Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2014
Мариуш
Вильк. Путем дикого гуся. Пер. с польск. И. Адельгейм. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014. — 248 с., ил.
Мариуш Вильк, писатель и путешественник, почти двадцать лет живет
на русском Севере. Соратник Леха Валенсы, один из лидеров «Солидарности», в
1989 году он уехал из Польши, работал в России в качестве журналиста (был
очевидцем московского путча и абхазской войны). Переехал на Соловки, немало
кочевал по Кольскому полуострову, обосновался в старинном доме в нежилой
деревне Конда Бережная на
берегу Онежского озера. Для него Север не географическое пространство, а особое
состояние ума, свободного от всего лишнего: от баннеров и реклам, от навязанных
мнений, от гаджетов, эсэмэсок,
музычки из наушников и мусора из СМИ. От всего, что
ломает естественный ритм человека. Здесь можно день за днем, год за годом,
наблюдая за движением изменчивой природы, уловить цикличность биологического
времени. Здесь можно восстать против иссушающего ум механического однообразия,
и, отказавшись от технических новшеств — водопровода, насосов, ходить за водой
на озеро, поливать огород вручную, а зимой пешней прорубать лед в озере. Здесь
жизнь идет вне времени. Здесь люди такие, как они есть, и никто не смотрится в
зеркало, постоянно контролируя, каким его видят окружающие. Здесь он — не
поляк, не католик, а человек. Этот мир Вильк называет
Зазеркальем. Русскому Северу М. Вильк посвятил уже
несколько книг. В эту книгу вошли три очерка? Эссе? Наверное, повествования.
Это рассказ о Петрозаводске, где зимой «свет, вопреки обычным законам, падает
не с неба, а подымается с земли, что придает редкую
причудливость садам, бульварам и паркам (украшенным кружевами инея), зданиям,
статуям и людям, освещенным снизу» — «Зеркало воды». Путешествуя
по улицам и историческим закоулкам карельской столицы, что на протяжении трех
столетий много раз меняла облик, М. Вильк не только
рисует колоритный «портрет» города, расположенного на берегу Онежского озера,
(«Я пишу, как хожу, не торопясь, чтобы читатель успел увидеть то, что я
наблюдаю, шагая»), но и воссоздает историю Заонежья,
Железного Клондайка России. Он пишет о развитии металлургии на Севере,
охватывая период от мифологии «Калевалы» до заводов царской России, о тайнах «Осударевой дороги» Петра I. И о К. Паустовском, что приехал
в Петрозаводск по инициативе Горького писать историю Петровских заводов. И в
результате создал литературную мистификацию под названием «Судьба Шарля Лонсевиля», имеющую мало общего с действительной судьбой
инженера артиллерии наполеоновской армии, умершего в Петрозаводске летом 1816
года. Верный давно постигнутой истине — «Чем дольше я шатаюсь по свету, тем
отчетливее понимаю: не важно, когда и откуда выходишь и куда направляешься,
важно — кого встретишь на пути», — М. Вильк и здесь
рассказывает об замечательных людях, с которыми сводили его дороги. Например, о
М. Данкове, историке, научном сотруднике Карельского краеведческого музея,
представителе новой русской историографии из первого поколения историков,
поколения, над которым не довлеет бремя идеологии, и в отличие от дореволюционных
историков, обладающих недоступной прежде документальной базой и неограниченным
доступом к зарубежным архивам. Сюжетом другого повествования, включенного в
книгу, является путешествие по Лабрадору вслед за другим писателем-бродягой
Кеннетом Уайтом («Котлеты из карибу»). Это уже канадский Север. Суровые, но
хрупкие пейзажи: «Боже мой, великий Маниту, до чего же безоружна эта земля! Устремившая в небо водные очи, каждым кустиком открытая
порывам ветра, покрытая тонким слоем почвы, прошитой, словно кровеносными
сосудами, корешками мхов и трав. Любой лопатой можно ее ранить, любым заступом
разорвать, оголив до бесплодного песка и камня. Виднее всего это на обочине,
где тяжелые бульдозеры оставили глубокие шрамы. Как защитить ее?» Но нет
защиты, учения НАТО убивают все живое: мощные воздушные волны от низких полетов
авиации рвут индейские вигвамы, выбрасывают стаи мертвых рыб, и в конце концов приводят к бесплодности и выкидышам у людей
и животных; железные опилки, рассеиваемые в воздухе, чтобы сбить лазерные
системы, выпадают в тундре металлическим снегом; сброшенные бомбы с цементом
забетонировали целые районы тундры. И безуспешны протесты — за ученья европейцы
платят канадцам хорошие деньги. Север Канады — это снова история, история
англо-французского противостояния, трагическая история индейцев и эскимосов,
чей разум был прозрачен, пока белые люди не привезли сюда огненную воду. А в
заключение книги — продолжение повествования о жизни в доме над Онего в заброшенной деревне Конда
Бережная, в «Зазеркалье»: рождение ребенка побудило автора отправиться в самое
большое путешествие — к праначалам, заново осмыслить
свои жизненные установки, «тропу» которой идет он сам и которая предстоит его
дочери. Слово «тропа» является одним из ключевых для М. Вилька:
тропа — это не улица, не тракт, не дорога, которую кто-то сделал до нас, это
то, что мы создаем сами. Для Вилька каждая его книга
— тропа. Книги М. Вилька, не
путешественника, но странника («Путешественник смотрит на мир снаружи. А странник — изнутри») — чтение не обычное. Не случайно,
одна из дипломных работ, Вильку посвященная,
называется «Об интеллектуальном кочевничестве в прозе Вилька».
