Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2014
Александр
Львович Редьков родился в 1961 году в г. Пушкине. Офицер
запаса. В настоящее время работает в охране «Боевое братство-защита». Член
поискового отряда «Рубеж-2».
Три свечи
Я родился в начале второго десятилетия XX века в Восточной Галиции — в местности, которую обычно называют Прикарпатьем.
В то время она входила в состав Австро-Венгерской империи.
Наше маленькое красивое горное село Залокице лежало в долине, разделенное пополам небольшой горной речкой.
Люди, живущие в этом селе, говорили на смешанном диалекте польского, украинского, словацкого языков. Они называли себя «бойками», исповедуя в большинстве своем грекокатолицизм. Но мои родственники не относились к ним.
В середине XIX века четыре семьи металлургов-сталеваров приехали в это красивое горное село из небольшого городка Тешин, стоящего на самой границе современной Польши и Чехии1.
Эти люди хотели наладить здесь сталелитейное производство, используя те горные руды, которые были в этой местности… Среди них были и мои предки.
Из этой затеи ничего не получилось, и все переселенцы остались в селе, живя тем же, что и люди, которые их окружали. Их дети переженились, и среди этих детей были мои мать и отец. Так вот и стало Прикарпатье моей родиной.
Деду пришлось поменять профессию: он стал лесником. Вслед за ним лесником стал и мой отец.
Первую мировую войну я не помню. Лишь отголоском прокатилась она по нашим местам.
В 1914 году в Австро-Венгерской империи усилилось национально-освободительное движение. Юзеф Пилсудский начал формировать свои первые легионы, вырастающие из физкультурных команд. Эти люди надеялись, что стареющий австро-венгерский император разрешит создавать в своей империи сильные армии, состоящие из одних только поляков или украинцев. Это была глупая затея: ни один правитель мира не захочет иметь на своей земле чужую и сильную армию. Поэтому и созданные в составе армии Австро-Венгрии украинские национальные части не имели никакого реального значения.
В самом начале войны одно из таких импровизированных подразделений попыталось остановить наступление русских войск. Это была самоубийственная затея — их хватило на несколько минут, после чего они были сметены лавиной наступающей армии. Это случилось на соседнем перевале, километрах в пяти от села.
Русские пробыли у нас недолго. Как говорили потом наши односельчане: «Москали пришли и ушли». Они двинулись дальше, на город Борислав. Затем казаки подожгли все нефтепромыслы и отступили на свои старые позиции.
На жизни села это мало отразилось. Но мясорубка войны требовала все больше сырья. Наших мужчин начали забирать на фронт. Не миновал этой участи и мой отец. Не знаю, повезло ему или нет, но он оказался на австро-итальянском фронте.
Он ходил в атаки, сидел под обстрелом в окопах, был ранен в ногу. Но ему повезло избежать «запаха горчицы»: он не попал под ипритные снаряды2. После тяжелого ранения его демобилизовали и отправили домой, где ничего не изменилось.
Но пришел ноябрь 1918 года, и на сельской сходке было объявлено, что Австро-Венгрия, Германия и их союзники капитулировали перед странами Антанты. «Мировая война» (как ее называли тогда) завершилась. Тогда никто не мог представить, что после 1945 года ее будут называть Первой мировой…
Те из сельчан, кто остался жив, начали возвращаться домой, принося с собой диковинные рассказы о пережитом и непривычные, не виданные в наших местах вещи. Среди таких «новшеств» в нашем селе, а возможно и во всей Галиции, были самогонные аппараты. Их привезли те, кто вернулся из русского плена.
После капитуляции Германии и ее союзников по всей Восточной Европе начался передел земель и территорий. Образовывались новые государства, гремели гражданские войны. Возродилась Польша, образовались Чехословацкое, Венгерское государства.
В это время на нашей территории украинские националисты провозгласили Западно-Украинскую Народную Республику3. И между легионерами Пилсудского и «сечевыми стрельцами» (так назвали себя бойцы украинских формирований) начались вооруженные столкновения. Это продолжалось несколько месяцев. Легионеры Пилсудского смяли «сечевых стрельцов», и те начали отступать в направлении Киева. Там их остатки влились в армию А. И. Деникина, а после его разгрома — в состав Красной армии. Наше же Прикарпатье стало частью Польской Республики4.
Наступил мир. Люди начали возвращаться к нормальной жизни. Но эта передышка была коротка. Уже летом 1920 года по нашим местам покатилась очередная война — на этот раз польско-советская. Снова пошли на фронт наши мужчины…
Но эта война не затянулась, закончившись осенью того же года. Похоронок пришло мало, и про нее стали забывать.
Мой отец хотел, чтобы я получил образование: я был единственным сыном в семье, а сестер у меня было трое. Сначала я ходил в сельскую школу, где не было ни книг, ни учебников. Как и все остальные ученики, я запоминал уроки на память. В своей же сумке (ее у нас называли торбой) я носил из дому пару поленьев — для протопки печей в классах в холодное зимнее время.
По окончании начальной школы отец отдал меня в гимназию, которая находилась за несколько километров от нас.
Промышленность в наших местах была едва развита. Только к этому времени был заложен первый нефтеперегонный завод.
Главным богатством наших мест был лес. Сельское хозяйство приносило мало пользы в наших горах. Жили просто, если не сказать больше. Мы ходили в домотканой одежде. Летом же мы ходили босиком, надевая хорошую обувь только идя в костел или на праздник. Жили в основном огородами, молоком и молочными продуктами. Мясо, колбаса была на наших столах только на Рождество и на Пасху.
Деньги же наши крестьяне получали, только продавая лес в городе. Нам было проще: ведь наш отец был лесником и получал государственное жалованье. Иногда он тоже продавал немного леса — чтобы оплатить мою учебу. Для нашего села мы были вполне обеспеченным семейством.
Остальные же сельчане жили тяжело, и многие уезжали на заработки в разные страны. Некоторые добирались даже до Бразилии. Но большинство работало во Франции или Германии, как в странах богатых и развитых. Кое-кому из сельчан, исповедующих католицизм, удалось устроиться на нефтепромыслы, едва только начавшие добычу отличной карпатской нефти.
Но в наших горах таилось еще одно богатство, о котором тогда еще особенно никто не задумывался: наша минеральная вода, которую называли «Нафтуся».
Но туда никто не торопился вкладывать деньги, и знаменитые в будущем курорты Трускавца и Сходницы были мало кому известны.
Но время шло. Я уже не был мальчишкой. Наступал год моего призыва в армию — 1934-й. Для большинства сельских парней армия была единственным окном в большой мир. Здесь они могли увидеть другую жизнь, несравнимую с простым и убогим деревенским бытом.
К этому времени в наших деревнях все еще не было ни электричества, ни радио. Здесь не было автомобилей, а поезда ходили далеко за нашими горами.
Но у нас в доме был даже водопровод: Дом стоял у горы, с которой стекал ручей. От него был сделан деревянный желоб, по которому вода текла в дом, где были и кран, и раковина. Был даже сток для грязной воды.
У других деревенских семей не было даже этого. В то время на селе жилось не богато. Сельское хозяйство не давало никакой прибыли. Селяне работали, чтобы работать. Потому-то и рвалась на службу деревенская молодежь.
А если повезет — то получить в армии даже профессию…
Тогда можно было бы после службы остаться жить в городе. Я очень переживал, что меня могут не признать годным к службе, здоровье должно было быть только отличным. Отбор был строгий, и его проходил один из десяти — не больше. И этот шанс на другую жизнь оказался моим. Я оказался годен.
Меня призвали в горнострелковые войска и, так как я окончил гимназию, сразу направили в «Школу подофицерскую» — школу младших командиров Войска Польского.
Служить я очень хотел и старался, так как думал остаться на сверхсрочную службу. А если повезет, то и поступить в офицерское училище. Об этом мечтал я, мечтали и многие деревенские парни, надевшие военную форму. Ведь в армии хорошо кормили, хорошо одевали и обували, да еще и платили денежное довольствие. Ты мог быть самостоятельным и не сидеть на шее родителей.
После первых недель безупречной службы я получил первое поощрение — кратковременный отпуск. Мой 6-й полк — стрельцов подхаланских — был расквартирован в городе Самбор. В сорока километрах от дома. Накупив подарков сестрам и родителям, я приехал домой. Мне были рады. Родители пригласили соседей, и веселье заполнило дом.
Всем было весело: после первой долгой отлучки из дома было столько тем для разговора! Среди гостей оказался и один из сослуживцев моего отца. Это был средних лет мужчина, немало повидавший в жизни. Мы поговорили про армию, он вспомнил свою службу на советско-польской войне 1920 года. Затем мы выпили еще. И, утомившись рассказывать о своих подвигах на войне, он вдруг неожиданно предложил мне посвататься к сестре его жены. Он объяснил мне, что та недурна собой, работящая, но родом из небогатой семьи и приданого у нее нет. И что она будет мне очень благодарна. Уже изрядно выпив, он начал рассказывать, что и его жена также потакает ему во всем, что в хате он ясновельможный пан, что…
Я уже не слушал его болтовню про его собственные подвиги и достоинства, но мысль о женитьбе запала в меня крепко. Наутро я переговорил с моими родителями. Они согласились со мной и послали сватов к этой девушке. Я пришел к ним в хату, и девушка понравилась мне. Сговор прошел успешно, и это изменило мою судьбу.
Ни о какой сверхсрочной службе не могло теперь быть речи. Мы договорились, что в положенное время я демобилизуюсь и мы сыграем с ней свадьбу. С этим решением я приехал в часть. Но уже через неделю я затосковал по своей невесте.
Я обратился к начальнику подофицерской школы — офицеру в возрасте, но еще крепкому и нестарому. Он много пережил на своем солдатском веку. Начав свою службу еще в русской армии, он прошел вместе с ней все войны, начиная с русско-японской. Как старого служаку, его отличало особое, почти отеческое отношение к курсантам.
Я надеялся на его помощь, но он просто сотворил маленькое чудо для нашей будущей семьи: по его приказу мне дали жалованье за несколько месяцев вперед и разрешили жениться.
Свадьба прошла весело. Я был счастлив, и моя жена, думаю, тоже. Теперь я считал дни до окончания моей службы. Незадолго до увольнения в запас у меня родился первый ребенок — дочь. После того как я возвратился к жене и дочери из армии, отец устроил меня работать лесником, как и он сам. Но делиться со мной лесом и землей он не стал. Земли у нас было не так много: одиннадцать гектаров леса и четыре гектара пахотной земли. Сказал так: «Поживешь со своей семьей, а там посмотрим». Поэтому нам с женой пришлось переехать в дом к тетке моей жены.
У них была добротная хата, построенная лет тридцать назад. Единственный их сын погиб, как тогда говорили, «на великой войне». Нас они приняли с радостью. Вместе с нами они растили наших детей — через год у меня родился сын. Время шло незаметно. Я жил той же крестьянской жизнью, что многие поколения моих земляков до меня. Все думы были лишь о том, чтобы одеть и прокормить семью, а о прочем думать было почти и некогда.
В семье все было хорошо, дети росли здоровыми, но денег не хватало все больше. Родственники жены быстро старели и уже не могли работать, как раньше. Нам все больше приходилось содержать и их…
После долгих размышлений я снова написал заявление о поступлении на сверхсрочную службу в Войско Польское. Шел 1938 год. В мире становилось все тревожнее. Германия все откровеннее претендовала на роль великой мировой державы. Все жестче требовало правительство Гитлера пересмотра Версальского мира и восстановления Германии в границах 1914 года. Но наша Польша тоже желала вернуть то могущество и размеры, какими когда-то обладала Речь Посполитая.
Польша, Германия и хортистская Венгрия предъявили территориальные претензии к Чехословакии. Германия претендовала на Судеты, Венгрия — на Закарпатье, а Польша — на чехословацкий город Тешин — родной город моих предков-металлургов5.
В Тешине все эти годы продолжала развиваться металлургия. Основанием для претензии Польши на этот город было преобладающее польское население в данной местности. Почему меня тянуло в эти места? Может, голос крови, может… Не знаю!
Но мне повезло: я не принимал участия в разделе Чехословакии… Наше правительство хотело придать вводу войска Польского в Тешин возможно большую помпезность и внушительность. Были приглашены журналисты — как наши, так и зарубежные.
Кинооператоры снимали, как наш танк утюжил чехословацкие проволочные заграждения. Это был наш танк — сконструированный, построенный и собранный поляками, в нашей новой Польше, на польских заводах. Его называли 7-ТР (семитонный танк польский, но его вес был девять с лишним тонн). Ни той, ни другой стороной не было сделано ни единого выстрела: чехословацкие войска покинули укрепления, не дожидаясь прихода польской армии6… Кто думал тогда, чем обернется для нашей страны захват этого города! Но дело было сделано, и Тешин стал «мястом польским». Страна праздновала победу. Но незадолго до этих событий наше правительство предъявило ультиматум Литве. Та в свою очередь попросила помощи в Лиге Наций, и после ее энергичного вмешательства наше правительство отозвало свои требования…7
Но аппетит приходит во время еды, и в марте 1939 года следующей жертвой Германии стала литовская Клайпеда (по-немецки Мемель). Фюрер сказал: «Это наш город». Литовцы не посмели возражать, и снова Гитлер добился своего без боя. Маленькие страны Европы все больше боялись стремительно растущей германской армии.
Следующим же объектом территориальных притязаний Третьего рейха стала моя родина — Польша. Еще весной 1939 года Германия предъявила ультиматум польскому правительству. Гитлер требовал совершенно невозможных и неприемлемых для любой страны уступок. Наше правительство ответило отказом на эти наглые требования. Польша заручилась поддержкой Англии и Франции, обязанных теперь, в случае нападения Германии, вступить в войну на стороне Польши…
Но в нашем селе не знали об этом. Газеты сюда приходили редко, а радио у нас в селе не было. В это лето у меня в семье родился третий ребенок. Ему было около двух недель, когда ночью раздался стук в нашу дверь. На пороге стояли наш сельский полицейский и вуйт8. Мне вручили повестку. Я был обязан прибыть на армейский сборный пункт на следующий день. Официально мобилизация еще не была объявлена, но наше правительство вело ее скрытно. Еще с начала лета некоторые молодые люди уже потихоньку исчезали из села. Говорили, что они выехали на заработки, но все это была неправда. Они уже были в казармах и не могли подать оттуда вестей9.
Утром я попрощался с женой и детьми, не ведая, что ухожу от них навсегда. Родич жены подвез меня на своей телеге. Ехать нужно было километров сорок. Ехали не спеша. По дороге мы говорили о жизни. Я надеялся, что на этот раз останусь в армии надолго. Мне не хотелось больше работать лесником. И ни о какой близкой войне с немцами мы и не думали10.
Правда, спустя много лет после этой поездки он рассказывал моей родне, что предлагал мне спрыгнуть с телеги. Спрятаться, отсидеться, а потом вернуться домой. Что на войне у человека нет будущего. Дезертировать. Все это чушь. Никто тогда не мог представить, что наше государство рухнет так стремительно. Мы, польские солдаты, верили в нашу страну и нашу армию. Мы радостно пели в строю:
Наш маршал Смиглы-Рыдз
— герой,
Наш маршал боевой.
Никто нас не побьет,
Ничто не отберет,
Пока с нами Смиглы, Смиглы-Рыдз!
Что ни одна пуговица с мундира польского солдата не будет отдана никому. Что сильна наша армия, а кавалерия — лучшая в мире…
Да, в польской кавалерии служило несколько чемпионов мира по конному спорту, но ведь они были только самыми сильными спортсменами11. И в предстоящей войне этого оказалось мало. Сила, умение и доблесть польского солдата оказались недостаточны пред той массой современной техники, которую обрушила на нас гитлеровская Германия, а затем и Советский Союз в том страшном сентябре 1939 года…
Я прибыл в те же казармы, что и в 1934 году. Наш 6-й полк стрельцов подхаланских включили в 22-ю горнострелковую дивизию, погрузили в железнодорожные эшелоны и передислоцировали в район западнее Кракова.
Здесь, в лесу, мы и встретили тот самый первый рассвет Второй мировой войны.
Нам повезло: мы не были в первой линии обороны. День 1 сентября был для нас таким же мирным и солнечным, как предыдущий. Нас не бомбили и не обстреливали. Мы слышали вдалеке какой-то грохот, но не придавали ему значения. «Это гроза», — думали мы.
Днем полк был построен на лесной поляне. Командир зачитал обращение нашего правительства к народу. Так война началась и для нас. 4 сентября полк получил приказ построиться в походный порядок и начать движение. Вместе со всей дивизией мы двинулись в путь, но только не на запад, а на восток.
Таков был приказ командования. А приказы выполняют, а не обсуждают. Где-то в середине дня 4 сентября, идя в походной колонне, мы первый раз увидели гитлеровские самолеты. Это были монопланы — самолеты лишь с одной парой крыльев. Я еще не видел машин таких конструкций… Нам говорили, что наш «сокол» Р-11 был одним из самых скоростных, считался в числе лучших истребителей мира. Но это было в 1934 году. Но, как оказалось, в 1939 году он уже уступал в скорости даже немецким бомбардировщикам.
И сейчас, на наших глазах они начали свое черное дело. Километрах в десяти от нас девятки «Ю-87», которые потом стали называть «штука», делали так называемую «карусель». Подобно коршунам, они в пикировании падали с высоты, ревя включенными сиренами. На выходе из пике они бросали бомбы и снова, подобно коршунам, взмывали вверх… За лесом мы не видели того, что творили они на земле. Мы не видели страданий их жертв и не слышали криков. Только грохот рвущихся бомб и густые клубы черного дыма.
Потом мы узнали, что они бомбили артиллерийский полк. После этой трагедии наше командование отдало приказ двигаться только ночью. Ранним утром 8 сентября наш полк после ночного марша готовился к привалу. Было туманно. И тут над нами очень низко пролетели несколько самолетов. И мы увидели на них белые кресты — это немцы возвращались с бомбардировки нашей родной Варшавы — и они не обратили на нас внимания. Но за ними, еще ниже, летели какие-то другие машины. Их было с десяток. И многие в нашем полку без команды, приказа начали стрелять по этим самолетам из всего, что могло стрелять. Они вкладывали в этот огонь всю ярость и боль нашего отступления и позора. Фронт трещал, а мы шли от него, и беженцы с презрением смотрели на нас. Мы все еще не сделали ни единого выстрела по врагу, и вот наконец! Вспыхнул и загорелся один, другой… Лица моих однополчан светились радостью, многие обнимались и прыгали от радости, как дети. Многие плакали. Нам казалось, что наконец-то и мы что-то сделали для победы.
