Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2014
…Удивительно мощное эхо.
Очевидно, такая эпоха!
Леонид Мартынов. Эхо
…А откуда у них мысли, если их устами глаголет социум?
Что услышали, то и повторяют.
Евгений Лукин. С нами бот
Понятие «эхотекст» редко, но уже возникало в речеведении и искусствознании в разных значениях и контекстах1. Однако вполне очевидно: эхотекст есть не просто фоносемантический резонанс и не только форма интертекстуальности, но самостоятельный феномен — со своими онтологией, генезисом, перспективами развития. И, пожалуй, нигде более он не обнаруживает таких явных признаков и ярких образчиков, как в журналистике и литературной критике (прежде всего на страницах печатных газет и в сетевой периодике).
Физика vs лирика
В наиболее общем виде эхотекст представляет собой имитацию обратной речевой связи; содержательно выхолощенную, формализованную реакцию на какое-либо событие или сообщение. Эхотекст по-настоящему не участвует в информационных процессах, поскольку не передает, а лишь отражает некое содержание, отзеркаливает уже произнесенное, ранее сформулированное. Первейший признак эхотекста — симуляция включенности в коммуникацию.
Рецензия на поверку оказывается механическим пересказом сюжета книги (фильма, спектакля), переложением аннотации, переписанной «другими словами» выдержкой из синопсиса. Если приводится цитата, то чаще всего из начала, из первых глав произведения, даже если (парадокс!) пишущий удосужился прочитать его целиком.
Вместо собственных мыслей пишущего — либо трюизмы (банальности, расхожие суждения); либо перепост (перепечатка) чьих-то формулировок, мнений других людей; либо копипаст (компилирование материалов из нескольких источников); либо рерайтинг (переработка текста с изменением формы изложения при сохранении фактической основы). Эхотекст не генерирует новые смыслы — только транслирует прежде написанное, воспроизводит когда-либо сказанное. Персональная речь в эхотекстах существует как отзвук, отголосок чужой речи.
Причем важно заметить: эхотекст не тождествен цитатному письму. Как верно отмечает С. И. Сметанина, «цитатное письмо участвует в организации нового смысла, опираясь на фоновые знания»2. Цитирующий вполне сознает, что воспроизводит чужую речь и интеллектуально перерабатывает чье-то высказывание. А автор эхотекста автоматически присваивает себе передаваемое содержание, изначально считая его «своим». Кавычки если и ставятся, то демонстрируют не осознанность границ другого высказывания, а лишь стереотип речеповедения («так принято», «это правило пунктуации»).
Одновременно эхотекст — это и не плагиат, поскольку у пишущего нет задачи намерено скрыть подлинное авторство. Подмена субъекта высказывания носит не идеологический, но гносеологический характер. Пишущий действует не задумываясь; копирует, имитирует, подражает не по злому умыслу, а «по образцу». Причем апеллирует не к адресату, а к самому себе, слышит только собственное слово. Для эхотекста проблема авторства вообще неважна, ибо он всегда претендует на объективность.
Таковы и «воля», и «представление» эхотекста. И в этом есть нечто изначально порочное, онтологически неправильное. Как неестественно разговаривать с собственным изображением в зеркале, со своим голосом в горах — так неестествен и самозамкнутый текст, природа которого изначально двуедина, диалогична.
Однако не следует сравнивать эхотекст также и с монологом и внутренней речью — исходно органичными, физиологически мотивированными формами аутокоммуникации. Если монолог можно уподобить автопортрету, то эхотекст больше напоминает новомодную практику селфи (англ. selfie < self — сам) — фотографирование самого себя на мобильный телефон либо фотокамеру. Автопортрет как творческая самоинтерпретация имеет давние традиции, устоявшиеся художественные формы. Селфи как самодублирование человека в другой сигнальной системе вызывает небезосновательные опасения психологов и настороженность культурологов. Двойник всегда инфернален…
В качестве общей иллюстрации эхотекста возьмем рецензию Валерии Жаровой на роман Владимира Сорокина «Теллурия».
