Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2014
Илья Михайлович Семенов родился в 1987 году в Ленинграде.
Работал копирайтером, журналистом, в 2013 году вошел в лонг-лист
национальной премии «Дебют» в номинации «Малая проза» с подборкой рассказов.
Вечер с Клэр
Все начиналось, как обычно. Я немного поработал из дома, а
потом стал просто валять дурака: сидел вконтакте и разглядывал фотографии своих знакомых.
Некоторые были симпатичными, с некоторыми я периодически виделся, кого-то не
видел очень давно, а кого-то — ни разу. Параллельно я переписывался сразу с
несколькими девушками, потому что нельзя быть уверенным, кто сядет на крючок, а
коротать вечер в одиночку не хотелось.
Вчерашний
вечер как раз был пустым и одиноким, никакой радости, сплошное пьянство, воспоминания
и отчаяние. Мне двадцать пять, семья развалилась, отношения с родителями не
складываются, друзей почти нет, радость приносит только блог и иногда — встречи
с теми, кто его читает.
Свой
блог я завел как раз после скандального расставания с женой — мы прожили вместе
почти три года, два из них были женаты, и все это время было наполнено
сложностями, взаимными уступками и противоречиями. Оно было полно ими
настолько, что я твердо утвердился во мнении: мужчины и женщины живут вместе
исключительно для того, чтобы сделать существование друг друга невыносимым. Ей не нравилось, что от меня слишком часто пахнет перегаром и что я
не могу, как друзья всех ее подруг, найти себе нормальную работу и ходить в
костюме, ей не нравилось, что я постоянно сижу дома, а что от этого сидения дома
у нас появлялись деньги, ее как-то не сильно волновало. Мне не
нравилось, что мы чаще ссоримся, чем занимаемся сексом, что она не может
расслабиться и повеселиться со мной, зато может сделать это со своим другом и
давным-давно бывшим, с которым они периодически виделись, ходили на концерты и
так далее. Я его на дух не выносил и был уверен, что это общение необходимо
прекратить. Мне даже было немного обидно, что оно совершенно платоническое, и
хотелось поймать ее на каком-нибудь проколе. Сделать этого не получилось, но мы
все равно развелись — по итогам мрачной трехдневной ссоры с битьем посуды,
криками и взаимными оскорблениями. Она ушла к маме, которая жила в двух
кварталах от нас, а я — совершенно справедливо — остался жить в нашей съемной
квартире, которая теперь была практически полностью лишена вещей и оставалась
совершенно безликой.
Все это мне очень нравилось, а еще мне нравилось, что
работать можно меньше, зато больше пить, писать посты в свое удовольствие и
звать в гости симпатичных девушек, которые радовали меня своим присутствием,
разговорами и смехом хотя бы несколько часов подряд, а наутро уходили домой,
взъерошенные и смущенные, чтобы потом снова вернуться. Не знаю, почему это получалось, но это получалось, требуя,
правда, довольно больших усилий с моей стороны. Усилий в виде разговоров и
уговоров, которые зачастую происходили в личных сообщениях.
Огромное количество бывших знакомых и подруг образовалось у
меня из-за того, что за три года женитьбы я практически полностью выпал из
жизни: перевелся на заочное, чтобы больше работать и чаще видеться с женой, и
почти не общался со своими бывшими друзьями и подругами, которые — почти все —
не нравились моей жене. Отпали они как-то
сами собой, я и не заметил, погруженный на многие месяцы в душераздирающую
любовь, требовавшую всего моего времени и всех моих сил. Какие там знакомые,
когда не успеваешь спать и зарабатывать деньги. Глаза мои открылись на эту изоляцию
только к концу нашего брака, когда я понял, что на сварливую жену потратил
столько времени, а у нас в итоге ни детей, ни нормальных отношений, ни
регулярного секса, который был таким только до свадьбы и в первые несколько
месяцев после нее. Потом началось что-то другое. Но это совершенно не
интересно.
Зато
мои давнишние друзья и подружки радовались моему возвращению, и мне казалось,
что это радость — настоящая. В тот вечер мне особенно радовалась Юля. Мы с ней
уже несколько недель болтали вконтакте, и я довольно
активно зазывал ее в гости, но она жила совсем в другой части города, была
сильно занята на работе, а еще я не понимал толком, есть ли у нее мужчина.
Вообще
у женщин всегда кто-то есть: бывший, действующий, планируемый. А часто и все
сразу. Состояние легкой влюбленности — главное свойство женщин, надо же о
ком-нибудь думать перед сном или перед тем, как упасть в чьи-то объятия, так
оно гораздо более нервно и душераздирающе, а что еще нужно женщинам? —
нерв, опасность, душевные муки. Это мужчинам нужно веселье — даже от таких
адреналиновых вещей, как быстрая езда или стрельба из оружия, — только веселье
и все. Женщинам же подавай страданий и мук.
Может
быть, я был похож на потенциальную душевную муку, не знаю, но суть в том, что
Юля согласилась приехать ко мне в гости выпить вина. Она как раз собиралась
повидаться с подругой, которая жила тут неподалеку, и после этого могла на
несколько часов зайти ко мне. Времени до ее приезда оставалось уже совсем
немного, так что я быстренько уклончиво слил всех остальных своих собеседниц,
отложив их на следующие дни, допил оставшееся со вчера
вино и отправился в магазин.