Потом историки напишут, что польская пехота часто открывала огонь по своим самолетам. Но это будет потом. А тогда мы не знали, что это были наши…12
Все мы хотели воевать, как и наш командир дивизии. Но по приказу мы продолжали отходить в составе армии «Краков», прикрывая ее северный фланг. И здесь командир дивизии упросил командование армии «Краков» атаковать неприятеля самостоятельно. Суть его была в следующем: 22-я дивизия должна была атаковать небольшое вражеское танковое подразделение в городке Буско и разбить его. А дальше…13 Неизвестно что. Никаких дальнейших планов.
Мы отступали. Снабжение прекратилось, и ели то, что удавалось достать самим: где накопаем картошки, где накормят крестьяне, где удастся отрезать кусок от убитой коровы или лошади.
В ночь на 9 сентября командир роты приказал нам с рассветом сдать наши шинели и ранцы на ротные обозные телеги. Утром же нам объявили о предстоящей атаке. Еще через полчаса наша артиллерия начала артподготовку. Стреляло одно, может, два орудия. Артиллеристы стреляли торопливо, беспорядочно. Разведка почти не велась, и я не думаю, что огонь был губителен для врага.
После артподготовки командир нашей роты отдал приказ. Мы пошли. Впереди нас была небольшая высота — холм.
Мы не бежали: все-таки мы были горными стрелками, а не пехотой. Никто не стрелял по нам. Рота быстрым шагом поднялась на вершину холма. И тут впервые за вторую неделю войны я так близко увидел врага… Это была мотоколонна нацистов. Она шла неспешно и беспечно, без боевого охранения, как если бы дело было где-нибудь в Германии. Нам повезло: танков в ней не было.
Перебежками мы быстро спустились вниз. Метров за сто пятьдесят рота залегла и открыла огонь. Они не заметили нас, и остальное пошло уже как на полигоне.
Единственное в роте противотанковое ружье было в руках моего друга Блажея14. Это был здоровенный двухметровый парень, бывший до войны лесорубом. Он плохо представлял возможности своего оружия, которое так нам пригодилось теперь. Блажей выстрелил в головной немецкий грузовик и попал в мотор. Машина встала. Одновременно вспыхнул под огнем наших пулеметчиков и замыкающий колонну грузовик. В еще один грузовик попала мина, выпущенная из нашего миномета. Взрыв был очень силен: похоже, в грузовике были боеприпасы. Среди немцев началась паника, и командир поднял нас в штыковую атаку. Я и мои товарищи скорым шагом пошли вперед. Штык моего карабина ослепительно сверкал, и как же мне нравился его блеск! Я увидел наконец своего врага в лицо. Это был здоровый немец с закатанными по локоть рукавами. И в его руках тоже была винтовка. Я не стал колоть штыком — просто нажал на спуск карабина. Тот дернулся назад и осел на землю. А я побежал к середине колонны. Следующий гитлеровец попытался сделать выпад штыком в мою сторону. Но я вырос в горах. В молодости я участвовал во многих сельских потасовках. Дрались село на село, улица на улицу. Были кулачные бои, но случалось драться и кольями. Я легко отбил его штыковой выпад прикладом своего карабина и снова нажал на спуск. Больше я ничего не успел сделать в том бою… Ведь все продолжалось минут десять или чуть больше.
И тут стал ощущаться сильный запах гари: пылали машины, пахло горелым мясом, жженой резиной. Раздавались стоны. Наши солдаты собирали немецких пленных, бегали санитары — вперемешку и наши, и немецкие. Мы не трогали их, хотя они помогали только немцам. Наши же санитары не делали разницы меж изувеченными и умирающими людьми.
Пленные курили, кружком сидя на земле, и у нас не было злобы к ним. Мы были великодушны в минуты этой нашей первой победы, пришедшей к нам на девятый день войны.
Мы отдышались и перекурили. Затем рота двинулась дальше. Войдя освободителями в маленький городок, мы удивились: нас никто не встречал и не приветствовал. Жители прятались в подвалах и не выходили на улицу. Рота остановилась в центре городка — на рыночной площади.
К нам подошли ксендз и бурмистр. Они стали просить нас поскорее покинуть город, показывая в небо, где кружил немецкий самолет-разведчик. Они боялись, что, заметив польские войска в городе, он вызовет бомбардировщики, которые разбомбят нас вместе с их городком.
Наш ротный выслушал их, посмотрел на небо и приказал нам отойти в городской парк, под деревья. Через парк текла небольшая безымянная речка, через которую был переброшен широкий и прочный каменный мост. На другом берегу плотно, густо росли молодые ели. Тут мы и отдыхали, ожидая нового распоряжения. К нам подошли местные ополченцы. У них были охотничьи ружья, а на поясах висели бутылки с какой-то гадостью. Горлышки были обмотаны тряпками, к ним же были привязаны спички и чирканы.
Наши солдаты начали смеяться и говорить, что «сейчас мы попьем самогонки», но они сказали, что в бутылки залит бензин, а для чего — скоро будет видно15. Это было весьма кстати, так как у нас в роте совсем не было противотанковых гранат. Те, что были у нас годились против пехоты, но против танков они были почти бесполезны. А у единственного, как я говорил, нашего противотанкового ружья было мало патронов.
Мои товарищи беспечно раскинулись в траве, наслаждаясь последними теплыми днями осени. Нам и не думалось, что немцы могут контратаковать нас так скоро.
…Сидя на пригорке, я вдруг увидел, как песок рядом со мной запрыгал маленькими фонтанчиками. По нам стреляли. Я быстро упал на живот и откатился в сторону, достал саперную лопатку, сделал небольшой бруствер и открыл огонь. То же сделали мои однополчане. Наш винтовочный огонь усиливался. Но толку от этого было немного: немцы вели огонь из еловых зарослей на другом берегу, и мы не видели их, стреляя наугад.
Зато мы хорошо слышали свист пуль и нарастающий рев танковых моторов. Через несколько минут на мосту через речку показался танк. Настоящий средний немецкий танк типа Т-IV, а не танкетка, каких мы много видели на учениях. Пушка его выстрелила, снаряд пролетел над нами, не причинив никакого вреда. Но вот от его пулеметного огня нашей роте было много хлопот. Наши пули свинцовым горохом сыпались с немецкого танка, не причиняя вреда. Он без помех проехал через мост, но тут произошло чудо. Ополченец — из числа присоединившихся к нам — бросил свою бутылку с бензином в танк и попал ей на моторный отсек. Танк загорелся, закрутился на месте и закрыл дорогу через мост. Из горящего танка выскочили танкисты и с воплями покатились по земле, пытаясь сбить пламя с горящих комбинезонов. Мы не стреляли по ним. Мы были слишком честны, чтобы добивать раненых. Мы были солдатами, а не убийцами. Эти германские танкисты потушили друг друга и, перейдя речку вброд, убежали в ельник.
Другие танки не торопились вперед, но теперь в атаку двинулась пехота. Они, стреляя, перешли реку и были уже так близко, что я начал бросать ручные гранаты. После взрыва второй я увидел в нескольких метрах от себя вражеского солдата, лежащего сапогами вперед. Большие медные гвозди на его сапогах блестели золотом в последних лучах уставшего солнца.
Атака захлебнулась. Гитлеровцы отошли на свой берег, а наш командир воспользовался передышкой, отдал приказ об отходе. Пройдя несколько километров лесом, мы остановились на привал. К нашей роте присоединился штаб нашего полка во главе с командиром. Здесь ротный сделал перекличку и неожиданно вызвал меня из строя. Рядом с ним стоял командир полка. Перед строем нашего подразделения он объявил меня, подофицера, командиром 2-го взвода нашей роты, так как подпоручика, командовавшего нашим взводом, не оказалось в строю. Затем командир полка попросил мои документы и собственноручно вписал в них мою новую должность, сказав, что произведут меня в офицеры, когда это позволят обстоятельства. В моем взводе осталось четырнадцать человек.
Мы не знали еще, не могли знать, что наша дивизия, далеко оторвавшаяся от основных сил армии «Краков», была с тыла атакована 27-й немецкой пехотной дивизией при поддержке 5-й танковой дивизии. Командир нашей дивизии потерял управление и пытался застрелиться. Дивизия распалась на мелкие группы. Очень многие попали в плен, но некоторым подразделениям (в том числе и нашему) удалось прорваться из окружения.
11 сентября наша рота вышла в расположение польских частей в районе села Осека. После проверки документов нас разметили на отдых.
Здесь я увидел, что еще не все потеряно. В селе стояли пехота, кавалерия, много артиллерийских частей. У околицы стояли замаскированные машины с радиостанциями, а также танкетки, которые в нашей армии называли разведывательными танками. Привычные нам пулеметы были уже заменены на танкетках двадцатимиллиметровыми орудиями… Еще жива была наша польская армия, и еще было чем сражаться с врагом могучим и безжалостным.
Нашу часть временно включили в состав 55-й пехотной дивизии. Мы прикрывали переправы, по которым армия «Краков» переправлялась на восточный берег Вислы. Наша рота получила участок обороны. Я определил сектор обороны взвода, и мы начали торопливо окапываться. Мы понимали, что атаки врага не заставят себя ждать.
Очень скоро мы услышали растущий треск немецких мотоциклов. Вскоре мы увидели их. Очевидно, они уже считали нашу армию несуществующей. Они были уже не просто спокойны, как те, которых мы били 9 сентября. Они были веселы, они горланили песни, играли на губных гармошках… Мы уже приготовились открыть огонь, но в этот миг открыла огонь артиллерия. Наша артиллерия. Возможно, несколько артиллерийских батарей. Это был настоящий огненный вал. Я еще не видел такого артналета с польской стороны.
Гитлеровские походные колонны смешались: мотоциклы наскакивали друг на друга, взрывались и горели бронетранспортеры, горело все. Земля дрожала от взрывов, и по воздуху все гуще плыл уже знакомый нам запах гари — запах беды и военного лихолетья…
А потом мы встали и пошли в атаку! С нами поднялись и наши соседи с обоих флангов, и мы увидели, как нас много. И тут я услышал слова нашего гимна:
…пока мы живы,
Польша не умрет…
Я подхватил его, и слезы выступили у меня на глазах — слезы радости. Мы бежали вперед, и наши растерянные враги остановились и побежали на запад. Мы преследовали их, и гимн нашей Родины катился над полем. Сейчас нам казалось, что нет ничего невозможного. Это звонкое пленяющее чувство победы легко и просто несло нас по полю…
Но это было так недолго и мимолетно! Километра через два или три теперь уже перед нашими цепями вырос такой же огненный вал огня немецкой артиллерии. Сначала мы залегли, а затем отступили в свои окопы. И приготовились к новым атакам врага. Но их не было. Убедившись в прочности обороны, немцы воздержались от лобовых атак.
К вечеру нам приказали отступить, и, выставив боевое охранение, мы отошли к Висле. Подойдя к такой большой реке, я почувствовал что-то подобное страху — я уже не раз видел смерть и кровь, огонь и грохот, но я жил и рос в горах. Наши речки были маленькими и мелкими, хотя и стремительными. Я почти не умел плавать. К тому же мы не знали, как будем переправляться — по мосту или на лодках. Но саперы еще не подорвали мост, и мы спокойно перешли по нему через так страшившую меня Вислу.
Гитлеровская бронированная армада все больше пожирала землю Польши.
Я не знаю, сколько километров мы прошли лесами за следующую неделю… Я не знаю, сколько километров было пройдено в эти дни. Мы были солдатами — привычными и крепкими в любой работе.
Примерно 18–19 сентября мы оказались в районе Томашува-Любельского. Наша рота вместе с другими частями армии «Краков» стояла на привале в лесу. Разжигать костры было запрещено. Командование опасалось немецких воздушных разведчиков. Германские войска, превосходя нас техникой, постепенно обгоняли наши отходящие части, постоянно вися на наших флангах. Единой линии фронта уже не существовало, и наше положение быстро ухудшалось. Поэтому мы с такой тревогой услышали растущий гул танковых двигателей. Но это были наши танки. Они шли ночью с зажженными фарами. Это были пушечные однобашенные машины 7ТР, новейшие танки польского производства. Они могли на равных сражаться со всеми типами танков, которые имела на вооружении гитлеровская армия. Но в сентябре 1939 года в войске Польском их было всего 133 штуки. Танкисты махали нам руками из башен, и мы радостно отвечали им. Ребята начали считать танки — их было двадцать два.
Вскоре нам объявили приказ: мы должны были атаковать и выбить противника из города Томашува-Любельского. Ночная атака началась с артиллерийской подготовки, с рева и грохота танков: впервые в ходе войны, которую потом назовут Второй мировой, произошло встречное танковое сражение. Десятки немецких и польских танков сошлись в жестоком бою. Наши польские танкисты опрокинули в нем врага и на плечах его ворвались в город. Но именно этого и не надо было делать: удел танка — бескрайние поля и широкие дороги, а не тесные улочки городов. Немцы подтянули артиллерию, и, потеряв маневр внутри города, наши танки откатились из города, неся большие потери. Штурм города продолжили мы, пехотинцы. Мы продвинулись до центра города, но были остановлены плотным пулеметным огнем противника. Не добившись успеха, польская пехота через пару часов получила приказ оставить город. За ночь мы произвели перегруппировку и в тот же день вечером возобновили штурм. Но новый штурм повторил в точности предыдущую атаку: мы снова залегли в центре, не в силах продвинуться дальше и снова получили приказ на отступление. Командир нашей 55-й дивизии отказался от продолжения боя и решил прорываться в направлении Львова. Это было 20 или 21 сентября.
Но было уже поздно: мы не знали, что еще 17 сентября Красная армия перешла восточную границу Польши на всем ее протяжении. Дальнейшее сопротивление было бессмысленно. Наш Верховный главнокомандующий отдал приказ:
«Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. С Советами боевых действий не вести, только в случае попытки с их стороны разоружения наших частей. Задача для Варшавы, Модлина и Хеля, которые должны защищаться от немцев, — без изменений»16.
Но командир нашей дивизии попытался прорваться ко Львову и помочь ему, ничего не зная об этих приказах. Командование 55-й дивизии надеялось, что фронт под Львовом стабилизировался.
Но все это было уже слишком поздно: не желая капитулировать перед нацистской армией, Львов 21 сентября капитулировал перед советскими войсками. 22 сентября в районе веси Улув авангард немецкой армии «Юг» вышел на пути отхода 55-й дивизии. Снова был встречный бой, и, прорвавшись, мы заняли оборону в перелеске. Затем началось что-то непонятное. Часами тянулось ожидание, ждали приказа на марш или на бой, но приказы не приходили. Мы не знали еще, что командиру дивизии стало известно о падении Львова и вторжении Красной армии.
Я увидел, как небольшой отряд польских кавалеристов выехал навстречу немцам. Я попросил бинокль у командира роты и увидел в руках первого всадника флаг. Белый флаг. Я отдал бинокль командиру и указал ему на это. Я спросил его, что будет дальше, но он знал об этом не больше меня. Мы стали ждать, так как ничего другого нам не оставалось. Вскоре на дороге, ведущей на Запад, показалась колонна наших польских солдат под белым флагом, все при оружии. Мы, взводные и командир роты, вышли на дорогу и переговорили с командиром этого подразделения. Он сообщил нам, что командир 55-й дивизии решил распустить свою часть, но так как наша рота не была официально включена в состав дивизии, то наш ротный волен сам решать, что делать дальше: воевать ли, капитулировать, уходить ли за границу или распустить солдат по домам. Мы вернулись к роте. Командир спросил мнения нас, его взводных. Когда очередь дошла до меня, я, не ведая о приказе главнокомандующего, предложил идти на юг, в Венгрию. Я не боялся смерти, но инстинкт самосохранения начал просыпаться во мне.
Командир промолчал. Он вывел нас на дорогу. Рота построилась в походную колонну, и мы пошли. Пошли на юг — это получилось как-то само собой. Мы просто шли. Флага в нашей колонне не было, ни польского, ни белого. А по дороге навстречу нам ехал немецкий мотоцикл. Они не стреляли, и мы тоже. Мотоциклисты остановились в голове колонны. Один из них на польском языке спросил ротного, кто мы и что собираемся делать: воевать или сдаваться?
В ответ наш командир расстегнул кобуру и сдал личное оружие. На этом оборонительная война 1939 года для меня закончилась.
Нас разделили: офицеров направили в офицерские лагеря. Как подофицер я оказался в обычном лагере польских военнопленных. Других лагерей у гитлеровцев еще не было. Мы очутились в Восточной Пруссии. Вскоре группу, в которой оказался и я, определили на работу к немецкому фермеру. В германских хозяйствах все больше не хватало мужских рук: война росла и ширилась, как пожар… Но и теперь кто-то должен был должен пахать, сеять и убирать урожай.
Охрана привезла нас к бауэру и уехала. Но перед этим старший конвоя сказал нам, что в случае побега каждый третий из нас будет расстрелян, а пойманный беглец или беглецы будут повешены17. Литовско-германская граница была недалеко, но никто не собирался бежать туда: в Литву уже вошла Красная армия, отбив всякую охоту к такому побегу.
Хозяин выделил для нас старый сарай. В нем было холодно, но все же гораздо лучше, чем в лагере. На следующий день он вывез нас в поле, объяснил, что от нас требуется, и уехал по своим делам. Посоветовавшись, мы решили не работать. Мы посчитали, что работа на врага ущемляет наше солдатское достоинство. Настало время обеда. Приехал фермер и, увидев, что ничего не сделано, оставил нас без обеда. Так продолжалось три дня: мы не работали, а он не кормил нас. Но при этом не бил и не ругался. На четвертый день несколько человек начали убирать свеклу. Увидев сделанную работу, немец оценил ее и накормил нас по результатам. На шестой день все работали с утра до вечера и получили вполне нормальный обед и ужин. А хозяин? Он ел вместе с нами, из такой же тарелки, в которую кашевар накладывал из общего котла.
…Места, где я родился и вырос, в это время окончательно закрепил за собой Советский Союз. Там были проведены «выборы» за присоединение к СССР. Русские объявили, что чуть ли не все мои земляки решили жить в советской стране. Эти бывшие польские территории стали называться Западной Украиной. Немцы тоже перекроили захваченную ими часть Польши, довершив ее «четвертый раздел»: часть они присоединили к своему Третьему рейху (как назвали нацисты свое государство), а всю остальную территорию объявили «польским генерал-губернаторством», сохранив в нем свой оккупационный режим18.
СССР и Германия заключили между собой соглашение о взаимной передаче военнопленных польской армии, западной или восточных областей Польши. Это означало, что русские должны передать Германии польских солдат, родившихся на территориях, оккупированных Германией. Так же должна была поступить и Германия19.
До нас дошли слухи, что переданных в СССР польских солдат и офицеров домой не отпускают, а везут в советские лагеря в глубине страны — до самого Урала и даже дальше. Семьи их тоже подвергаются репрессиям, но каким, мы не знали. У меня остались дома жена, трое маленьких детей, родители, а также три сестры (к этому времени они все уже вышли замуж и уехали из села). Беспокоясь и опасаясь за них всех, я решил скрыть свое происхождение, чтобы не быть выданным русским. Я не писал им писем, боясь выдать себя почтовым адресом, и они ничего не знали обо мне. Жив ли я, погиб ли, попал в плен или ушел за границу, как тысячи польских солдат, оставалось неведомо для них20.