«Почему провалился новый роман Владимира Сорокина └Теллурия“», — уже в самом заголовке и логический сдвиг, и аргументативная уловка: поспешность обобщения, подача исходного тезиса как итогового вывода. Эхотекст по определению лишен обоснований, вообще лишен проблематизации; в его основе — не диалог с другими текстами, а презумпция правоты пишущего.
Автору эхотекста всегда все очевидно и понятно. Крикнем «да?» — эхо ответит «да!». Отражение звука от поверхности нивелирует интонацию, превращает вопрошание в утверждение. Эхотекст — это готовый ответ на незаданный вопрос.
Читаем начало рецензии: «Новый роман Владимира Сорокина └Теллурия“ требует от читателя усидчивости и умственной работы. Вопрос только в том, будет ли она вознаграждена». Первое предложение — трюизм. Второе предложение в контексте заголовка выглядит заготовленным ответом. Что и требовалось проиллюстрировать.
Далее следует беглый пересказ сюжета. Только пересказ — без комментария и хотя бы поверхностного анализа. Причем здесь даже не нарратив, сколько просто перечень основных позиций: «На четырехстах с лишним страницах перед нами проходит традиционный сорокинский парад уродов: педофилы, извращенцы, мыслящие половые члены, псоглавцы, великаны, карлики, рыцари, знать, революционеры, рабочие… Происходят разговоры о России и мире, о судьбах человечества и государственном устройстве. Перепето все, что только можно, включая и более ранние сорокинские вещи, но гипертрофированно, пародийно»…
После этого — сразу же, без малейшей конкретизации и без каких-либо переходов, связок, пояснений — выносится вердикт: «И все это, к сожалению, уже совершенно неинтересно. Трудность не в том, что надо обо всем догадываться — это как раз иногда даже приятно. Просто этот мир и эти существа настолько не вызывают интереса и хоть какого-то сочувствия, что силы тратить жалко».
Возникают вопросы недоумения. А, собственно, почему неинтересно? Почему вообще сами персонажи, герои как таковые непременно должны быть интересны и, тем более, вызывать сочувствие? Разве это критерий качества прозы? Универсальный и исчерпывающий ответ — в заголовке рецензии: круг замкнулся, речь закольцована. Эхотекст всегда опрокинут в себя, и «физика» здесь работает против «лирики».
Гоголь vs Google
Эхотекст — это пространство информационных потерь, фактических ошибок, содержательных деформаций. Второй сущностный признак эхотекста — смысловые искажения.
Самые простые и наиболее очевидные случаи наблюдаются при бездумных, слабо осмысленных попытках перевода устной речи в письменную. В качестве образчика — «расшифровка» фрагмента круглого стола по современной прозе. В одном из докладов был представлен краткий обзор следующих произведений: Анатолий Рясов «Пустырь», Валерий Вотрин «Логопед», Михаил Гиголашвили «Захват Московии», Андрей Тавров «Матрос на мачте», Михаил Аркадьев «Лингвистическая катастрофа», Илья Носырев «Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов», Алексей Иванов «Увидеть русский бунт», Светлана Алексиевич «Время секонд хэнд».
Воспроизведенный одной из слушательниц данный список выглядел так, что… нарочно не придумаешь: «Пустырь» превратился в «Кусты»; Носырев сделался Косаревым, а от названия его книги «отвалилась» основная часть; Вотрин с «Логопедом» исчезли вовсе. Однако в данном случае впечатляют вовсе не сами ошибки (с кем не бывает?), но отсутствие сомнений в правильности передачи чужой речи и потребности в предварительной проверке информации.
