Главы из романа. Окончание
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2014
*Окончание. Предыдущие главы см.: Нева. 2012. № 6; 2013. № 5; 2014. № 3.
Игорь
Николаевич Гамаюнов — журналист,
писатель, автор романов «Капкан для властолюбца», «Майгун»,
«Жасминовый дым», повестей «Странники», «Однажды в России», «Мученики
самообмана», «День в августе», «Бог из глины» и др., а также рассказов и
очерков, публиковавшихся в «Новом русском слове» (Нью-Йорк), «Литературной
газете», в журналах «Нева», «Знамя», «Юность», «Огонек». Работает в «Литературной газете»
обозревателем.
Луна плывет, как круглый щит
Давно убитого героя.
Николай Гумилев
Непростительная
сентиментальность писателя Вольского
1.
Наступившая весна обрушилась на Москву ливневыми дождями и грозами, тревожными сообщениями о паводке, подтопившем села средней полосы России, и митингами, спорадически возникавшими то на Чистопрудном бульваре, то на проспекте имени Сахарова. О дождях и митингах говорили во всех новостных передачах, хронику паводка без конца показывали по ТВ.
В коленчатых коридорах редакции движение теперь приобрело характер паводковых водоворотов: завзятые полемисты останавливали проходящих каверзными вопросами о нашей общественной жизни, то впадающей в состояние анабиоза, то вдруг лихорадочно оживающей; они порождали вокруг себя круговерть споров, иронических реплик и категорических высказываний, отметающих любую другую точку зрения. После чего коридорная полемика, растекаясь по мелководью азбучных истин, затухала.
Завершая один из таких споров, Коллекционер Гриша пообещал коллегам, что из нынешнего стихийного движения митингующих, по его мнению, непременно возродится Обновленное Прошлое.
— С очередями за колбасой, — шевеля усами, уточнил смеющийся Евгений Вольский.
— И с танками в каждом микрорайоне, — кивнул, соглашаясь, остряк Кризин.
…По дороге в редакцию Влад Степницкий теперь все чаще замедлял шаг у навеса троллейбусной остановки, прочитывая новые расклейки Ипполита Глагольного. Их интонация заметно изменилась, он уже не пророчествовал. Он обличал. И — звал на митинги. На этот раз на квадратике бумаги, прилепленном к стеклянной стенке навеса, Влад прочел: «Только вставший с колен может отринуть человека в форме, ограничивающего нашу свободу. Так встань же с колен!.. Ипполит Глагольный. “Вестник Вечности”.
И пока перебегал по «зебре» шестирядный проспект, шел мимо гастронома к метро, лавируя между неторопливыми прохожими, Влад вспоминал свое состояние после звонка юриста Сидякина, сообщившего ему из Ликинска о судебном решении: райсуд не нашел убедительными доводы обвинения; подросток Иван Котков сам въехал под полозья ивантеевского снегохода; Ивантеев (теперь, уже после суда в Ликинске, депутат Госдумы) ни в чем не виноват…
Ну, как тут не встать с колен!.. Как не возмутиться, не собрать митингующих с плакатами в руках: «Долой лживый суд, защищающий преступников!» Жаль — нет у него ораторских способностей, митингового драйва нет.
Он остро пожалел об этом, когда первый раз увидел на экране своего кухонного телевизора знакомое квадратное лицо, озаренное простодушной улыбкой, услышал знакомую скороговорку — недавно избранный депутат делился с телезрителями своими планами, собираясь возрождать русскую деревню. Какой наглец! И как умело врет!
— Елена! — крикнул Влад жене, поливавшей и подстригавшей свой «сад на подоконнике» в соседней комнате (после приезда из больницы это занятие стало ее страстью). — Посмотри на нового думского олигарха! Он уже вещает на всю страну, обещая ей процветание!
Жена появилась в дверях с заварным чайником, из которого поливала цветы, поставила его в мойку.
— Да у него вполне кинематографическая внешность, — сказала спокойно. — Эдакий свойский парень, которому можно довериться. А шрам у виска плохо запудрил, очень заметен…
Ее внимание к таким подробностям всегда забавляло Влада. Сейчас, подходя к метро, он вспомнил ее реплику и подумал: запудривать свой шрам Ивантеев научится. И очень быстро. Потому что главное для такого типа людей — имидж. Маска. Спрятанная суть.
…У входа в метро в кармане куртки запел мобильник. Влад отошел к газетному киоску, подальше от людской толкотни, взглянул на дисплей: ну да, конечно, она, Елена. Как всегда — звонит вдогонку. Что-то вспомнила. Она теперь, после больницы, берет рукописи для читки домой. И правильно делает — не стоит провоцировать астматический кашель на улицах, разогретых весенним солнцем, бликующим во влажно-клейкой тополиной листве.
— Что ты вспомнила?
— Хлеба у нас нет. Купи дарницкого, половинку, когда вернешься.
— Будет сделано, товарищ командир!.. Что-нибудь еще?
— Да. Веди себя хорошо, никого не обижай.
— Даже тех, кто заслужил?
— Даже тех. Их все равно судьба накажет.
— Ладно. Убедила.
Командиром он стал называть Елену, заметив, что за две недели пребывания в больнице у нее образовалась привычка надиктовывать всем навещающим разнообразные поручения: дочери с зятем — принести яблок побольше — на всю палату; мужу — «Сагу о Форсайтах» (самое врачующее женское чтение!); Стасу Климко — расписание спектаклей московских театров на ближайшие месяцы; Евгению Вольскому — журнал «Вокруг света» с его рассказом о путешествии по Аргентине.
А когда навещающие спрашивали ее о самочувствии, отвечала, улыбаясь: «Смешливое». Поясняла: «Тетки в палате такие байки про себя рассказывают, что я здесь будто в театре… Смеюсь…»
…Как же он был счастлив, когда ее выписали из больницы, и зять Олег привез ее домой на своей «нисане», и квартира, все эти дни томившая Влада ощущением гулкой пустоты и заброшенности, ожила. Оставленные по рассеянности Еленины вещи — перчатки на табуретке в прихожей, очки на холодильнике, кроссворд на кухонном столе — словно бы обрели с ее появлением способность самостоятельно передвигаться в поисках новых мест обитания.
…Спустившись в метро, Влад свернул к газетным автоматам. Опустил в щель две десятирублевые монеты. Автомат, подумав, с шуршащим свистом выдал ему газету «Новая жизнь». Пока шел к турникетам, развернул. Убедился: есть статья! На целый разворот! Под броским заголовком: «Лихач притормозил в Госдуме». И как замечательно оформлена: депутат Ивантеев крупным планом — квадратное лицо с узким прищуром глаз и мстительно сжатыми в полуулыбке губами. Тощенький мальчик в инвалидной коляске, искалеченный Иван Котков — фотокор «Новой…» успел съездить к нему в Цаплино. И, конечно же, в конце статьи лицо автора. С подписью: Влад Степницкий, обозреватель еженедельника «Писатель и жизнь», специально для «Новой жизни».
Неужели и эта публикация, в самой смелой, в самой оппозиционной газете наших дней, не заставит судебную власть вынести правосудное решение?!. Влад вышел на Чистых прудах, втянулся в сретенские переулки и, проходя мимо церквушки с распахнутыми дверями и дрожащими в глубине зала огоньками свечей, мимо офиса с дремлющими на мраморных ступенях собаками, вспоминал свой визит в «Новую жизнь». Ему там нравилось все: коридорное мелькание фигур, распахнутые двери кабинетов, перекличка мелодий неумолкающих мобильников, главный редактор — крепко сбитый, напористый, с молодой бородкой, размашисто подписывавший полосы синим фломастером… «Почему у меня всего лишь одна жизнь? — твердил себе Степницкий, уходя оттуда. — Была бы еще одна, как мощно я бы прожил ее в этой газете!..»
…Но не было у него второй жизни. С первой бы разобраться. Тут одна лишь запутанная история с исчезновением Насти, с ее внезапным звонком из деревни и потом таинственным возникновением в Москве, чего стоит!.. Он, уязвленный, обескураженный, пытался встретиться с ней, ходил к театральному училищу, к концу занятий, но в студенческой толпе ее не обнаружил. В общежитии тоже не нашел; сердитая тетка, сидевшая у входа, сказала лишь, что койко-место за Анастасией Ермолаевой закреплено, но она давно уже здесь не появлялась.
А на его телефонные просьбы о внятном объяснении, что же все-таки происходит, где Настя сейчас живет и чем занимается, он получал один ответ: живет у друзей. У очень надежных друзей. В училище бывает, но редко. Ей это разрешили, ведь она вольнослушательница. Нет, ни в каком фильме она сейчас не снимается, хотя предложения были. Да, конечно, она пока не может с ним встретиться, но как только сможет, сразу же даст знать.