Я всегда любил торговые центры с их аморфной толпой,
кинотеатрами, в которых можно вылить бутылку виски в гигантский стакан колы и
превратить любой фильм в хороший, с их огромными пространствами, с их аэрохоккеем, в который так хорошо играть пьяным, с их
абсолютным безразличием; но при этом я
никогда не любил в них большие продуктовые магазины, потому что еда и алкоголь
— это что-то, что требует человеческого отношения, а супермаркеты его лишены напрочь. Поэтому еду я предпочитал покупать на рынках, а
выпивку в маленьких магазинах около дома, где ее из-под полы продавали даже
ночью. Во всех трех магазинах в непосредственной близости от дома меня неплохо
знали, так что подозрений я уже не вызывал и марка сигарет, которые я курю,
предлагалась автоматически, а в ближайшем супермаркете у меня, заросшего
бородой, периодически даже спрашивали паспорт, чтобы убедиться, что я уже
достиг восемнадцати.
Как-то,
буквально через несколько дней после нашего с женой расставания, ко мне заехал
мой друг Рома — огромный, широкоплечий красавец омоновец, пьянь и, как сказали
бы в девятнадцатом веке, повеса. Рома привез восемь бутылок пива, которые мы
молниеносно выпили и отправились за добавкой в супермаркет, потому что хотелось
прогуляться и потому что выпивка там все-таки дешевле. На кассе у нас, пьяных и
помятых мужиков, спросили паспорта, и мы покинули магазин опозоренными
и злыми, потому что документов при себе не имели. Даже милиционеры попадают
иногда в такие ситуации, что уж говорить про меня.
Так
что я положил свой потрепанный паспорт с гордым штампом о разводе в задний карман
джинсов, сел в машину и поехал в магазин — встреча с хранителями правопорядка
не предполагалась, потому что в нашем районе они водились редко, по крайней мере на тех улицах, по которым я ездил. Все действительно
прошло нормально, и через час я уже был дома с бутылкой виски, тремя бутылками
красного сухого и двумя вязанками пива по шесть банок каждая. Еще со мной были
две дорады, которые я собирался запечь, и овощи,
чтобы сделать салат. Юля позвонила мне, сказала, что выходит, я открыл пиво и
принялся за готовку.
Готовить
еду — одна из лучших доступных человеку вещей. Это примерно как заправлять
кровать в то время, как женщина, с которой ты
собираешься заняться сексом, принимает душ, или как расставлять солдатиков на
столе, десятки солдатиков, перед тем, как устроить монументальное сражение, по
итогам которого все, кроме одного, самого любимого солдатика, непременно
погибнут. В этом всегда есть какой-то ритуальный танец, великая осторожность и
легкий страх — страх того, что вот прямо сейчас жизнь может закончиться, а ты
так и не попробуешь этот восхитительный салат, не войдешь в эту невероятную
женщину, не позволишь командиру пластмассовой армии одержать победу. И поэтому
ты готовишь и готовишься так, чтобы смерть, глядя на тебя, отступила и
изобразила подобие улыбки на сером от печали лице.
Я
готовил именно так — вдохновенно и с удовольствием. Резал салат, попивал пиво,
слушал музыку и запекал двух прекрасных дорад — у
каждой из них голова в полтела, но это ничего, главное — запечь, полить лимоном
и посыпать солью.
—
Господи, какой ты здоровый, — сказала мне Юля с порога, — и бородатый!
— А ты
почти не изменилась, — соврал я.
— Ух какой отрастил, — она схватила меня за живот, мне стало
щекотно.
Насмотревшись
друг на друга, мы все-таки обнялись и пошли в кухню. Я открыл вино и допил свое
пиво.
Хотелось
поболтать, узнать что и как. Никакими социальными
сетями не заменишь этого вечного русского сидения в кухне друг напротив друга.
И ничего что квартира у меня — какой-то сраный хайтек
и вместо стола барная стойка. Все равно в абажуре свет, под абажуром плоскость
эта, на которой бутылка, а по краям от нее разделенные плоскостью два человека,
которые не виделись сто лет и теперь едят, пьют, говорят. И даже не очень важно
о чем, не очень важно, что после.
— Мы
сколько не виделись? — спрашиваю.
—
Непонятно. Лет, может, пять?
— Я
тебя с первого курса не помню, кажется, помню только, как в твоей квартире ел какие-то
ужасные щи.
— А я
не помню этого совсем, серьезно?
— Да
точно, еще Миша был, девочки, какие-то твои подруги, не помню по именам. Кто-то
из них щи и сварил.
— А я
ушла же после первого курса, потом доучивалась.
—
Декрет, что ли?
— Да
ну не, просто надоело. Ой, блин. Фу, черт. — Юля выплюнула кусок рыбы обратно в
тарелку.
— Что
такое?
—
Гадость!
Я
попробовал сам, рыба оказалась страшно горькой. Дораду
надо очень тщательно чистить изнутри, в магазине делают это плохо, я не знал.
Теперь знаю.
Нам пришлось есть салат и продолжать вспоминать первый курс.
Больше общего ничего не было. Юля, покинув родной журфак,
так и не вернулась к сколько-нибудь похожей деятельности, работала не пойми кем в серьезных газовых компаниях, ходила в спортзал
два раза неделю и в дорогие рестораны — три раза в неделю, поэтому оставалась
симпатично пухленькой и аппетитной, хотя талия у нее была, как у балерины.
Мы
выпили две бутылки вина, и когда я потянулся за третьей, Юля меня остановила:
— А у
тебя есть что-нибудь покрепче? И картошка?
— Как
это связано?