Особо заметим: появление «кустов» на «пустыре» выглядит не только анекдотично, но и символично, поскольку лингвофилософский роман Рясова посвящен как раз проблемам взаимодействия человека с языком. Пустырь воплощает довербальное состояние Языка. Насильственное засаживание Пустыря кустами — очень выразительная знаковая деталь, доказывающая и художественную правоту писателя, и актуальность настоящей статьи.
Теперь рассмотрим не менее показательный, но более развернутый пример — освещение в прессе ежегодной акции «Тотальный диктант». Предмет выбран, разумеется, не случайно: описание масштабного мероприятия по проверке и повышению статуса грамотности требует от журналиста особого внимания к качеству предъявляемой информации. По логике, у пишущего о «Тотальном диктанте» автоматически должен запускаться механизм, именуемый филологами орфографической зоркостью. Но в эхотекстах формальная логика пробуксовывает — и получается не «что хотел сказать автор», а «что автор где-то услышал».
Первое, что бросается в глаза при чтении журналистских отчетов, это искажения… уже самого названия текста диктанта: Поезд «Чусовая–Тагил», Поезд «Часовая–Тагил», Поезд «Чусовская–Нижний Тагил» и даже просто Чусовская–Тагил.
Для мероприятия был создан специальный текст, однако газета «Новосибирские новости» окрестила его автобиографической повестью (притом что Новосибирск — главный город проведения акции!). Интернет-издание «Москвичка» пошло еще дальше — сообщив, что для проверки грамотности выбрано произведение «Географ глобус пропил». Ага, вот прямо целиком! Повторяя ту же ересь, но, словно бы немного усомнившись, журналисты газеты «Сургутская трибуна» подсократили объем диктанта, известив, что будет использован отрывок из «Географа».
Не менее показательным был жонгляж с именем автора диктанта Алексея Иванова. Так, «Аргументы и факты» во Владивостоке назвали его Сергеем. Газета «Вечерняя Москва» и информационное агентство «СеверИнформ» — окрестили Анатолием, угадав хотя бы первую букву. Александром дружно именуют Иванова журналисты сибирского интернет-портала «Pressagenda.com», казанского «Tour52.ru», сыктывкарского «Progorod11», корреспонденты новосибирского радио «Юнитон» и информационного агентства «Амур.инфо», иркутская интернет-газета «Hot» и московский журнал «Большой город». Эхолалия у всех, что ли?
Журналисты из Благовещенска написали, что Иванов не токмо Александр, но также писатель и создатель книги «Географ глобус пропил» (словно бы романы сочиняют не писатели), и что текст называется «На поезде через детство» (хотя это название лишь одной из частей диктанта). Кроме того, они изобрели понятие «втрое дыхание». Да уж какое там втрое, когда тут првое захватывает!
Некоторые поступили «мудрее», сократив имя автора диктанта до сочетания «А. Иванов», нелепо смотрящегося в тексте заметки, но безопасного с точки зрения правильности. Пусть, мол, сам читатель выберет вариант имени на «А». На фоне парада эхотекстов уже даже не выглядит глупым и наивным заголовок заметки: «Мурманский педагог-логопед отгадала имя автора текста для └Тотального диктанта-2014“».
Причем обратим внимание: содержательные искажения в эхотекстах — чаще всего издержки уже упомянутых копипаста и рерайтинга. Для примера — заметка в интернет-издании «Курс».
Заголовок: «Автором Тотального диктанта в Москве стал Алексей Иванов». Дословная цитата: «Автором текста Тотального диктанта в текущем году удалось стать писателю Алексею Иванову, автора таких романов, как Географ глобус пропил, Сердце Пармы, Общага на крови. Ранее текст диктанта был подготовлен Борисом Стругацким, Дмитрием Быковым, Псой Короленко, Захаром Прилепиным, Диной Рубиной».