…Среди автомобилей, столпившихся у ступенек семиэтажного редакционного здания, громоздкого внедорожника гендиректора Влад не увидел. Это было странно — сегодня день планерки, которую и. о. главреда, педантичный Вениамин Кузьмич всегда начинал минута в минуту. Что-то случилось?
Пробившись сквозь многолюдье раздевалки к лифту, Степницкий поднялся на седьмой этаж. Там возле продавленного диванчика, как всегда в день планерок, толпился редакционный люд, шла вялая дискуссия на тему — ждать ли России от нынешних митингов очередной революции или не ждать. Большинство было убеждено — не ждать. Меньшинство осторожно напоминало: Россия — страна малопредсказуемая.
— Проблема в том, что у митингующих нет позитивной программы, — мучительно морщась, констатировал Брызгалин, — у них один лозунг : «Долой!»
Он стоял напротив писателя Вольского, всегда его раздражавшего своей улыбкой, особенно в моменты острой полемики, и, взяв Евгения Николаевича за лацкан пиджака, допрашивал:
— Вот вы по душевному своему складу явный оппозиционер, а в рядах митингующих вас не видно. Почему?
— Мне некогда, — пятясь, объяснял писатель Вольский. — Я сочиняю для митингующих ту самую позитивную программу, на отсутствие которой вы так мудро указали.
— А ваш единомышленник Степницкий, — кивнул Брызгалин в сторону идущего от лифта Влада, — вам помогает? Листочки для принтера подает?.. Но разве не должен он быть среди митингующих? Ведь в его очерках любимые персонажи — это правдоискатели, критикующие режим!..
— Видите ли, трибун вы наш коридорный, — отвечал ему Вольский, — митинговая толпа обладает одним нехорошим свойством — превращает правдоискателей в разрушителей. Такова психология больших человеческих скоплений. Самые смирные и робкие становятся вдруг свирепыми вандалами, швыряя в полицейских тяжелые предметы. Поэтому нужны иные механизмы выражения настроений общества.
Степницкий, подойдя, спросил:
— Что с планеркой? Неужели отменена?
Вольский, покрутив на пальце правый ус, хитро прищурился:
— Корпорация вызвала нашего кормильца на чрезвычайный совет директоров. Причем — срочно! Поэтому велено ждать. До упора!
— И ведь будем ждать, — обреченно подтвердил Брызгалин. — А куда бедному крестьянину деваться?
2.
Планерка началась с опозданием на час. Вениамин Кузьмич, в пиджаке нараспашку, с приспущенным, в полоску, галстуком, неподвижно сидел в кресле главного редактора, глядя сквозь очки, похожие на чеховское пенсне, поверх голов собравшихся, в какую-то, никому, кроме него, не ведомую, даль. Она, эта даль, видимо, таила в себе чертову уйму неприятностей, к которым и. о. главреда не знал, как подступиться. Во всяком случае, мясистые складки его отрешенного лица не выражали ничего, кроме стойкого ошеломления.
Да и заговорил он после длительной паузы не совсем своим голосом — столько было в нем дрожащей сиплости, прерываемой внезапным покашливанием.
— Я должен сообщить вам, — произнес он наконец, — случилось то, о чем давно шел разговор. Корпорация владельцев из-за финансового коллапса вынуждена была продать контрольный пакет акций нашей газеты. Теперь у нас новый главный акционер — Ивантеев Валерий Власович… Депутат… Выходец из Минсельхоза… Наша газета публиковала беседу с ним… Все помнят?.. Волобуева готовила тот материал, спасибо ей…
Легкое оживление пронеслось вдоль совещательного стола. Софья Волобуева громко вздохнула, обведя всех испуганно-торжествующим взглядом домохозяйки, случайно обнаружившей на приусадебном участке, под морковной грядкой, кованый сундучок с золотом. Снедаемый хронической завистью Киллер Семкин, считавший себя доверенным лицом редакционного начальства, побледнел от волнения, поняв: теперь это место навсегда занято Волобуевой. Юморист Кризин, кивая Вениамину Кузьмичу, словно подтверждая незыблемую правоту каждого его слова, смотрел на него с некоторым недоумением. Но не только ему, и другим тоже было непонятно, почему и. о. главреда при таком раскладе обстоятельств так расстроен? Ведь новый акционер должен быть благосклонен к газете, прославившей его накануне выборов.
А между тем толстые пальцы Вениамина Кузьмича выбивали нервную дробь по столу, на котором лежала газета. Нет, не «ПиЖ».
— Вчера Валерий Власович оформил покупку контрольного пакета акций, а сегодня уже провел совет директоров, — продолжал и. о. главреда. — Вот так, значит… Энергичный… Газеты читает все, не только нашу… И вот эту прочел…
Он развернул первую страницу, потряс ею, демонстрируя всем название — «Новая жизнь». Затем показал разворот с публикацией Влада Степницкого «Лихач притормозил в Госдуме». С портретом главного акционера. С фотоснимком искалеченного им подростка, сидящего в инвалидной коляске.
— Удружил нам Степницкий, так это называется… Очернил человека… Мы у Валерия Власовича сейчас были бы любимцами, ведь именно мы помогли ему стать депутатом…
— За его же деньги, между прочим, — заметил Степницкий, рисуя в блокноте привычно успокаивающий его набросок: дом, куст, дерево, речку.
— Неважно, за чьи деньги!
Выкрикнув эти слова, и. о. главреда привстал с кресла, медленно пунцовея всеми складками своего лица, и гулко грохнул тяжелой рукой по столу, отчего приспущенный галстук выпорхнул из-под пиджака на его плечо,
— Вы предали интересы газеты! Интересы коллектива!
Он кричал, продолжая стучать ладонью по столу, пока не закашлялся, и, рухнув в пискнувшее под ним кресло, снял очки, кинув их на стол. И тут же схватился за сердце, прохрипев.
— Воды!..
Вскочила Софья Волобуева, поднялся ответсек Павел, но дверь кабинета распахнулась — Вероника Павловна, всевидящая и всеслышащая, уже несла на миниатюрном подносе стакан с пузырящимся нарзаном. В напряженной тишине Вениамин Кузьмич кинул в рот таблетку, запил ее, выбив зубами дробь о край стакана, и, промокнув платком повлажневший лоб, откинулся в кресле. Краснота стала покидать его обширное лицо. Очки, как и галстук в полосочку, вернулись на свое исконное место.
— Меня Валерий Власович спросил, не поручала ли наша редакция Степницкому писать эту статью, — голос Вениамина Кузьмича выровнялся. — Ведь в подписи присутствует не только упоминание нашего издания, но и слова «специально для “Новой жизни”». «Специально»! Ну что это, как не диверсия? Трудно было подписаться каким-нибудь Воробьевым-Табуреткиным? Нет, скандальной славы захотелось! И какой ценой? Ценой разгона всей нашей редакции — главный акционер вправе это сделать! Но вначале он усадит на скамью подсудимых Степницкого — за клевету! Да-да, за клевету, потому что суд в Ликинске снял с Ивантеева все обвинения.
— Но впереди еще областной суд, затем — Верховный, — дорисовывая кудрявящийся дым из трубы, заметил Степницкий.
— Опомнитесь же вы, наконец! Ведь теперь Ивантеев не подсуден, у него депутатская неприкосновенность!
— Будто эту хваленую неприкосновенность нельзя снять… Нужно только показать его коллегам-депутатам вон того мальчишку в инвалидной коляске… Живьем!.. Всмотритесь в снимок, Вениамин Кузьмич, неужели не жалко калеку?
— Хватит разводить демагогию, Степницкий!.. Лучше скажите коллективу, что вы намерены делать в этой ситуации?
— Намерен идти до конца.
— До какого конца? Вы что, не понимаете, в какую яму угодили? Ведь вам очень скоро не перед кем будет, как сейчас, распускать перья. Всех, сидящих за этим столом, — Вениамин Кузьмич похлопал ладонью по столешнице, — здесь через совсем короткий срок просто не будет! Включая меня. Мне об этом было ясно сказано. Словом, так. Я предлагаю всем высказаться: будем вместе со Степницким ждать, когда нам предложат собирать манатки? Или попросим Степницкого ради спасения коллектива покинуть редакцию, написав сегодня же заявление об уходе?
Тишина повисла над совещательным столом. Стали слышны за широкими окнами кабинета шуршание колес подъезжающих к подъезду автомобилей, резкие хлопки их дверей, приглушенные голоса водителей. В оперившейся уже кроне тополей перекликались суетные воробьи, радуясь безоблачной погоде. И небо над крышами старых сретенских домов, наливаясь синевой, казалось, звенело, обещая скорый приход томительно жаркого лета, манило на улицу, в беспечную бульварную толпу, под прозрачную тень молодой листвы.