—
Никак, — она была уже достаточно пьяна и хохотала над своими шутками, — надоело
вино, и хочется драников, а то я твоей дорадой вонючей не наелась совсем.
— Драники — это же целая история.
— А мы
спешим куда-то?
Мы
вроде не спешили. Достали терку, сковородку, бутылку виски. Я пил пиво и тер картошку,
Юля что-то там замешивала, искала специи, руководила процессом и периодически приобнимала меня, чтобы взять что-то очень нужное. И тут я
провалился в кратковременное, но абсолютное состояние счастья: кухня, женщина,
совместное приготовление ужина — как же я, оказывается, скучал по всему этому, по этому переносному ощущению дома, когда все шкварчит, шипит, течет и разговаривает. Драники
из цели превратились в процесс и средство — и теперь я уже действительно не
спешил: куда спешить, если так хорошо.
Юля
что-то ворковала в этом чаду про свою новую работу, про скидки в косметических,
про то, что пора менять машину, хотя она и эту так сильно любит, что непонятно,
как от нее отказаться, что давно не видела маму, мы пробовали драники, ели их со сметаной, попивая виски. Потом сидели, объевшиеся и потные, за тем же столом, под тем же абажуром.
—
Жарко ужасно.
—
Пойдем на балконе перекурим, взбодримся хоть.
Мы
оделись, и я распахнул дверь на балкон, сделал шаг наружу, а как будто вышел из
деревенского дома в морозную ночь — балкон, хоть и застекленный, промерз
насквозь. Курили, оперевшись на край окна. За окном сужающимся строем огней уходил куда-то далеко проспект
Славы, превращаясь за мостом в Ивановскую улицу, потом в Народную, а потом в
Мурманское шоссе, и где-то через полторы тысячи километров в сам Мурманск,
холодный и незнакомый мне, зато знакомый Юле, которая в нем родилась.
— Вот
смотри, там Мурманск.
— Да
ну.
—
Точно-точно там, прямо по курсу.
— Не
хочу туда.
— И не
надо. Так ты подходишь к окну и смотришь в него, думаешь: вот это да, там
где-то далеко мой дом. А что это такое — дом? Приедешь туда и не знаешь, что
делать, вроде даже и спать ложиться странно. Там родители, например. Они
скучают, конечно. Но у них же своя жизнь, они на самом деле уже давно
смирились, что ты куда-то делась, уехала, но можешь приехать, конечно, и,
конечно, уже в гости, то есть дом не дом, а непонятно что. И вот ты думаешь все
это, глядя перед собой в окно на мифический Мурманск, который очень далеко. И даже
не знаешь, что можно посмотреть не прямо, а куда-нибудь вбок, например,
например, направо. Там же совершенные чудеса. Вот эта ветка железной дороги, и
вдоль нее все огни, огни. Там дальше станция Купчино.
Все думают, что там живут одни гопники и дураки, а я
там вырос, и я хоть и дурак, но не гопник, просто человек, и эти огни, это
огни, которых ты в жизни не видала, я думаю, да что там думаю, я просто уверен.
Холодно так, но ничего, еще пара затяжек есть, можно согреться. Прости, что я
так много болтаю, но что-то накрыло, и так хорошо. Хорошо жить на окраине, в
центре живут только сумасшедшие и приезжие, а настоящий Питер — он здесь. Вон
магазин спорттовары, он раньше был спорттовары, а теперь «Адидас», мы сюда в
детстве ходили с мамой, это настоящее, а все, что в центре, столько раз
сменилось на самом деле, что ничего уже и не осталось, нечего рассказать,
гнилые похоронные фасады, ерунда, ничего настоящего. Я хочу выпить, мне
кажется. И в тепло.
— Я
была влюблена в тебя на первом курсе, — говорит.
— Я знаю,
— говорю.
—
Ничего ты не знаешь. Откуда?
—
Догадался.
В
бутылке ничего не осталось, драники начали втихаря присыхать к тарелкам.
—
Будешь пиво?
— У
меня, похоже, нет вариантов.
Мы
завалились на диван с пивом. Опять же вроде как семейное дело. Хотя мне кажется,
ни одна семья не превращается в настоящее счастье с такими вот вещами, в
счастье с такими вещами превращается только что-то кратковременное, как у нас с
Юлей.
Показывали
«Битву экстрасенсов», было интересно. Во время рекламы мы в первый раз поцеловались.
Ее губы были просто невероятны — лучше губ любой другой женщины из тех, что я
целовал за свою не самую длинную жизнь.
—
Какие у тебя губы, с ума сойти.
— Я
старалась. — Улыбнулась ими, я снова поцеловал.
— Что
значит — старалась?
— Ну,
я делаю раз в год одну вещь с ними. Пара уколов, ничего страшного.
—
Зачем?
Она
ничего не сказала, просто поцеловала меня снова. Экстрасенсы расследовали свои
дела. Какие-то мертвые дети и неверные мужья стали аккомпанементом к тому,
чтобы мы разделись, я целовал ее и целовал, эти губы были прекрасны, настолько
прекрасны, что я даже укусил их и почувствовал во рту вкус крови. Юля
посмотрела на меня испуганно и грустно.
—
Зачем? — сказала она. — Мне больно.
—
Прости.
Кажется,
это было последним, что она успела сказать. Я увидел два маленьких отверстия на
ее верхней губе — следы моих зубов, из отверстий медленно текла кровь и быстро,
как из бутылки пепси-колы, выходил воздух. Я обнял Юлю крепче, я поцеловал ее в
шею, шея была мягкой, Юля испарялась в моих руках, ее кожа сминалась и
морщилась до тех пор, пока не стала совсем пустой. Я тронул ее пальцем.
