «Черный кот у ног моих улегся»), но большинство стихов подборки
имеет неявное гражданское звучание, и, несмотря на воздушность, изысканность и
кажущуюся хрупкость, они дышат силой и негромкой верой.
Я не боюсь, что беспощаден мир,
Что истина — темна и неприятна,
А бездна безгранична, как вода…
Не явится ничто и никогда
На место славы падшей, оживая.
За исключеньем мнимых перемен,
Подделок, имитаций и подмен.
Но то, что небываемо, — бывает.
Подборка
Бориса Херсонского «Любите живопись, поэты!» задает новое направление диалогу,
переходя на язык постмодернистской иронии и создавая ассоциативный ряд:
дадаизм, академизм, экспрессионизм, кубизм, сюрреализм, соцреализм… Его ирония
то изысканна, то переходит в сарказм и даже цинизм. Элементы описания жанров даются
через жанровые сценки, содержание известных картин становится метафорами
истории. Вот, например, как видится поэту знаменитый «Крик» экспрессиониста
Мунка:
Ужас существования с ужасом небытия
сталкиваются со скрежетом. Здесь — иные края,
тут нет рабочих, красноармейцев, доярок,
стоит-кричит на мосту случайный припарок.
Есть только возглас из пустоты — эй, кто-нибудь!
вывернись наизнанку, замри и больше не будь.
Завершает
подборку стихотворение вне цикла, с инициалами посвящения, знакомыми каждому
любителю поэзии — О. М. Непарадная ода великому поэту, апология его жизни и
творчества.
Он, кто армянское небо назвал
близоруким,
а красоту женщин сравнил с красотою львиной,
тот, кто дарил забвение птицам, тюрьмам, старухам,
тот, кто видел свет, сходящий с горы лавиной…
Он тот, чьи стихи я читал на папиросной бумаге
с бледным шрифтом, каждое слово запоминая…
В
стихах Ирины Дубровской «Все тише голос муз…» нет литературной «игры в
бисер», которая в той или иной мере присуща другим поэтам альманаха. Ее кредо —
«О вечном, о вечном, о непреходящем / Пиши, как
умеешь, поэт». Ее классические по форме стихи бесхитростны, выражают «души
зловещие тревоги / И духа сладостный полет»,
гражданский темперамент, неравнодушие, искренность.
Все тише голос муз, все пушек вид
страшнее —
Вот-вот и заведут грохочущую речь.
Куда идем, мой друг? Какую эпопею
Готовит нам судьба? Что киевская сечь,
Поднявшись на дыбы, нам нынче показала?
Что пешки мы с тобой в игре больших господ.
Какие песни, друг, какие идеалы?
Затоптаны давно и пущены в расход.
Поэзия
Риты Бальминой раскованна и свободна, предельно
откровенна и неожиданна. Ее звукопись виртуозна. Как будто невидимым смычком
извлекает она аллитерации и ассонансы, которые придают словам новое звучание и
новый смысл. Диапазон интонаций — от вызывающе-циничной
до задумчиво-лиричной. Может быть, потому, что Бальмина
— профессиональный художник, ее стихи глубоко чувственны. Она пробует слова не
только на слух, но и на вкус, на взгляд, на ощупь. Ее поэзия многослойна и
многомерна, она извлекает из слов заложенные в них смыслы и создает новые,
изменяя привычные идиомы («прокрустова лажа второй
эмиграции», «армады высотных жилых стволов целятся ввысь»).
В
поэме «Милая Ольга Юрьевна» Вера Зубарева размышляет о творчестве, его истоках
и подводных камнях, подстерегающих автора на каждом шагу. Это кладезь аллюзий!
Даты, литературные персонажи, цитаты, названия прихотливо переплетаются,
создавая литературно-историческую канву, по которой порхает фантастическая
героиня.
Кто она? Старая книжная фея.
Живет меж засушенных лепестков книги.