Степницкий же, изобразив в блокноте последний виток дыма над трубой кособокой избы, вдруг с облегчением понял: наконец-то жизнь сама решила все его неразрешимые задачки. Его выгоняют из редакции для того, чтобы, поселившись там, в деревне, вспомнив все свои поездки, встречи, статьи, свои наивные попытки понять, «куда несет нас рок событий», он написал обо всем этом. Вот для чего! И не надо мудрствовать! Все, баста! Как сказал бы в этой ситуации режиссер Стас Климко, занавес опускается, актеры, поклонившись, уходят снимать грим, зал пустеет… Медлят лишь заядлые театралы, недоумевая: что за странная концовка у этой пьесы?.. Так сейчас не бывает!
— Я очень вам, Вениамин Кузьмич, сочувствую, — пронзительно тонкий голос писателя Вольского ввинтился в идеальную тишину совещательной комнаты. — Но я хотел бы понять, почему вы, исполняющий обязанности главреда, взвалили на себя чужое бремя? Когда мы увидим главного редактора? Может, ему легче будет решить наши проблемы?
— Вы его теперь увидите разве что во сне, — Вениамин Кузьмич раздраженно усмехнулся. — Он купил в Сан-Франциско магазин «Спорттовары», торгует клюшками и кедами. Разумеется, под чужой фамилией. Но это, как вы понимаете, информация не для широкого обсуждения. И давайте вернемся к нашим с вами сегодняшним делам…
— Я думаю, — решительно откашлялся Киллер Семкин, все еще бледный от пережитого, — Степницкий, предавший наш коллектив, должен уйти. Немедленно!
— Но вначале пусть извинится за все, — пылко поддержала его разрумянившаяся Волобуева.— За свою заносчивость и невнимание к молодым кадрам!
— И — за очернение нашего прошлого, — сурово высказался Коллекционер Гриша. — А еще за то, что пренебрег принципами нашего общинного бытия.
— Минуточку, хочу внести ясность, — опять возник писатель Вольский. — У нас есть Конституция, и в ней узаконена свобода слова. Степницкий в соответствии с этой свободой высказывал свое мнение по разным проблемам нашей многострадальной жизни, не призывая — заметьте! — к насильственному свержению существующего строя. А что вы, господа хорошие, имеете в виду под «принципами общинного бытия»? Жизнь по понятиям? Тогда вам нужно выбирать: жить по закону или по понятиям…
— Вы, Евгений Николаевич, достаточно изобретательны в защите своего приятеля, — перебил Вольского и. о. главреда, — но я в целях экономии времени ставлю вопрос на голосование…
— Не ставьте, — вмешался Степницкий, захлопывая блокнот. — Не позорьтесь. Это нелепое голосование юридически неправомерно. Увольняйте меня, Вениамин Кузьмич, в соответствии с трудовым законодательством, по статье. По какой — я не знаю. Думаю, такой статьи нет, и поэтому любой суд отменит ваше решение. Я же никаких заявлений об уходе писать не буду, потому что уйду лишь в положенный мне творческий отпуск. Ровно на месяц. А в истории с депутатом Ивантеевым, искалечившим мальчишку, будьте уверены, пойду до конца. Причем буду публиковать о ней то, что сочту нужным… Прощайте!..
Он встал, резко отодвинув затарахтевший стул. Пошел к двери. Его провожало глухое недоуменное молчание.
Но впервые за долгое время ему было легко.
3.
Этот апрельский день был со всеми примиряюще ласков. Он дарил нежаркое свое тепло и скучным, чиновного вида, людям, куда-то спешащим, и вальяжно гуляющим по бульвару дамам в новеньких шляпках, и смешливым девчонкам в разодранных на коленках джинсах, чей дерзкий смех, пересекая шелестящий поток машин, докатывался до тесного дворика Дома журналистов, где внутреннюю сторону забора облепили увитые зеленью беседки.
В одной из них, за столом с кофейными чашками, сидели двое.
— …Этот мой фильм — экшн, — Стас Климко, откинувшись на стуле, выговаривал свою досаду по актерской привычке — очень отчетливо и плавно.— Ничего другого большинство нынешних продюсеров снимать не хочет, считая, что только острый сюжет с головоломными трюками привлечет зрителя. Но я, режиссер-постановщик, вижу, что этот же сюжет может еще и что-то сказать о душе… И — для души… А продюсер не видит… Я утверждаю: ленту надо перемонтировать, а продюсер сопротивляется — денег нет… Тогда я плачу свои деньги, а это большая сумма, и перемонтирую сам!.. И фильм идет при полных залах. Получает призы. О нем пишут…
— …Послушай, скажи мне, только откровенно, ты нигде не пересекался с Настей?..— допытывался у него Влад Степницкий, щурясь от пробившихся сквозь зелень беседки солнечных лучей. — Она прячется от меня, почему — не знаю. Только пойми, я не собираюсь ее преследовать. Просто образовалась привычка заботиться о ней.
— …Да не волнуйся ты так, не пропадет она. Так вот — о продюсерах. Представь: приношу заявку, спрашивают, не читая: сколько в сюжете трупов? Групповой секс есть? Или на худой конец отцеубийство? Нет? Возвращают заявку, а в ней — всего две страницы. Кричу им: да вы хоть прочтите!..
— …Ты знаешь, я с Настей недавно по мобильнику говорил, голос какой-то заторможенный. То ли ей заплакать хочется, то ли прекратить разговор.
— …И представь: как только наорал, прочли. Сморщились — опять психологическая драма. Тошно, мол-де, от таких межличностных драм. Да ведь, говорю, вам тошно, а народ этим повседневно живет!.. Не верят… Зашорены!..
— …Я думаю, Настя переживает какой-то творческий кризис. Она ведь поразительно талантлива, а таким жить очень сложно…
— …Да, конечно, ты прав, и я бы отразил эту сложность в сценарии о жертвенности. Ты в нем сдвинулся с мертвой точки? Хотя бы вчерне его набросай, я, как говорится, его отредактирую…
В беседку заглянула девушка в белом кокетливом передничке, спросила, нужно ли что-то еще.
— Нужно, — кивнул Стас, — еще два кофе, —и спросил Влада: — А может, по коньяку? По европейской дозе? Ну, значит, милая девушка, два раза по пятьдесят. Но ни капли больше!
В соседней беседке звучал басистый голос, перебиваемый взрывами смеха. Там, судя по торжественно-шутливым интонациям, отмечали приближение майских праздников.
— Ты скажи, что у тебя с работой? Из редакции насовсем ушел?
— Нет, только в творческий отпуск. Но, как мне рассказывают, Кузьмич всех убеждает, будто из отпуска я уже не вернусь. Он, видимо, и главному акционеру отрапортовал о том, что акт мести свершился.
— Ну, хорошо, а что после отпуска? Ивантеев же, узнав, что его обманули и ты не добит, тебя и вашего Кузьмича просто затопчет.
— У меня предчувствие, что вся эта ситуация разрешится как-то иначе. Может, даже трагически. Слишком нагло Ивантеев себя сейчас ведет. Он, если ты смотришь телевизор, без конца на экране!.. Новый депутат, свежая кровь… Обещания, планы… И не замечает, что стал раздражать. Особенно тех, кто знает его по цаплинской истории из моей публикации в «Новой жизни».
— А как чувствует себя Госдума после твоей статьи?
— По-прежнему. Делает вид, что ничего не произошло.
— Но может, подспудно там что-то зреет? Все-таки удар по имиджу.
— У них столько этих ударов… На днях информация прошла: еще у одного депутата обнаружена собственность за границей, и он не может объяснить, на какие деньги ее купил...Так что до Ивантеева не скоро дело дойдет.
— Как думаешь, потащит он тебя в суд отстаивать свою честь и достоинство?
— Вряд ли. Ведь в моей публикации презумпция невиновности стопроцентно соблюдена: никаких авторских утверждений! Одни вопросы. Ну и, конечно, цитаты из официальных документов да еще свидетельские показания. И фотоснимок, на который смотреть тяжело — там Ваня Котков в инвалидной коляске. Мне Настя про него рассказывала — какой подвижный мальчишка был!.. Сейчас к креслу прикован… Да, кстати, ты не мог бы через своих в Щукинском про Настю поспрашивать: что все-таки с ней?..
Не успел Стас Климко ответить Владу Степницкому на его вопрос: девушка в белом передничке принесла на подносе кофе и рюмки с коньяком. Но выйти из беседки она смогла не сразу, ей преградил дорогу писатель Вольский. Сверкая очками, он распахнул свою просторную джинсовую куртку и растопырил руки, обещая задушить в объятиях сразу всех.