Неприятно. Рядом с подушкой Юля выглядела наволочкой цвета беж. Я попытался
вытащить ее из кровати, но она рассыпалась в мелкую сухую пыль. Пришлось
открыть входную дверь и вымести ее наружу. Я снова заперся в квартире и открыл
банку пива.
Что-то
все равно осталось, этого никогда не убрать — вот о чем думал я той ночью.
Бар «фреза»
Игорь заканчивал уже третью заготовку, когда в цеху появились
пацаны. Они правда были
пацанами: какие-то тощие, юные, с пушком под носом и на подбородке, при этом
одеты в фирменные, дорогие на вид халаты. Они притащили с собой несколько
коробок с совершенно новым инструментом, а заодно и начальника производства,
который всегда одевался с иголочки и даже в цеху сверкал остроносыми
начищенными ботинками.
— Это
наш лучший работник, — объявили начищенные ботинки. — он точно ваши машинки не сломает.
Все
обменялись рукопожатиями, Игорь оставил на время работу и посмотрел, что принесли
пацаны.
Они
раскрыли огромные пластиковые коробки и извлекли из них красивые красные электрические
машинки, на которых что-то было написано по-английски.
— Это
что такое? — спросил Игорь.
— Это
какой-то новый инструмент, — объяснили ботинки.
—
Швейцарский, промышленный европейский инструмент, — веско добавил один из пацанов и почесал хилые усы под носом.
Сам
Игорь уже давно не носил никаких усов, потому что перли
они под носом слишком быстро, как и борода по всей нижней челюсти и шее. Такую хорошо бы не бритвой снимать, а зачистным
кругом, которым Игорь работал каждый день. И каждый день перед этим брил
подбородок. А потом садился в метро, чтобы доехать до Кировского завода и
вернуться к своим заготовкам.
Он
родился в белорусском селе Крыница в тот самый год,
когда Валентина Терешкова собрала в кулак все свое мужество (некстати тут это
слово) и полетела в космос. Закончил восемь классов, потом техникум и поступил
слесарем на Минский автомобильный завод. Благо от Крыницы
до Минска всего пятьдесят километров, и на выходные можно было ездить домой,
мыться в бане, помогать родителям по хозяйству и обниматься с девушками. Потом
женитьба, перестройка, развал СССР и бегство в Россию, где хоть что-то да можно
было заработать. И этот Кировский завод. И Игорь на Кировском заводе уже двадцать лет.
Когда он поступил в
свой родной цех, пацаны, те самые пацаны с новым
инструментом, еще в школу не пошли и первый раз в жизни взяли в руки молоток,
чтобы непременно ударить им себя по пальцам.
— Как вы работаете
такими болгарками? — теперь говорили они. — Они же летят каждый месяц,
наверное.
— Так
и есть, — отвечал Игорь, а начальник производства просто качал головой.
— На
наши гарантия год, а проработают они еще дольше, — уверяли пацаны.
—
Хорошая вещь, — соглашался Игорь, а начальник производства просто качал
головой.
Пацаны достали из своих
коробок какие-то швейцарские круги, рассказали про каждый из них, прикрутили
один к болгарке и дали Игорю.
Он
взял непривычно легкую болгарку в руки и начал работать. Искры летели во все
стороны, начальник производства и пацаны отодвинулись
подальше, а Игорю казалось, что ему снова девятнадцать, он пришел на МАЗ, он —
подающий надежды слесарь, он сделает тысячу грузовиков, заведет семью, родит
детей и горы с места сдвинет, если понадобится…
— Зашибись, — сказал он, когда закончил, — просто зашибись.
Круг вообще не сточился. Надо, Леша, брать, — обратился Игорь к начальнику
производства.
—
Надо, так надо. — ответил
тот. — Возьмем на пробу штук десять.
Пацаны
довольно улыбались и показывали другие машинки и другие круги, рассказывали, из
какого прекрасного сырья их делают в Швейцарии и как долго
они будут служить, если, конечно, рабочие не будут бросать их на пол и
вообще обращаться с ними неправильно.
— Наши
что угодно сломают, — резонно заметил начальник производства.
— Надо
их обучать, — будто бы со знанием дела советовали пацаны.
А в
это время над их головами, прикрытыми касками, пролетали огромные стальные ванны,
полные только что отлитых деталей, каждой из которых было достаточно для того,
чтобы проломить череп мамонта. И цепи, которые держали эти ванны на крюках
гигантских кранов, были сделаны еще раньше, чем был сделан Игорь, но все-таки
выполняли свою работу. А в печах плавился металл, и завод грохотал, как
преисподняя, и под его своды мог зайти «Титаник», и тогда бы он точно не
затонул.
— А борфрезы у вас есть? — спросил Игорь.
—
Конечно! — хором гаркнули пацаны, перекрикивая рев
завода.
—
Самые лучшие, — заверил один из них, — английского производства. Это твердосплав, насечка специально для черного металла, крепче
ничего не найдете. Попробуете?