Жизнь на Севере не означает изоляции от мира. Его собеседниками являются книги,
не те, что пестрят на книжных полках магазина, а другие, побуждающие мысль:
Конфуция, китайского философа III века Ван Би,
австрийского писателя М. Поллака, швейцарца Н. Бувье, французского философа Р. Генона,
поляка Р. Капущиньского, геопоэтов,
певцов земли К. Уайта и В. Голованова…. Несть им числа. М. Вильк
много ездит, он постоянный участник фестивалей «Удивительные путешественники».
А его дом на Онеге давно стал пограничьем, где встречаются люди из разных
миров, местные дяди Коли и тети Любы и заезжие из большого мира — такие, как
посол Польши Ежи Бар или французская журналистка Анн Нива. Переплетаются линии
дорог во времени и пространстве, неторопливо течет время. «След моей тропы —
самый настоящий меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты,
случайная встреча — новый круг знакомых, одна книга — дюжину других». По этой
тропе М. Вильк ведет и своего читателя.
Марк
Альтшуллер. В тени Державина: Литературные портреты.
СПб.: Издательство «Пушкинский Дом», 2014. — 616 с.,
ил.
Почетный профессор Питтсбургского
университета, доктор филологии, американский литературовед-пушкинист, Марк Альтшуллер убежден, что литература как существенная часть
культурной жизни общества далеко не ограничивается одними горными вершинами. И
без имен «не-корифеев» невозможно восстановить полную
картину литературной и интеллектуальной жизни прошлого. К сожалению, пишет он,
в изучении русской литературы долгое время преобладала тенденция обращать
больше внимания на выдающихся писателей и деятелей. Особенно не повезло в этом
отношении XVIII веку. У истоков бурного развития русской литературы (и в первую
очередь поэзии), начавшегося в 1730-е годы, стоят три величественные фигуры:
Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков. А замыкает литературу XVIII столетия
грандиозная фигура Державина. А между тем, кроме этих, и еще нескольких имен,
давно вошедших в золотой фонд русской литературы, всем известных и в свое время
и позже, XVIII столетие подарило России по крайне мере несколько десятков
поэтов, замечательных своим талантом, образованием, судьбой. Ныне они
незаслуженно забыты. Трое из них являются героями этой книги. Объединяет не
только хронология (они жили и писали в конце XVIII века), но и влияние на них
самой мощной поэтической личности этого столетия — Гаврилы Романовича
Державина. Так кого же М. Альтшуллер выводит «из тени
Державина»? Это Ермил Иванович Костров (1755–1796)
Талантливый поэт, последователь строгих правил классицизма, отдавший дань
торжественным одам, он подарил русской словесности блестящие переводы Апулея и Оссиана. Перевод Апулея, долгое время оставался единственным на русском
языке. Есть основания считать, что именно его читал Пушкин («В те дни, когда в
садах Лицея, // Я безмятежно расцветал, // Читал охотно Апулея,
// А Цицерона не читал…»). Е. Костров разрешил трудновыполнимую задачу: перевел
первые шесть песен «Илиады» Гомера, избрав для этого александрийский стих.
Колоритная и оригинальная личность, завсегдатай кабаков
и борделей, он был очень хорошо известен в литературных и читательских кругах.
Память о нем хранилась у потомков на протяжении нескольких десятилетий. Другой
герой книги — Николай Семенович Смирнов (1767–1800), крепостной интеллигент,
выросший в обеспеченной, интеллектуально развитой семье: его отец управлял
«всеми вотчинами и имениями» князей Голицыных, занимался, в том числе, и книготорговлей.