— Как? Без меня? Кофе с коньяком? И с такой обаятельной девушкой? Нет-нет, не оправдывайтесь, несите мне то же самое, я сегодня без автомобиля. Эх, напьюсь!.. А кто это так шумит в соседней беседке? Голос знакомый… и, заглянув туда, присвистнул. — Вот за что я люблю Москву, а не Рио-де-Жанейро — за внезапные встречи!.. Петенька, ты ли это, родимый?
Петенькой оказался вышедший из соседней беседки толстый человек высокого роста, с выбритой до зеркального сияния головой, в лиловой рубашке с закатанными рукавами и пересекающими все его округлое тело пестрыми подтяжками. Обнимая Вольского, он гудел:
— Редко, но все же и в здешних пампасах встречаются настоящие писатели.
— Вот знакомься, Петенька: кинорежиссер Стас Климко и журналист Влад Степницкий. Влад тут недавно такой снаряд выпустил по Госдуме, про депутата Ивантеева, не читал?.. Влад, у тебя случайно нет с собой той газеты? Неужели есть? Последний экземпляр? Подари Петеньке, он этот сюжет по телеку покажет. Это же тот самый Петр Мамиков, автор знаменитых сенсаций! По моему очерку такой сюжет снял — загляденье!.. Неужели вы его не узнаете? Нехорошо! Своих героев надо знать в лицо!
— Они не виноваты, что мое лицо в кадр не помещается. Поэтому я всегда за кадром!.. — смеялся толстый Петенька, разглядывая приятелей Вольского таким пристально-оценивающим взглядом, словно собирался немедленно усадить их под софиты и включить телекамеры. А получив из рук Влада «Новую жизнь», заставил его на газетных полях написать свои телефоны.
— Как-то вы вовремя подвернулись, — признался, — у меня группа в простое. Вот отмечаем этот факт, пользуясь хорошей погодой.
— У тебя здесь такой букет! — сказал с восхищением Вольский, заглянув в его беседку. — Как это тебе удается работать с такими красавицами?! Я бы без конца отвлекался. Может, возьмешь меня осветителем?.. Ну, не будем тебе мешать! Нам ведь тоже нужно посовещаться.
…Они совещались долго. По этому случаю девушка в кокетливом передничке снова принесла им кофе с коньяком. Стас еще раз рассказал — теперь уже Вольскому — о продюсерах, не понимающих, чем и как живет народ, переставший посещать кинотеатры. Влад Степницкий отчитался о своих хождениях по редакциям, с которыми и раньше сотрудничал, правда, не столь интенсивно, как сейчас. Вольский же представил друзьям — в лицах! — нынешнюю жизнь редакции «ПиЖа», в которой Степницкий, по случаю срочно взятого отпуска и накопившегося отвращения, перестал бывать.
Жизнь эта была печальна и смешна, потому что невостребованная газета залеживалась в киосках, а потом ее увозили в переработку, под нож. На планерках же все шло по-прежнему: обсуждение планов, выступления «свежих голов», вывешивание отмеченных материалов на «Доску лучших». Между тем рекламных поступлений становилось все меньше. К тому же новый главный акционер затеял проверку финансовой деятельности редакции, от чего Вениамин Кузьмич резко осунулся и все чаще стал куда-то отлучаться в середине рабочего дня. По всем признакам он готовил себе, как выразился остряк Кризин, «запасной аэродром». Опять начались перебои с зарплатой, и Коллекционер Гриша, говорили, унес свои раритеты — мраморную чернильницу и лампу с зеленым абажуром — в скупку. Киллер Семкин, долго не получавший от руководства специальных поручений, хотел было по поводу этой непонятной для него ситуации поговорить с самим главным акционером, два дня сидел в приемной, но его к Ивантееву не пустили. А на третий день охрана не пропустила его даже в офис, заподозрив в нехорошем. Лишь одна Софья Волобуева все так же беззаботно грызла яблоки, брызгая соком в стоящих рядом, жизнерадостно носилась по коридору, стуча каблуками, не подозревая, что ее будущее благополучие становится с каждым днем все эфемернее.
…Перед тем как разойтись, Вольский, завершая свое повествование, сказал, что возродить эту славную в прошлом газету сможет лишь волевой, честолюбивый человек, который сумеет собрать вокруг себя пишущих людей разных взглядов… Именно — разных!.. Но дело не только в «отдельно взятой газете» (так он выразился), а в том, что общая ситуация потворствует типам вроде Ивантеева; они оказываются у власти, повелевая ближними и дальними, управляя не только одним каким-нибудь фермерским хозяйством, а целым регионом и даже, если повезет, то и всей страной. А потом народ спохватывается, удивляясь, откуда взялось такое чудище на экране телевизора, и мечтает, как бы от него избавиться, пока оно не натворило бед. Ивантеев же натворит, убежден был Евгений Николаевич, непременно натворит, все к этому идет!..
И высказав свое пророчество, писатель Вольский вдруг признался:
— Я на днях услышал сообщение: ученые-астрономы вычислили, будто в нашей Вселенной таких планет, годных для жизни, как наша, тысячи тысяч!.. Только лететь до них далеко. И я подумал: может, хоть где-то там жизнь налажена разумно. И признаюсь: подумав об этом, прослезился… С годами сентиментален стал, братцы мои. Непростительно сентиментален!..
4.
Май был на исходе, он томил Степницкого неясными ожиданиями. Спасался от них Влад за письменным столом, у включенного ноутбука. Там, сдвинутые к стенке, стояли, наблюдая за ним, фигурки-обереги: цапля на одной ноге, пучеглазая сова и длинноухий заяц, давние его приятели, помогавшие ему молчаливым своим присутствием выстраивать из букв слова. Не очень-то выстраивались они сегодня, но Влад винил в этом залетавшие в открытую дверь балкона майские ветры, воробьиный трезвон, шумы улицы с надсадным гулом проходящих троллейбусов и громкими голосами прохожих.
К тому же в соседнем сквере уже вовсю буйствовала сирень — ее разросшиеся кусты, густо усыпанные сизоцветущими кистями, словно бы охваченные синим пламенем, тянулись вдоль ажурно-металлической церковной изгороди, окутывая всех проходящих волной томительного аромата. Там, в цветочной клумбе, скрипуче перекликаясь друг с другом, деловито мелькали дрозды.
А какими длинными стали вечера! Небо долго не гасло. Сумерки робко выползали из переулков, и рано зажженные фонари на изогнутых стеблях казались избыточным украшением улицы.
И с самого рассвета до поздних сумерек звенел воробьиный базар. Он обосновался в дотянувшейся до восьмого этажа густой тополиной кроне, временами шумно перемещался на балкон, к окну, у которого сидел Влад с ноутбуком — суетные пернатые, стуча клювами в оконное стекло, что-то высматривали в его комнате, обмениваясь звонкими репликами. Степницкий вставал из-за стола, грозно являл себя в балконной двери, и непрошеные гости, тревожно перекликаясь, срывались вниз, ныряя в тополиную листву, как в омут. Влад разминался на балконе, приседая с гантелями. Затем возвращался к ноутбуку.
Он наконец-то усадил себя за свои наброски к сценарию, разложив их по всему столу. Но сюжет не разворачивался. Отвлекали суматошные воробьи, снова оккупировавшие его балкон. Звучал в соседней комнате голос Елены, разговаривавшей с дочерью по телефону. Мучила неясная мысль о завершенности чего-то главного в жизни… Чего именно?.. Может, все-таки надо совсем уйти из профессии, чтобы разобраться в том, что все-таки произошло?.. И — стать сценаристом?..
Он, конечно, попробует. Но с наскока ничего не получится, решил Степницкий. Да, разумеется, нужно вначале написать синопсис, очертив тему: про что сценарий? Про слепую рабскую жертвенность? Или — про осознанную, когда человек воспринимает свой жертвенный выбор как акт творчества? Или про вранье — себе самому, своему окружению. Про то, как люди привыкают жить во вранье, творят его во всех сферах своей жизни и жизни своей страны. Про то, как человек в конце концов становится рабом тотального вранья.
Приоткрылась дверь. Вошла Елена с протянутой телефонной трубкой.
— Я же сказал, меня сегодня ни для кого нет!
— Не сердись, это Сидякин. Что-то срочное.
…Всегда хорошо владеющий собой Егор Савельевич был слегка взвинчен, что с ним случалось довольно редко. Он спросил, не включен ли у Степницких телевизор, и если нет, предложил включить. Немедленно! Там, в новостях, идет сюжет из деревни Цаплино. Да-да, именно оттуда! Но почему в новостях? Это продолжение передачи Петра Мамикова?.. В каком-то смысле — да. Точнее, то, к чему она привела.