Летом 1940 года под напором гитлеровской армии капитулировала Франция. На фронтах наступило недолгое затишье. В отпуск из армии, приехал молодой сын нашего фермера. Он был победителем. «…Сегодня наша Германия, а завтра — весь мир!» Это был холеный и наглый пан, любивший смеяться широко и раскатисто. Он считал себя нашим господином, а нас — своими рабами, с которыми он волен поступать, как пожелает.
Через день после приезда он увидел, как мы шли через двор на работу. «Победитель» заулыбался, а потом взял пастуший кнут и принялся без разбору бить нас, польских пленников, работающих на него.
Мы только отворачивались, закрываясь руками. Только свист бича да довольный хохот, перемежаемый отборными немецкими ругательствами «сверхчеловека».
И тут во двор выбежал его отец. С перекошенным лицом от ярости он вырвал из его рук кнут и с силой швырнул на землю. И, не заботясь о том, видим ли мы это или нет, широкой мужской ладонью он с размаху ударил его по щеке.
Остановившись, мы смотрели, что будет дальше. А наш хозяин заговорил с ним резко и жестко. Он яростно выговаривал сыну, что когда Германия вела Первую мировую войну (он так и сказал — Первую!), как и сейчас, она побеждала вначале. «Колесо поворачивается, — сказал он. — Победы сменились поражениями, — продолжал он, — твой отец попал в плен, как и они, — он показал в нашу сторону, — и он знает и помнит, каково быть пленным. Все может статься на войне, и ты тоже можешь в один миг стать на место этих несчастных поляков. Подумай хорошенько об этом», — закончил он и отправился дальше по своим делам. После этого случая молодой барин уже не бил нас и даже старался избегать…
В июне 1941 года гитлеровцы напали на своего союзника по 1939 году — Советский Союз. У нашего фермера был репродуктор, и я очень скоро узнал, что фронт откатывается на восток. Прикарпатье было оккупировано германской армией. Значит, подумал я, моим родственникам больше не грозят советские лагеря, и я могу дать знать о себе. Я написал жене и родителям. Что жив, здоров и нахожусь в немецком плену. Через пару месяцев мне пришло письмо из дому. Жена не могла поверить, что я жив. Она посылала запросы в Красный Крест, где ответили, что я погиб в сентябре 1939 года. Рад был и отец, что я жив, хотя бы и в плену.
Время шло медленно, но не останавливаясь. Я продолжал работать у фермера, а в мире уже шел второй год войны. Письма из дома шли долго и не приносили особой радости. Сначала отец, потом жена сообщили мне, что через девять месяцев после моего ухода из дома у нас с женой родился четвертый ребенок — мальчик. Плен есть плен, и меня все больше тяготило, что я, крепкий, здоровый мужчина, не могу вернуться домой и ничем не могу помочь своей семье. Наши голодали, жаловались на бедность, которую еще больше усилила война. Еще больше меня томила неизвестность. В то немногое свободное время, что оставалось после работы, я все чаще устало смотрел на бревенчатую стену.
Дела Третьего рейха шли все хуже, Великая война уводила из дома все больше тружеников и работников. На их место теперь брали не только подневольных военнопленных: теперь с нами работали французы, голландцы, бельгийцы. Кого пригнали насильно, кто приехал на заработки… Вся «Festung Europe», как вещал нам по радио доктор Геббельс.
Я сдружился с пожилым поляком, работником, жившим недалеко от Львова. Он рассказывал, что в наших местах немцы стараются поссорить меж собой украинцев и поляков, давая работу только украинцам. «Войне не видно конца, — говорил он, — жизнь пройдет, и радости от нее не увидишь. Живи здесь и сейчас. Случай будет сойтись с какой паненкой из угнанных — живите. Война спишет». Но это коробило меня. Я хотел жить в ладу со своей совестью. Давно, еще в детстве мой дед мне доходчиво объяснил, что такое совесть: «Это такое маленькое беззубое, но загрызет до смерти…»
Годы шли, я старался беречь себя до возращения в свой дом. Мысленно я спускался с горы, шел через мост, делящий пополам наше село. Вот и наш дом, около которого так много дикой черешни. И дети, бегущие мне навстречу. Я знал, что они сильно выросли за эти годы, но в моих мечтах они оставались такими же, какими я видел их последний раз, когда они бежали за телегой, увозившей меня. Мысленно я пытался представить себе четвертого ребенка, но никак не мог это сделать…
Я писал жене, чтобы она спокойно растила детей и ждала меня. А я обязательно выживу на этой проклятой войне и вернусь домой. И мы все заживем, как жили до войны — без страданий и голода, и все будет у нас хорошо. Она отвечала мне такими же теплыми письмами.
Настало лето 1944 года, и поражение Германии становилось очевидно даже для торговок на сельских базарах. Даже пленные знали, что немцы терпят поражения на всех фронтах и в рядах союзников доблестно бьется возродившаяся польская армия. Колесо поворачивалось!
…В это утро годами заведенный порядок нарушился. После завтрака мы построились и двинулись на работу в поле. Мы пошли от того же сарая, в котором мы так и жили с 1939 года. И мимоходом оглянувшись, я очередной раз в жизни не смог догадаться, что больше никогда не увижу этот фольварк.
Вдали поднялся огромный столб пыли. Послышались гул многих моторов и скрежет гусениц. Шли танки. Они остановились, и, когда пыль рассеялась, мы увидели, что это совсем другие танки, непохожие на те, которые мы видели до сих пор. Они были гораздо крупнее, и их орудия были непривычно длинны. Да и калибр их был гораздо мощнее тех танковых пушек, какие я видел до сих пор. Они были выкрашены в зеленый цвет. На башнях у них были большие красные звезды и русская надпись: «ВПЕРЕД, НА БЕРЛИН!». Это были русские.
Головной танк въехал во двор усадьбы и остановился. Мы стояли, ожидая, что произойдет дальше. Из открытого люка вылез танкист и с удивлением посмотрел на нас: немцы разрешали нам ходить в лагерях в военной форме. На нас были польские мундиры и фуражки. У некоторых даже сохранились кокарды с польским орлом и короной. Командир танкового десанта спросил, кто мы такие. Мы ответили.
Он сказал, что возглавляет танковый рейд по германским тылам и не может задерживаться здесь. Сам же русский фронт еще далеко и находится в Литве. Чуть помедлив, он сказал, что тот, кто здоров и желает присоединиться к ним, может вместе с этим отрядом выйти к основным силам Советской армии.
Времени на раздумье не было, но никто из нас не колебался. Сначала около сорока наших польских бойцов разместились на броне этих двух русских танковых рот, а потом мы пересели в три трофейных немецких грузовика, захваченных русскими.
Я плохо запомнил наш путь по гитлеровским тылам. Два дня мы кружили по Восточной Пруссии, прежде чем командир получил по радио приказ об отходе и благополучно провел свою часть через линию фронта. После придирчивой проверки советской контрразведкой нас направили на сборный пункт. К нам даже приставили охрану, хотя и маленькую.
К этому времени часть Польши уже была освобождена от фашистов. В Люблине было сформировано временное правительство Польши.
При помощи СССР: оно спешно воссоздавало войско Польское21. Через сборный пункт мы попали в 1-ю Польскую армию.
Я предъявил сохранившиеся у меня документы с последней записью, сделанной в сентябре 1939 года: «Назначен командиром взвода». Я получил звание подпоручика и должность командира взвода, так как новой армии очень не хватало офицеров-поляков. Только боевой опыт позволил мне стать офицером, не окончив офицерского училища…
Война шла уже пятый год, и почти все это время наша страна была оккупирована. Много офицеров было в плену. Многие воевали в составе союзных войск на западе, где тоже сформировалась и воевала большая польская армия. Офицеры были нужны и в составе подпольных польских сил, продолжавших борьбу на все еще оккупированной немцами территории Польши. Мы еще не знали тогда, сколько наших офицеров пропало в первый год оккупации, и название местечка Катынь ничего не говорило нам22.
…Получив назначение и прибыв в действующую армию, я оказался на правом берегу Вислы — около самой Варшавы.
При приближении фронта Варшава восстала, и мы слышали, что там шел бой. Нацисты окружили город, расстреливали его тяжелой артиллерией, яростно бомбили его, до основания снося квартал за кварталом. С самого начала они отсекли восставших от берега, и мы ничем не могли помочь им. Союзники и русские на парашютах сбрасывали оружие и боеприпасы. Но этого было слишком мало!
В сентябре удалось освободить Прагу, восточную часть Варшавы, расположенную на правом берегу Вислы. Командование фронтом разрешило части наших сил форсировать реку для поддержки восставших. Переправившись, наши польские воины захватили небольшой плацдарм. Немцы навалились на него огромной силой, отрезали наших от реки и быстро уничтожили его. Все последующие попытки закрепиться на левом берегу окончились неудачей. Само же восстание было безжалостно подавлено, и последние защитники Варшавы капитулировали 2 октября 1944 года.
Первая польская армия была отведена в тыл на пополнение и перегруппировку, выполняя приказ советского командования, которому была организационно подчинена, входя в состав Советской армии.
В январе 1945 года Советская армия возобновила наступление против немецкой группы армий «Висла». В ее составе были и наши части. Наступление развивалось успешно. Мы по льду форсировали Вислу и 17 января 1945 года вошли в истерзанную Варшаву23.
…Кому-то представлялось, что теперь мы войдем в нашу Варшаву парадным маршем, с развернутыми знаменами и оркестрами. Этого не случилось. Мы шли по бывшим улицам в скорбной тишине, с болью на лицах глядя по сторонам. Город был мертв. В отместку за мужество восставших нацисты разрушили город. Даже стен почти не было. Здесь тяжелая артиллерия методично сносила квартал за кварталом вместе со всеми, кто жил в них, не щадя никого. Даже те, кому было суждено выжить, были угнаны из опустевшего города. Ни одному из нас теперь не были нужны цветистые речи «политруков» — так теперь назвали русские своих комиссаров. Мы желали теперь только одного: поскорее окончить эту неслыханную войну, шестой год терзавшую нашу прекрасную Родину. Скорее в бой! Как теперь можно спать и есть, пока живы фюрер и германская армия?! Мы будем бить, рвать и давить, пока последний из них не испустит дух или поднимет руки.
Наш порыв был неудержим и стремителен. Наступая, мы стремительно прошли до самой границы с Германией. Границе, на которой стояли наши войска 1 сентября 1939 года! Но «колесо продолжало поворачиваться», и наши армии вошли в дрожащую, перепуганную «нашествием восточных орд» Германию. Мы остановились только на Одере, примерно в сотне километров от Берлина. Логово фюрера было так близко, но командование приказало перейти к обороне и начало подготовку последнего, смертельного удара в самое сердце Третьего рейха.
Немцы быстро воспользовались этой передышкой и нанесли сильный контрудар на северном фланге наших фронтов — в Померании. Нашу 1-ю Польскую армию перебросили в Померанию, и мы встали в стальную оборону плечом к плечу. Это были очень тяжкие бои. Каждый день война показывала нам свое страшное лицо, но это был 1945-й, а не 1939 год! Через неделю мы остановили гитлеровцев и шаг за шагом начали теснить их к Балтийскому морю.
У нас были свои политруки, как у русских, — только назывались они по-другому. Они говорили, поднимая наш дух, что мы приходим на этот берег навсегда, возвращая столетиями назад отнятые у нас земли. Что Поморье станет берегом нового польского моря, берегом великой и свободной Польши…
Мы приблизились на расстояние артогня к немецкому городу — порту Кольбергу. Но, конечно же, все мы называли его по-славянски, по-польски — Колобжег. Нацисты решили оборонять его до последней возможности: порт был прекрасно укреплен, а отлично вооруженный и многочисленный гарнизон посчитал позорной для себя саму мысль о сдаче полякам. Им была предложена капитуляция, им гарантировали жизнь и медицинскую помощь. В ответ же немецкий комендант спесиво изрек: «В 1807 году Наполеон не смог овладеть Кольбергом, а полякам тем более это не удастся!» Они сделали свой выбор.
Мы начали подготовку к штурму. Русские усилили нашу 1-ю армию частями гвардейских минометов «катюш», добавив к ним небольшое количество самолетов морской авиации. Несколько раз наши летчики топили немецкие корабли. Прямо на наших глазах. Советские же корабли почему-то не решились поддержать нас с моря, но сил было достаточно и без них.
Русские говорили мне свою солдатскую примету: младший по званию офицер (у них — младший лейтенант) живет в боях несколько дней: за это время его либо убивают, либо он получает следующий чин. Так стало и со мной: перед самым штурмом Колобжега я получил звание поручика и должность выбывшего ротного командира.
Решительному штурму города предшествовала мощная артиллерийская и авиационная подготовка: пронзительно ревели многие десятки «катюш», тяжко ухали огромные осадные пушки. И десятки штурмовиков крутили над врагом такую же «карусель», какую мы видели шесть лет назад.
Мы поднялись в атаку и вошли в город. Форт, стоивший нам такой крови, был мертв. Ни одного выстрела не раздалось из его развалин.
Но бомбить так сам город мы не могли и не смели: слишком много в нем оставалось мирных жителей, среди которых было немало и поляков. Улицы здесь перекрывались баррикадами, все перекрестки и площади простреливались не только пулеметным, но и артиллерийским огнем. И нам снова приходилось брать штурмом каждый дом.
Бои здесь были особо упорные: окруженные и прижатые к морю немцы дрались особенно упорно. Им еще раз предлагали капитуляцию, но, как и раньше, ответа не было.
Теперь я мало «стрелял и ходил в атаку»: я был теперь командиром роты и должен был больше руководить боем, чем стрелять из своего автомата. Я был в ответе за доверенную мне сотню таких разных жизней. Эти люди подчинялись мне, и я был в ответе за наш успех, а если случится…
Остатки гитлеровских войск оказались блокированными на территории морского порта. У них осталась небольшая полоска земли шириной около трех километров и глубиной всего лишь метров восемьсот.
Колобжег пал. Наши польские солдаты еще раз доказали свое мужество и знание военного ремесла. Они высоко подняли нашу былую славу, затоптанную было немецким сапогом, подбитым блестящими медными гвоздями.
А когда затихли выстрелы, когда были преданы земле сотни наших друзей, павших в битве за Колобжег, к маяку пришли полки 3-й пехотной дивизии, чтобы дать клятву Балтийскому морю: «Клянусь тебе, польское море, что я, воин своего Отечества, верный сын своего народа, никогда тебя не оставлю!.. Это — воля народа, и она привела меня к тебе, польское море! Я клянусь, что вечно буду охранять тебя, не щадя ни крови, ни жизни, и никогда не отдам тебя чужеземцам захватчикам!..» Зазвучал гимн, знаменосцы двинулись к морю. Войдя по колено в воду, они повернулись лицом к нашему строю и медленно опустили полотнища в бьющие о берег волны. И тут усатый солдат, войдя в воду, снял с пальца золотое обручальное кольцо и с возгласом «Нех жие Польска!» бросил его далеко в море. У нас, поляков, с незапамятных времен бытует обычай «венчания с морем». О нем и вспомнил теперь солдат, геройски сражавшийся за Колобжег и только что получивший «Крест храбрых». За ним к берегу потянулись его товарищи. В тот день воды Балтики приняли немало обручальных колец.
В это время люблинское правительство начало создавать 2-ю Польскую армию. Несколько офицеров нашего полка были переведены в нее. В их числе был и я. До двадцатых чисел апреля мы готовились к новому наступлению. Все понимали, что оно будет последним: с востока армии союзников стояли в какой-то сотне километров от Берлина — на Одере, а на западе англо-американские войска быстро продвигались в глубь Германии. Наша же армия, находясь на южном фланге Берлинской группировки, готовилась к нанесению глубокого флангового удара. В течение десяти-пятнадцати дней нам предстояло совместно с Советской армией продвинуться до Дрездена и занять его.
Наступление началось 16 апреля. На сотни километров вдоль Одера ночь стала днем. Сила, обрушенная на остатки гитлеровской армии, была сказочно велика. Но из последних сил нацистский режим продолжал сопротивляться. У него все еще были тысячи отличных танков, орудий, самолетов и сотни тысяч фанатиков, готовых умереть за своего фюрера.
После первых дней тяжелого, но успешного наступления 20 апреля с юга фланг нашей армии контратаковал немецкий 57-й танковый корпус, поддержанный механизированными частями парашютной дивизии «Герман Геринг». Здесь же была и уже потрепанная нами дивизия «Бранденбург», и другие не менее именитые части нацистской армии. Нам пришлось нелегко, но мы еще раз показали стойкость польского солдата. Мы показали, что умеем не отступать и стоять насмерть, если приказа на отступление нет.
Через несколько дней эта немецкая отчаянная попытка прорваться к Берлину с юга и восстановить положение на правом фланге стала выдыхаться. Мы отбили эти атаки, и фронт, поколебавшись, снова начал все быстрее откатываться на юго-запад.
Ничто уже не могло остановить нас. Мы верили, мы видели, что эта проклятая война доживает последние дни. Германия была разгромлена, но несколько теряющих связь и управление армий еще продолжали бессмысленное сопротивление. Одним из самых больших и сильных таких обломков была гитлеровская группа армий «Центр» под командованием фельдмаршала Шернера.
Мы пошли на Дрезден и взяли его, где нашему подразделению была поставлена другая задача.
Узнав о падении Берлина и смерти Гитлера, чехи подняли восстание в Златой Праге. Но, как и в Варшаве, силы пражан были несоизмеримы с остатками немецкой армии, противостоящими им. Немцы бросили в атаку на город танковые и мотопехотные дивизии. Положение пражан сразу стало подобно тому, в которое попали герои нашего варшавского восстания 1944 года…
И с радиостанции восставших раздался зов погибающей Праги. Город молил о помощи, звал на помощь победоносную Красную армию.
Нас повернули на Прагу. Эти двести километров мы пролетели на броне русских танков с польскими белыми орлами за два дня. Все эти часы голос по радио звал нас: «Красная армия! Приди и спаси Прагу!» Мы спешили и боялись не успеть. Мы боялись снова увидеть то, что уже однажды видели в Варшаве…
Но Прагу спасли другие, а нашу часть развернули в другом направлении. Война завершалась на глазах: фронта уже не было, но отдельные гитлеровские части все еще пробивались по нашим тылам на запад, чтобы сдаться англичанам или американцам. Некоторые из них были большими и сильными.
Я с удивлением увидел, что мы оказались в районе (чуть не сказал: моего родного) города Тишина. Может быть, это было угодно самой судьбе, чтобы помирить соседей —поляков и чехов. Чтобы именно здесь забить большой осиновый кол и этой войне, и этой старой обиде, посеянной когда-то меж нас…
Без боя наша дивизия освободила несколько чешских городков. Моя рота была выделена для охраны моста через ущелье в нескольких километрах от этого города.