Желание стать свободным побудило Н. Смирнова бежать за границу, он попался,
волею Екатерины Великой, смягчившей наказание, был сдан в солдаты в Тобольские воинские команды. Нашумевшая история нашла
отражение в одной из глав «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. С
Радищевым пути Н. Смирнова впоследствии пересеклись в Сибири. В небольшом
городке, каким тогда был Тобольск, Н. Смирнов вошел в круг маленький кружок
интеллигентных, незаурядных людей, интересовавшихся литературой и склонных к
сочинительству. Н. Смирнов, считавший, что «жизнь есть
страдание» — автор трагических, пессимистических стихов, задушевных песен,
переводов. О талантливом крепостном интеллигенте Н. С. Смирнове, мы
знаем сейчас гораздо больше, чем его современники, слыхом
не слыхавшие о ссыльном солдате и не обратившие внимания на несколько
журнальных публикаций. Самым знаменитым (и именитым) среди героев книги
является Николай Петрович Николев (1758?–1815).
Современники почтительно величали его «русским Мильтоном», и всего каких-нибудь
двести лет назад он занимал одно из самых почетных мест на русском Парнасе. О
нем говорили, ему рукоплескали в театре, посвящали стихи. Он писал стихи и оды,
злые памфлеты, выпустил «Собрание русских народных песен с их голосами», Он —
автор комедий, комических опер, а также псевдоисторических трагедий в традициях
драматургии Вольтера, но с современным, российским политическим подтекстом:
«Пальмира», «Сорена и Замир»,
«Светослав». Его пьесы ставились, порой вызывали
скандалы. Он был неизменным участником бурной литературной полемики 1780-х и
1790-х годов. Нападал на Сумарокова, вел литературную борьбу с Княжниным, с
Капнистом, И. Дмитриевым, с кругом Фонвизина, противостоял самому Карамзину. Н.
Николев играл ведущую роль в своем литературном кругу,
в который входили остроумный и талантливый сатирик Д. Горчаков, Д. Хвостов,
молодой И. Крылов. В то же время «скандальный» Николев
умел ладить со всеми тремя царями, посвящал им хвалебные оды, а те одаривали
его знаками внимания. Его слава стала угасать еще при его жизни. В книге
предстает пестрый, разнообразный, колоритный пейзаж культурной жизни XVIII
века. Здесь и загадки биографий героев книги, которые берется разгадать автор,
и богатые на события судьбы, и отношения литераторов с сильными мира сего,
связи личные и литературные, взаимодействие литераторов друг с другом — обмен
колкостями и поощрениями, восторгами. М. Алтьшуллер
пишет, о том, что думали о произведениях его героев друзья и недруги,
современники, ближайшие потомки, среди которых был и Пушкин знавший творчество
своих предшественников намного лучше, чем нам представляется. Точно также
неискушенный (а может и просто невежественный?) уже наш современник не знает,
как глубоко освоили российские литераторы XVIII века западноевропейскую литературу
и драматургию, в том числе Вольтера, Расина, Корнеля. На страницах книги
помещены стихи и песни, многозначительные посвящения, выдержки из переписки,
воспоминания. М. Альтшуллер, анализируя пьесы,
приводит обширные их фрагменты. Он дает возможность почувствовать читателю всю
прелесть старины и аромат прошедшего и ушедшего XVIII века, помогает
разобраться в уже недоступной для нас аллюзивной
поэтике классицизма. Помимо традиционного научного аппарата (именного и
библиографического указателей) информационно насыщенная, аналитически богатая
монография снабжена приложением, в котором публикуются редкие печатные и
оставшиеся в рукописи произведения, рассмотренные автором.
Евгений
Пономарев. Типология советского путешествия: «путешествие на Запад» в литературе
межвоенного периода. СПб.: Изд-во СПбГУКИ,
2013. — 412 с.