Игорь
кивнул, а пацаны уже доставали новую машинку — прямую
шлифовальную — и ставили на нее борфрезу, попутно
объясняя что-то про скорость, мощность и легкость. Игорь взял ее в руки и
включил. Она и правда была швейцарской, правда была мощной, правда быстрой, и
фреза в ней крутилась внушительно, как земная ось. Он с тоской глянул на свою
китайскую тяжеловесную машинку и приложил фрезу к заготовке. Во все стороны
полетела металлическая крошка, а он снова оказался в молодости, когда деревья
казались большими, а шлифмашинки — маленькими и
удобными.
Он
увлекся и сделал почти все, что хотел сделать с заготовкой. А потом снова
сказал:
— Зашибись. Надо брать.
—
Понятно, — ответил начальник производства.
— Вот
знаете, — обратился Игорь к пацанам, — когда я работал
в Белоруссии, двадцать лет назад… У меня была такая борфреза.
Немецкая. Я ее с тех пор храню. Иногда только ей работаю, — он покопался в
своих ящичках, — вот смотрите.
Фреза
была почти такой же, как новая английская. Немного потрепанной
уже, но все равно еще могла работать. Когда пацаны собирались, они чуть не
перепутали ее со своими, но
Игорь увидел это и спрятал фрезу в ящик. Может еще пригодиться. Мало ли что.
* * *
Пацаны вернулись через
неделю. Начальник производства в начищенных ботинках решил купить новые
машинки, так что они привезли их на красивом фирменном автомобиле и вместе с
Игорем установили.
—
Теперь у вас тут идеальный пост, — радовались они, — посмотрите, насколько увеличится
производительность, и потом купите для других. Точно вам говорим, —
улыбались они. Потому что наконец продали свои
удивительные машинки, потому что заработали денег и, конечно, потому что сделали
приятно этому Игорю, который работал так хорошо и аккуратно.
— А я
и так делаю в пять раз больше, чем все остальные, — смеялся он, — куда уж больше?
Пацаны ушли, а он
остался один на один со своими новыми машинками и заготовкой. Он спрятался за
маленькой фанерной перегородкой и закурил. На посту делать это запрещалось, но
ходить в общую курилку он не любил. Не из жлобства, а
так просто, надо же побыть одному.
Его
пост, как и все другие, походил на рабочее место любого офисного работника —
ограниченное тремя стенами пространство, но вместо компьютера — настоящее
железо, металлическая крошка, искры и копоть от печей.
Только
новые машинки и радовали — работали правильно, быстро и красиво. День пролетел
незаметно, Игорь даже обедать не пошел, так нравилось работать, так нравилось в
кои-то веки делать свое дело правда хорошо. Он был
похож на гонщика, которому наконец дали болид, на
любовника, который наконец получил невероятную женщину, на пьяницу, который
попробовал шотландский виски.
Вечером
пацаны пили пиво в своих квартирах, блестящие ботинки
отбеливали зубы, а Игорь вышел из метро и купил бутылку «Петровского». Оно
показалось каким-то необычно отвратительным, бомжи вокруг «Владимирской»
выглядели слишком грязными, а дома — серыми и неухоженными.
Дети
давно разлетелись, жена постарела, а годы ушли. Ужин был невкусным, телевизор
скучным, вечер пылил окно. Он выкурил сигарету у форточки, еще раз посмотрел на
жену и сказал ей:
— Пойду прогуляюсь.
— Мг,
— ответила она.
— Я
сегодня был молодым, — сказал он.
— Мг,
— ответила она.
— Я
тебя, кажется, давно уже не люблю, — сказал он.
— Мг,
— ответила она.
Она
читала газету, а он надел пыльные ботинки и черную кепку с орлом «Армани» и спустился
на улицу Рубинштейна. По ней, как ему казалось, в последний год ходили только пьяницы и молодежь. Он был чем-то средним. Он зашел в
ближайший к дому бар с глупым названием «Цветочки». Он заказал сто пятьдесят
водки. Он покрутил в руках любимую немецкую фрезу. И сказал девушке, сидевшей
рядом:
— Что
вы знаете про Кировский завод?
Башенный кран
Крановщица Валя стояла в ванной напротив зеркала и внимательно
смотрела на свое отражение. Она только что вышла из душа, пора было пить чай и
идти на работу. Но Валя задержалась перед зеркалом и не могла оторваться от
того, что увидела. А то, что она увидела, ей явно не нравилось. Валя стояла и
думала, что вот так вот незаметно и подходит старость. Еще, казалось, вчера она
была привлекательной женщиной средних лет, и незнакомые люди часто обращались к
ней «девушка», тогда как сейчас на «девушку» она уже никак не тянула.
На
прошлой неделе Вале исполнилось сорок, и надо сказать, что для своего возраста
она выглядела не так плохо. Конечно, под глазами уже лежали мешки, от которых
едва ли можно было спастись просто хорошенько выспавшись,
вокруг глаз собрались морщинки (откуда они? — думала Валя — не так уж много мне
пришлось улыбаться за эти сорок лет). Тем не менее
морщинки были, да и вообще она обрюзгла и обвисла, и сделать с этим уже,
кажется, ничего не могла.
Валя
так долго стояла перед зеркалом, что стала мерзнуть, а когда все-таки
оторвалась от изображения, чтобы повернуться и накинуть халат, поняла, что
только что на месте своего отражения видела совершенно другую Валю — ту,
которой она была двадцать лет назад, — молодую веселую девчонку из Новгорода,
только-только приехавшую в Питер. Она тогда много
смеялась и улыбалась. И думала, что эта улыбка и полнота жизни — навсегда, а
вот работа на большом желтом башенном кране — на время, пока не найдется что-то
получше, пока не будет необходимого образования. Но
время плавно и спокойно внесло коррективы, и оказалось, что все наоборот:
улыбка очень скоро исчезла, а вот желтый подъемный кран все глубже въезжал в ее
жизнь на своей маленькой смешной платформе, пока не остался насовсем.