Во-первых, почему «в Москве», когда это всероссийская и даже всемирная акция? И что значит «удалось»? Можно подумать, что автор участвовал и победил в каком-то официально объявленном конкурсе. Во-вторых, неправильно (но именно так, как во многих ранее возникших контекстах!) написаны названия произведений: «парма» ошибочно с заглавной буквы, в «Общаге» пропали дефисы. Не говоря уже о лексических повторах и исчезнувших кавычках! В-третьих, очень показательны нарушения падежных окончаний: «автора» вместо «автору»; «Псой» вместо «Псоем». Как скопипастили — так и выдали.
Таким образом, эхотекст может генерироваться едва ли не автоматически, но при этом создавать вполне убедительную иллюзию связной речи. Данный парадокс описан в фантастико-философском романе Евгения Лукина «С нами бот», где человек становится обладателем электронного устройства, выдающего словесную бессмыслицу, случайные речевые комбинации. Для бота что Гоголь, что Google — никакой разницы, но при этом он помогает главному герою успешно общаться с другими людьми.
Сюжет романа, в свою очередь, отсылает к известному мысленному эксперименту под названием «Китайская комната», описанному американским философом Джоном Сёрлем и критикующему возможность моделирования человеческого понимания путем создания искусственного интеллекта. Частный вывод эксперимента — невозможность полной имитации разума с помощью программ синтаксического анализа, также именуемых ботами. В книге Лукина имитируется не разум, а собственно речь, хотя герою тоже поначалу странно и непонятно, почему его «собственные осмысленные слова разобщают с социумом, а заведомо нелепые, не относящиеся к делу подсказки бота, напротив, сближают?» Но ответ находится и звучит неутешительно: «Потому что социум по сути своей — бот»…
Логика & этика
Эхотексты оперируют набором готовых словесных конструкций, логических шаблонов, оценочных клише. Третий признак эхотекста — стереотипность предъявления информации.
Иногда используются иноязычные заимствования и канцелярит — и возникают речевые монстры вроде такого: диктовку производит локальный спикер (из заметки о том же «Тотальном диктанте»). Однако чаще всего присутствие эхомыслия и эхоречия в публикациях о литературном процессе: книга — долгожданная, экранизация — нашумевшая, сюжет — захватывающий, персонажи — жизненные, публичная реакция — эффект разорвавшейся бомбы.
Если нужен позитив, роман называют обреченным на успех, главной удачей года, огромным прорывом, эпическим полотном, мастерской стилизацией. Ежели потребны негативные оценки, говорят авторский провал, рыхлое повествование, суконный язык, стилистическая безвкусица. А самое простое — вообще заявить, что текст слишком длинный и поэтому (логика!) совершенно неинтересный. То же самое, что «многа букаф», только окультуренное, симулирующее вежливость.
Стереотипность и в определениях самих писателей. Пелевин — культовый прозаик; Прилепин — новый Максим Горький; Иванов — краевед, почвенник, автор фэнтези; Козлов — чернушник; Сенчин — новый реалист; Сорокин — калоед либо блестящий стилист…
Тут становится очевидной внешне незаметная, но на самом деле очень тесная взаимосвязь логики и этики: содержательные изъяны речи неизбежно сказываются на ее нравственной составляющей; нарушение принципов системности и иерархичности в коммуникации приводит к искажению моральных императивов; фактическая ошибка оборачивается этической ошибкой.
Здесь же проявляется и присущий эхотекстам рубрикационно-нишевый подход: раскладывание по жанрам и форматам, ранжирование по количеству литературных премий, очерчивание творческих границ, навешивание терминологических ярлыков. Рецензент, обозреватель, критик уподобляются мерчендайзерам, расставляющим товар на магазинных полках. Аналогично термину Джона Кавелти формульная литература впору ввести понятие формульной критики.