Предмет внимания Евгения Пономарева, доктора филологических
наук, — путешествия реальные, не вымышленные, особый жанр литературы,
литературные произведения, описывающие действительные путешествия
героев-рассказчиков, — травелоги. В
отечественной науке этому жанру до недавнего времени внимание уделялось
выборочно, историки, литературоведы изучали в основном дореволюционные
источники. Классический пример — А. Радищев «Путешествие из Петербурга в
Москву», впрочем, Радищев и не подозревал, что он автор настоящего травелога, сам термин появился лишь в начале ХХ века. А вот
серьезным изучением советских путешествий 1920–1930-х годов в разные части
света, путешествиями по СССР, а также путешествиями советских эмигрантов
отечественные исследователи занялись только в последние годы. Травелог — это не только литературное произведение, но и
документ эпохи, позволяющий получить уникальную информацию по истории
литературы (и шире — в области межкультурных коммуникаций, истории идей,
истории культуры). Избранный, межвоенный период —
1920–1930-х годы — это ключевая эпоха европейской истории и наиболее важный
этап истории ХХ века. Время, когда, с одной стороны, остро ощущался пульс
истории, с другой же, рушились все прежние ценности, и никто не знал, каков
будет завтрашний мир. Визиты советских писателей на Запад можно расценивать как
столкновение разных культурных пластов: устоявшегося капиталистического и
нового, нарождающегося социалистического. Движение советского писателя на Запад
было своего рода экспансией советских идей, актом политической и культурной
пропаганды социализма, и чем протяженнее был писательский маршрут, тем
серьезнее было его пропагандистское задание. Вместе с тем, попав в мир
капитализма, советский писатель испытывал сложные чувства: он как бы
соприкасался с прошлым, ощущая себя при этом человеком будущего. Раздвоение
сознания и поведения писателя, указывает Е. Пономарев, одна из самых интересных
тем, он прослеживает ее, сопоставляя травелог с
(редкими) частными записями, которые писатель оставляет для себя. В
географическом плане избранная для исследования литература включает в себя
самый распространенный маршрут, обусловленный как давними культурными связями
России, так и направлением советской внешней политики: Германия — Франция —
Англия/США. Вместе с тем это маршрут движения социалистической идеи, движения к
мировой (европейской) революции. Так, во второй главе, посвященной путешествиям
первой половины 1920-х годов, преимущественно рассматриваются поездки в
Германию: Германия в этот период — предреволюционная страна, в дальнейшем —
главный европейский партнер Советского Союза, страна с легальной и влиятельной
компартией. Третья глава — вторая половина 1920-х годов, это Париж, Франция, —
страна славного революционного прошлого и мещанского, империалистического
настоящего. Революционные потенции выявляются и там. Четвертая глава исследует
путешествия 1930-х годов: капиталистическая Европа предстает в них как
географическое единство. Революционные ожидания во всех странах связаны теперь
с экономическим кризисом и приближением войны. А с 1933 года объединяющую
функцию начинает выполнять и фашистская угроза. Тема Америки (и дублирующая
тема Англии) вынесены в отдельную, пятую главу: США (или Англия) — крайний
Запад, капитализм в чистом виде. На периферии изложения во всех европейских
главах появляются Италия, Испания (до середины 30-х годов), Бельгия, Голландия,
страны Восточной Европы. Но они не слишком важны для советского
травелога, так как не являются самостоятельными
игроками мировой (европейской) политики. Менялись времена, а с ними — и
интересы, и взгляды, и жанры. Пропагандистский очерк, путеводитель, репортаж… Так, из агитационного путешествия начала 1920-х годов,
«пропагандирующего советский строй и образ мысли», к концу 20-х путешествие
становится либеральным — «система оценок … множится и теряет однозначность».
Затем побеждает идеология, и «путеводитель легко превращается в антипутеводитель, пространство Другой
культуры в пространство антиценностей». В 1930-е, в
условиях разделения Европы на два предвоенных лагеря, «начинается эпоха
тоталитарных путешествий», а «путешественник превращается в репортера, словом
воюющего против ложных ценностей Запада» — в равной степени фашизма и либерализма.
Е. Понамарев разворачивает текст несколькими параллельными линиями: путешествия
1920–1930-х годов — тексты воспоминаний; художественные тексты — тексты
журналистские, очерковые; тексты, созданные для печати, — тексты, написанные
для себя. Все это прочитывается и в отдельности, и в единстве. Привлечены (с
той или иной степенью подробности) практически все существующие тексты
1920–1930-х годов. В качестве основных художественных текстов взято более
двадцати произведений советских писателей, из которых подробно анализируются травелоги И. Бабеля, Б. Кушнера, В. Лидина, В. Маяковского,
Л. Никулина, О. Форш, И. Эренбурга. Из архивных
документов и неопубликованных текстов — письма А. Вертинского, дневниковые
записи и записная книжка В. Инбер, записные
книжки В. Лидина, разнородные материалы из архива Л. Никулина. Присутствует в
исследовании и «советский географический роман», иными словами литературные,
романизированные путешествия, и экскурс в историю создания русских
дореволюционных путешествий, «травелогов». Воссоздавая
недолгую, но солидную историю травелога, пристальное изучение которого началось в 1980-е годы в основном в
американском (англоязычном) литературоведении, Е. Пономарев обращается к
работам зарубежных филологов и философов разных направлений. Используя заметки
из газеты «Последние новости», он показывает, как воспринимались на Западе
советские писатели, приезжавшие туда в качестве агитаторов. В книге множество
подробностей из области литературного быта и нравов советской России и западных
стран. Данное исследование, не имеющее предшественников, дает возможность
представить, как видели, воспринимали и отражали тот, ушедший мир советские
писатели, как они мыслили и что чувствовали, чем руководствовались в своих
поступках и суждениях, а значит, глубже понять и свое сложное прошедшее.