Валя
выпила чай, щелкая каналами телевизора, быстро оделась, накинула серый двубортный
плащ и вышла на улицу, поеживаясь от утреннего тумана, который претендовал на
то, чтобы стать настоящим дождем.
Она
торопилась к троллейбусной остановке через неопрятное, заросшее высокой травой
поле, на котором уже разворачивалось строительство нового жилого комплекса, и
мысли ее продолжали крутиться вокруг возраста. «Я и правда старая, —
думала она, — вот этот плащ я купила в девяносто четвертом, когда они уже
практически вышли из моды, а сейчас я в нем могу хоть по Невскому
гулять — кругом все в таких же — серых двубортных с плечиками, видимо, мода
вернулась. Круг замкнулся, а я все в том же плаще. Это старость».
Тридцать
пятый, который довозил ее почти до самой стройки на улице Типанова,
долго не появлялся, и она озябла на остановке. Валя уже привыкла, что кругом
нее в основном работяги. Примерно такие,
как она, которые в этот ранний час тоже ехали на работу. Все они вместе
столпились в застекленной остановке и со стороны напоминали осушенный аквариум,
у которого выломана одна стенка. Но рыбы из него по привычке решили не
выходить. Вывалили они только минут пятнадцать спустя,
когда к остановке подъехал синий троллейбус, набитый
до отказа похожими друг на друга людьми.
Летом
Валя ходила на другую остановку — прямо к троллейбусному парку под Сортировочным
мостом — тогда ей было приятно прогуляться по утренней прохладе, подумать о
своем и сесть в пустой троллейбус у окна. Она старалась сесть по ходу движения
— справа, чтобы было хорошо видно, что происходит снаружи, и всю дорогу
разглядывала оживающий город. В такие дни было хорошо, даже когда над ней
нависали другие пассажиры — она не обращала внимания и улыбалась своим мыслям,
которые потом никак не могла вспомнить.
В этот
раз Валя тоже смотрела в правую от троллейбуса сторону, но не потому, что ей
так хотелось, а потому, что несколько плотных и не слишком обходительных мужчин
в неотличимых черных куртках прижали ее к дверям троллейбуса так, что она с
трудом могла повернуть голову. Троллейбус медленно плелся по проспекту Славы
мимо «Купчинского» универмага — вернее, разрозненных
магазинов, в которые он превратился. На перекрестке с Будапештской Валя
посмотрела на небо и увидела ржавый и давно забытый логотип универмага, все еще
установленный на самой крыше жилого дома, и вдруг вспомнила, каким он был
раньше.
Сначала
она вспомнила ярко-зеленые буквы, а потом своего мужа Сережу, с которым они родились
с разницей в несколько дней. Она смотрела на ржавые буквы и видела, как в
теплое, почти летнее утро они вдвоем выходят из той же самой квартиры, где она
живет сейчас, и, взявшись за руки, идут той же дорогой в сторону проспекта
Славы. Она увидела их как будто со стороны — она видела, что они улыбаются и о
чем-то болтают, но не слышала о чем, они просто шли сквозь высокую зеленую
траву.
А вот
они уже в универмаге — выбирают посуду, которую купят, когда Сережа получит
первую зарплату на новой работе, — огромный красивый сервиз Ленинградского
фарфорового завода, конечно, дорогой, но они же только что поженились и могут
себе позволить. И, конечно, они будут доставать его из серванта, только когда в
гости придут друзья — и все будут удивляться, что у них есть такая красивая
посуда. Но перед приходом друзей весь сервиз надо будет еще раз обязательно
помыть, а потом насухо вытереть чистым полотенцем.
А вот
они в отделе игрушек разглядывают плюшевых собак с грустными глазами и маленькую
пластмассовую овечку, которую Сережа хочет купить прямо сейчас. Он смешно играет
с ней на прилавке и говорит, что когда у них родится дочь, а это будет
обязательно дочь, она будет играть с этой овечкой и даже сможет брать ее в
ванну и играть с ней там. Овечку они решают назвать Дусей и тут же покупают,
хотя ни о каких детях не может быть и речи. Потом они идут дальше, и Сережа
вынимает эту овечку из кармана и говорит: «Смотри-ка, пришла Дуся», а Валя
смеется, все время смеется, так сильно, что у нее на глазах выступают слезы, но
она все равно не может остановиться.
Валя
поняла, что падает, только когда почувствовала, что ее подхватили сильные
мужские руки, а большое пропитое лицо посмотрело прямо на нее.
— Вам
плохо? Что случилось?
Она
молчала и никак не могла понять, что происходит. Мужчина
протиснулся вместе с ней в салон и заставил другого пролетария уступить ей
место у окошка, а когда убедился, что с ней все в порядке, исчез так же
незаметно, как и появился.
Валя
смотрела в пустоту и вспоминала проклятый девяносто первый год. В тот год вдруг
обрушились два столпа, на которых, как на ногах, стояла вся ее жизнь. И если
развала Союза еще можно было ожидать, то о Сережиной смерти она не могла и подумать.