При этом эхотекст может воплощаться как целостно, так и частично либо пунктирно, в наборе отдельных «стигм», на уровне общих речевых стереотипов. Вновь обратимся к сорокинской «Теллурии»3 и процитируем фрагменты трех рецензий:
Где-то завалялся не до конца растаявший кусочек «Метели», где-то попался на глаза листок отрывного календаря с «Днем опричника», где-то мыши не успели до конца изгрызть «Сахарный кремль», где-то была обнаружена берцовая кость «Моноклона» (А. Коровашко).
На сектантском Льду Тунгусского метеорита, на белоснежных кирпичах Сахарного Кремля, на развалинах Великой Русской Стены, на вечной мерзлоте «Метели», на энергетическом поле «Мишени» он возводит воздушный замок Теллурии, сияющего мира будущего (А. Долин).
Отдельные рассказы, в «Норме» склеенные подсохшим представлением о «нормальности», в «Сахарном Кремле» слипшиеся от тоталитарного сиропа, в «Теллурии» держатся на гвоздях (К. Рождественская).
Читаешь одно такое сочинение, второе, третье — и складывается впечатление, будто весь дискурс о Сорокине как коллективное занятие по творческому письму (creative writing), на котором все ученики выполняют единое задание: продемонстрировать использование одной и той же нарративной техники.
Словно сопротивляясь нишевости и формализации, возникают новые оригинальные жанры: «траектория» (Н. Байтов), «слайд-проза» (А. Михеев), «брайн-фикшн» (А. Жвалевский), «иденти» (А. Иванов), «фьюжн» (А. Ревазов), «листовертень» (Д. Авалиани), «пирожок» (А. Кунгуров). Но слаб и малочислен фронт творческого сопротивления, а эхотекст силен и имя ему — легион…
Долин&vs Саватеев
«Оно отзывалось на крик, человеческий крик», — пел про эхо Владимир Высоцкий. Четвертая особенность эхотекста — экспрессивность вместо информативности. Здесь проявляется его физический аналог: чем громче исходящий звук — тем отчетливее эхо. Значит, чтобы быть «услышанным», надо просто сильнее «крикнуть», в данном случае — выразительно оформить свое высказывание, сымитировать лексическое разнообразие и стилевую яркость речи.
Для этого чаще всего применяются две стратегии: глянцевость и развлекательность. В первом случае в эхотексты проникают словесная претенциозность, избыточная метафоричность, вычурная образность. Рецензент играет в писателя. Пожалуй, самый показательный пример — массовое подражание формату журнала «Афиша». Желая походить на Льва Данилкина, корреспонденты и репортеры, обозреватели-блогеры и сетевые колумнисты старательно выводят в собственных сочинениях виньетки вроде хирургическая операция на массовом сознании; слова, ведущие друг друга за руки; исцеляющая боль; божественная исступленность; эманация совершенства…
В большинстве случаев все это оказывается мало продуктивным, зато очень похожим на эхо-фразы (англ. tag line). Уже давно закрепившееся в практике рекламы понятие, эхо-фраза не характеризует товар или услугу, а лишь привлекает к ним внимание посредством словесных повторов, варьирования одних и тех же мотивов. В качестве примера — извлечения из рецензии Антона Долина на все тот же роман «Теллурия»:
Чтобы не произносить всуе истертого слова «гений», скажем проще: Владимир Сорокин — самый значительный писатель из тех, кто сегодня пишет по-русски; …явлены недюжинные стилизаторские таланты; …имеются неотразимые сатирические пассажи; …фонтанирует фантазия; …делает невозможное, используя как фундамент былые собственные постройки; …делает все то, чем занималась во все времена большая литература; …создает искусство, а не коммерческий продукт; …слишком сильно удовольствие от первооткрывательства, которое можно посулить любому непредвзятому читателю; дрейфуя от одного острова этого бесконечно изобретательного архипелага к другому, мы испытываем тот самый теллуровый кайф; …первая книга Сорокина, дарующая кроме мало с чем сравнимой радости от прочтения еще и бесценный катарсис; …каждая глава, каждый абзац, каждый неологизм — словно магический гвоздь, острие которого проникает прямо в мозг.