Жорж
Бернанос. Свобода… для чего? Под.
ред. и с предисл. Пьера
Жиля; пер. с фр. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014. — 288с.
Жорж Бернанос (1888–1948) — один из
крупнейших французских писателей ХХ века. Русскому чтителю его имя знакомо
мало, а во Франции Ж. Бернаноса почитают классиком,
одним из самых больших писателей XX века. В сентябре 1938 года, в
преддверии Мюнхенского сговора, он эмигрировал в Бразилию, сочтя, что атмосфера
Франции стала нестерпимо удушливой для любого, кто мыслит свободно. Выступления
в крупных бразильских газетах сделали его вдохновителем французского
Сопротивления. В июне 1945 года он вернулся на родину, но, ощущая повсюду душок
подлой трусости — результат сделки с совестью, отказался от романного творчества
и обратился к публицистике, выступал с лекциями. Сборник статей «Свобода…
для чего?» посвящен духовно-нравственным проблемам и перспективам развития
Европы и мира после войны с фашизмом и атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки.
Писатель, мыслитель озабочен тем, каким мир будет завтра. Он подверг суду всю
европейскую цивилизацию, уверенный, что она может стать опасной, ибо стремится
поработить человека, бросал стрелы и в сталинский режим СССР. Считается, что он
предает анафеме технический прогресс, «машинную цивилизацию». Но его волнуют,
прежде всего, не машины как таковые, а сопутствующее техническому прогрессу
«обесценивание человека — феномен, сопоставимый с девальвацией денег»,
появление новой разновидности — человека экономического. Он предвидел, что
грядет эпоха, единственным законом которой станет экономическая эффективность.
«Навязанная техникой дисциплина понемногу если не уничтожила, то, по крайне
мере, заметно ослабила свойственный личности защитный рефлекс по отношению к
коллективу. Чтобы в этом убедиться, достаточно обратить внимание на важный
факт, привычный и потому для нас почти уже не заметный: большинство демократий,
начиная с нашей, осуществляют самую настоящую
диктатуру. Они представляют собой экономические диктатуры в полном смысле
слова». И неважно, какой режим в стране: «капиталистический либерализм, как и
марксистский коллективизм, превращает человека в своего рода промышленное животное, подчиняющееся
детерминизму экономических законов». Только дураки и болваны, заявлял он, способны называть цивилизацией
завтрашний мир, «механизированный до такой степени, что государство, располагая
несколькими рычагами управления, сможет присвоить себе абсолютную власть над
всей человеческой деятельностью». Он считал, что в странах так называемой
демократии отсутствует свобода мысли: государство и партии, пропагандистская
машина определяют, как думать, какая несправедливость должна возмущать, а какая
— оставлять равнодушным. Трагедией является воцарившееся безразличие к истине и
лжи. В новых условиях сознание человека восстает лишь по команде. Делая ставку
на безграничное развитие техники, человечество выбрало путь добровольного
рабства и самоуничтожения, подчинения материальным интересам и отказа от
духовных устремлений. Отсюда — неотложная задача: вернуть человеку духовность.
И так как французская цивилизация была основана на понимании человека как
разумного, свободного существа, то именно Франции, верил он, предстоит важная
миссия: первой разоблачить привнесенную извне, возникшую неестественным путем
цивилизацию. Он сознавал, что французская философская традиция находится в
кризисе, больно переживал падение в мире престижа Франции после поражения 1940
года, продиктованного в значительной мере и меркантильными соображениями. И все
же верил, что мир ждет от Франции новых идей. Ведь это Франция — родина первой
«Декларации прав человека», это она провозгласила Свободу, Равенство, Братство,
заговорила о свободе мысли. «Свобода… для чего?» — известная фраза Ленина,
в которой выражено циничное отношение к свободе, отравившее сознание многих.