Он работал монтажником на той же стройке, что и Валя, и, как огромная страна,
вдруг обрушился в гулкую пустоту недостроенного двора будущего высотного дома,
и приземлился прямо на торчащую из бетона арматуру. Когда Валя вместе с другими
рабочими прибежала на место его падения, он был похож на древнего скифа,
которого подлый враг ударил копьем в спину и пронзил насквозь. С тех пор Валя
не плакала и почти не улыбалась, и потому так удивительны были ей эти слезы,
которые сейчас, сквозь двадцать лет одиночества вдруг прорвались в душном
тесном троллейбусе.
Когда
она поняла, что плачет, то поняла и все, что происходит вокруг, и окончательно
вернулась обратно. Она осознала и глупость своего поведения, застыдилась
непривычных слез, быстро утерла их платком и отвернулась к окну. За окном ехал
в две стороны все тот же проспект Славы. Ехал, конечно, не сам проспект, а
машины, но из медленного троллейбуса казалось, что едет все вокруг, а никак не
он сам. Она не любила сидеть около окна слева, потому что волей-неволей
смотрела в него и видела машины, которые проносятся мимо. И тогда ей казалось,
что этот троллейбус — это она сама — большое неповоротливое существо, ржавый
пережиток советской эпохи, а маленькие юркие машины вокруг — другие люди, которые
сумели приспособиться к новой жизни. Они не просто знали новомодные
слова, но и умело употребляли их в своих непонятных для нее разговорах, они
ездили отдыхать за границу, которая так и осталась для нее недоступной, и
носили пиджаки и плащи с плечиками только потому, что до этого успели сменить
несколько гардеробов, четко следуя неуловимым для Вали дуновениям моды. Эти люди, конечно, не нравились ей, но она все равно хотела быть
такой же, как они, хотела выдавить окно троллейбуса, освободиться из его тесных
объятий пахнущих перегаром и язвой желудка и прыгнуть в эту реку машин, где
пахнет только дорогим одеколоном, где все мужчины гладко выбриты, а женщины
ходят на каблуках. Но год от года окно не
выдавливалось, и Валя чувствовала, что время проходит, объятия троллейбуса остаются
такими же тесными, как всегда, а вот ее силы начинают утекать в неизвестном для
нее направлении, про которое можно было сказать точно только одно: это направление
диаметрально противоположно тому, в котором неслись машины по проспекту Славы
неизвестного кого.
На
светофоре перед Космонавтов
она уже хотела отвернуться и пробиваться к выходу, но увидела какой-то
невероятно дорогой (так ей показалось) красный автомобиль, за рулем которого
сидела жгучая брюнетка с красивым маникюром, который Валя разглядела даже
сквозь мокрое и грязное окно троллейбуса. Брюнетка была не сильно моложе Вали,
но выглядела так, как будто ей не больше двадцати пяти. Она не только сидела за
рулем хорошей машины, но и разговаривала по телефону и посматривала в зеркало,
улыбалась своему отражению и поправляла и без того идеальную прическу. И тут
Валя сразу поняла, что разговаривает брюнетка с мужчиной, и этот мужчина
представился Вале высоким тридцатилетним шатеном, у которого если уж и нет
яхты, то пара квартир в Москве и дача в Турции точно имеются. И этот мужчина совсем не муж брюнетки — он ее любовник, который
возит ее отдыхать на свою средиземноморскую виллу, а еще у нее есть муж,
который, конечно, сильно старше, но тоже красив, и это именно он купил ей
красивый красный автомобиль, а сам ездит на черном «мерседесе» с мигалкой и
личным водителем. И занесло брюнетку в сраное Купчино
совершенно случайно, когда она пыталась найти дорогу в Пулково, чтобы
отправиться с любовником в Куршавель, и сейчас она
смеялась и рассказывала ему об этом недоразумении, но даже на самолет она не
опаздывала, потому что рейс задерживали из-за погоды.
«А мы
здесь живем, дура», — подумала Валя, обидевшись на брюнетку, когда та дала по
газам и умчалась в сторону «Московской» на своей
«Тойоте».
* * *
На
обед Валя не пошла. Она осталась на своем кране, в котором всегда чувствовала
себя на вершине мира. В общем, так оно и было — сидела Валя очень высоко и в
хорошую погоду могла разглядеть чуть ли не весь Питер, который очень кстати
лежал на абсолютной плоскости. Валя достала из сумки приготовленные утром
бутерброды с сыром и термос и включила маленький радиоприемник, который стоял в
ее кабинке. Радио на высоте ловилось так же хорошо, как на Останкинской телебашне,
ну или уж гораздо лучше, чем на первом этаже блочного «корабля», в котором жила
Валя.
Пока
она ела первый бутерброд, радиоведущий бубнил новости. По тому, что выпуск
начался с погоды, Валя сразу поняла, что ничего страшного не случилось, зато
над городом сгустился жуткий туман, из-за которого Пулково не принимало
самолеты. Валя вспомнила про брюнетку в красной машине и чертыхнулась, чуть не
подавившись бутербродом. Потом говорили о чем-то еще, Валя допила чай и
закурила свой любимый «Винстон». Она глядела прямо в туман и думала, что,
наверное, примерно так чувствует себя лубочный Господь на белом облаке. Он
вроде бы выше всех и все про всех знает, но особо-то ничего не видит, поэтому
раздает бестолковые указания и не имеет никакого представления о результатах
своих действий. А результаты эти, думала Валя,
были ужасающими. Она представила, какой хороший бог
вышел бы из нее — она-то уж точно знает, что на Земле надо менять почти все, потому
что все кругом живут плохо: всем чего-то не хватает, и люди, проездив полжизни
в троллейбусе, а вторую половину просидев в маленькой кабинке если не башенного
крана, то какого-нибудь ларька, помирают в своей тридцатиметровой однушке, так и не поняв, зачем все это было. Она,
Валя, тоже не понимала, какого черта все происходит в ее жизни. В отличие от
бодрого Гребенщикова, который вовсю пел про какие-то
восточные премудрости и был, по всей видимости, крайне счастлив. Она не
понимала, но от того еще больше жалела всех вокруг, потому что
чувствовала, что и они не разобрались. И даже эта брюнетка, которую Валя не могла забыть, тоже вряд ли
могла точно сказать, зачем она живет. Но
у нее-то хоть мужчины есть и подружки, наверное, тоже. А у
меня что?