Каждый абзац — прямо в мозг…
На эту рецензию вполне справедливо откликается Вячеслав Саватеев со статьей под названием «Рискуя впасть в ложный пафос», которая дополняется говорящим подзаголовком: «О рецензии, после которой не хочется читать книгу “Теллурия” Владимира Сорокина». И ведь правда не хочется. Однако очень показательно, что возражающий Саватеев апеллирует не к первоисточнику (роману), а — правильно! — к Долину и почти полностью строит свою статью на фрагментах его текста, причем при отсутствии собственных контраргументов. Завершается отзыв не менее показательно: Такие рецензии у меня окончательно отбивают само желание читать книги, которые так рецензируются. А «Теллурию» я, может, потом как-нибудь прочитаю… Что тут еще можно добавить?
Второй способ «громче крикнуть» (реализация установки на развлечение читателя) превращает эхотекст еще и в шоу-текст, драйв-текст4, сближаясь уже не с глянцевой журналистикой, а с бульварной прессой. Для примера можно снова вспомнить «Тотальный диктант», который из акции планетарного масштаба и высокого гражданского звучания, собравшей около 65 тысяч человек из 43 стран мира, стараниями эхо-журналистов превращается в нечто среднее между фрик-парадом и викториной «Поле чудес». Приведем лишь несколько заголовков:
Географ пропил глобус и провел «Тотальный диктант»; Ростовчане писали «Тотальный диктант» на спор и сидя на полу; В Денвере диктант пишут под квас; Хомяки провели свой тотальный диктант; Константин Мильчин жалуется, что после диктанта у него заболела лодыжка; Сантехник Попов докажет любимой, что он не дурак; Мужчина в голубой футболке хочет еще раз это услышать.
Эти иллюстрации обнажают еще и парадоксальность эхотекстов: сочетание словесного своеволия и словесной же скованности. Манипулируя достаточно обширным набором речевых средств, эхотекст не может передать значимое и подлинно осмысленное содержание. Вновь пользуясь терминами физики, можно сказать, что эхотекст «гасит» все входящие и исходящие смыслы, копируя их в противофазе.
Мыслить vs&знать
Очень часто бывает решительно непонятно, что2 именно мы читаем: рецензию или аннотацию, эссе или рекомендательную статью, пресс-релиз или новостную заметку. Пятое свойство эхотекста — жанровая эклектика.
Конечно, можно наплевать на жанры (какая разница? лишь бы интересно!), да только вся загвоздка в том, что жанр — это определенный набор авторских посланий, речевых стратегий, коммуникативных задач. По сути, жанровая принадлежность текста и есть ответ на вопрос «Что хотел сказать автор?» И если в художественной литературе жанровый синтез только приветствуется, то в публичном дискурсе он деградирует в эклектику. Так размываются представления и о замысле пишущего, и о смысле написанного.
Зато становятся очевидны переоцененность и псевдозначимость «сопроводительных» жанров, в которых чаще всего и воплощается эхотекст: аннотации, пресс-релиза, новостной заметки, презентационной статьи. Обратим внимание: нынче почти ни одна книга не выходит без предуведомления, а слова на обложке оказываются не менее значимы, чем слова под обложкой. Подобное невозможно вообразить, скажем, в прижизненных изданиях классиков и даже в более позднее время. Так обнажается современная закономерность: исходный текст существует в обрамлении эхотекстов и (в реальной перспективе) подавляется ими.
Причины и механизмы — на поверхности: в обществе сверхпотребления существенно возрастает роль сопутствующих товаров и всевозможных аксессуаров. К новому мобильному телефону тут же докупаются воз и маленькая тележка «милых мелочей»: чехольчиков, гарнитурчиков, подставочек, брелочков, подвесочек, наклеечек, сменных корпусочков. Современная эпоха — это время, когда цвет авто подбирается под цвет сумочки. И заметку о любом событии может озаглавить Мужчина в голубой футболке хочет еще раз это услышать.