Величайшую угрозу свободе Бернанос видел не в том,
что ее могут отнять (ведь потерявший свободу способен ее отвоевать), а в том,
что люди разучились любить и понимать свободу. Он размышлял о проблеме
коллективного отступничества и духе тоталитаризма, об утрате свободы в процессе
порабощения личности государством; анализировал не только феномен носителя
власти, но и феномен жертвы, находящей для себя алиби в непротивлении. Он
размышлял о патриотизме и национализме. Сегодня предостережения писателя звучат
для всего мира более чем актуально.
Артем
Рудницкий. Этот грозный Громбчевский…
Большая игра на границах империи. СПб.: Алетейя,
2013. — 248 с. — (Польско-сибирская библиотека).
В второй половине
XIX–начале XX веков в Центральной Азии и на Дальнем Востоке шла Большая —
геополитическая — игра. Ареной острого противостояния России, Великобритании и
Китая стал обширный регион: Афганистан, Пакистан, северо-западная Индия, часть
Китая и Ирана и Казахстан, а также Средняя Азия (территория современных
Киргизии, Туркменистана, Таджикистана и Узбекистана). В этой игре по обе
стороны баррикад были свои герои, страстные, дерзкие пассионарии,
готовые к сверхнапряжениям и жертвенности ради
достижения поставленной цели. Среди этих решительных, напористых, отважных
героев был и Бронислав Людвигович Громбчевский
(1855–1926), выдающийся российский разведчик и путешественник польского
происхождения, дипломат, военный аналитик и востоковед. «Человек гигантского
роста и геркулесовского телосложения, который прошел весь Памир с небольшим
казачьим конвоем и внезапно появился у самого порога британской Индии», — так
писала о нем в 1891 году «Таймс». «Грозным» Б. Громбчевского
прозвали англичане, которым он внушал немалые опасения своими дерзкими рейдами.
Англичане тревожились за «целостность и сохранность» Индии, жемчужины
британской короны, и не безосновательно: Англия — далеко, злой и ненасытный
«медведь», Россия, под боком, рядом. Имя Громбчевского
хорошо знали в Афганистане, Кашгарии (Восточном, или
Китайском Туркестане). Легендами, в которых правда причудливо переплелась с
вымыслом, окутан Канджутский визит Громбчевского. В пакистанской глуши, в краеведческом музее
города Хунзы бережно хранится память о россиянине,
который побывал там более ста лет назад. Он первым пересек Памир по сложному и
опасному маршруту и пришел в Хунзу с севера.
Господство над Памиром, претензии на который имели и афганцы (то есть
англичане), и китайцы, имело стратегическое значение для упрочения позиций в
этом регионе. Усилия Громбчевского сыграли свою роль
в присоединении к России Памира. Он путешествовал по Кашгарии
(Восточному Туркестану), Тибету, не один год провел в Китае, хорошо знал
Японию. Не раз он ставил на карту свои личное благополучие и карьеру ради интересов
государства. «Трудно сказать, кого в нем было больше — ученого, обогатившего
отечественную науку результатами своих исследований, или искателя приключений,
имперского агента под стать Лоуренсу Аравийскому», — пишет автор книги, Артем Рудницкий.
Громбчевский был энциклопедически образован, обладал
знаниями в различных сферах гуманитарных и естественных наук. Он изучал
культуру, быт, историю народов региона, знал узбекский, таджикский, персидский
языки. Он был штабс-капитаном, когда в 1888 году явился в Хунзу
с казачьим отрядом, а закончил карьеру в чине генерал-майора. Многие периоды
жизни Громбчевского, считает А. Рудницкий,
заслуживают внимания исследователей, однако прославился он, прежде всего,
своими экспедициями в высокогорные районы Гиндукуша, Памира, Каракорума и
Гималаев. Об этом, главным образом, и идет речь в книге. И основное внимание
уделено не вкладу знаменитого путешественника в развитие естественных и
гуманитарных наук, а политическому срезу его биографии применительно к событиям
Большой игры. А это — захватывающие эпизоды Большой игры, секретные операции,
рискованные приключения, взаимоотношения с соперником, английским
путешественником, разведчиком и ученым Ф. Янгхазбендом.