Какой? Неизвестно. Листай получше,
Авось и найдешь ее в заводях желтой
Трухи, которой она пудрит
Гармошку шеи и лицо…
Эта
фея с мушиными крылышками кажется олицетворением всевозможных помех и соблазнов
на пути автора, от насморка до модных литературных течений, до предела мечтаний
— собрания сочинений. «Кто-то считает ее аллергеном… кто-то — блюстителем
книжной нравственности». Ее можно застать «за перечеркиваньем
еще живой, страдающей рукописи». Она зорко охраняет «дуб зеленый», источник
творчества, своим шуршаньем-временем заглушая шум его ветвей. А «выше дуба нет
ничего. / В буквальном смысле этого слова». Это и дуб пушкинского лукоморья, и
«личный» дуб Веры Зубаревой, услышать который завещал ей отец, когда подарил
тетрадь для первых литературных опытов.
Идет
постоянная борьба с собой, чтобы в итоге сохранить верность себе в творчестве. Союзники литератора — Андерсен, Чехов, Толстой, Шекспир, Чуковский,
Катаев, Пастернак, Булгаков и другие — незримо присутствуют на страницах поэмы.
«Ольга Юрьевна» — неизбежный спутник творческого процесса, но она не всесильна.
Ее пугает большой ветер,
В лохмотья грозит изорвать ее крылышки.
Большой ветер — для крыльев-парусников,
Звук его ночью вибрирует в дубе,
И тот шелестит страницами в комнате.
…Мне никуда не деться от дуба,
А ей никуда не деться от полок.
И мы продолжаем свой путь, покуда
В стекле чернильницы моей не забрезжит
Мантия рассвета с кровавым подбоем.
Всего
в «Гостиной» представлен двадцать один поэт. Это череда путешествий — по
городам, странам, закоулкам памяти. Наталья Резник, землячка и наследница обэриутов. Переливающаяся всеми гранями иронии поэзия Ирины
Акс. Черно-белая графика стихов Михаила Юдовского, подсвеченная оранжевым светом — звезды, заката
или зажегшегося в зимних сумерках квадрата окна. Подборка Бориса Кушнера
развивает завет Юрия Олеши — ни дня, ни минуты, ни
мили без строчки в попытках остановить горько-краткие мгновения. Марина Саввиных в «Кавказских мотивах» находит оригинальное
лексическое и интонационное воплощение для каждого путевого впечатления. Поэзия
Натальи Лайдинен дарит веру после череды
разочарований, а стихи Александра Габриэля похожи на
краткие сценарии фильмов с узнаваемыми образами и сюжетами, и потому читателю легко
радоваться и печалиться вместе с его героями. Мария Рубина, Юрий Микулин,
Александр Мельник, Наталья Крофтс, Борис Кокотов, Борис Юдин — каждый со своим миром, голосом,
поэтической струной.
Так
же, как и поэтические подборки, произведения восьми прозаиков являют
многообразие стилей, от сюрреалистичной повести Елены Скульской
«Рыбы спят с открытым ртом» до отрывка из книги вашей покорной слуги «Детство и
отрочество в Гиперборейске, или В
поисках утраченного пространства и времени».
Фантастическая
история Ланы Райберг «Эксперимент», полная точных наблюдений и размышлений о
границах добра и зла, происходит в адвокатской конторе Нью-Йорка, в котором
разворачивается и фантасмагория «Ужасный конец жильца Сапронова» Нины
Большаковой.
Романтическая
новелла Елены Литинской «Нежность тополиного пуха»
рассказывает о любви двух подростков в Москве 60-х. Они уже способны испытывать
взрослые чувства и желания, но еще не созрели эмоционально и социально, чтобы
по-взрослому отвечать за последствия осуществленных желаний, а потому их любовь
обречена. Жизнь разводит их, и они встречаются уже взрослыми. Чувство, тлевшее
все эти годы, бросает их друг к другу. Но взамен прежних помех появились новые. Позволит ли им судьба «наверстать то, что не
свершилось в юности», вновь вступив в ту же реку? Метафора перемен — катание
героев по рассветному городу на поливочной машине, смывающей тополиный пух с
тротуаров, как следы ушедшего детства.