И Степницкий, несколько озадаченный состоянием Сидякина, закрыв ноутбук, отправился на кухню — решил заодно согреть чаю. Пока шел, вспоминал: там, в той передаче, несколько раз, в подбор, Мамиков повторил кадры: вот Ваню Коткова на инвалидной коляске вывозят из деревенского дома на улицу по доскам, прибитым к ступенькам крыльца. И тут же на экране возникает подъезд Госдумы, распахивается дверца сверкающего «мерседеса», из него выскальзывает невысокий энергичный человек, взбегающий по ступеням к дверям, ни на кого не глядя… И медленно, очень медленно за ним закрываются тяжелые двери — неприступные двери, защищающие его от людского гнева.
После передачи Сидякину из Цаплина звонили родители тех ребят, кто на суде в Ликинске были свидетелями… И вот странность, удивлялся потом Сидякин: никто не говорил обычные в этой ситуации слова благодарности, все возмущались, убежденные, что, конечно же, и телевидение не поможет, потому что нет у нас справедливости, нет закона, одна болтовня… Да вы не торопитесь, убеждал их Сидякин, прокуратура теперь, после передачи, спохватится, Госдума лишит Ивантеева депутатской неприкосновенности, его наверняка усадят на скамью подсудимых, и вот тогда… «Улита едет, — раздраженно кричали ему звонившие, — когда-то будет!» Пересказывая все это Владу, Сидякин сетовал: «Вот такие у народа настроения».
Нет, конечно, не могла эта ситуация с искалеченным мальчишкой закончиться миром, копилось в людях чувство запредельной несправедливости… И вот (рассказывали Сидякину по телефону его добровольные информаторы) на железных воротах знаменитого в тех краях ивантеевского «охотничьего домика» — трехэтажного строения с колоннами и пристройками, напоминавшего гигантского краба, окруженного высоким забором, — появились ругательные надписи. А вечерами, в сумерках, стали подъезжать на велосипедах деревенские мальчишки, сверстники Вани Коткова, швырять камни в окна. Постоянно дежуривший в особняке охранник вынужден был пугнуть их, выстрелив из ружья в воздух.
Видимо, этот-то выстрел, услышанный всей деревней, и спровоцировал последующие события.
…В кухне Влад поставил на огонь чайник, сел у телевизора, под связкой высушенных окуней (память о поездке в Вяльцево). Елена посочувствовала: «Опять отвлекли», спросила, не проголодался ли. «Нет-нет, только чай», — сказал Влад, включая новостную программу.
Экран полыхал языками огня. Они плясали по забору, по бревенчатой стене дома, карабкаясь на крышу, вгрызались в нее, в ее обнажившиеся стропила. Горели пристройки дома, дотлевал рухнувший забор, клубы дыма, рассыпая искры, рвались в темное небо. Изображение было неустойчивым, картинка накренялась то вправо, то влево, и Влад понял: это любительская съемка.
Голос за кадром подтвердил его догадку, сообщив, что пожарные из Ликинска приехали с большим опозданием: в деревне почему-то медлили с телефонным звонком в райцентр. И дом, стоявший на отшибе, у спуска к реке, к их приезду рухнул.
Вот тут уже на экране возникло устойчивое изображение: груда сизых дымящихся бревен, торчащее посреди них закопченное строение из кирпича с черным зевом внизу — бывший камин, пучки обгоревших проводов...Человек с измазанным сажей лицом, в рваной телогрейке, утираясь смятой в кулаке кепкой, отвечал на вопросы репортера отрывисто: «Да, конечно, кто-то поджег… А что я мог… Ну, пугнул их из ружья, стрелял в небо… Так они уже в ночь подъехали и — бензином на забор… Ну да, ненавидят они хозяина… А я-то при чем, меня наняли сторожить… Я вообще из другой деревни…»
— Да, такого вы с Сидякиным, конечно, не планировали, — Елена, разливая чай, тоже смотрела на экран.
…Затрещал телефон. Степницкий взял лежавшую на столе трубку. Звонил Сидякин.
— Смотрите?
— Смотрю. Пугачевщина какая-то!
— Самый испытанный у нас способ мести.
— Чего вы ждете в этой ситуации от Ивантеева?
Помедлил с ответом Сидякин.
— Думаю, он уже по телефону поднял на ноги местную власть. А та начнет косой косить деревенских мужиков. Особенно тех, кто на свои мобильные телефоны снял подробности пожара. Первым, скорее всего, возьмут «бригадира» Сергея, плотника, он там самая заметная фигура, компьютерной грамотностью владеет… Приятеля его, мотоциклиста… Ну и мальчишек загребут.
— Что делать будем?
— Известный вам редактор «Сельских далей» Колюшин Виктор Иванович уже распорядился оформить мне командировку. Вот укладываю походную сумку. Приеду — расскажу.
— Удачи вам!
…Вернулся Степницкий к ноутбуку, полистал разложенные на столе записи. Нет, работа не шла. «Вот так, ребята!» — обескураженно сказал наблюдавшим за ним и все знавшим о нем своим соратникам: цапле, сове и зайцу, которым в трудные минуты жизни даже исповедовался. Вышел на балкон. Спугнутые воробьи шумным дождем обрушились в омут густой тополиной кроны. Внизу, через дорогу, под кленами, окружавшими школу, смуглые парни в желтых жилетах, с ведерками и кистями красили металлический забор в черный цвет. Чему-то звонко смеялись девчонки, перебегавшие улицу к остановке троллейбуса.
И снова явилась Елена с телефонной трубкой:
— Не судьба тебе сегодня поработать. Вольский на проводе.
Взял трубку Влад:
— Если ты о пожаре в Цаплино, то я его только что видел.
— Нет, ты не понимаешь всего того, что произошло, — пронзительно кричал в трубку Евгений Николаевич.— Мозги Ивантеевых устроены просто: ты ему досадил своими публикациями, он в ответ выдавил тебя из газеты. Во всяком случае, он думает, что выдавил. А тут разоблачительная телепередача. Да еще пожар. Что он, человек при больших деньгах и при нашем головотяпском неумении защищать людей от нанятых киллеров, в ответ должен сделать? Догадываешься?
— Догадываюсь. Что ж мне теперь — нанять телохранителя? Изменить внешность? Уехать за границу?
— Самое резонное — уехать. У меня друзья в Мюнхене, хотя бы туда.
— А Елена? А Ксенька с мужем? Их тоже с собой? Да и зарубежный паспорт у меня просрочен.
— Ну и ну, вот такой растяпистости я от тебя не ожидал… Тогда, может, нужно опередить этого твоего мстителя, дав предваряющие интервью в газеты, на ТВ — я Мамикова попрошу, он организует. А Ивантеева это если не отрезвит, то притормозит.
— Как раз с тормозами дело у него обстоит плохо, он любит быструю езду. Ну, это я к слову. Я понял, спасибо, буду думать.
— Только думай недолго. А я пока своему капитану позвоню: он меня в очередное плавание зовет, с экспедицией, к берегам Австралии, оформление паспорта может ускорить. Так что вдруг и тебя захватим.
— С семьей? — засмеялся Влад, услышав в ответ смешливое кхеканье Вольского.
— Хорошая мысль! Там, на судне, лишние руки не помешают.
…И уже ближе к вечеру позвонил Стас Климко. Он тоже видел в новостях пожар в Цаплине. И тоже, как и Вольский, был убежден: Владу нужно уехать. На время. Да-да, хотя бы в Вяльцево, на речку Тешу, половить окуней. Вместе с Еленой. Пока не прояснится ситуация.
И, подумав, добавил со вздохом, что, пожалуй, кое в чем продюсеры, финансирующие остросюжетные картины, правы: ведь вся наша нынешняя жизнь — экшн.
5.
А утром следующего дня— солнечного дня, звенящего воробьиным трезвоном, вздувающего в распахнутых балконных дверях тюлевые шторы, разносящего по окрестным улицам и переулкам усиленные мегафоном детские голоса с прощальной перед каникулами школьной линейки,— Степницкий, размешивая сахар в кофейной чашке, смотрел по кухонному телевизору новости. Ждал повтора вчерашнего сюжета. Но вместо него пошла информация о дорожных происшествиях. Самым драматическим оказалось столкновение трех автомобилей на сто пятьдесят втором километре Горьковского шоссе, у въезда в Ликинск.
На экране возник искореженный, дымящийся корпус красного «порше» — его заливали водой из шлангов. Чуть в стороне на боку лежали еще две мятых иномарки, там копошились люди в форме дорожно-постовой службы, маячил автомобиль «скорой помощи». Голос за кадром сообщил, что в столкновении виноват Порше, выехавший на полосу встречного движения со скоростью, судя по всему, не меньше двухсот километров в час; пострадали шестеро человек, двое из них скончались на месте: водитель «порше» и пассажир перевернувшегося «ауди». Личность водителя красного «порше» уже установлена — это депутат Государственной Думы Ивантеев Валерий Власович.
