Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2015
Владимир Николаевич Косогов родился в 1986 году в г. Железногорске Курской области. Окончил филологический факультет Курского государственного Университета. Публиковался в альманахах «ЛАК», «Созвездие», «Славянские колокола». Лауреат международной литературной премии «Проявление». Участник XIV форума молодых писателей. Живет в Курске.
* * *
В ночную смену собирал отца:
Кусочек хлеба, сало, два яйца,
Дымится чай в замызганном стакане.
И если жизнь отматывать с конца,
То этот натюрморт – на первом плане.
Еще луна над городом плывет
И тьма беззубый разевает рот,
Закрой глаза – но чудо непреклонно:
Отец – на смену, мама – третий год
В больничной тьме вздыхает обреченно.
И я один иду в четвертый класс:
Отец с ночной не размыкает глаз.
Будить его мне жалко и неловко.
И в это утро каждому из нас
Мерещилась счастливая концовка.
Колодец
Ссутулился, как манекен бракованный,
Отец мой, и состарился не в срок.
В его глазах приплясывал рискованный
Мужицкой силы бойкий огонек.
Колодец деревенский, перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.
Как мой отец, колодец просит помощи.
Почистить надо илистое дно,
Чтоб ковш небесный, каждой ночью тонущий,
Достать рукою было суждено.
* * *
Думал я: ничего не прощу,
Все запомню, во тьму утащу
И под землю, где толпы родные
Колобродят у адских котлов,
Отнимают у новых послов
Деревянные «гробовые».
Во дворе молотили толпой.
Помню каждого, Боже ты мой,
(Причитаю: «Не больно, не больно»).
Самый младший привстал и тишком
Два ребра раздробил сапогом,
И заржал, типа, это прикольно.
И потом обижали не раз.
Материл бородатый абхаз
С мамой нас за пустые корзины.
И за то, что ее костыли
С громким треском касались земли,
Отпугнув двух старух от витрины.
Хватит сил, чтобы память напрячь,
Но простить, ибо я – не палач.
За меня вам уже отомстили:
Положили в осиновый гроб,
На прощание чмокнули в лоб,
На веревках поглубже спустили.
* * *
Лги, память, безмятежно лги…
С. Гандлевский
Остался колокольный звон
из детства, молоко парное,
и память крутит, как циклон,
забытое и роковое.
Вот я, картавый. Девять лет.
Совсем большой, на самом деле.
Боюсь, что пачку сигарет
найдут родители в портфеле.
Потом очкарик, а потом –
жирдяй, пархатый, кто угодно –
топчу отцовским сапогом
окурок, и дышу свободно.
Пиши письмо без запятых,
без букв строчных, без извинений,
к балконной раме сядь впритык,
держа полнеба на коленях,
пусть крепко екнуло в груди,
глуши вином шестое чувство,
и все, что будет впереди —
скорей погибель, чем искусство.
* * *
Ничего не бойся, милый: духовые затрубят,
Крест поставит над могилой пара спившихся ребят.
Песни пой, танцуй, покуда громко музыка орет,
Все равно тебя, паскуда, смерть под землю приберет.
Не стихи, а плясовая: станьте, гости, в полукруг,
Чтоб мелодия борзая обжигала, как утюг.
Выбирай – патрон, удавка, лезвие, крысиный яд.
Ты чего стоишь, малявка, и от страха прячешь взгляд?
Я боюсь по-человечьи утром грохнуться в кровать,
Задремать, и русской речи никогда не понимать.
Кто-то плачет над тобою, и прицелившись с трудом,
Перепачканный слезою, бросит в ноги чернозем.
Трагическое послание
в Железногорск в качестве извинения
Я. Г.
I
Когда я выйду из лечебницы
В окно второго этажа,
В халатах мятые нахлебницы
Испишут два карандаша.
Закурит врач над фотоснимками,
Намокнет синяя печать.
И будут мужики с носилками
Таить, скрываться и молчать.
II
На златом крыльце сидели недобитки и шпана.
Ели-пили, пили-ели, выходили из окна.
Нет ни правды, ни обмана, только творческий резерв.
Вышел русский из тумана – удивился, протрезвев.
Катим яблоко по блюду: раздватричетырепять.
Только я водить не буду, буду жить и умирать.
Камень, ножницы, бумага – выбирай последний путь.
Выпивай у стен сельмага. Жизнь запомни наизусть.
Мы ни в чем не виноваты, нас согнали в эту тьму.
Аты-баты, шли солдаты, чики-брыки, на войну!
* * *
От заката загорится
Все вокруг.
Выходи опохмелиться,
Милый друг.
Выноси мне в хлебных крошках
Самосад,
Погрустим с тобой немножко,
Невпопад.
Ты расскажешь, друг мой милый,
Как спалось.
Пошатнется над могилой
Жизни ось.
Как суглинок белгородский?
Давит грудь?
Как там Вяземский? Как Бродский?
Кто-нибудь?
Долгой ночью ехал, ехал,
Ждал, спешил…
Гроб купили у узбеков
За гроши.
Говорили – причитали,
Бабий гам…
На кого ты нас оставил,
Хулиган?
Кто велел – шепни на ушко –
Умереть?
Жизнь – блудница, жизнь – игрушка.
Лучше смерть?
Лучше в омут провалиться
С головой?
Выходи опохмелиться!
Я с тобой…
* * *
Возьми такси до Луначарского,
И возле храма выходи.
Два шага вниз – и неба царского
Глоток взрывается в груди.
Бараки были и останутся
У входа в городской музей.
Здесь парочки не обнимаются,
Бандитских сторонясь ножей.
Чуть ниже – корпуса фабричные
И работяги невпопад
Слова привычно-неприличные
Про тех, кто выше говорят.
Короче, если вам захочется
Понять, какой всех ждет конец,
На Луначарского песочница
Тому пример и образец:
Прямоугольник обездоленный,
Соседский приютивший хлам.
Пивными банками наполненный
С окурками напополам.
Звон колокольный надрывается,
Трещит «Электроаппарат».
Здесь жил поэт. Не жил, а маялся,
Но съехал пару лет назад…
* * *
Тормознул в алкогольном отделе.
Ну и кто я на самом деле?
Неприкаянный покупатель
с трехнедельною бородой?
О, Мария! О, Богоматерь!
Я боюсь не дойти домой.
Хоть смежаю устало веки,
до ближайшей плетусь аптеки:
Отче наш, дай рецепт последний,
теплым пойлом меня согрей,
чтоб меня не нашли в передней
в двух шагах от Твоих дверей.