Рассказ
Людмилы Шарга предлагает современную интеллектуальную
интерпретацию вечного сюжета о красавице и чудовище. Несмотря на фантазийную
основу, рассказ реалистичен в передаче деталей быта и стиля жизни, а некоторая
условность антуража не мешает осязаемо почувствовать обстановку: пляж, красивый
дом у моря, горячие медовые плюшки с молоком… И гравюра знаменитого
английского парусника «Катти Сарк», интерес к
которому объединяет автора с ее героями. С ним связано множество легенд, в том
числе о вечно юной ведьме Нэн, которая, если ее
полюбят по-настоящему, способна вселяться в живых женщин. «Крыло вечности» —
рассказ о преображении через любовь, мечту, творчество и то, что нас окружает.
Литература не только отражает жизнь, но и меняет ее. Так, повесть
И. Ефремова «Катти Сарк» когда-то вдохновила
энтузиастов на реставрацию парусника, который стал национальным памятником.
Выразительна
ироничная проза Семена Каминского. Он повествует о непростом становлении
иммигранта Андрея, семья которого (советский средний класс) перекочевала в
Чикаго на американские вольные хлеба. Рассказ «Сладкие радости индейского лета»
полон ярких персонажей, сочных деталей нового быта. Андрей пытается пробиться
как музыкант, выступая в барах с местными рокерами, и его песня «Индейское
лето» уже пользуется успехом, а пока он сортирует мелочь из торговых автоматов,
встречается с негритянкой Фабрис и едва не становится
жертвой аферы ушлого Илюши, который ищет «лазейки в законе», чтобы быстро навариться. Отец Андрея, в прошлом начальник цеха,
занимается доставкой пенсионерам шерстяных поясов и мягких сидений для
унитазов, которые оплачиваются из госбюджета. «А мама… куда могла пойти
работать мама с прекрасным знанием русского языка и тонким пониманием русской
литературы? Она ухаживала за пожилой, маразматичной,
зажиточной американкой».
Впрочем,
и в России мать героини рассказа Анастасии Ермаковой «Поговорим о смысле жизни»
потеряла работу, потому что «библиотекари сделались вдруг
никому не нужны, а до пенсии было еще далеко», что вынудило Ирку пойти
на трассу «обслуживать» дальнобойщиков, чтобы прокормить мать и дочь. И
все-таки, несмотря на всю безысходность существования, что-то удержало Ирку от
последнего падения в своих глазах — кражи денег из кошелька, оставленного
водителем на видном месте. Может быть, не случайно матери Андрея и Ирки обе
причастны к миру литературы? Ведь сколько бы ни говорили, что искусство не
должно ничему учить, хорошие книги так же важны для нравственного здоровья, как
свежий воздух, чистая вода и пища для здоровья физического. Это часть нашей
среды обитания.
В
конце рассказа Каминского герои присутствуют на похоронах. «Аккуратно и
буднично выглядит процесс погребения — словно небольшое дорожное
строительство…» Папа негромко отметил: «Чисто хоронят, не по-нашему». И в
голове Андрея вдруг возникает матерная частушка, которую любил петь покойный.
Напрашивается параллель со сценой из «Обломова», когда старик Штольц по-деловому сдержанно напутствует сына, отправляя
его от себя, как принято в Германии. Стоящая поодаль дворня не выдержала: люди
бросились к юноше с объятиями, какая-то женщина, причитая, крестила его, и он
вспомнил покойную мать и заплакал. Эти примеры — метафоры разницы в характере
западного и русского человека, на которую указал Эпштейн. Заключительная фраза
рассказа намекает, что Андрею не грозит «культурное косоглазие», он сохранит
внутренний стержень, заложенный родителями, и, принимая новую жизнь, останется
верен себе: «Андрей проснулся и понял, что индейское лето… что бабье лето
прошло».
К
сожалению, формат рецензии не позволяет подробно остановиться на всех авторах
альманаха. В заключение хочется отметить искусство главного редактора,
сумевшего сделать годовую книгу цельной и в то же время разнообразной, и
пожелать, чтобы проект «Русское безрубежье» и дальше
способствовал сохранению и развитию лучших традиций русской литературы.
Татьяна Янковская