Недалеко в тылу моей роты находилась чешская деревня. Тут я и встретил День Победы над Германией. Ночью с 8 на 9 мая со всех сторон началась беспорядочная стрельба вверх. Стреляли из стрелкового оружия, пускали ракеты: сигнальные, осветительные. В округе раздавались радостные крики. В расположение нашей роты пришли жители соседней деревни.
Они сообщили нам, что по радио передали сообщение о том, что представители главного командования вермахта подписали сегодня ночью капитуляцию Германии. Война в Европе закончилась. Мои солдаты тоже стали стрелять в звездное небо, радуясь победе. Чехи принесли вино и стали угощать солдат. Бойцы пили за победу, за мир, за нашу дружбу. Успокоились под утро и легли отдыхать…
Отдых оказался недолгим: боевое охранение доложило, что прямо на наши позиции движется механизированная колонна противника. На бортах их боевых машин были нарисованы эсэсовские эмблемы в виде двух молний. В колонне было несколько танков. Наши соседи чехи в тревоге прибежали к нам, сказав, что к нашему мосту подходит немецкая колонна.
Мы понимали: эти сдаваться не будут, эти будут прорываться на запад. Им терять уже нечего. Когда гитлеровские машины показались перед позициями моей роты, я отдал приказ открыть огонь.
У меня в подчинении была батарея пятидесятисемимиллиметровых противотанковых пушек. Мне ее придали для усиления. У меня было чем воевать.
Колонна смешалась. Остановилась. Несколько машин и танков загорелись. Немцы быстро пришли в себя и стали отстреливаться. Мои бойцы ясно представляли, кто стоит перед ними. Нацисты тоже видели, что на их пути стоят польские солдаты. Бой начался жестокий: никто не хотел уступать. Мы хотели показать, что такое храбрость польского солдата, честь Белого орла… Хотелось припомнить им все — и сентябрь 1939 года, и плен, и трагедию Варшавы. Нам хотелось показать этим эсэсовцам, что победили мы, а не они.
А гитлеровцы, видя, что перед ними польские солдаты, шли напролом, не считаясь с потерями. Они не могли поверить, что мы не разбежимся от их напора. Что мы будем стоять насмерть и не пропустим их на запад.
Они кричали: «Пропустите нас! Мы вас не тронем! Мы хотим сдаться амери0канцам!»
Мои солдаты отвечали им только огнем. Но силы были слишком неравны: у моих бойцов заканчивались боеприпасы. Нашлись такие смельчаки, которые лазали на нейтральную полосу и забирали у убитых немцев оружие, боеприпасы и отстреливались этим оружием. Не могло быть и речи о том, чтобы пропустить эсэсовцев: воинская честь и долг были превыше всего для нас. Очень скоро у моих солдат кончатся патроны, и, наверно, немцы смогут прорваться здесь, но только через наши мертвые тела. Мы не побежим и будем сражаться до конца. Этот бой шел уже на второй день после победы, и все думали, что в Европе наступил мир… Но только не здесь — в чешских горах.
У нас была рация, но вокруг были горы, связь была очень плохой, и я ни с кем не мог связаться, чтоб вызвать артиллерийский огонь или авиацию. Пришлось посылать связных в штаб. Наше положение становилось все более опасным, но я продолжал надеяться на помощь наших войск. Надежда умирает последней.
…Наш яростный бой показался нам шорохом листьев в дубовом лесу, когда из-за горы выскочили наши самолеты. Пройдя над нами, они засыпали эсэсовцев реактивными снарядами, вспороли землю очередями авиационных пушек. Германская колонна оказалась в положении зверя, которого со всех сторон обложили охотники. Каждый снаряд ложился в цель, и земля стала огненным морем для наших врагов. Машины, пехота, танки — все горело и взрывалось под крыльями Илов с бело-красными шашечками. Повторив заход, они улетели. Стало тихо, были слышны только крики раненых, умирающих на горной дороге, и гул многих моторов, растущий и ширящийся у нас за спиной. К нам шла помощь. С гитлеровской стороны все смешалось. Никто уже не пытался оказывать сопротивление. Кто-то сдавался, идя с поднятыми руками, другие пытались куда-то сбежать. Катались по земле умирающие. Кто-то стрелялся, боясь плена много больше, чем смерти. Очевидно, у них были для этого основания.
Передние грузовики с подмогой уже перескочили через этот густо политый кровью мост, и из них начали выпрыгивать солдаты. На вид это были совсем мальчишки, — наверное, рождения годов 1926–1927 года, не старше. У них были длинные винтовки, они стреляли неведомо куда и в кого и бежали неизвестно зачем. Они хотели хоть что-то успеть в этой войне…
Она закончилась. Эта бескрайняя, не слыханная миром война. Мы радовались, мы обнимались и плакали от счастья. Но я еще не знал, что эта война никогда не закончится для меня.
К мосту подъехал «виллис». Из него выпрыгнул хорунжий, почти такой же юный, как эти солдаты. Он спросил: «Кто командовал этим подразделением, оборонявшим этот мост?» Я представился. Он отдал мне честь и сказал, что имеет устный приказ командования: доставить командира этого подразделения, «героически отстоявшего мост», в штаб дивизии.
Я сел в его машину, и мы поехали. Но мы не попали в штаб: По дороге наша машина подорвалась на мине. У войны свои законы.
Я очнулся в госпитале несколько дней спустя. Ранение оказалось тяжелым: контузия, травма позвоночника, повреждения нервной системы с частичным параличом правой стороны тела. После длительного лечения врачи сказали мне: я буду жить, но инвалидом останусь навсегда24. И никаких шансов на улучшение здоровья нет. Скорее наоборот.
В скитаниях по госпиталям прошло несколько лет. Мне дали инвалидность, назначили пенсию. Я оказался в Доме инвалидов войны, в городе Душник-Здруй. Нас оказалось здесь около трехсот человек — офицеров, инвалидов войны. В основном это были уроженцы восточных областей Польши. Тех областей, которые оказались в составе Советского Союза. Мы, польские солдаты, победили в этой войне, но путь домой для нас оказался закрыт. Нам выпала незавидная судьба оказаться небольшой группой из числа тех миллионов «перемещенных лиц», ставших жертвами послевоенного передела Восточной Европы. Наш дом остался за границей. Многие скрывали, что у них есть родственники, которые могли бы забрать их и заботиться о них. Вернуться туда мы теперь тем более не могли: на Западной Украине шла гражданская война. Украинские националисты организовали отряды УПА (Украинской повстанческой армии) и вели безжалостную партизанскую войну. Это была жестокая война, и больше всего от нее страдало мирное население. Бойцы УПА очень жестоко обращались с теми, кто служил в войске Польском, и часто даже убивали их. Особенно польских офицеров. Уже понемногу становилось известно о Катыни…
И я боялся. Я снова боялся, что своим приездом я могу причинить беду и страдание моей семье и всем родственникам. И одновременно с этими событиями в наших странах шло принудительное перемещение тысяч людей. Из Польши выселяли на Украину живших здесь украинцев, а навстречу им двигался такой же поток выселяемых с Украины поляков. И я опять скрыл, что с той стороны границы у меня остались жена и четверо детей, указав при заполнении анкеты только престарелых родителей.
Куда могли деться, на что могли жить здесь женщина с четырьмя детьми, не имея ничего… Я не знал, что в нашей семье в 1945 году произошла трагедия. В дом, где жила мать моей жены, и вместе с ней еще девять человек, две другие ее дочери, там же вместе с ними проживал и муж одной из дочерей, были также дети, зашли два бандеровца, требовали у родственников жены продовольствия. Для своего отряда УПА. В это время рядом с домом моей тещи проходил местный милицейский патруль (из жителей нашего и соседних сел). У бандеровца сдали нервы, он выстрелил по патрулю. Началась перестрелка. Националисты выпрыгнули в окно, а дальше им удалось спрятаться в лесу и наблюдать. «Ястребки» — так называли местных милиционеров — стали бросать в дом ручные гранаты. Дом загорелся. Cгорели девять человек, младшему было два месяца. Может, поэтому мою жену и детей не затронуло выселение на запад. Власти решили после этого преступления на время оставить моих родственников в селе.
Такова была жестокая правда, открывшаяся предо мной. Я тосковал. Я душой рвался к ним… Прошло еще несколько лет. Из газет я узнавал, что гражданская война на моей родине затихает, жизнь нормализуется. У меня была хорошая пенсия, которую я высылал на имя отца. Правда, она была хорошей для Польши, а в Советском Союзе были другие цены и другие деньги. Но мне казалось, что,закончив гимназию, имея опыт руководства людьми, я смогу как-то работать на родине даже в моем сегодняшнем положении. И не буду обузой для семьи. В письмах я говорил им, что смог скопить немного денег подрабатывая, которых хватит на первое время. Но сам не могу, писал я, выехать к вам. У меня накопилось много полезных в хозяйстве вещей. Чемоданы, которые я не хочу бросать и не смогу увезти сам. Приезжайте, ко мне в Душник-Здруй и помогите добраться домой.
Наконец отец написал мне, что уговорил родственника жены поехать с ним за мной в Польшу. Они даже выехали, но беда снова оказалась быстрее нас. Границу закрыли. «Железный занавес» до самого неба встал на пути домой. Теперь были нужны визы, разрешения на въезд и выезд. То, что вчера за полчаса решалось на таможне, теперь надо было долго и сложно решать через Москву и Варшаву. У них опустились руки, и они вернулись домой. А я остался в доме инвалидов в Польше. А дальше пошло еще хуже: в СССР как «врага народа» посадили и отправили куда-то в северные лагеря родственника жены.
Теперь за мной просто боялись ехать, чтоб не очутиться в тех же местах, что и мой родич. Только мой старый отец был согласен, но у него уже не было на это сил, как и у меня. Конечно, о нас, героях страшной войны, здесь достойно заботились: в доме инвалидов было хорошее обслуживание. У меня даже была сиделка, на оплату которой государство выделяло отдельную сумму. Но это не было моим родным домом. Здесь не было моей семьи.
А здоровье продолжало уходить из меня, мне все труднее становилось ходить. Но я старался все делать сам: мне, офицеру, было стыдно своей беспомощности. Я все еще надевал свой мундир и сам носил письма домой на почту. Я еще пытался бороться за свое будущее.
Наступил 1951 год. Была глубокая осень, ударили первые морозы. Стало скользко. Я поскользнулся и сломал ногу. Травма оказалась серьезной: рентгеновский снимок показал перелом бедра. Затем произошла закупорка сосудов в легком, и я умер25. Меня похоронили с офицерскими почестями на местном кладбище. Обо всем позаботилось руководство дома инвалидов, то есть государство. На могиле поставили крест, прозвучал воинский салют, легли венки и цветы26.
Очень хлопотал за меня мой земляк и однополчанин Блажей. Тот самый Блажей, с которым мы приняли наш первый бой в сентябре 1939 года и с которым мы много лет спустя встретились в доме инвалидов. Почему он не вернулся домой? Я не знал и не узнаю этого никогда. У него была своя война и своя судьба. Ведомая только ему одному…
Шли годы. Сначала по праздникам к моей и двум таким же могилам одиноких офицеров-инвалидов приносили цветы харцеры. «Никто не забыт, ничто не забыто…» Но с годами пропали и они. И спустя десятки лет надписи на наших крестах стерлись, и их уже невозможно прочитать. Затерялась и запись о захоронении в кладбищенском архиве. Пропали вообще все записи того 1951 года. Как будто никто и не умирал в том далеком году в курортном городке Душник-Здруй. Как было здорово, если бы все это было бы именно так! Но это не правда: я умер тогда и похоронен там.
Через два десятка лет после октября 1951 года на мою могилу ко мне приезжал мой сын, но он не знал, где она27. Старый кладбищенский смотритель показал ему три старые могилы, сказав: «Это здесь, а в какой из них ваш отец, я не знаю». Мой сын зажег три свечи и поставил по одной на каждую могилу, прочел молитвы.
Скоро придет время, и на месте старых бесхозных могил похоронят новых умерших согласно существующему сейчас закону. Соберут мои кости, все, что осталось от меня, и закопают в дальнем углу кладбища28. Может быть, так же поступят и с останками других офицеров-инвалидов, лежащих здесь. А может, и нет. Хочу верить, что этого не случится. Что найдутся затерявшиеся документы.
Что кто-то вспомнит и о нас, солдатах Польши, умерших в доме инвалидов, так и не вернувшихся домой с той, уже такой далекой войны. Что нас, переживших май 1945 года, и наши могилы помянут и почтят вместе с нашими однополчанами, не дожившими до Победы. Ведь для нас, солдат, не вернувшихся домой, та война не закончилась и по сей день…
_______________
1 1 октября1918 года в Цешинском княжестве образовался национальный польский совет, объявивший 30 октября 1918 года о возвращении этой территорий Польше. Пшибыльский А. Войны польского империализма 1918–1921. М., 1931. С.50–51.
2 Иприт – отравляющее вещество кожно-нарывного и общетоксичного действия. Технический иприт имеет слабый запах горчицы. Впервые применен немцами в ходе Первой мировой войны (1914–1918) у г. Ипр (Бельгия), откуда и получил свое название.
3 18
ноября
4 Мельтюхов М. И.. Советско-польские войны. М., 2001. С.23.
5 В январе
6 На границе с Чехословакией поляки развернули отдельную оперативную группу «Шленск», под командованием генерала Бортновского. В ее состав входила 4, 21, 23 Пд, Великопольская КВбр, 10-я механизированная бригада. К 1октября1938 года группировка насчитывала 35 966 человек, 270 орудий, 103 танка, 9 бронемашин и 103 самолетов. Район и город Тешин (80 000 поляков и 120 000 чехов) был передан Польше. Zgorniak M. Op. cit. S. 284. 287–289.
7 Граница Польши с Литвой являлась, по сути, демаркационной линией между войсками Польши и Литвы. См.: Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1938–1941. М., 1999. С. 96.
8 Гмина – это начальная единица административной власти. В сельских гминах председатель называется вуйт, в небольших городках-бурмистр.
9 Скрытое мобилизационное развертывание польских войск, начавшееся 23 марта 1939 года, затронуло: четыре Пд и одну Квбр. 13 августа 1939 года была объявлена мобилизация еще девяти соединений. С 23-го числа началась скрытая мобилизация основных сил. 31 августа 1939 года была официально объявлена мобилизация польских ВС. Jurga T. Obrona Polski. 1939. С. 39.
10 Бек, министр иностранных дел Польши, в 1939 году полагал, что любые действия Германии — «это блеф Гитлера», он старается запугать Польшу и тем самым вынудить ее пойти на уступки. Гитлер не начнет войну. Мосли Л. Указ. соч. С. 258–259.
11 Хенсон Болдуин. Сражения выигранные и проигранные. М., 2002. С. 22.
12 8 сентября 1939 года истребители Р-11 III/2 дивизиона армии «Краков» преследовали группу немецких бомбардировщиков Не-111 и попали под обстрел своих войск. Четыре самолета были сбиты. Операция «Вайс». Минск, 2003. С. 239.
13 Буско — небольшой город в Свентокшиских горах.
14 Противотанковое ружье – тяжелое нарезное ружье, предназначенное для борьбы с танками и другими бронированными целями. Калибр п/р – 7,9–20,0 мм. В сентябре 1939 года с польской стороны в боях приняло участие 200 противотанковых ружей. Остальные остались на складах из-за большой секретности и были захвачены немцами или Красной армией. Операция «Вайс». Минск, 2003. С. 16.
15 Бутылки с горючей смесью стали атрибутом уличных боев. Впервые были широко использованы во время гражданской войны в Испании. Хенсон Болдуин. Сражения выигранные и проигранные. М., 2002. С. 482.
16 Grzelak C. K. Op. cit. S. 214–223.
17 Военнопленные: лица, входящие в состав вооруженных сил, ополчений, добровольческих отрядов и др., во время войны попавшие во власть неприятеля и задержанные им. Режим военного плена, установленный приложением 4-й Гаагской конвенции 1907 года и Женевской конвенцией 1929 года, грубо нарушался фашистской Германией во Второй мировой войне (1939–1945).
18 Мельтюхов М. И. Советско-польские войны. М., 2001. С. 354.
19 В 1939–1941 годах. Германии были переданы 43 054 человека, уроженцы Западной Польши, Германия же передала СССР 13 575 человек— уроженцев восточных польских воеводств. Лебедева Н. С. Указ. соч. С. 73.
20 Как ныне установлено, в 1939–1941 годах с этих территорий в глубь СССР было переселено 320 000 человек. Гурьянов А. Е. Польские спецпереселенцы в СССР 1939–1941 годов. Там же. С. 114, 136.
21 27 июля 1944 года на освобожденной территории Польши был образован ПКНО (Польский комитет национального освобождения). 31 декабря 1944 года. ПКНО был преобразован во временное правительство Польской Республики, признанное вскоре правительством СССР. Резиденция правительства находилась в Люблине.
22 15 131 офицеров В. П. было расстреляно весной 1940 года в Катыни. 7305 офицеров В. П. и полицейских расстреляно в тюрьмах Западной Украины и Белоруссии. Лебедева Н. С. Катынь: преступление против человечества. С. 215–216, 517–603.
23 В Варшаве в 1939 году проживало 1,3 миллиона жителей. В начале 1945 году в городе осталось 162 тысячи жителей.
24 Inwalidzka Komisja Rewizyjnj — Lekarska wo Wroclawiu. 16.03.1948.
25 57 340 Duszniki Zdroj STATYSYKA MEDYCZNA. Zaswiadezenie wydano na podstawie wpisu z ksiegi glownej Nr 2325/51.
26 Miejsce i data pogrzebu 04.10.1951. Dusznik Zdroj.
27 Urzad stanu Cuwilnego 57–340 Dusznik Zdroj. Tel. 593 Znak Aktu № 6243/02/91.
28 На 7 апреля 1993 года перезахоронение не было произведено, так как была произведена резервация места захоронения на последующие двадцать лет (оплата места – 200 тысяч злотых в ценах 1993 года по существующему местному законодательству в г. Душник-Здруй). Квитанция Urzad Mieiski, 57–340, Dusznik Zdroj. № 325 630.
Нитки с иголками
Ночь рассыпала по небу яркие звезды. По календарю уже наступила осень, но этого никто не замечал. Лето не спешило покидать землю. Погода продолжала радовать теплотой и ароматами последних летних душистых цветов. Можно ли было желать лучшей поры для влюбленных…
Вдруг в спокойное великолепие этой осенней ночи ворвались треск и грохот бронированных машин. Танковый батальон разгрузили с железнодорожных платформ в местечке под названием Колюшки, восточнее Лодзи1. На дороге стоял такой шум, будто по брусчатке кони тащили все сенокосилки с ближайшей округи. В ночном свете полной луны подразделение совершало марш-бросок в южном направлении, в сторону города Томашува-Мазовецкого. Вереница танков вместе с другим автомототранспортом батальона катилась по шоссе.