Объектом внимания биографа является не только жизненный путь Громбчевского, но и российская история и политика последней
четверти XIX — начала XX веков. В Большой игре не было «белых и пушистых», как
и британская, так и русская политика опиралась на силу, обе стороны нарушали
международные нормы, и каждый преследовал свои интересы — военные,
торгово-экономические. Авантюрные планы пионеров-первопроходцев не всегда
совпадали с точкой зрения официального Петербурга, рискованные затеи
«инициаторов» зачастую шли вразрез с планами правительства, которое не желало
«лишних проблем» на поле Большой игры и предпочитало не расширять территории, а
осваивать то, что взяли. Громбчевский же считал, что
Петербург выпускает победу из рук, не умея использовать присоединенные
провинции. Доживи Громбчевский до наших дней, уверен
А. Рудницкий, он наверняка был бы потрясен распадом
СССР, тем, с какой легкостью новая Россия «освободилась» от Средней Азии и
продолжает утрачивать там свое влияние. Поляк, чьи отец и дядя участвовали в
польском восстании 1863 года, Громбчевский никогда не
скрывал своего польского происхождения и католичества, но позиционировал себя
по своим взглядам, по мироощущению как российского офицера и заботился о
российских национальных интересах. Он не только осваивал для России обширные
пространства неизведанных земель, но и был причастен к принятию политических
решений международного и внутреннего характера на достаточно высоком уровне. Он
пользовался благосклонностью членов царской семьи, включая Александра III и
Николая II (последний не раз обращался к нему за советами), был на короткой
ноге с военным министром А. Куропаткиным, вхож к таким государственным
деятелям, как статс-секретарь А. Безобразов, министры внутренних дел П. Дурново
и В. Плеве. Возможно, причиной недооценки его заслуг у нас явилось участие Громбчевского в Гражданской войне на стороне белых и
последовавшая эмиграция в независимую Польшу. Под конец жизни он потерял
буквально все: состояние, высокое статусное положение, здоровье. В Польше он
написал несколько книг своих воспоминаний, ни одна из которых не была
переведена ни на русский, ни на какой-либо другой из европейских языков.
Значительная часть его военно-географических, исторических и этнографических
работ и исследований остались в рукописях, и хранится среди 60 тысяч документов
в архивах Русского географического общества в Санкт-Петербурге. Крупных работ о
его жизни и творчестве не появилось ни в России, ни в Польше. Это первая
монография, ему посвященная, включены в нее и главы из воспоминаний Б. Громбчевского «На службе российской».
Петр
Толочко. Династические браки на Руси XII–XIII веков.
СПб.:
Алетейя, 2013. — 192 с. — (Bibliotheca Slavica).
Летописцы мало внимания обращали на бытовую сторону жизни
русских князей, лишь изредка вспоминали о княжеских женах и заносили на
страницы хроник крайне скупые свидетельства об их участии в событиях русской
жизни. Вероятно, из-за скудости письменных источников или из-за предубеждения,
что роль женщины ограничивалась преимущественно семейно-родовой сферой,
оказалась обойденной в историографии и тема участия русских княгинь в
общественно-политической жизни Руси. Но в летописях сохранились примеры, когда
русские княгини были советниками порфирородных мужей, вовлекались в сложные междукняжеские отношения, возглавляли миротворческие
посольства, выполняли регентские функции при малолетних княжичах. Их жизнь была
такая же неспокойная, как у мужей: вместе они перемещались от города к городу,
участвовали в военных походах, испытывали тяготы неудач в борьбе за лучшие
столы. Из летописей следует, что княгини имели собственное имущество,
основывали монастыри и строили церкви, были вполне правосубъектны.