Однако, как известно, дьявол кроется в деталях. Аксессуары замещают главное второстепенным. Эхотексты сливаются в медиашум, в котором множатся как случайные ошибки и добровольные заблуждения, так и намеренная ложь, целенаправленный обман. Возникают мнимые представления: компиляцию именуют статьей, перепост принимают за оригинальный текст, выдержки из пресс-релиза выдают за прямую речь, расшифровку записи чужих высказываний представляют как собственное выступление.
Причем заметим: в каждом из названных случаев — иллюзия возможности присвоить чужой текст, совершив с ним какие-то действия: скопировать, извлечь фрагменты, переставить слова, перекодировать в другую форму и т. п. Авторизация отождествляется с манипуляцией. И это еще одно важное дополнение к вопросу о связи логики и этики.
Содержание, структура, стилистика эхотекстов не только стереотипны и эклектичны, но еще и странным образом схожи. Порой возникает ощущение, будто пишущие на одну тему или об одном событии получили «рыбу», типовую заготовку, в которую требуется лишь вставлять нужные фамилии, названия, конкретные реалии. Множество заметок, статей, рецензий с одинаковой легкостью и равным успехом приложимы едва ли не к любому предмету речи. Отсюда шестой признак эхотекста — взаимозаменяемость элементов.
Эхотекст имеет комбинаторный характер и подобен модульной мебели: из него можно без заметного ущерба изъять любую фразу, в нем можно заменить любую деталь, его можно произвольно перекомпоновать — и в сущности ничего не изменится. Это не только отличает эхотекст от оригинального письма, но и обнажает неспособность его автора к самостоятельному мышлению. Органика мысли замещается механикой знания. Выхолощенной структурой, которая подчиняется больше законам физики, нежели филологии.
Проведем элементарный эксперимент: приведем почти полностью текст не то развернутого анонса, не то сжатой рецензии (!), изъяв имя автора и название произведения.
Апрель по праву можно считать месяцем триумфа. ‹…› 12 апреля выходит долгожданный роман ‹…›. Тщательно выношенный и любовно выпестованный автором, он еще до официального выхода признан фактом «большой литературы». Критики в сравнениях замахиваются чуть ли не на «Преступление и наказание» Достоевского. ‹...› — полифонический многослойный роман, рассказывающий о переломе эпох. ‹…› Мир, кажется, трещит по швам, все в нем перемешалось. Кто плохой, кто хороший, где истина, и может ли человек выступить против системы, хватит ли сил? Среди этого безумия прорастает одна большая любовь, финал которой, к сожалению, вполне в духе времени.
Перед нами типичный шаблон, в который вместо отточий можно поместить названия произведений Дмитрия Быкова, Александра Терехова, Людмилы Улицкой, Ольги Славниковой и даже все того же Владимира Сорокина. Если еще убрать определение «большая литература» и сравнение с Достоевским (очередные штампы!), то сюда же вполне подойдут книги Сергея Лукьяненко, Бориса Акунина, Дмитрия Глуховского и многих других авторов. На самом деле речь идет о романе Захара Прилепина «Обитель», но в данном случае это совершенно неважно — показательно только то, как одна и та же информация может быть привязана к совершенно разным литературным именам, событиям, явлениям.
Попутно обратим особое внимание на следующие два момента. Во-первых, сайт «ReadRate», откуда взят текст, официально позиционирован как «место встречи книг и людей» и как «сервис, который поможет вам найти интересные книги и рассказать о них друзьям». Оба утверждения явно сомнительны. Все равно что одной даме назначить свидание одновременно нескольким воздыхателям, причем все участники ситуации будут слепоглухими. Вряд ли возможно почерпнуть что-то действительно интересное, информативное, значимое из подобных «презентаций».