После дневной жары в воздухе стояло удушье. Все ожидало прохлады. Танкистам приходилось нелегко. Экипажи изнывали от духоты, которая еще более усиливалась внутри танка. Мучила жажда. Для улучшение видимости во время ночного движения открыли люки механиков. Очки надежно защищали глаза водителей от грязи и пыли, влетавшей в танк.
Мелкие песчинки забились под каски, комбинезоны покрылись обильным слоем пыли. Бойцы не жаловались: это — война лишения, тяжелый труд и кровь. Машины и люди должны будут преодолеть расстояние в десятки «военных» километров.
По плану стратегического развертывания войска Польского на случай войны с Германией этому батальону предстояло вести боевые действия в Померании, а вышло так, что он мчался на полных парах в районы Центральной Польши. Двигаться подразделению комбат разрешил только в темное время суток.
Когда было светло, бронетехнику маскировали в лесных массивах, встречавшихся по маршруту следования…
Вечерело. Экипажи приводили себя в порядок после дневки в высоком хвойном лесу. Широкие зеленые лапы многолетних деревьев с массивными стволами надежно закрывали бронетехнику от врага. День близился к концу, на западе не видно было облаков. Солнце постепенно угасало, упавшие на землю тени стали в два раза длиннее. Примерно через час небесное светило зайдет за линию горизонта, наступит темнота, и ночь законно войдет в свои права.
Год тому назад Мечислав Барковский окончил школу подхорунжих, получил назначение и направлен для дальнейшего прохождения воинской службы в этот батальон. По прибытии в часть его определили во вторую роту и назначили командовать одним из шестнадцати танков, входивших в ее состав. Сам Мечислав родом из Познани.
Барковский решил отойти от своего танка и посмотреть на дорогу, по которой предстояло ночью продолжить марш. Шоссейка проходила вдоль леса, затем ее лента поднималась на гребень видневшейся впереди гряды и исчезала за горизонтом. Дорога была безлюдна, на ней стояли брошенные кем-то телеги и крытые брезентовым тентом повозки с направленными в разные стороны оглоблями. Подпоручик увидел, что в его сторону с ближайшего к нему холма спускалась повозка с запряженной в нее лошадью гнедой масти. Тент повозки был сшит из разноцветных кусков ткани. Кибиткой управлял бородатый цыган, часто стегавший длинным кнутом бегущую лошадь. За ними, на низкой высоте, летел самолет. От немецкой машины отделились и полетели вниз две маленькие бомбы. Раздались взрывы, и сразу же образовалось на месте падения фугасов большое облако дыма. Из-за рассеивающегося дыма показалась лошадь с оглоблями, к которым крепились передние колеса кибитки, и больше ничего. Напуганное животное понеслось вперед по пустой дороге, задев брошенную телегу, развернув и сбросив ее в придорожную канаву. Это препятствие не остановило несущуюся вскачь лошадь, она бежала дальше, зацепив стоящую повозку одним из двух колес, оставшихся от кибитки. Эта повозка была чем-то загружена, и поэтому лошадь затормозила. Животное встало на дыбы, делая передними ногами бесполезные движения в воздухе. Ее ошалелые от страха глаза готовы были выпрыгнуть из мокрых от боли глазниц. Огромный красный язык вывалился из открытой пасти. Лошадь громко звала на «помощь» ржанием. Усилия кобылы вырваться из плена оказались напрасными. На ней была качественная упряжь, а оглобли и колеса ломаться не хотели. Немецкий самолет сделал еще один заход. Летчик не мог промахнуться с такого близкого расстояния. Выстрелив длинную очередь по вставшему на дыбы животному, захватчик улетел.
Не успев осмыслить произошедшую у него на глазах расправу, Барковский быстро подбежал к своему танку и залез внутрь.
Объявили боевую тревогу. Командир батальона по рации получил приказ на срочное выдвижение. На этом месте не разрешили задерживаться ни на минуту.
Перед машинами второй роты появился боец. Он поднял свои руки вверх. В обеих ладошках солдат держал флажки и начал крутить их у себя над головой.
Мечислав заметил сигнал и отдал команду своему механику-водителю капралу Гвоздецкому:
— Заводи, вперед!2
Заряжающий плутоновый Залокотский с серьезным видом устраивался поудобнее на своем месте, с правой стороны, рядом с казенником пушки3. Танки повзводно стали выползать из окутанного дымным сумраком леса. Прошло несколько минут, все машины начали движение по открытой грунтовой дороге. Длинный шлейф пыли тянулся вверх, высоко над танковой колонной, выдавая немецкой авиации место нахождения батальона.
Бомбовозы в сопровождении истребителей появились внезапно.
Взрывы авиабомб слились с ревом пикирующих самолетов. Барковский не слышал звука работающего танкового двигателя. Ему казалось, что машина стоит на месте. Бомбы одна за другой сыпались из немецких бомбардировщиков, создавая над колонной огненный зонт. Танк от разрыва близко упавшей фугаски немного качнуло, но он продолжал идти вперед на пределе возможного.
Подпоручику в такой сложной обстановке почему-то вспомнился последний день лета. 31 августа в Польше объявили мобилизацию4. Рано утром в части проводили проверку состояния повышенной боеготовности, но он, выкроив пару минут, забежал в кафе, которое находилось рядом с воротами их казармы. Подойдя к стойке, Мечислав заметил одинокого посетителя, сидевшего за столом. На столе стояли две рюмки. Одна стопка была пустая, а в другой что-то налито. На лице у этого человека виднелись следы от ожогов. Широкая черная матерчатая повязка закрывала его левый глаз. Барковский повернулся к продавцу и попросил пачку сигарет. Неожиданно услышал вопрос, явно адресованный ему:
— Танкист, ты на какой машине служишь? Я был на «викерсе» — это «металлический гроб на троих»5. — Голос на секунду прервался, но потом человек у Мечислава за спиной продолжил рассказ: — Под бомбежкой в «броне» не сиди, как кролик в норе, уши не прижимай. Главное, чтобы твоя «коробка» все время двигалась, не стояла на месте. Когда самолет начнет пикировать на тебя, разворачивайся и иди навстречу аэроплану. Иначе с экипажем станете «головешками» в чреве своего обугленного танка.
Барковский повернулся вполоборота. Мужчина выпил маленький глоток из рюмки, затем поднес свой кулак к носу и сделал глубокий вдох. Несколько секунд была пауза. Инвалид мысленно перенесся в то время, когда человеческую жизнь и смерть разделял лишь звук очередного выстрела.
Он взглянул на подпоручика и сказал:
— В засаде, во время боя, внимательно слушай, пролетит снаружи рядом с твоей «броней» снаряд, затем сразу другой — пулей вылетай из танка. Помни: умный командир меняет машину, а не экипаж. В другом случае выносят то, что останется от танкистов. Умение умирать не самое главное в военном деле. Танк можно отремонтировать. Если б знать это раньше.
Продавец сказал:
— Пан офицер, ваши сигареты6.
Собеседник, не смотря на Барковского, продолжал:
— На войне каждый должен делать свое дело. Дают приказ наступать — наступай. Оцениваешь ситуацию, действуешь. Прицеливаешься, нажимаешь на спусковой крючок, стреляешь — вот тебе тактика боя. Иди, боец, пора. Только не забудь, что тебе сказал Збышек-Испанец, — и чуть тише он произнес: — Война не бывает без привкуса крови.
Мечислав пытался громкими командами заставить водителя Гвоздецкого выехать навстречу пикирующим бомбардировщикам. Механик не слышал его приказов и, как заводной, жал на газ. Машина упрямо рвалась вперед. Подпоручик пробрался к нему и стал тормошить его за плечо. На что водитель только развернулся вполоборота и закричал:
— По обеим сторонам шоссе придорожные канавы, видимости никакой. Если завязнем в какой-нибудь из них, тогда мы мишень.
Снова рядом с их танком упала фугасная бомба. От ее ударной волны люк у водителя открылся. Машину Барковского опять качнуло. Командир танка навалился своим телом на механика. Водитель от неожиданности выругался, на мгновение отпустил рычаги и стал пробовать закрыть половинки своего люка. Танк развернуло в сторону, но он не остановился. Немцы, видя, что у батальона слабое противовоздушное прикрытие, только четыре зенитных пулемета, летали прямо над их головами. В этой неравной смертельной схватке экипаж могло спасти только то, что у гитлеровских самолетов закончатся боеприпасы или непрерывное перемещение их танка по шоссейной дороге.
Заряжающий Залокотский согнулся, втянул голову в плечи, закрыл ее руками и, как мог, спрятался под казенной частью пушки. Танкист сидел в таком положении с самого начала налета. Лицо у него сделалось белее первого снега. Он не проронил ни одного слова, боясь пошевелиться. Только молитвы приходили ему на память, и Залокотский постоянно повторял их. Капрал Гвоздецкий снова подчинил себе танк. Разрывы бомб прекратились. Теперь за танковый батальон взялись «мессеры», выкрашенные в болотный цвет. Экипажу Мечислава казалось, что самолеты, как надоедливые комары, жужжали только над их башней, поливая броню машины из своих пулеметов. Это было так же страшно, как и при бомбежке. Пули истребителей, словно гигантский град, стучали по танку.
Командир машины закрыл уши ладонями, сжался в комок и нагнулся под пулемет. От страха и волнения большие капли пота стекали из-под каски прямо на лицо танкиста, и он ничего не делал, чтобы убрать их. Эта была первая бомбежка для экипажа. Вскоре подпоручик стал слышать только звуки работающего танкового двигателя. Он осторожно посмотрел по сторонам.
Залокотский продолжал сидеть, согнувшись под казенником. Его туловище сильно дрожало. Мечислав опять взялся, теперь уже двумя руками, трясти плечи механика. Капрал повернул свое лицо к подпоручику. Глаза Гвоздецкого непонимающе смотрели на командира. Барковский закричал прямо ему в лицо, чтобы он остановил машину. У них был еще шок от бомбежки. Наконец механик нажал на тормоза и выключил двигатель. В танке наступила абсолютная тишина, все молчали. Мечислав с Гвоздецким смотрели друг на друга. В их глазах был страх.
Залокотский так и сидел, скорчившись под орудием. Командиру машины стало душно под броней, немного кружилась голова. Он решил выбраться наружу. Верхний люк открылся легко, и подпоручик высунулся наполовину из башни. На улице дул небольшой ветерок. Он обсушил капли пота, стекавшие по лицу Барковского.
Экипаж постепенно пришел в себя. На дороге чадили разбомбленные танки. Поднимавшиеся из них густые клубы черного дыма превращались в погребальные костры для танкистов, нашедших смерть в объятых пламенем машинах. Гвоздецкий вылез из водительского люка, спрыгнул на землю и начал осматривать танк. Серьезных повреждений не было.
Наконец-то выбрался наружу и Залокотский. Заряжающий отошел в сторону от машины, чтобы справить нужду.
Подпоручик принялся рассматривать подбитые бронемашины батальона. В некоторые из них были прямые попадания. Мечислав увидел глубокую воронку. Рядом с ней ведущий передний зубчатый каток и несколько траков. От другого танка остались оплавленные цилиндры и разбросанные рядом с ними рваные гильзы от танковой пушки. Полякам в этот раз повезло, что у немцев закончились бомбы.
Колонне дали команду: не останавливаться, рассредоточиться, продолжать движение!
Уцелевшие танки на полном газу влетели в засыпающий сосновый лес, давя своими стальными гусеницами осыпавшиеся с деревьев иголки, которые покрыли плотными слоями желтую шершавую песчаную почву.
Сигнальщики отсемафорили флажками команду: «Остановиться».
Экипажи стали осматривать танки. Проверяли затемнение на фарах, не сорвало ли защитный кожух на заднем стоп-сигнале, остались ли знаки на крыльях и задних кормовых люках, необходимые для движения во мраке.
Проверка машин заняла много времени. Наконец прозвучала команда приготовиться к ночному маршу. Механики прогрели двигатели. По условному сигналу батальон возобновил скрытное движение. Двигались на ощупь. Близился рассвет. Танки заползли в дубраву. Комбат нашел место для дневного постоя. Поротно машины стали расползаться на свои стоянки. Солнце медленно вылезло из ночного укрытия. Кашевары разогрели кухни. Танкисты томились в ожидании завтрака.
После еды, лежа в яме под днищем танка, экипаж Мечислава услышал слова команды: «Командирам машин срочно прибыть к машине командира роты».
Подпоручик Барковский вылез из своего укрытия и поспешил к командирской машине.
Там объявили приказ командира батальона Адама Кубина: «К месту дислокации идти каждой роте отдельно, разобрать боезапас и горючее из обоза по машинам». Была указана местность на карте, где батальону предстояло вновь собраться вместе.
Подойдя к своей машине, Мечислав опять услышал спор водителя с заряжающим:
— Да что у тебя в селе? Вот у нас в Варшаве…
Механик родом из столицы. До армии он таксовал по варшавским улицам и очень скучал по своей профессии.
Залокотский, напротив, был из горного карпатского села. Он сначала попал в учебную танковую часть под Пшемышлем, а затем как лучшего заряжающего его перевели в батальон танков 7TP7.
На сентябрь 1939 года это были самые современные танки в войске Польском. Танкисты этого экипажа все ровесники, включая и командира машины. На каждом привале заряжающий с механиком наперебой рассказывали самые разные небылицы из своей жизни, пытаясь доказать друг другу, кто из них более опытный и больше повидал на свете. Все члены этого экипажа люди разные, но они были уверены друг в друге.
Сообщив им приказ, подпоручик спросил:
— Сколько пустых канистр есть в наличии?
— Две, — ответил Гвоздецкий.
— Залей обе. Залокотский, возьми пустые мешки и вместе с механиком сходите за НЗ8 и боеприпасами. Только возвращайтесь быстро, никаких походов в гости. Нужно будет обновить знаки для лучшей видимости ночью.
Дождавшись окончательной темноты, поредевший батальон двинулся дальше.
— Трогай, Гвоздецкий. Отставание, поломка будут рассматриваться как трусость. По закону военного времени пойдем под суд, понял? — сказал командир танка механику.
— Так точно, пан подпоручик, — бодро ответил водитель.
Рота шла по песчаной проселочной дороге. Пыль от идущих впереди машин мешала нормальной видимости. Водители ориентировались по жирным знакам на кормовых люках. «Командир, смотрите, что там на машине впереди?» — услышал Барковский слова механика.
На моторном отсеке у танка, идущего впереди, лежала большая железная бочка. Экипаж по краям бочки положил мешки с песком и привязал бочку к броне и башне своего танка.
— Пан подпоручик, — продолжал Гвоздецкий, — там, наверно, не вода. Если будет налет, мы увидим извержение вулкана, и нам так же достанется.
— Что предлагаешь сделать? — спросил Мечислав.
— Давайте отстанем на несколько метров, — ответил Гвоздецкий.
— Нельзя, и так идем на большой дистанции. Приказ: не отставать ни на метр, — такую фразу бросил подпоручик механику.
— Есть. Может, пронесет, — со вздохом ответил капрал Гвоздецкий. Танки свернули на просеку, косо отходившую от проселка, потом на лесную дорогу, колеи которой поросли пожелтевшей от жары травой.
Прибыв на место, излишки топлива опять слили в топливозаправщики. Танкисты уже стали привыкать к необычным приказам и распоряжениям.
Гитлеровцы все больше усиливали свой натиск и стремительно шли на восток Польши. Неудержимо части вермахта подступали к Варшаве.
Командир пехотной дивизии, в состав которой включили батальон, в сложившейся обстановке хотел непрерывными контратаками задержать, приостановить противника, заставить перейти его к обороне.
Он разделил батальон, лишив свою дивизию железного кулака. Комдив сделал свой ход, произвел удар растопыренными тремя пальцами по количеству рот в этом танковом батальоне.
Первая рота пошла в бой на правом фланге дивизии — первой. К полудню, в центре, пошла вторая рота. Третья рота потревожила другой спокойный фланг германской дивизии и в прорыве не участвовала.
Их роте поставили боевую задачу: отбить расположенное на высотке село. Для этого танкам необходимо пройти по впереди лежащему косогору, который был открыт со всех сторон, и ворваться в селение.
Крестьяне еще не перепахали его холмистую песчаную поверхность от стерни для будущего урожая.
Шестнадцать танков прибыли на исходный рубеж. Они должны были усилить атаку дивизиона танкеток.
Бронемашины мягко пошли в наступление по песчаной невспаханной земле. Противник видел их всех как на ладони. Впереди неслись, громко рыча, набирая двигателями запредельные обороты, юркие, как блошки, разведывательные танки, оставляя за собой серо-коричневые облака пыли.
За ними шли танки второй роты. Капрал Гвоздецкий включил повышенную передачу. Мотор заревел оглушающим басом, заставляя танк бежать с самой большой скоростью. Враг медлил и не открывал огонь. Рота продвинулась на довольно большое расстояние по полю, в сторону этого селища. Уже можно было отчетливо различать отдельные детали в деревянных строениях этого населенного пункта.
Захватчики увидели перед собой тучи пыли, стелющиеся по земле. Вскоре из этой пыли появились польские танки. Немецкие артиллеристы расчехлили свои орудия и поставили перед атакующими сплошную стену заградительного огня.
Удар пришелся по танкеткам. Мечислав хорошо видел вражеские разрывы. Одна танкетка перевернулась на панцирь, словно черепаха, «пузом» кверху. Ее гусеницы, будто лапы, бесполезно крутились в воздухе. Повернув танковый перископ вправо, Барковский обратил внимание на вальсирующую машину. У нее не было одной гусеницы. Разведывательный танк вращался на месте и при этом сильно дымил. Из-под сизого дыма пробивалось синевато-красное пламя. Люк у танкетки был открыт. Из него никак не мог вылезти человек. Он делал какие-то движения руками, пытаясь отцепить свой комбинезон от брони.
Подпоручик громко отдал команду, чтобы водитель взял влево. Он решил обойти разрывы и оврагами подойти к селу. Водитель, как завороженный, упрямо шел вперед, не сворачивая. Снаряд разорвался в паре метров от них. Горячие осколки и комья земли ударили им по броне. Один маленький комок попал в стекло наружной части перископа. Командир по инерции качнулся назад. Танк развернулся, водитель повернул влево. Под прикрытием дыма и пыли машина ворвалась на окраину села.
Танку Барковского пришлось обогнуть ветряную мельницу с черными маленькими оконцами. Ее деревянные стены потемнели от времени. У ветряка от близких разрывов артиллерийских гранат загорелись крылья. Его решетчатые лопасти нехотя, с тяжелым скрипом, в последний раз, как бы прощаясь с миром, вращались, сгорая в этом движении.
Напряжение боя нарастало. Танки двигались сквозь свинцовый ураган, игнорируя смерть.
— Иди через заборы, огородами. Не останавливаться. Вперед! — закричал командир механику.