Камера скользнула на бровку шоссе: там, накрытое брезентом, лежало тело погибшего.
— Куда он ехал, как ты думаешь? — спросила Елена. — Неужели так рвался увидеть свой сожженный дом?
— Увидеть и отомстить. В Цаплине уже, наверное, половина мужского населения, включая подростков, отправлена в Ликинск, в изолятор временного содержания. По его команде.
— Представляю, что бы там началось, если бы он доехал…
«…А ведь, похоже, это тот самый перекресток, где мы с Настей ждали попутку на Цаплино!..» — подумал Влад, припоминая: примерно год назад там тоже была жутковатая авария с человеческими смертями, и их рейсовый автобус Москва– Муром» надолго застрял в пробке; оттуда Влада с Настей повез в деревню на своем мотоцикле проезжавший мимо парень, кажется, его звали Ленчиком. Было сыро после дождя. Резко пахло бензином. Мелькнули куры на деревенской улице, дом под старым осокорем… Настин дом… Вертлявая собачонка выкатилась из-под крыльца, захлебываясь радостным лаем.
Неужели это было всего лишь год назад?
6.
Странное опустошение владело Степницким. Он сидел за письменным столом, смотрел на стерегущих его покой цаплю, сову и зайца и спрашивал себя: а не уехать ли в деревню, как советовал Стас, половить окуней в самой тихой на свете речке Теше, заросшей в заводях осокой и кувшинками, опомниться после всего того, что произошло. Вон и стражи его душевного равновесия, кажется, намекают на это. Может, там, в Вяльцеве, в чердачной комнате, у окна, откуда поверх зарослей лозняка виден светящийся изгиб речной излуки, ноутбук оживет, и текст пойдет?
Но вначале все-таки нужно понять, откуда эта пустота? Эта вялость? Потому что один этап жизни завершен, а второй еще не наступил? И трижды обещанный режиссеру Климко сценарий про жертвенность и про вранье завис… Трудная тема?.. Ну да, конечно, ведь ни сама жертва, ни тот, кто оказывается вопреки всему победителем обстоятельств, то есть антижертвой (или даже — героем!), отнюдь не всегда осознают, что именно произошло. Их поступки чаще инстинктивны, не связаны с осмысленным выбором… Тут Степницкий обреченно усмехался, уже зная, куда приведет его этот поворот мысли: к тупиковому вопросу — а властен ли человек над своей судьбой. Ведь даже тогда, когда человеку кажется, будто он совершает революцию в собственной жизни и в своем окружении, не есть ли это просто один из этапов его естественного развития. Или наоборот — угасания. Шагом к небытию.
Так, может быть, правы те, кто в старину говорил, будто судьбы пишутся на небесах? А на земле лишь воплощаются в остро драматических сюжетах, о которых, по словам режиссера Климко, страстно мечтают расчетливые продюсеры? И нет на самом деле никакой жертвенности, а есть только добровольный самообман и умышленное вранье, с помощью которого люди манипулируют друг другом? А все те, кто кажутся нам героями (или — юродивыми, вроде пророка Глагольного, рассеивающего в наклейках цитаты из своих откровений), живут так, как живут, потому что по -другому не могут?!
Ну, разве можно заставить бывшего мента, юриста Сидякина, для которого защита человека — смысл жизни, не ездить в командировки по письмам читателей, обиженных начальством? Или — убедить восьмидесятилетнего Семен-Потапыча из деревни Цаплино не писать в газеты критических заметок во избежание смертельного инфаркта, который его все-таки настиг? Может ли жить иначе, без конфликтов с продюсерами, кинорежиссер Стас Климко, вернувшийся в девяностых из благополучной Европы в «стреляющую» Москву? А — писатель Вольский? Его насмешливая покорность судьбе мнима, он в любой ситуации остается собой — человеком, не выносящим лжи и фальши.
Нет, тема сценария должна быть другой… Какой?..
Степницкий вышел на балкон, спугнув воробьев. Теплый солнечный день начинал хмуриться — из-за дальних крыш выползали сизоватые облака. Прохладный ветер ерошил шелестящую крону белоствольного тополя, гнал по тротуару белую поземку тополиного пуха. Улица была безлюдна, даже троллейбусы в этот воскресный день ходили реже.
В такую погоду нужно становиться русским помещиком и безвыездно жить в деревне, подумал Степницкий, направляясь в кухню, а не прозябать в каменных ущельях города. Хотя от хандры и ощущения бесполезности своего существования никакая деревня не спасет.
…Да, конечно, Елена там, где она нужнее всего и всегда главная, — возле своего сада на подоконнике. Наклонившись, поливает его из заварного чайника. Что-то при этом шепчет. Что? Понять невозможно. У нее сегодня праздник: расцвела азалия, весь куст усеян ослепительно-белыми цветами, будто облеплен то ли снегом, то ли бабочкам-капустницами. И не по сезону вдруг зацвел декабрист, выпустив из мясистых листьев острые темно-красные стрелы. А в продолговатом корытце, в углу подоконника, смешно горбятся молодые кактусы, похожие на маленьких ежей, чьи прозрачные колючки кажутся тополиным пухом.
Но королева этого сада, конечно же, темно-лиловая орхидея. Ее крупные цветы, возникшие гирляндой на высокой, гордо изогнутой голой ветке, привязанной к столбику, похожи расположением лепестков на удивленные человеческие лица — они будто всматриваются с великосветским высокомерием в обитателей кухни, пытаясь понять, куда их занесла судьба.
Влад, заставая Елену здесь, всякий раз ощущал себя одним из ее садовых произведений и всякий раз удивлялся неутомимости ее желания немедленно накормить-напоить. Она со всем своим близким окружением общалась так же — замечал Влад, особенно когда слышал обрывки ее телефонных разговоров — страстно вникая в подробности всего того, что происходило с ее постоянными собеседниками. С дочерью же говорила по телефону часами.
— Будешь чай или кофе? — спросила его Елена.
— Кофе. Я сам заварю.
— Ты не забыл поздравить Стаса с днем рождения?
— Не забыл. Звоню ему, а он мне — про то, что этот день не любит. Как такое возможно, говорю ему, и отмечать не будешь? Стаканом чая, говорит. И каким-то напряженным голосом объясняет, будто срочно редактирует чей-то сценарий.
— Может, он просто устал от всех нас?
— Если бы так, мог бы спрятаться на даче. Почему-то не поехал.
За окном из набежавшей тучки выпали на жестяный откос окна первые звонкие капли. А через минуту дождь залопотал по тополиной листве, по тротуару, по зонтикам редких прохожих. Из форточки пахнуло сырой свежестью, и Влад, оставив на столе чашку с кофе, пошел в свою комнату — прикрыть балконную дверь. Взглянул на улицу — она была словно бы занавешена живой прозрачной тканью, за которой катился по дальним крышам к дому с белоствольным тополем ворчливый гром.
Вернувшись в кухню, Влад увидел Елену с протянутой ему телефонной трубкой.
— Взволнованный Вольский. Требует тебя!
И в самом деле — взволнованный. Голос высокий, наступательный. С наигрышем, конечно, как без этого.
— Стас попирает священную традицию, не отмечая свой день рождения! — кричал возмущенный Евгений Николаевич.— В этот день пятьдесят один год назад благодаря стараниям его родителей и Божественному Провидению он, появившись на свет, стал частицей Вселенной! Микроскопической, но все же — частицей! Как можно игнорировать сей факт? Я поражен!
— Да может, он просто плохо себя чувствует?
— Такой красавец с гусарской выправкой и не седеющей с годами шевелюрой не может себя плохо чувствовать! Нет-нет, здесь что-то другое.
— Он тебе сказал, что редактирует сценарий?
— Сказал. Не верю! Ибо в день своего рождения редактировать чужие сценарии может только олух царя небесного. А он не олух. Он просто врун. Причем — бессердечный врун! Лишить друзей возможности окропить шампанским этот знаменательный день может только черствый, ожесточившийся человек. Короче говоря, у него что-то случилось. Ему нужна срочная помощь!
— Какая?
— Ну откуда я знаю, какая? Доктор, прежде чем выписать рецепт, сначала осматривает пациента. Стаса Климко нужно осмотреть!
— Да может, просто у них с Люсечкой размолвка...Например, из-за кота Дусика, к которому они поочередно друг друга ревнуют… И им не до гостей…
Но Вольский был непреклонен.