Во-вторых, автор приведенного текста не указан. Отсюда факультативное, но достаточно типичное свойство эхотекста: затрудненность идентификации. Эхотексты часто анонимны либо подписаны псевдонимами. Одни изобретатели вымышленных имен имитируют правдоподобие: Аркадий Данилов, Андрей Макаров, Елена Уланова. Другие изощряются в остроумии: Аделаида Метелкина, Крок Адилов, Милослав Чемоданов, Фекл Тонкий…
Сокрытие либо маскировка имени присущи самой природе эхотекста — как автоматически отображающего вторичное содержание. Аналогично сложно распознать перекликающихся в пещере туристов: отражаемые эхом голоса будут звучать очень похоже.
Анонимность и маскарадность не только обезличивают написанное, но и уводят от речевой ответственности. Причем важно заметить: ответственность возможна только за мысли, но не за знания. А в эхотекстах, как уже было сказано, живая мысль вытеснена формализованным знанием — механическим набором сведений, бессистемным нагромождением фактов. Современность рукоплещет мастеровитым кроссвордистам и победителям интеллектуальных викторин. К тому же, в нынешней социокультурной ситуации речевая ответственность изгоняется из текста еще и толпой побочных факторов: ангажированностью, корпоративностью, экспертократией5, борьбой за информационные ресурсы. И в этой борьбе эхотексты оказываются не только господствующим форматом, но и вполне эффективным оружием.
Что же касается читателя, то плевать он хотел и на речевую ответственность рецензентов, и на свою собственную. У читателя имеется свой инструмент ориентации в литературе — великий и могучий мастрид. Изобилие книжных рейтингов, тонны топ-листов, кипы списков «the best» и море рекомендательных сервисов. На том же сайте «ReadRate» дается пошаговая инструкция «Навстречу новой любимой книге», первый пункт которой предписывает дословно следующее: Читайте по звездам. Посмотрите в «звездных рейтингах», что читают известные Люди. Возможно, вас заинтересует роман, который рекомендует любимый актер, режиссер или писатель? Или модная бизнес-книга, которую советует успешный предприниматель?
Вновь обратим внимание на обилие словесных штампов и на само оформление высказывания: актер, режиссер, писатель — любимый, бизнес-книга — модная, предприниматель — успешный, а Люди — с заглавной буквы.
В системе эхомыслия и эхоречия все сетования на утрату авторитета, статуса, лидерства литературной критики и необходимости восстановления статус-кво становятся несостоятельными и бесполезными. И покуда критик пыжится в тщетной попытке завоевать внимание читателя, последний, беспечно отмахнувшись ручонкой, как Карлсон от ноющего Малыша, увлеченно следует «пошаговым инструкциям», написанным для него «известными Людьми» с большой буквы.
* * *
В заключение вспомним греческую мифологию. Слово «эхо»отсылает к имени древнегреческой нимфы, которая в наказание за болтливость могла лишь повторять окончания слов. Следуя логике мифа, можно заключить, что в современной коммуникации эхотекст — это не только орудие борьбы за публичность и оружие убийства подлинных смыслов, но также расплата за многословие и пустословие.
Пора объявить минуту молчания…
______________________
2 Сметанина С. И. Медиа-текст в системе культуры. Динамические процессы в языке и стиле журналистики конца XX в. М.: Изд-во В. А. Михайлова, 2002. С. 110.
3 Многократное обращение к данному источнику мотивировано самыми общими основаниями: значимое произведение известного писателя, имевшее широкий общественный резонанс.
4 Е. Е. Пронина вводит
также понятие драйв-мышление — «осознанное следование принципу
удовольствия как единственному ориентиру поведения вследствие отрицания
социальных запретов и предписаний, табу и идеалов, долга и ответственности». (См.: Пронина Е. Е. Психология журналистского творчества.
М.: КДУ, 2006. С. 183.)