Танк переполз через придорожную канаву и поехал по чьему-то участку. С ходу проехали через деревянный сарай. Перед ними оказалась поляна, на ней стояло германское дальнобойное орудие, рядом был тягач.
Расчет, увидев польский танк, бросился бежать в разные стороны. Подпоручик открыл стрельбу из пулемета. Пушка врага была больших размеров.
Водитель не решился таранить ее. Он проехал по станинам орудия, раздавил их и таким образом сделал немецкую пушку железным ломом.
Мечислав решил уничтожить тягач. Капрал Гвоздецкий притормозил танк. Залокотский зарядил орудие. Барковский развернул башню и выстрелил в машину противника. Они выскочили на сельскую улицу. Проехали по брошенному мотоциклу.
В конце улицы командир увидел убегающих немцев и дал по ним очередь. Улица оказалось пустой — стрелять было больше не в кого.
Противник оставил село. Напротив их танка ворота во двор были открыты, они задним ходом проехали через них и остановились.
Танковое орудие смотрело на улицу. Подпоручик начал осматривать местность вокруг.
В это время на дороге, около их временной стоянки, затормозил запыленный танк командира роты. Ротный капитан Мариан Гурский вылез наполовину из башни и флажками дал сигнал «подойти к нему».
Мечислав выбрался из своей машины и подбежал к танку командира.
Вернувшись к своей машине, он услышал разговор своего экипажа. Говорил механик:
— Помню, выезжаю я с моста Понятовского…
— Оставить разговоры, заводи, — сказал подпоручик.
— Ну вот, так всегда. Когда я начинаю вспоминать свою гражданскую жизнь — «заводи»! — ответил Гвоздецкий.
— Слушай приказ, — продолжал командир танка. — Выйти в западном направлении за село. Занять оборону. Прикрыть отход наших за речку Джевичку. Действовать по обстановке. Место соединения с батальоном район Радома. Приказ понятен? — спросил Барковский.
— Понятен, — ответил хором экипаж.
— Вперед!
Танк в гордом одиночестве проследовал по улицам села и выехал за околицу. Прошло минут пятнадцать. Кругом простирались поля, возникали и исчезали одинокие деревья и кусты. Позиция для засады никак не попадалась.
Командир машины смотрел в перископ по сторонам. С левой стороны дороги он заметил, что на бруствере в брошенной ячейке лежат ручной пулемет и магазины, набитые патронами.
— Стой, — сказал подпоручик механику. — Залокотский, вылези наружу, там у дороги наш ручной пулемет с патронами. Хозяину стало его, наверно, тяжело носить. Забери пулемет и магазины в машину.
Впереди, в пятистах метрах, начинался густой кустарник, переходивший в лес. Барковский внимательно рассматривал местность. За стеклом перископа справа росли небольшими рощицами молодые березы, которые уже успели надеть свой осенний, золотой наряд. По краям этих рощ прорастали кусты. С другой стороны дороги березки еще не сформировались в белых красавиц. Их темные молоденькие стволы группками роились в высокой траве. Эти дети больше напоминали кустики, а не деревья. Он направил машину в сторону молодняка.
Совсем немного, не доехав до кустарника из березок, танк остановился.
Экипаж вылез из танка. Достали лопаты и стали рыть укрытие для машины и пулеметное гнездо. Они старались делать эту работу быстро и правильно, как их учили на тактических занятиях. После дерна, глубиною на полштыка, шла земля, затем песок. Закопав танк по башню, танкисты решили перекусить и отдохнуть. Гвоздецкий достал котелки, фляжку с водой, вскрыл ножом консервы со свининой, распаковал концентраты каши, зажег походный примус и принялся готовить еду для всех. Осилили НЗ, пошли разговоры, вспоминали жизнь на гражданке.
Залокотский стал рассказывать о невероятных случаях, которые происходили у них в селе:
— Я должен был идти в армию. Как положено, собрали родственников, пришли друзья. Посидели за столом с родителями. Вечером с двумя коллегами пошли на «кавалерку»9. Все как всегда. Немного выпили. Все понимали, помнили. После посиделок шли домой без посторонней помощи. Тучи закрыли луну, моросил дождь. Перешли мостик через горный ручей, смотрим, лежит пьяный дядька, по фамилии Каботяк, рядом его велосипед. Подошли к нему, двое стали поднимать мужика. Я — велосипед. Никак не поднять ни велосипед, ни Каботяка. Посветили. У нас была керосиновая лампа. Никого. Попробовали снова поднять дядьку уже втроем — никак. Хотя на вид он был килограммов на семьдесят веса, не больше. Поджарый, лысоватый. Что делать? Один из нас сходил за сыном мужика и привел его к мосту. Сын Каботяка посветил лампой по сторонам и тихо сказал в пустоту:
— Это я — сын Каботяка, разреши нам отвести отца домой. Мы ему ничего не сделаем. — Минута, и нас обдул порыв ветра.
— Берите отца, — сказал парень.
Мы легко подняли Каботяка. Его сын, взял велосипед. Я направил свет лампы в сторону и увидел его.
— Кого? — спросил Гвоздецкий.
— Дидька10, — ответил Залокотский.
— Врешь… — сказал Гвоздецкий.
— Нет, он был черный, размером с кота и имел длинный хвост.
— Дидько боялся за своего хозяина и не давал нам его поднять, — продолжил рассказ Залокотский.
— Двадцатый век, а люди во все это верят, — с ухмылкой заметил Гвоздецкий.
— Хватит травить байки. Воевать пора! — сказал их командир.
Уже начало смеркаться. Видимость стала хуже. За пыльной дорогой, с правой стороны над лесом, показались плохо различимые клубы белого дыма. Послышалось урчание двигателей. Через пять минут экипаж увидел вражескую бронетехнику.
На дорогу выехала бронемашина. Из ее башни торчали пулемет и двадцатимиллиметровая пушка. Сверху к башне и корпусу этой разведывательной машины крепилась поручневая антенна. В сторону березовой рощи двигалось с десяток танков.
— К бою! Я с Залокотским в танке, Гвоздецкий с пулеметом снаружи! — отдал команду Барковский.
Подручик прислонил правый глаз к очечнику прицела: «Куда наводить?» — думал он. Решение созрело мгновенно: целиться надо в броневик, и Мечислав приказал зарядить пушку.
— Готов! — ответил плутоновый.
Командир танка громко отдал команду, чтобы услышал заряжающий:
— По бронемашине — огонь!
Первый снаряд из их пушки пролетел перед гитлеровской машиной, не задев ее. Болванка улетела в сторону отставших немецких танков, не причинив им никакого вреда, подальше, в маячивший и уже ставший таким чужим лес — «считать деревья».
«Отвратительно, Пан наводчик, точнее прицел», — мысленно выругал себя Барковский.
— Заряжай, — последовал громкий приказ Залокоткому.
Второй их выстрел оказался удачным. Снаряд попал броневику в переднее правое колесо. Машина споткнулась, резко развернулась и встала замертво, перегородив своим корпусом дорогу.
— Надо дать ей наверняка! — решил командир и послал еще один бронебойный заряд по неподвижной немецкой машине.
Меткой стрельбы оказалось мало. Огнем своего орудия остановить танки оккупантов они не могли.
Подпоручик услышал, как снаружи, очень близко от их танковой башни, пронесся вражеский снаряд и буквально сразу же еще один.
— Из машины! — крикнул Барковский команду.
Через мгновение они с Залокотским покинули танк. Бежать было трудно. Кругом росла некошеная душистая трава. Танкисты упали в нее, сделав несколько шагов.
Мечислав услышал знакомый и уже давно забытый звук. Он был похож на тот из детства, когда после дождя они с ребятами на берегу речки бросали с силой камни в мокрую глину, но этот звук был во много раз мощнее.
Справа от них заговорил станковый пулемет. Поддержка пришла вовремя. «Значит, мы тут не одни», — мелькнула у подпоручика радостная мысль. Он привстал на одно колено и посмотрел, откуда стреляли.
Огонь вели из небольшого березового подлеска. Пулеметчики работали длинными очередями по пытающемуся убежать экипажу разведывательной бронемашины. Такими выстрелами бойцы демаскировали себя.
Немецкие танки почти одновременно, на ходу, дали залп в сторону открывшего стрельбу по врагу польского пулемета. Эти выстрелы прозвучали так, словно несколько человек колунами на колодах расщепляли большие чурбаки. Десяток снарядов разорвались в роще, изуродовав осколками деревья, уничтожив пулемет вместе с расчетом. Противник, не останавливаясь, проехал по разбитому пулеметному гнезду, раздавил в рощице оставшиеся после артобстрела покалеченные и обгорелые березки.
Вражеский дозор свернул вправо, построился на дороге в походную колонну и продолжил свой путь. На поле боя наступило затишье.
Командир танка скомандовал: «К машине». Через несколько секунд они были на боевой позиции. Экипаж собрался у своего танка.
Механик, посмотрев на танк, произнес:
— Стоит наша крепость, жив еще наш дом!
Рядом с пушкой, в левом углу башни, зияло аккуратное маленькое отверстие. Снаряд, словно горячая спица, прошиб насквозь башню и вылетел на свободу через пустую нишу для радиостанции. Осколки собственной брони брызнули горячим металлом внутри пустого танка, на этот раз не причинив никому никакого вреда.
Пока совсем не стемнело, пока дорога была свободна, надо было уходить на восток, искать батальон. Подпоручик понял, что через село им не проехать. Немцы, наверно, остановятся ночевать в этом населенном пункте, а не в лесу. Необходимо ехать по другой дороге, в объезд.
На перекрестке свернули направо. По грунтовой дороге танк шел плавно, его не трясло. Дорога оказалась прямая, как стрела, и они уверенно катились по ней вперед. Шума от идущей машины почти не было слышно. Только густая пыль, вырывающаяся из-под крыльев танка, мешала смотреть через смотровые приборы. Впереди снова показался поворот. Грунтовая дорога соединялась с дорогой из щебенки. Водитель прибавил газу, танк побежал быстрее.
Прямо на пути польской машины у обочины стояли два гитлеровских танка. На их башнях нарисованы большие белые кресты. Танк 7TP значительно больше этих германских танков. У поляков было установлено орудие, а у врага только пулеметы. Сворачивать уже было поздно. Гусеницы их танка бешено вращались.
Командир отдал команду механику:
— Смело вперед! Таранить ближайшую машину противника! — А сам развернул башню в обратную сторону. Танк Мечислава ударил врага. Немецкая машина от столкновения съехала в придорожную канаву.
Подпоручик приказал механику гнать, не сбавляя скорости, вперед и отдал команду Залокотскому зарядить пушку осколочной гранатой, пожалев на другую «германскую жестянку» бронебойный снаряд.
Мечислав выстрелил в упор. От корпуса второго вражеского танка сразу же высекся большой сноп искр.
Они со всей скоростью неслись по трассе, мощенной щебнем. Шум двигателя и лязг гусениц разносились далеко на свободном шоссе в вечерний час. Плутоновый, наблюдая за происходящим в смотровую щель, повторял один и тот же вопрос:
— Командир, почему он не горит? Разрешите нашпиговать его из пулемета, у меня бронебойные патроны.
Барковский ответил:
— Тем, кто там внутри, досталось так, что они не скоро захотят ездить по польским дорогам, — продолжил: — Конечно, если они остались живы в этом боевом железе.
Польские войска отступали, неся при этом чудовищные потери.
Дни стали насыщены болью, грязью, кровью, и смертью.
Четверо суток в суматохе и хаосе экипаж Барковского блуждал по кровавым дорогам сентябрьской войны, прячась от немецких самолетов, которые, используя превосходство в воздухе, гонялись за каждой попадавшейся им на глаза машиной или повозкой.
В первый день поиска своего батальона они часто видели по дороге и в кюветах разбитую и брошенную польскую военную технику.
Вначале из любопытства они останавливались и осматривали ее. На обочине стоял одинокий топливозаправщик. Машина оказалась в исправном состоянии, и по номерным знакам танкисты поняли, что этот бензовоз из их батальона. В его цистерне еще оставалось горючее. Они заправили оба бака своего танка и все канистры дизельным топливом. Вскоре занятие притормаживать и рассматривать бесхозную технику утомило экипаж Мечислава, и они прекратили этим заниматься.
По пути командир танка пытался узнать у старших офицеров место расположения своего батальона. Однако точно никто не знал, где он находился. Одни начальники посылали их направо, другие налево. Позже подпоручик понял, что и офицеры не имели никакой правдивой информации о месте дислокации их части.
На пятый день после маятных переходов, надежно замаскировав танк от вражеской авиации в сосновом бору, они весь день наблюдали из леса за шоссе, ведущим к переправе. По тракту нескончаемым потоком двигались беженцы на восток. Это были старики, женщины с детьми, все гражданские лица.
Люди настрадались в этих изнурительных переходах, таща за собой домашний скот, птицу и свой нехитрый скарб. Они пешком и на телегах бежали от войны. С дырками в брезентовых тентах тащились санитарные повозки.
Очень редко этот поток разбавляли одинокие грузовики, наполненные все теми же домашними пожитками. Еще реже прошмыгивали легковушки с привязанными на крыше багажника корзинами, полными хозяйских вещей.
Крупных воинских частей никто из экипажа не увидел. Изредка попадались на глаза маленькие группы вооруженных конных и пеших польских солдат.
На вопрос Гвоздецкого: «Где же войска?» — подпоручик Барковский не нашел вразумительного ответа.
Переправиться через реку решили после захода солнца. Вечерело, уже сгущались ранние сумерки. Оставив механика в танке, командир с Залокотским пошли смотреть мост.
Мост был деревянный, но достаточно прочный. Саперы укрепили его опоры для прохода по нему тяжелой техники и одновременно воинских подразделений. Охрана не пускала на этот мост автотранспорт, в котором нет военных, посылая машины на другие переправы.
Один из беженцев стоял рядом у шлагбаума и упрашивал солдат пропустить его на другую сторону. Мужчина не терял надежду переехать здесь на своем легковом автомобиле на другой берег.
Солдат вывели из себя последние слова этого человека: «Да вы знаете, я пил кофе с самим Пилсудским». Сержант, с нашивками на рукаве за многолетнюю службу в армии, передернул затвор и направил свой карабин на «любителя пить кофе». Попрошайка понял все без слов. Мотор в его легковой машине завелся быстро.
— На реке много других переправ, — крикнул ему вслед сержант.
— У нас в селе тоже есть один такой мужик по фамилии Дурнота, — поспешил рассказать свою историю Залокотский.
— Как выпьет лишнего, так всем говорит, что пил чай с Пилсудским. Так, а кто ж с ним не пил? У нас в магазине продавали чайные кружки с портретом маршала.
Подпоручик Барковский и охрана моста рассмеялись, услышав такую историю.
— Ладно, пошли к машине. Наш танк здесь пройдет, — сказал Мечислав.
Большой багровый диск солнца медленно уходил спать. Мост переехали благополучно.
В сумерках на ближайшем перекрестке они чуть не столкнулись с мотоциклистом. Мотоциклист был посыльным капитана Коссобудзкого, командира третьей роты. Этот офицер в сложившейся ситуации не растерялся, собрав всю свою волю в кулак, приложил все усилия, чтобы объединить разрозненные группы батальона. Ротный посылал в разные стороны связных, разыскивая потерянный при отступлении батальон.
Прибыв к ним в расположение, печатая строевой шаг, подпоручик подошел к капитану Коссобудзкому и доложил о прибытии и о действиях своего экипажа во время их одиночного рейда-отступления. Капитан внимательно выслушал доклад Барковского и тихо сказал: «С прибытием в батальон».
Они соединились с нашедшимися подразделениями. Это были танки третьей роты и батальонный обоз. Хотя собралось меньше половины танков батальона, часть продолжали официально именовать танковым батальоном.
Комбат Коссобудзкий поставил экипажу Барковского боевую задачу — вместе с двумя старыми броневиками, похожими на чугунные сковородки из-за своей массивности, прикрыть район моста через Вислу, которая устало текла рядом с местечком Аннополь.
Эти бронемашины имели слабую бронезащиту. Их бронелисты соединялись между собой с помощью заклепок. При попадании в бронекорпус этого броневика вражеского снаряда заклепки вылетали из листов и соединений. Броня же этих машин лопалась точно так же, как лопается чугун при сильном ударе кувалдой по его поверхности.
Но у этих бронеавтомобилей была и положительная сторона: они имели на вооружении, кроме пулемета, также тридцатисемимиллиметровую пушку, такую же, как и на танке 7TP.
Противник наращивал свое военное присутствие в уже занятых им районах Польши, подтягивая свои резервные части.
Гитлеровцы появились утром. Подпоручик Барковский взглянул на часы на руке, стрелки показывали ровно девять. Сначала на бреющем полете прострекотал легкий вражеский самолет-разведчик. Он покружился над огневой позицией танка и броневиков, замаскированных в окопах, и скрылся. Потом на дороге показалось темное пятнышко, за ним второе, третье. Пятна стремительно перемещались к рубежу обороны танкистов и росли на глазах. По шоссе двигалась мотоколонна.
— А может, это наши? — спросил Залокотский.
— Не дрейфь, ты ведь здесь для того, чтобы воевать. Ты солдат!
— Мы пришли сюда не погибать, а немцев бить, так что заряжай лучше и не перепутай снаряды, — ответил Гвоздецкий.
На фронте в свою смерть никто не верит.
Когда ведущий мотоцикл, не доехав до переправы метров пятнадцать, притормозил и выпустил пулеметную очередь, все в дозоре поняли: пришли гитлеровцы.
Мечислав держал ногу на педали пуска для стрельбы из пулемета, не упуская передовой мотоцикл с прицела. Он ждал, а мотоциклисты проскочили мост и неслись прямо на позицию бронеотряда. Резко и гулко заработала «машинка» танка Барковского, а за ним и остальные пулеметы обороняющихся. Головной мотоцикл развернуло, а потом швырнуло вверх колесами. Второй на полном ходу споткнулся, повалился на бок и стал описывать круги на дороге. Захватчик выпал из коляски, метнулся в одну сторону, затем в другую и наскочил на очередь Мечислава. Третий мотоцикл утонул с экипажем. Водитель пытался на мосту развернуться, но на полном газу сломал ограждение и вместе с коляской свалился в Вислу. Остальные оккупанты повернули назад. Подпоручик и наводчики двух других боевых машин стреляли им вслед из своих тридцатисемимиллиметровых пушек. Двое суток бронемашины барражировали участок берега Вислы, не пуская на эту сторону ни маленьких групп, ни одиночных вражеских мотоциклистов, проверяющих на прочность польскую оборону в этом месте.