— И Люсечку надо осмотреть! И кота!
— Как ты себе это представляешь?.. К тому же на улице дождь…
— Крыша моего авто не протекает. Через пять минут мы с Зиночкой садимся в мой непромокаемый «форд», через пятнадцать оказываемся у вас, грузим вас с Еленой на задние сиденья и еще через двадцать оказываемся у дома Стаса Климко. Воскресная Москва пуста, улицы широки и просторны, мигом домчим.
— А если они нам дверь не откроют, увидев в глазок нашу хулиганскую компанию?
— Тогда мы прямо на лестничной площадке раскупорим шампанское. И — выпьем. Из горла!
7.
Короткий летний дождь был на исходе, когда «форд» писателя Вольского, развернувшись у высотки в Сокольниках, ринулся по Русаковской, мимо длинного супермаркета «Азбука вкуса» и стеклянной пивной «Колбасофф», обосновавшейся в бывшем книжном магазине, под мост третьего транспортного кольца, к Комсомольской площади. Там, попетляв, «форд» вырвался на Садовое кольцо, умытое дождем, сверкающее непросохшими лужами, витринами магазинов и ресторанными вывесками. Вольский, опустив козырек от солнца, щурился, шевеля усами, барабанил пальцами по рулевому колесу, не переставая бранить водителей слоноподобных иномарок, легко обгоняющих его автомобиль.
— Тщеславие наших богачей неисчерпаемо, — рассуждал Евгений Николаевич, — вместо того, чтобы ездить по городу в легковых авто с низкой посадкой, они катаются в здоровенных джипах, созданных, между прочим, для бездорожья. Только потому, что такие джипы стоят запредельных денег! И — чтобы у красного светофора смотреть на какую-нибудь стоящую рядом низенькую легковушку свысока.
— Ради этого живут, — откликнулся с заднего сиденья Степницкий.
— Но у вашего богача-депутата, который разбился, была какая-то низкая машина, — возразила Зиночка, сидевшая впереди. — Я по телевизору видела.
— Это гоночная, — объяснил Вольский, — марки «порше». Развивает скорость до трехсот километров в час.
— Зачем ему такая скорость?
— Мне он, когда мы довольно долго общались в редакционном ресторане, — вспомнил Степницкий, — сказал с улыбкой про одно свое дорожное происшествие, оставившее ему рубец на лбу,: «А какой русский не любит быстрой езды?». Просто он из породы лихачей.
— Он из породы карьеристов-самоубийц, — язвительно уточнил Вольский. — Такие рвутся к власти, затаптывая в себе остатки человечности… А потом, теряя в слепом азарте чувство самосохранения, убивают себя… И вместе с собой других, оказавшихся рядом…
— Но ведь за что-то же его выбрали депутатом, — сказала Елена, повернувшись к Владу.
— За обещания… Народ у нас чересчур доверчивый.
— И все-таки его жалко. У него же, наверное, кто-то остался? — спросила Зиночка.
— Жена, сын, трехэтажный кирпичный особняк в Подмосковье, акции предприятий Владимирской области и родня под Пензой, владеющая большим фермерским хозяйством.
— А на Лазурном берегу и в Майями ничего нет?.. — поинтересовался Вольский. — Бе-едный! Видимо, не успел.
У площади Восстания они свернули. Пересекли Красную Пресню, втянулись в Малую Грузинскую. У длинного кирпичного дома, затененного старыми кленами, въехали во двор. Миновали детскую площадку с покрашенными в желто-красный цвет качелями и каруселью, на которой мама в очках, посверкивающих на солнце, катала визжащего от удовольствия пухлого ребенка. Лавируя меж автомобилей, загромоздивших двор, Вольский наконец втиснулся в свободное пространство у четвертого подъезда. Предупредил громким шепотом:
— Выходим тихо! У них балкон в эту сторону!
И уже в лифте, поднимавшем их на седьмой этаж, проинструктировал:
— Держаться кучно! Дверной глазок закрыть букетом, чтоб не разглядели!
Нажав звонок, Вольский подмигнул столпившимся у металлических дверей заговорщикам. Дважды щелкнул замок, дверь приоткрылась. В проеме показалось лицо Люсечки, обрамленное волнистыми прядями русых волос, сквозь которые проблескивали длинные серьги. На ней был фартук с веселыми оборками, а у ног вился тот самый лохматый кот Дусик, из-за которого супруги Климко иногда ссорились. Мгновенную растерянность на лице Люсечки тут же вытеснила улыбка, а голос прорезался звонкой нотой:
— Нежданные вы наши! Что ж не предупредили? Стас, смотри какой у нас сюрприз!
Она широко распахнула дверь, и гости, столпившись в прихожей, ничем не отделенной от просторного холла, густо увешанного по стенам фотоснимками, на которых Стас и Люсечка были сняты с известными по их фильмам актерами, словно бы онемели от увиденного: режиссер Климко, в адидасовских штанах и спортивной рубашке с надписью во всю грудь — «Sakramento», в глубине холла на продолговатом раздвижном столике гладил шумно сопящим утюгом что-то квадратно розовое. Похожее на детскую пеленку. Да это и была пеленка. Их неглаженый ворох кучкой высился на стоящем рядом стуле.
Представить режиссера Климко с утюгом в руках всем пришедшим было не просто трудно, а — невозможно. Да еще — с пеленками. И заготовленная в автомобиле писателем Вольским смешная фраза: «Мы приехали поздравить тебя с днем рождения и помочь тебе отредактировать чужой сценарий» — прозвучала довольно вяло.
— Да вы проходите, — уже с загадочно-озорным выражением лица зазывала Люсечка гостей, — просто у нас в квартире небольшой тарарам из-за некоторых форс-мажорных обстоятельств. Дусик, — обратилась она к коту, — не мешай гостям… Он у нас такой любознательный!..
Стас, выключив утюг, подошел, морщась в виноватой улыбке.
— Каюсь и посыпаю голову пеплом. Я не пишу и не редактирую, а проживаю еще не написанный сценарий. Одна только просьба — не шуметь!.. Тут у нас кое-кто чутко спит…
Но не успели гости обнять уличенного в лукавстве Стаса, похлопав его по спине, затем переобуться в гостевые тапочки, как распахнулась одна из дверей холла. И все увидели Настю. Коротко стриженная. Пополневшая. В белой кофточке и длинной «цыганской» юбке. С большим свертком на руках. Она словно бы запнулась, увидев толпу гостей и среди них — Степницкого. Медленно произнесла:
— Всем здравствуйте!
Поколебавшись, добавила:
— Мы только проснулись. Нам надо покормиться.
Она повернулась, чтобы вернуться в комнату, и Люсечка, уже снявшая фартук, сказала ей вслед с улыбкой:
— Я молоко принесу.
…Именно с этого момента Владу стало казаться, что он видит сон, вязкий, медленный сон, из пут которого невозможно высвободиться.
8.
Такое с ним бывало в детстве. Утром, перед тем, как совсем проснуться, к нему приходили прозрачно-цепкие сны. Он почти уже бодрствовал, но, не раскрывая глаз, продолжал видеть сон, присутствуя в нем. События сна влекли его дальше, дальше, безостановочно и упорно, раздвоив его на того, кто смотрит со стороны, и того, кто живет в том сне.
Сейчас он видел себя за столом, в гостиной Стаса, в окружении таких близких и родных лиц, но не верил, что все это происходит на самом деле. Что-то говорил Вольский, кажется, пытался чем-то всех смешить, и Зиночка, сидевшая рядом, почему-то толкала его в бок, о чем-то тихо упрашивая. А возле них — Елена. Она в этом будто бы сне то видна четко, то ее очертания расплываются, и Влад перестает ее узнавать.
Звенит фужерами Стас, расставляет их. Рассматривает на свет бутылку шампанского — на солнечный свет, бьющий в окно… Солнце уже садится? Нет-нет, только коснулось верхушки старого клена, нависшего над балконом… Вольский встал. Фужер в руке. Говорит, смеясь в усы, посверкивая очками. Про Стаса. Да, Стас талантливый, Стас упорный, к тому же — настоящий друг. Да-да, настоящий, но почему-почему-почему он не сказал ему, Владу, что Настя у него?.. Что она теперь не одна, а — «со свертком»?.. Ну вот — она появилась. Села. Кормление прошло хорошо. Сейчас там Люсечка, обожающая малыша.
Смущенно улыбается Настя. Улыбка прежняя — что-то в ней детское. Будто уличили ее, и она понимает свою вину и все же рада чему-то. А короткая стрижка ей идет. Мальчишеская, оттеняющая ее женственность. Да, конечно, стала женственнее. И все же, все же, а вдруг это порождение сна?.. Ну, разве может она оказаться за одним столом с Еленой?.. Ведь они из разных вселенных!.. Так, во всяком случае, Владу кажется.