С их мнением считались, а нередко оно оказывалось и решающим. По крупицам
извлекает Петр Толочко из древних манускриптов —
русских летописей, византийских, скандинавских, польских и чешских хроник,
трудов Татищева — сведения о княжеских женах. Чаще их поминали по имени мужа — Святополчая, Святославичева, Володимерева, Мьстиславлея, Володаревна, Брячиславляя, Ярославлеи, реже по имени — Ксения, Олга,
Верхуслава, Всеслава. Сестры, матери, жены, мачехи. В
книге рассматриваются браки внутридинастические и междудинастические, все, о которых сохранились хоть
какие-нибудь сведения. Благодаря первым древнерусский княжеский род представлял
собой единую большую семью, члены которой были соединены многолинейной
системой старого и нового родства. Через браки утверждало себя на Руси
семейство Мономаха, они входили в далеко идущие планы Юрия Долгорукого. Браками
часто завершались военные столкновения, браки способствовали разрешению конфликтов,
консолидации русских княжеств. За каждым браком стоял политический расчет:
возможность обрести высокого покровителя, легализовать права на лучшую волость,
достичь положения старейшинства среди русских князей. Политические интересы
обуславливали и междинастические браки: браки или
венчали какие-то конфликтные ситуации между странами и являлись своеобразными
актами ратификации мирных отношений между ними, или же становились прологом к
союзным отношениям с целью заручиться поддержкой зарубежных родственников в
борьбе с внутренней оппозицией. Этим руководствовались не только русские
князья, но и государи соседних с Русью стран. Наиболее активными междинастические брачные связи русских князей были с
сопредельными странами — Польшей, Венгрией, Чехией, половецкими ханствами, что
объясняется и экономической заинтересованностью, и сложными внутриполитическими
процессами внутри стран, а значит, и поисками союзников, и попытками уладить
межгосударственные противоречия. Менее регулярными были связи с Византией, Скандинавией,
Кавказом Померанией — из-за территориальной удаленности и отсутствия прямых
экономических и военно-политических обязательств. Тема династических браков на
Руси XII–XIII веков впервые стала предметом специального исследования, хотя и
затрагивалась в разных трудах. Много любопытных, ярких подробностей. Но
главное, обобщая собранный уникальный материал, П. Толочко
делает немало выводов, отличных от устоявшихся в отечественной историографии
воззрений, указывает на некорректность ряда общепринятых концепций. Так, он
задается вопросом: а была ли Русь совершенно распавшейся в период так
называемой раннефеодальной раздробленности? (Удивительно, но в исследованиях,
особенно советского периода, посвященных раннефеодальному периоду, историки по
существу не ставили под сомнение единство — несуществующее единство! других
стран, в том числе и тех, с которыми Русь тесно взаимодействовала в продолжение
столетий). По мнению П. Толочко, при внимательном
изучении оказывается, что Русь не была абсолютно единой
в период так называемой раннефеодальной монархии, как и не была совершенно
распавшейся в эпоху раздробленности. И нельзя обособлять от других русских
княжеств и древнерусского княжеского рода ни Полоцкое, ни Черниговское, ни
Волынское княжества, ни Галичину. Вопреки
закрепившейся в историографической традиции точке зрения, что полоцкие князья —
извечные автономисты, жившие издавна своей отдельной от всей Руси
государственно-политической жизнью, факты (а они приведены в книге)
свидетельствуют, что половцы, как и другие княжества, находились в общей
системе династически-семейных отношений. Нельзя и противопоставлять
Южную Русь и Северо-Восточную, тем более приписывая этому различную якобы
этническую основу, украинскую и русскую. В реальной древнерусской действительности,
считает П. Толочко, не было никаких межземельных противостояний, как и союзов не было. На Руси
складывались временные коалиции князей (близких родственников), которые очень
условно можно приурочивать к той или иной земле. Состав участников коалиций менялся
от ситуации к ситуации. Очень часто вчерашние союзники становились
противниками. И, наоборот, противники превращались в союзников. Нередки были
случаи, когда князья одной ветви оказывались в разных лагерях. П. Толочко выступает категорически против тезиса историков
советского периода о прогрессирующем упадке древней столицы Руси, преуменьшении
ее роли. Отказ от ведущей, или даже просто самостоятельной роли Киева в
политике в пользу отдельных городов и земель не отвечает действительности,
считает он.. Киев, его князья в общественном сознании
и Руси, и других стран, несмотря на политическую раздробленность Руси, являлись
главными субъектами международных отношений, в том числе и в междинастических браках. А основным содержанием княжеских
усобиц была борьба за лучшие столы и больше всего за киевский великокняжеский, он был вожделенной мечтой
практически всех удельных князей. Наиболее завидными женихами и невестами и
внутри страны, и за ее пределами, были дети великих киевских князей. Глубокая
старина? Но история всегда играла важную роль в политике. И сегодня,
констатирует П. Толочко, когда древнерусское
историческое наследие оказалось в пределах трех суверенных восточнославянских
государств, идея разделенности Руси стала еще более
популярной, чем в советский период. Причем, разделенность
эта утверждается не только для XII–XIII веков, но и для IX–XI. Историки каждой
из стран озаботились поиском собственного исторического начала. Некоторые
попытались даже реанимировать один из тезисов историко-юридической школы XIX
века, согласно которому наша древность вообще не знала целостного государства,
но всегда имела дело с множеством небольших государств. Во многом подобные
выводы являются следствием совершенно неверного понимания существа междукняжеских отношений на Руси. Конкретное исследование,
конкретные факты — княжеские браки как важная составляющая часть общерусского
единства, не только семейно-родового, но и государственного, дает возможность
по-другому взглянуть на историю Руси XII–XIII веков.
Публикация подготовлена
Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за
предоставленные книги Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55, www.spbdk.ru)