На следующий день группа, состоящая из танка Барковского и двух броневиков, получила приказ примкнуть вечером к арьергарду пехотного батальона и отходить в сторону города Хелма, что на реке Ухерки. Соблюдая маскировку, им приходилось ночью двигаться по дороге, вьющейся через поля, с затемненными передними фарами. Во время дневной стоянки танкисты увидели на поляне рядом со своей бронетехникой, укрытой под деревьями, много сломанных и брошенных телег, а также крытых брезентом повозок. Среди этого разбитого транспорта ходили мужчины в гражданской одежде и солдаты в польской форме.
Залокотский попросил разрешения тоже побродить на этом поле. Мечислав разрешил, но предупредил: «Только осторожно и недолго». Через пятнадцать минут заряжающий возвратился и рассказал, что здесь произошло.
— Многих крестьян с окрестных сел призвали в армию вместе с их конями и телегами. На этой поляне формировали конный обоз. Сюда и направили резервистов со своим гужевым транспортом, но забыли этих коноводов переодеть в военную форму.
Они стояли здесь несколько дней. Вчера в полдень над поляной, в блеклом от зноя небе, появился одномоторный немецкий самолет-разведчик. Он низко перемещался над запряженными в телегах лошадьми. Лошади всю жизнь работали на селе, самолет увидели впервые. Животные испугались, попытались убежать от летящей машины. Они ломали стоящие рядом повозки и калечили друг друга.
Немецкий летчик, заметив, что возницы не вооружены, включил для устрашения сирену и раз за разом стал пролетать над обозом. Лошади еще больше шалели при каждом появлении самолета над ними, становясь от страха обезумевшим скотом.
— Вот так, без единого выстрела, какая-то наша часть лишилась своего конного обоза, — сделал вывод плутоновый Залокотский.
— Да, не повезло им, а нам пора отдыхать. Ночью в путь, — закончил разговор командир танка с заряжающим.
Гусеницы их танка вязли в ухабистой, расползающейся почве перелесков. Пройдя этот маршрут за две ночи по запруженным беженцами дорогам, на рассвете подразделение втянулось в Хелм. Небольшой сонный городок был застроен преимущественно деревянными одно-двухэтажными домами, отштукатуренными жирным слоем штукатурки, которая придавала этим строениям вид каменных построек. На фоне этих зданий в городе выделялись высокая базилика и костел, кресты их шпилей будто бы подпирали небо.
На протяжении первой половины двадцатого века его уже трижды наводняли огромные массы людей в военной форме. В городе царил большой беспорядок, хаос, как, впрочем, и по всему пути отступающего войска.
Сотни резервистов со всех сторон Польши, а также большие группы солдат и офицеров разбитых частей на левом берегу Вислы искали здесь штабы, в которых они могли бы получить для себя новые боевые задачи. Во время остановок или постоя большое количество кавалеристских лошадей, домашнего скота беженцев выщипали всю траву, обглодали кору на стволах и ветках деревьев, куда смогли дотянуться их головы. Все это доставляло большие неудобства жителям городка.
Навоз лежал везде в таком количестве, что его не успевали убирать.
Пехотный батальон и моторизованный отряд, состоящий из трех бронированных машин, громыхая, прошел по вымощенным брусчаткой улочкам городка и расположился в пригороде на территории фруктового сада.
Заряжающий подошел к командиру и спросил разрешение разведать, где остановилась кухня, чтобы принести еду. Подпоручик разрешил.
Через пять минут после ухода Залокотского танкисты услышали гулкие удары. Начался артиллерийский налет.
Немцы стреляли не прицельно. Вели стрельбу по площадям. Пара снарядов упала в саду. Разрывами было покалечено несколько яблонь. Взрывные волны ломали стволы деревьев, обрывали ветки, осыпали яблоки.
Там, где упали артиллерийские гранаты, появился огонь. Его красно-оранжевые языки пламени стали лизать раненые деревья, упавшие на землю ветки и запекать находившиеся рядом яблоки.
Залокотский под обстрелом принес котелки с едой и раздал их экипажу. Противник неожиданно прекратил огонь так же, как и начал. Танкисты стали есть кашу.
Молчание прервал Залокотский:
— У меня попалась «сушка».
— Откуда «сушка»? — спросил Гвоздецкий.
— Да нет, «сушкой» у нас называют сушеные фрукты: яблоки, груши», — ответил заряжающий.
— Я знаю, что такое «сушка», — сказал капрал.
Залокотский показал на своей ладони маленький зазубренный осколок. И произнес:
— Вот какая «сушка».
— Тебя под обстрелом никто идти не заставлял, — ответил механик.
Мечислав в их спор не встревал. Молча ел кашу.
Опять пришлось проводить ночь на улице. Все залезли спать в яму под машиной, завернулись в брезент. Было не по-осеннему тепло и не по-фронтовому тихо.
Барковский с Гвоздецким понемногу стали дремать.
Залокотский вполголоса снова стал вспоминать о жизни в селе. Под его рассказ сон окончательно сморил Барковского с механиком.
Танкист сам себе продолжал говорить:
— Рядом с нами есть небольшая весь Турка. Там жил один русин по фамилии Клищ11. У него в хате поселился «дидько». Клищ всякими способами хотел избавиться от незваного постояльца, что только ни делал мужик, ничего не помогало. Живет «дидько», и все тут. И вот Клищ решился на крайнюю меру: сжечь свою хату. А после пожара прибежал в наше село к своему брату, постучался в дверь. Брат вышел на крыльцо, и Клищ стал слезно проситься пожить у него, объясняя: «Хата моя сгорела, ничего не удалось спасти, пусти к себе». А тем временем «дидько» сидит на плече у Клища и тихо шепчет: «Только мы с хозяином и уцелели».
— Хватит бубнить себе под нос. Спи, — прошипел Гвоздецкий.
— Командир, выгони Залокотского отсюда. Спать мешает, — продолжал водитель.
— Всем тихо, отбой, — ответил подпоручик.
Пришел приказ от командования о выдвижении трех бронемашин в лесной массив под город Красныстав.
Танк встал в авангард, и отряд тронулся в путь. Всю ночь они ползли к новому месту дислокации при мерцающем свете звезд. Капрал Гвоздецкий, чтобы не заснуть, пел вполголоса разные песни. К словам одной из них Барковский стал прислушиваться:
Мала, бленкитна
хустэчка.
Мокра вся была от слез.
Моя дивчина и ей хустэчка…
Когда на войне, с твоего мястэчка.
Чи-ту. Чи-там.
— Что это за новая песня? — спросил Мечислав водителя.
— Командир, эту песню поет вся Варшава. Называется «Бленкитна хустэчка», написал Ежи Петербургский, — ответил Гвоздецкий. И тут же добавил: — Совсем недавно ее исполнили впервые на концерте в столице12.
Под утро, уже почти на зорьке, механик увидел впереди себя, прямо посередине дороги, яму. Это была воронка от авиабомбы очень большой мощности.
Водитель резко ударил ногами по тормозам. Танк сразу послушал его, но пошел юзом и остановился. Обе ленты гусениц легкого танка на полметра нависли над краем глубокой воронки.
Гвоздецкий включил заднюю скорость, медленно и очень осторожно стал двигаться назад, почувствовав под собой твердую почву, капрал остановил танк и заглушил двигатель.
Командир с водителем вышли из машины и подошли к краю воронки. Уже светало, но Мечислав взял с собой фонарик. Посветив им в яму, на ее дне подпоручик с механиком увидели легковой автомобиль, машину марки «опель» белого цвета. Двери «опеля» оказались закрыты.
Барковский осветил еще раз легковушку. В салоне машины никого не было.
Гвоздецкий сказал:
— Командир, давайте вытащим «опель» из воронки.
Подпоручик отдал команду:
— В машину, продолжать движение.
В танке Залокотский спросил:
— Что там было?
Капрал Гвоздецкий ответил:
— «Опель» на дне ямы. В Варшаве я работал на таком же.
На дороге не было ни знака, ни надписи, ни ограждения относительно этого препятствия-ловушки.
Оставшуюся часть пути механик бубнил себе под нос, что нужно было вытащить «опель» из плена. Он был недоволен распоряжением командира. Барковский не обращал внимания на его нытье.
Прибыв в указанное место, три бронеединицы вновь соединились со своим танковым батальоном, который включили в Варшавскую бронемоторизованную бригаду13. Командование производило концентрацию сил.
Батальон объединили с танковым разведывательным дивизионом.
Командир дивизиона майор Маевский лично прибыл в расположение части и представился по случаю его назначения.
Танковые экипажи построились для знакомства и приветствия нового командира. Бойцы увидели усталого, чуть бледноватого офицера в хорошо отглаженной и подогнанной по фигуре форме. У танкистов выглядеть неопрятно считалось дурным тоном.
Подразделение Маевского, оснащенное танкетками, вступило в сражение на границе в первый же день войны. Офицер с тех пор все время находился в непрерывных боях.
Майор не стал произносить ни праздных речей о победных действиях польской кавалерии в Восточной Пруссии, ни о налете большого количества бомбардировщиков Р-37 — «лось» — на Берлин14.
Тихим, спокойным осипшим голосом сказал:
— Я уверен, что наш обновленный дивизион не утратил стойкости. Он должен стать тем мечом, который будет разрубать оборону гитлеровцев. Идет война, никто приказа об ее окончании не давал. Мы — солдаты, и должны выполнять свой солдатский долг: воевать. Бог. Честь. Польша». — затем он поднес два пальца правой руки к своей фуражке, щелкнул каблуками и произнес: — Честь имею, панове!
После этого капитан Коссобузкий отдал команду:
— Вольно, разойдись.
Майор Маевский и капитан Коссобузкий продолжили беседу с глазу на глаз.
Варшавская бронемоторизованная бригада получила боевую задачу: прорвать вражескую оборону, овладеть городом Томашув-Любельский, открыть армии дорогу на Львов.
Удар решили нанести ночью.
— Батальону опять приказали поддержать огнем и гусеницами танкетки своего нового подразделения. Танки 7 ТР должны были решить исход дела.
Без артиллерийского сопротивления со стороны немцев польские бронемашины разорвали вражеские проволочные заграждения. Продолжая атаку после яростного ружейно-пулеметного огня, проскочили неприятельские траншеи и пошли в прорыв. Германские пехотинцы оставили свои окопы и отошли на другую позицию.
Первая линия обороны немцев рухнула после удара танков Варшавской бригады. Казалось, цель была достигнута, и поляки легко возьмут город.
Через несколько минут все изменилось. Гитлеровцы приложили большие усилия, чтобы сдержать наступательный порыв атакующих. Захватчики засыпали небо осветительными ракетами. Они на мгновение замирали в высоте, затем медленно опускались вниз к земле. Свет от ракет на короткое время делал ночь днем.
В перископ, прямо впереди себя по курсу, Мечислав заметил красно-оранжевые вспышки. Используя свою огневую мощь, противник пытался частыми залпами из тяжелых орудий ликвидировать прорыв польских войск, остановить продвижение бронетехники механизированной бригады. Жуткий хор артиллерийского налета гремел басом над полем боя. Появились костры из атаковавших машин. Встало багрово-желтое зарево.
Немецкий крупнокалиберный снаряд при попадании в танк разваливал его на части. Башня польской бронемашины отлетала в сторону на несколько метров от разрыва вражеского фугаса под ней. Потери батальона становились чувствительными. Атака варшавской бронемоторизованной бригады стала захлебываться в огне неприятеля.
Командир танка подпоручик Барковский отдал команду механику уйти вправо от артиллерийских зарниц. Этим маневром он хотел вывести танк из-под удара. Хотел, чтобы пушки врага оказались в стороне от них, левее.
Смесь пыли и дыма мешали командиру и водителю наблюдать за боем.
Танк неожиданно замедлил ход. Машина Барковского находилась рядом с казавшимся в ночи черным холодным лиственным лесом, в полосе сплошного кустарника и нескошеной травы. Пять минут танк медленно тащился по этой целине. Кусты стояли стеной.
Затем под железными звеньями гусениц снова стала лежать песчаная почва, и машина побежала с прежней скоростью.
Неожиданно прямо перед ними оказалась вражеская противотанковая батарея. Ее смертельные стволы были повернуты в другую сторону.
Захватчики никак не ожидали увидеть польский танк, атаковавший их с фланга. Артиллеристы растерялись и бросились бежать со своей позиции.
Подпоручик стал стрелять из пулемета по врагу.
Механик, не сворачивая, вел машину вперед. Танк немного затормозил и тут же снова поехал. Орудие было раздавлено.
Гвоздецкий превратил все пушки захватчиков в горы ненужного металла. Проехав через тела и кровь, танк Барковского все дальше уходил в прорыв. Машина быстро бежала по песчаному плато.
Мечислав услышал скрежет правой гусеницы о камни. Танк чуть-чуть накренился на левый бок. Машину резко развернуло. И теперь уже их танк начал вальсировать.
Командир отдал команду: «Стой!»
Водитель нажал на тормоза и выключил двигатель. В танке стало непривычно тихо. Экипаж осторожно вылез из машины.
Заряжающий Залокотский занял оборону. Подпоручик с механиком принялся осматривать танк. Справный хозяин этой земли, в надежде что-то построить на своем подворье, собирал на поле камни и небольшие валуны, аккуратно складывая их в кучи по краям. И теперь один из валунов застрял в ходовой части танка Мечислава.
Осенние ночи набирали силу. Небо закрыли тучи, и свет луны не мог просочиться на землю. В темноте на ощупь они пробовали устранить неисправность. Порывы холодного сырого ветра сыграли танкистам на пользу. На короткое время ветру удавалось освободить луну из тучевого плена. И в эти промежутки, когда луна пускала свой холодный свет на землю, экипаж старался все исправить.
После того как булыжник был выбит из-под катка, стали менять поврежденный трак. Работа заняла много времени. Последний поворот натяжителя, и танк в полном порядке.
Оказавшись внутри машины, водитель ждал команды «вперед».
Сильные порывы ветра снова разогнали тучи.
Мечислав увидел несколько разноцветных ракет. Это был сигнал об окончании атаки и отходе на выжидательные позиции.
Экипаж Барковского непонимающе смотрел на своего командира, а он на них. Залокотский произнес:
— С горы видней.
Подпоручик с помощью компаса определил, в какую сторону отступать.
Еще не успел проветриться капонир от запаха масла и горючего, как танк Мечислава снова въехал в него.
Подпоручик пошел доложить капитану Коссобузкому о прибытии и об уроне, который они нанесли врагу.
Барковский вернулся к экипажу. Заряжающий и механик уговорили подпоручика прикончить НЗ. Танкисты разложили продукты на корме своего танка. Дружно допили водку и доели остатки пищи. После этой трапезы залезли в яму под танк, завернулись в брезент и мгновенно заснули.
Столетний величавый лес охранял их сон. Остаток ночи прошел тихо. Немцы тоже решили на этом участке фронта никаких ответных действий под утро не предпринимать.
Весь следующий день прошел в тревожном ожидании.
Ударные части армейской группировки «Пискор» сосредоточились в узком коридоре. Его поверхность была ровная, как стол. С одного бока у них находился осыпающийся песчаный овраг, с другой стороны — трудно проходимый для человека лесной бурелом. Полки вели тяжелые атаки, несли большие потери и никак не могли выбить противника с занимаемых позиций. Солдаты продолжали гибнуть на поле боя15. Польские подразделения были сильно измотаны в предыдущих боях, истощились. Чувствовалась нехватка военной техники, боеприпасов, особенно артиллерийских.
У командования группы «Пискор» не было никаких резервов.
К немцам подошли на помощь свежие танки и мотопехота.
На быстрый успех польских войск в этом районе рассчитывать можно было с трудом, бои принимали затяжной характер.
Близился вечер. Барковский с экипажем стоял рядом с танком. Они только что закончили мелкий ремонт своей машины после ночной атаки на Томашув-Любельский.
Мимо них шел танкист, одетый, как и они, в матерчатый комбинезон. Его уши были перевязаны многими слоями бинта. На белых бинтах виднелись бурые пятна крови. Раненого сопровождал санитар. Солдат с повязкой на рукаве с изображением красного креста спросил у танкистов закурить.
Гвоздецкий вытащил пачку сигарет и протянул незнакомцу. Боец взял две штуки и показал на бредущего впереди война.
Гвоздецкий спросил:
— Что с ним?
— Оглох, совсем ничего не слышит. Он командир двухбашенного пулеметного «викерса». Им в борт танка попал фугасный снаряд, броню не пробил, но сорвал задвижки с люков. Люки открылись и с неимоверной силой закрылись вновь, при этом хлопнув с таким грохотом, что этот, — и санитар снова показал вперед,— лишился слуха. Двое других его коллег до сих пор катаются по земле рядом со своим танком, держась ладонями за уши.
— Тоже оглохли? — спросил Гвоздецкий.
— Нет, придуривают, не хотят снова в «коробку»16, — сказал санитар.
— А ты откуда знаешь? — вмешался в разговор Залокотский.
— Всех осмотрел врач. Спасибо за курево, — сказал боец и побежал за своим раненым.
Экипаж стоял в задумчивости.
Первый заговорил Гвоздецкий.
— Я знаю тоже случай с люком. Одному подпоручику во время атаки под Петрыкувом стало вдруг плохо видно в смотровые приборы: он приоткрыл люк и на полном ходу высунул лицо, стал смотреть в эту щелку. Пальцы правой руки положил на край люка. Только убрал свою голову в башню, как водитель наскочил на бугор. Машину качнуло. Крышка люка приоткрылась и ударила подпоручика по пальцам, сразу раздавив напрочь четыре из них.
— Что стало с подпоручиком? — спросил Залокотский.
— Наверное, уже дома, — ответил механик.
— Ведь с нами может случиться то же самое. Может, как-нибудь привяжем люки? — предложил Залокотский.
Водитель Гвоздецкий возразил:
— Если нас подобьют, танк загорится, и это помешает нам скоро покинуть машину.
— Ничего, мигом обрежем веревки — у нас же есть ножи, — настаивал на своем плутоновый.
Перед атакой, решил подпоручик Барковский, задвижки на крышках люков нужно привязать веревками к кронштейнам внутри танка.
Смерть и увечья были постоянными спутниками танкистов.
К ним подошел связной и сообщил, чтобы командир танка срочно прибыл в штаб дивизиона.
Барковский не спеша отошел от майора. Мысли очень тревожили Мечислава. Там, в штабе, он получил новый приказ. Новая атака. Через час. Ночью ходили в бой. В батальоне было двадцать две машины. Прорваться не смогли. Сегодня вечером пойдем в прорыв семью машинами — это все, что осталось от их части. Правда, будут еще танкетки.
Подойдя к своей машине, подпоручик не стал сразу обнаруживать себя. Люки были открыты, и он стал слушать неторопливую речь Залокотского.
— В нашем селе у русинских девушек в ночь перед Рождеством есть обычай: они идут к сараю, где все хранят зерно перед обмолотом (зимой там пусто), и приставляют свои оголенные ягодицы к дыркам в досках.
— Зачем? — спросил Гвоздецкий.
— Хотят узнать, какой будет жених, — ответил заряжающий.
— А как? — заинтересованно спросил механик.