А солнце, похоже, и в самом деле садится — за кроны деревьев, за крыши домов… И — золотит рябь на реке… Там, на берегу, — прежняя Настя… В сарафане… От стрекота кузнечиков в пересушенной зноем траве — звон в ушах… Небо совершенно синее… Под холмом, в низине — цапля в зарослях куги… Нет, это какое-то сумасшествие. Надо проснуться!.. Что-то сказать… Что?..
Рука Елены легла на руку Влада. Прохладная, как речная волна. Успокойся, говорит Елена. Нет, не она — ее рука говорит. Стас встает, зовет «смотреть сверток». И все встают, идут за ним в холл, к той двери, за которой — спальня.
Там сверток.
Там сон должен кончиться, подумал Влад.
…Но там подстерегал Влада другой сон.
Диван. Детская кровать рядом. Пахнет пеленками и молоком. Люсечка косынкой повязана, чтоб волосы не рассыпались. Отдает сверток Насте. Та кладет его на диван. Из свертка на всех молча смотрит круглое розовое лицо.
— Он после еды всегда тихий, — говорит Настя.
Разворачивает.
Маленькие руки. Маленькие ноги. Освобожденные, они мелькают в хаотическом движении. Что-то похожее на танец — танец свободы. Малыш рад. Ему ничего не мешает. Он будто крутит ногами педали. Азартно и безостановочно. И кряхтит от удовольствия. Велосипедист нового века! Куда-то рвется, едва появившись. Куда? В какую жизнь? В ту, что сейчас? В ту, которая грядет?
Влад вспомнил автобус Москва–Муром. Июльскую жару. Соседку-провинциалку с алым газовым шарфиком на тонкой шее — тогда он еще не знал, что ее зовут Настей. А через проход — молодых родителей с полуголым малышом на маминых коленях. Он вот так же «крутил педали», а его отец, стриженый парень лет двадцати пяти, наклонялся к сыну, ловя губами мелькающие розовые пятки. И угрожающе крякал. И малыш вскрикивал, захлебываясь булькающим смехом, убыстряя движения ног. И Влад со своей соседкой Настей не могли оторваться от этого зрелища.
Когда это было? Неужели всего год назад?.. Автобус шел сквозь зной, перемежавшийся грозой… Сквозь дождь и град… Вез его и Настю в другую жизнь… Вот она, эта жизнь, на диване, освобожденная от пеленок, радостно мотает миниатюрными руками-ногами. Заражает бодростью. Да разве возможно хандрить рядом с таким велосипедистом?! Он так мал! И — беззаботен. Он уверен: его защитят те, кто рядом. Вон они стоят кружком. Наклоняются. Ловят мелькающие пятки. Возбуждены. Говорят, перебивая друг друга. Не замечая, что Стас явился из соседней комнаты с видеокамерой и снимает их.
И снова, как год назад, увидел Влад свою соседку Настю в автобусе. Вот она рассказывает ему о Руслане. Собиралась за него замуж. Написала родителям. А к нему приехала девушка. С ребенком. С его ребенком. Распеленала малыша на столе, и родители Руслана и сам он увидели, как ребенок мотает ручками-ножками. Растрогались. И Настя уступила Руслана приехавшей девушке. Вернулась в деревню, к родителям. Но в автобусе, по дороге домой, оказалась рядом с Владом.
Сейчас она стоит у дивана. Ждет, когда закончится кутерьма вокруг ее ребенка. Влад тоже склонился к «велосипедисту». Трогает его маленькие розовые ступни. Какие они красивые! И какой у малыша внимательный взгляд! Слышит голос Насти:
— Вы, Влад Константинович, год назад спасли меня. Ведь я уже не хотела жить. А вы своими разговорами удержали меня. Познакомили со Стасом Валентиновичем. Я снялась в его фильме и поверила в себя. Вы для меня стали самым близким, самым замечательным человеком. И я мечтала о том, чтобы вы стали только моим.
Поднял голову Влад. Лицо Насти в слезах… Они бегут по ее щекам, скапливаются в уголках рта… А за ее спиной — Боже правый! — опять сверкает речная излука, золотая рябь бежит к берегу, и голоса детей звенят на соседнем пляже.
— Я хотела, как та девушка, прийти к вам домой со свертком, распеленать его на столе, показать, как мой сын похож на вас… Но однажды поняла, кто для вас Елена… Она не только жена… Она часть вашей души… И я отказалась от своей затеи… А тут вы сами пришли. Смотрите же, какое получилось чудо!..
Оборвалось жужжание камеры. И голос режиссера Стаса Климко возвестил:
— Молодец, Настя! Но, пожалуйста, еще один дубль со слов: «А тут вы сами пришли!»
— Ты с ума сошел! — громко зашептала ему в ухо Люсечка. — Прекрати! Это же не кино, это жизнь!
— К тому же ребенок может простудиться, — сказала Елена. И стала пеленать его.
— Только не туго, — советовала Зиночка, — сейчас советуют пеленать свободно.
Елена взяла сверток на руки.
«Не уронила бы!» — задержал дыхание Влад. Увидел — нет, не стоит волноваться, Елена держит его хорошо, слегка покачивая, ее руки еще помнят, как надо беречь маленькую, хрупкую жизнь… «Похоже, она не захочет отдать ребенка, — подумал Влад.— Это же еще один цветок в ее житейском саду… И теперь, кажется, — главный…»
— Какой же он теплый, — сказала Елена. — И как хорошо от него пахнет.
— Дайте же и мне подержать! — попросил Вольский.— Ничего, что от меня пахнет шампанским?
Ему доверили сверток.
— Неужели мы все когда-то были такими легкими?! — удивился.
Торжественно объявил:
— Как старейшина нашей компании сообщаю: с этой минуты вот этот ребенок — всецело наш! Мы все, здесь присутствующие, в той или иной мере Его Родители. Настя, не напрягайся: твой статус неколебим, ты Главная Родительница! А мы твои подручные!
Вольский повернулся к Владу.
— Ну что, братец, подержи и ты этот сверхценный груз. Настя, как ты его назвала?
— Павликом.
— Значит, имя груза — Павел Владович. То есть — Владимирович.
Влад принял сверток на руки. Из пеленок на Влада смотрели карие глаза Насти. Взгляд у малыша был спокоен и странно серьезен, будто он делал важную работу, всматриваясь в окружающие его лица. И Влад, ошеломленный всем происходящим, слегка покачивая сверток, вспомнил, как он вот так же, много лет назад, баюкал маленькую дочь. А теперь у него еще и сын.
«Мой сын», — произнес он про себя, повторяя эти слова, словно бы привыкая к ним. Он разглядывал лицо сына: крутой лоб, брови, скулы, подбородок, — вспоминая свое фото запредельной давности, где снят младенцем. «А ведь и в самом деле похож!»
Тем временем Стас снова включил камеру, и после его приглашающих жестов возле Влада оказалась Елена, что-то поправлявшая внутри свертка, подошла Настя, наклонившись к лицу малыша, словно спрашивая, все ли у него хорошо, и Стас, наезжая на них тихо стрекочущей камерой, произнес дикторским голосом:
— Еще один житель Земли появился на свет, чтобы понять, чем здесь заняты люди.
Не отдавал Влад сверток женщинам. Ходил с ним от дивана к окну, за которым розовело вечернее небо и ветер ерошил молодые листья клена, от окна к Стасу со стрекочущей камерой в руках. Прислушивался к мирному сопению малыша, пропитываясь его спокойной уверенностью в завтрашнем дне. И без конца повторял про себя: «Мой сын!»
9.
…И мерещилось ему видение: ромашковая поляна, тропинка, петляющая от шоссе к деревенским огородам, к задней калитке дома, где Елена жила с маленькой дочкой, к плоскому камню-валуну, нагретому за день солнцем… Ксенька, в выцветшем сарафане, в полосатой красно-белой бейсболке, срывается с этого камня, шлепает сандалиями навстречу Владу, приговаривая: «Вот он! Вот он!» А вслед за ней, слегка косолапя, бежит скуластенький темно-русый мальчишка, в шортах и майке с надписью по-русски: «Чемпион», пыхтит, пытаясь обогнать сестру.
И Влад, освободив с плеча ремень, опускает в траву тяжелую сумку, растопыривает руки, ловит обоих, поднимая над ромашковыми зарослями, над поляной и тропинкой, над деревенскими крышами и петляющей в зарослях камыша речкой.
В этот краткий миг он, цепко оплетенный руками, звонким смехом и сбивчивой речью двух счастливых существ, верит — свято верит! — в неизбежное, в бесконечное, неостановимое обновление жизни.