— Да очень просто. Если поглаживание любознательной дивчине покажется гладкое — жених будет богатый, а если шершавое — бедняк, — сказал Залокотский.
— Да, а кто ж гладит-то? — снова спросил Гвоздецкий.
— Дидько, — ответил Залокотский.
— Какой такой «дидько»? — непонимающе воскликнул капрал.
— Конечно же, никакого «дидька» там нет. Это молодые ребята залезают в сарай и гладят девушек. Ту, которая не понравилась, гладят надетой на ладонь рукавицей, — ответил Залокотский.
— А ты гладил? — спросил Гвоздецкий.
— Нет, я справный католик, — сказал Залокотский.
— Еще скажи, что из-за твоей спины встает солнце, а я бы погладил. Все-таки жизнь — нечестная игра! — рассмеявшись, ответил капрал.
Мечислав тоже засмеялся. Ему этот сельский обычай понравился.
Заглянув в водительский люк, командир танка приказал проверить исправность машины, пополнить боезапас. Его приказание было исполнено.
Оставшиеся танки батальона быстро выдвинулись на рубеж атаки.
Надежно закрепив крышку верхнего, а также крышку люка водителя, они стали ждать сигнала к наступлению.
Во время этого ожидания у Барковского в голове, как в кино, пробежали эпизоды всей «их войны».
Подпоручик не мог понять: почему при такой отваге польских солдат, при таком массовом самопожертвовании ребят из дивизионов танкеток бойцы и младшие офицеры, честно сражавшиеся, беспрекословно выполнявшие все приказы и распоряжения, оказались здесь за много сотен километров от западной границы, у мало кому известного провинциального городка под названием Томашув-Любельский.
И, судя по всему, сейчас для них наступит «героический» и, наверное, «последний бой».
Взвилась ввысь красная ракета — это был сигнал. Вперед на штурм вражеских укреплений. И вечером этого же дня, в сентябре 1939 года танковый батальон в составе семи легких танков 7ТР пошел в наступление в районе веси Рогузьно, под все тем же Томашувом-Любельским.
Человек не знает своей судьбы. Гитлеровский снаряд расколол броню польского танка, словно скорлупу ореха. Двадцатимиллиметровая бронебойная болванка, выстреленная из германского танка T-II, влетела в башню с левой стороны.
Разбив пулемет и застряв в казенной части тридцатисемимиллиметровой танковой пушки, маленький стальной осколок попал под танкистскую каску, в висок командиру танка. Война сама выбирает себе жертвы. Подпоручик медленно сполз с кресла на пол машины17.
Заряжающий был легко контужен.
Водитель приложил большое мастерство, чтобы вывести покалеченную машину из боя. В расположении батальона экипаж с трудом извлек тело своего командира из осиротевшей машины.
Они завернули подпоручика в брезент, которым накрывались все вместе во время ночевок под своим танком.
Подошел старшина третьей роты. Увидев накрытое тело, спросил:
— Хоронить. Будете отдельно или со всеми?
Заряжающий посмотрел на механика и ответил:
— Со всеми.
— Тогда несите туда, в ту сторону метров триста, а там налево увидите, где роют большую яму. Хоронить будут всех сразу, — сказал ротный старшина и показал направление. Земля была уже по-осеннему холодной.
Экипаж поднял и на руках отнес тело своего командира к общей могиле. Их экипаж образовался около года назад. Они втроем всегда были вместе.
Гвоздецкий и Залокотский привыкли, что командир есть командир, и этим все было сказано.
Документы подпоручика отдали командиру батальона. Те мелкие вещи, принадлежавшие Мечиславу Барковскому, его экипаж разделил между собой.
После похорон к ним подошел штабной капитан. Танк приказано уничтожить. Залокотский сказал:
— Он и так уже не боец. На нем можно только пахать.
— Что с машиной? — спросил офицер.
— Пушка и пулемет разбиты, — сказал водитель.
— Приказ об уничтожении техники никто не отменял, — продолжал капитан.
Пережить две трагедии сразу экипажу было очень тяжело. С этим танком, как и с командиром, экипаж познакомился в один день.
— Уничтожайте сами, — сказал заряжающий.
— Хорошо, только заберите свои вещи. Я пришлю сейчас саперов, — ответил офицер.
— Личные вещи? Мы же их оставили в казармах. Сказали, подвезут, а до сих пор нет, — сокрушался плутоновый.
— Капрал, я возьму себе пулемет? — спросил Залокотский.
— Бери, — ответил Гвоздецкий.
Сегодня они лишились командира и машины. Танк взорвали без участия экипажа.
Наутро туман стелился по земле и, не поднимаясь вверх, сразу испарялся. По небу плыли маленькие кучевые облака. День должен быть ясным и солнечным. Первые золотистые лучи солнца обласкали своим теплом рыжеватые тела сосен. На утреннем построении капитан Коссобузкий зачитал приказ о роспуске батальона. Командир поблагодарил бойцов за проявленный ими героизм. В конце сказал: «Солдаты, долг свой вы выполнили, но закон войны суров, и в этом нет вашей вины». И отдал команду: «Разойтись».
Бронемеханизированная бригада, куда были влиты остатки батальона, капитулировала еще вчера. Комбат раздумывал всю ночь насчет судьбы вверенной ему части.
Под утро он принял решение: «Пускай каждый его подчиненный выберет себе дальнейшую дорогу сам».
Танкисты группами стали обсуждать, что делать дальше.
Капрал Гвоздецкий стал уговаривать заряжающего Залокотского идти с теми, кто хочет продолжать сражаться:
— Пошли с нами в Венгрию, оттуда во Францию, война продолжается.
Плутоновый спросил:
— Много вас?
— Хватает, — ответил механик. В это время проходили солдаты из технической роты: — Чего стоите. Уже как с полчаса обоз раздают.
При этих словах в Залокотском проснулся крестьянин, для которого свое село, свое хозяйство было все.
— Нет, я домой, — сказал житель горного карпатского села.
Капрал Станислав Гвоздецкий пожал руку Залокотскому и пошел к группе военных, уходящих в Венгрию.
В обозе танкового батальона царило оживление. Солдаты из крестьян разбирали все подряд, что могло пригодиться в хозяйстве.
Залокотский бежал в расположение техчасти. Плутоновый нашел начальника интендантской службы батальона. По дороге он уже придумал, какие вещи возьмет себе домой.
У поручика Залокотский выпросил черную на две трети танковую куртку. Точно такую же он оставил в казарме. Залокотский все же хотел появиться дома если и не проездом на своем танке, так хоть в добротной куртке танкиста.
Затем заряжающий стал просить все для шитья. Поручик показал на коробки. Там в одних лежали нитки, в других иголки.
Залокотский вспомнил, как его односельчане ходили к старому еврею Соломону в шинок и покупали «кусок» нитки, чтобы что-то пришить или зашить, а иголки хозяин шинкарки давал в аренду.
Плутоновый взял себе ранец, сумку от противогаза и наполнил их предметами для шитья. Из еды ему удалось засунуть только две банки тушенки. Все остальное место заняли нитки с иголками.
Солдаты собирались группами, по принципу: кому куда идти. Искали земляков, тех, кто живет рядом.
Группа из бойцов, которые жили в Львовском, Станиславском и Тарнопольском воеводствах, собралась уходить домой на рассвете. Люди грузили на себя седла, шанцевый инструмент, керосиновые лампы, ранцевые термосы. Крестьяне несли с собой почти весь обоз, но карабины оставили при себе единицы.
Люди уже знали, что с востока на соединение с немцами идут части Красной армии. Когда оставляли оружие, оправдывались старой пословицей «Зачем дразнить гусей». Посчитали, что оружие в хозяйстве — бесполезная вещь. На вопросы офицеров: «Куда вам столько?» — отвечали: «Зачем пропадать добру, лучше мы возьмем, чем немцы».
Кто-то взял радиоприемник «Сименс».
Залокотский спросил солдата с приемником:
— А что, у вас в селе, есть электричество?
— Нет, — ответил рядовой.
— Зачем он тебе тогда— продолжил свое любопытство плутоновый.
— Отнесу сестре, она живет в Трускавце, — ответил боец.
Отправляясь в путь, не знаешь, что ждет за поворотом. К концу дня группа из танкового батальона подошла к мосту через речку Рата, недалеко от города Рава-Русская, где уже находились другие солдаты в польской военной форме без оружия.
У переправы стояли три человека в гражданской одежде с карабинами. На рукавах их пиджаков были повязки с надписью на русинском языке. Они отбирали у безоружных солдат все, что понравится.
Плутоновый Залокотский прочитал надписи на повязках: «Украинская милиция».
Солдаты в польской военной форме, морально подавленные и уставшие, подходили к трем мужчинам с оружием, поднимали руки вверх и позволяли себя обыскивать. Затем складывали свои вещи в кучи, на которые показывали милиционеры. Некоторые военные пытались как-то отстоять свое добро. Говорили охране, что они тоже русины. На что охранники после этих слов, смеясь, говорили: «Придешь домой, запишешься в милицию, тогда заберешь себе все, что твое».
После этой процедуры солдатам разрешали переходить мост.
Заряжающий танка 7ТР не смог перенести такого позора, унижения. Плутоновый Залокотский снял со спины ранец, с плеча противогазную сумку с «добром» и положил все это имущество на землю. Взяв в руки свой ручной пулемет «браунинг», танкист ощутил приятную тяжесть оружия, взвел затвор. Он решил проучить этих грабителей. Залокотский дал короткую очередь поверх голов милиционеров, крикнув: «Оружие на землю. Самим лечь лицом вниз. Ладони положить на голову. Живо!», и дал, чтобы было понятно, еще одну очередь, теперь уже рядом с носками обуви милиционеров. Охранники упали на землю.
Польский танкист сказал другим солдатам:
— Забирайте свои вещи и быстрее уходите.
— На войне никому не сладко.
Люди стали разбирать горы, состоящие из пожитков. Залокотский обратился к своим попутчикам:
— Возьмите себе и мои иголки с нитками, они мне теперь не нужны.
Солдаты разобрали предметы для шитья.
Плутоновый Ян Залокотский сросся с пулеметом, он не мешал ему и не казался тяжелым. Ян понял, что война еще не закончена. И его путь в другую сторону — сначала в Венгрию, а затем во Францию…
P. S.
В конце восьмидесятых годов XX века, где-то в июле, служебные дела занесли меня под город Кельце.
Я проездом на уазике18, народ называет эту машину «вояка», оказался в «мястэчке» Хмельник19.
Этот населенный пункт расположен недалеко от искусственного озера Ханьша (не надо путать с самым глубоким озером Польши, которое называется Ханьча).
У меня было время, и водитель уговорил съездить на озеро. Приехав на место, мы поставили машину на стоянке и пешком отправились смотреть окрестности. Мы остановились на дамбе.
Озеро было довольно большого размера.
В лучах солнца, которые падали на воду этого водоема, увидели, как на поверхности небольших волн играет рыба. Она выпрыгивала на мгновение из воды, и в солнечных блестящих лучах золотом сверкала ее чешуя.
Мой водитель не сдержал своих эмоций при виде этих «рыбьих игр». Он сказал:
— Я думал, что в Польше не водится такая большая речная рыба.
Посмотрев еще на волны озера, полюбовавшись его красотой и маленькими лодочками, ходившими тут же под парусом, мы продолжили свой путь.
В Хмельнике я попросил шофера остановиться на рыночной площади. Вокруг площади стояли жилые одноэтажные дома, в некоторых из них располагались типичные по тем временам маленькие магазинчики. Посреди площади находился сквер, по его краям росли аккуратно подстриженные кусты.
В одном из этих магазинчиков я решил купить немного еды, чтобы перекусить в дороге.
Зайдя в магазин, я застал там четырех покупателей: пожилую женщину с девочкой четырех-пяти лет, в легком зеленом платьице, с большими оригинальными пуговицами. В очереди за ними стояли средних лет женщина с бидоном в руках, старик в советском новом кителе без погон.
Я подумал, что он, наверно, купил его у какого-нибудь «куска»20. Спросив, кто крайний, я стал ждать своей очереди, обдумывая, что купить. Неожиданно девочка впереди заплакала и стала показывать в своей ладошке, наверно, бабушке пуговицу от своего платья. Женщина попросила у продавца иголку с зеленой ниткой.
Продавец сказала:
— Иголки у меня есть разные, а зеленых ниток может и не быть.
У меня всегда с собой была иголка с зеленой ниткой, под цвет формы. Я достал их и протянул женщине с ребенком. Пожилая пани поблагодарила и сказала:
— Пан, я очень быстро пришью пуговицу и верну вам вашу иголку.
Остальные покупатели пропустили меня вперед, и я купил продукты. В магазине было душно, и я решил выйти на улицу. Пани предложила мне подождать ее в скверике на скамейке. Мой водитель увидел меня на крыльце и решил завести машину. Двигатель издал пару визгов, раз- другой фыркнул и заглох. Шофер быстро вышел из машины, открыл капот и «нырнул в мотор». Я для приличия спросил:
— Тебе нужна помощь?
Водитель пробурчал себе под нос что-то наподобие:
— Сам справлюсь.
Я решил посмотреть, что в сквере. В нем стояли скамейки и памятник пожарному. Этот памятник заинтересовал меня. До этого мне не приходилось встречать памятники пожарным.
Скульптор сделал пожарного двухметровым, одел огнеборца в старую форму с каской на голове. Каска была интересной конструкции и имела сверху гребень. В руках пожарный держал, я сейчас плохо помню, не то багор, не то брандспойт.
Мне захотелось закурить, и я присел на скамейку в этом сквере рядом с входом, чтобы меня увидела пожилая пани. Рядом со мной присел старик в «нашем кителе». Я достал пачку папирос «Беломорканал» и вынул одну. Мой сосед с удивлением смотрел на мою папиросу. Я предложил деду закурить и протянул пачку. Он взял одну папиросу. Я слегка дунул в ствол папиросной гильзы, затем прикусил ее другой конец, где не было табака, чтобы лучше держать папиросу во рту.
Мой сосед пытался за мной повторить все эти движения. Наконец ритуал подготовки папирос был закончен, и мы подожгли табак.
Старик сделал затяжку и громко стал кашлять, повторяя:
— Мосные, мосные.
Я спросил:
— Вы впервые видите такие папиросы?
— Нет. Сразу после окончания войны я видел такие у русских солдат в Германии, — сказал мой сосед. Немного помолчав, он продолжил разговор: — Я родом не отсюда. Моя родина там, — и показал рукой на восток. — Я жил лет сорок тому назад в Карпатах, в очень красивом месте, где тебя окружают вечнозеленые горы, в маленьком селе.
— Здесь оказались после войны? — спросил я.
— Да, после войны, будь она неладна, — сказал мужчина.
К нам подошла пани, сердечно поблагодарила меня за иголку с ниткой и ушла.
Старик, увидев иголку с ниткой у меня в руках, сказал:
— Вот из-за них я тут и оказался.
Я непонимающе спросил:
— Из-за чего?
Пожилой пан ответил:
— Из-за иголок и ниток!
Я переспросил снова:
— Как это из-за иголок и ниток?
— В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, — начал свой рассказ старый пан, — меня призвали в войско Польское и направили в танковую часть, расположенную…
______________
1 Состав первого батальона легких танков 7TP на 01 сентября 1939 года: сорок девять танков марки 7TP. Семьдесят автомобилей и тракторов. Двадцать шесть мотоциклов. Двадцать два офицера, сто пятьдесят пять сержантов, двести восемьдесят пять рядовых.
2 Капрал — воинское звание в войске Польском, соответствует воинскому званию младшего сержанта в Российской армии.
3 Плутоновый — воинское звание в войске Польском, соответствует воинскому званию сержант в Российской армии.
4 Скрытое мобилизационное развертывание польских войск. Отмобилизация кадровых частей была начата 23 августа, переброска в места сосредоточения 26 августа, всеобщая мобилизация была отложена по совету англо-французских союзников до 31 августа.
5 Британский танк Vicrtus. Mk. E.-6тонный. Прототип польского танка 7TP, в СССР — танка T-26.
6 Подпоручик в войске Польском — офицерский чин. Соответствует званию лейтенант в Российской армии.
7 Танк
7TP. Тактико-технические характеристики: Вес: 9,9 т. Экипаж: 3 человека.
Двигатель: дизель
8 Неприкосновенный запас — НЗ — запас продовольствия, который находится у личного состава и расходуется в особых случаях только с разрешения старших начальников или иногда непосредственных начальников.
9 Вечеринка холостых парней.
10 Бранное слово: черт, бес и т. д. (фольклор).
11 Русины — название украинцев, проживающих во времена второй Речи Посполитой (1918–1939) в восточных воеводствах Польской Республики.
12 Песня «Бленкитна хустэчка» — «Голубой платочек», музыка Ежи Петербургского, слова Артура Тура. Первый раз была исполнена в Польше в 1939 году, незадолго до Второй мировой войны на польском языке.
13
Варшавская бронемоторизованная бригада образована 6
июля 1939 года. Сложила оружие по приказу командования оперативной группы «Пискор». Генерал Пискор сообщил
немцам о согласии на капитуляцию 22 сентября 1939 года. С решением Пискора согласились далеко не все. Мелкие группы, среди
которых были и танкисты, сумели пробиться к Варшаве и Львову. Командир
Варшавской бронемоторизованной бригады полковник
Стефан Ровецкий, в последствии
главный комендант Армии крайовой в период с 14 февраля
1942 до 30 июня
14
Львовская газета «Goniec Wieczorny»
от 17 сентября 1939 года сообщала об удачном ночном налете 16 сентября1939 года
польских самолетов на Берлин. Средний двухмоторный польский бомбардировщик (PZL
P.37 Los). Летно-технические данные: PZL-37в. Размах:
15 Группа «Пискор» получила свое название по фамилии командира, генерала бригады Тадеуша Пискора. В состав группы всходили: Варшавская моторизованная бригада, 39-я пехотная дивизия, различные мелкие воинские формирования. После объединения с частично разбитой армией «Краков» получила название армия «Люблин». Командующим вновь созданной армии назначили генерала Тадеуша Пискора.
16 Коробка, броня — жаргонные названия бронетехники.
17 У польских танкистов в 1939 году штатные головные уборы были французского образца. Каска на мягкой подкладке с кожаной передней частью и назатыльником сзади для защиты шеи. В 1935 году был принят окончательный вариант защитного цвета.
18 УАЗ-469 — легковой автомобиль повышенной проходимости, производимый на Ульяновском автомобильном заводе. Эта машина широко использовалась в Советской армии, а также в странах Варшавского договора.
19 Хмельник — городок в Келецком повяте Свентокшиского воеводства. Население 4005 человек на 2005 год.
20 «Кусок» в Советской армии в данном контексте — жаргонное название прапорщика, снабженца. Другое жаргонное название прапорщика — хомут. В советском военно-морском флоте — жаргонное название мичмана — сундук.