Валя
выбросила окурок в молочную пустоту и налила себе еще чая. По радио уже играла
другая песня, и в ней тоже слышались какие-то мистические зазывы с русским-народным налетом: «Хари
Кришна, Хари рама, на хрен я люблю Ивана?» — пел знакомый, но неприятный
женский голос. Валя прислушалась и узнала вокалистку группы «Жернов», имя
которой она никогда не могла выговорить. Да и какой на фиг
жернов, что за тупое название? Она потянулась, чтобы переключиться на другую
волну, опрокинула термос с горячим чаем на колени, потеряла равновесие и
рухнула со своего места, сильно ударившись головой. «Хари
Кришна, Хари рама, кто такой ты? Мне не слышно».
Валя
очнулась, поднялась на колени и выглянула в окно. Туман вокруг стал еще гуще,
но сквозь него пробивался луч золотого света, который был совершенно не таким,
как солнечный, и даже не жег глаза. Валя приоткрыла дверь кабинки, что было
категорически запрещено правилами безопасности, и выглянула наружу. Казалось,
что источник света был совсем рядом. Она потянулась в его сторону рукой и
почувствовала, что туман тоже не совсем такой, как обычно. Он был легким, но в
то же время очень основательным, казалось, что на него можно встать. Она
потрогала его носком ноги и поняла, что носок уперся во что-то твердое, тогда
она попробовала поставить в туман вторую ногу. Она тоже установилась крепко.
Валя вылезла наружу и выпрямилась. Она стояла в тумане и держалась рукой за
дверь кабинки, которая была такой же реальной и холодной, как обычно.
«Неужто
подохла?» — подумала она, но тут же решила, что нет,
потому что не видела никакого туннеля, никуда не летела, а самое главное — вот
она — кабинка ее родного крана, которого она любовно называла Жирафиком. «Жирафик на месте, я
тоже, значит, жива», — решила Валя и сделала несколько шагов в туман. Источник
странного света по-прежнему был рядом, и она медленно двинулась к нему. Но как
только Валя отошла от крана на несколько метров, ей открылась поразительная
картина. Она увидела, что вокруг нее — настолько, насколько хватало взгляда —
из тумана выглядывали гордые желтые стрелы других кранов, и их было так много,
как будто в городе вдруг решили построить не одну, а тысячи башен Газпрома.
Краны были сюрреалистичными, но в то же время какими-то очень
настоящими и практически осязаемыми.
Валю
настолько ошарашила эта картина, что она забыла про
свет, про то, что она стоит на воздухе, — про все на свете. Страх появился
несколько мгновений спустя, когда прямо перед ней как будто соткался из тумана
огромный — размером с пятиэтажку — белый слон. На его спине лежало убранное
золотом и невероятно крупными рубинами голубое седло, и то ли от этого седла,
то ли от самого слона вокруг разливался ровный и очень яркий голубой свет. Валя
потеряла способность мыслить и испугалась, стоя около толстой, как колонна
Исаакиевского собора, ноги слона. А когда он поднял хобот и затрубил, она без
оглядки побежала прочь — от слона, от своего крана, от всего на свете — только
бы подальше. Она бежала и слышала, что слон шагает за ней, ей казалось, что он
дышит ей в спину и сейчас наступит и раздавит ее. Пробегая мимо очередного
крана, она поняла, что больше нет смысла бежать, быстро спряталась в кабинку,
забилась в угол и перевела дух. Некоторое время она лежала недвижно в пыли,
обрывках газет и окурках, боялась пошевелиться и даже громко вздохнуть. Но
время шло, а снаружи ничего не происходило. Валя
наконец выглянула в окно — никакого слона там не было. Только клубился туман и торчали желтые стрелы кранов.
Выходить
наружу было страшно, но она вышла и ходила в абсолютной тишине между кранами, заглядывала
в окна, представляла себе крановщиц, таких же, как она, простых русских женщин,
которые проводили в этих кабинках треть жизни: слушали радио, читали газеты,
курили, думали о своем.
В
какой-то момент Валя поняла, что в том странном месте, куда она попала, не
нужно ходить ногами, достаточно просто захотеть куда-то пойти, и оно само
приплывет к тебе. Она решила попробовать захотеть что-то еще, чтобы проверить
свою гипотезу, и тихо сказала в туман: «Хочу огурец. Соленый. А лучше
свежепросольный. Как бабушка делала». Огурец не то чтобы прилетел откуда-то, он
просто появился, и Валя попробовала — было точно так же, как летом в детстве.
Чувство было странным, и она подумала, чего бы хотела больше всего, и поняла,
что хочет увидеть своего Сережу, но тут же почувствовала, что это нельзя, но не
просто нельзя, а нельзя — и ладно, и расстраиваться по этому поводу глупо.
Она
еще долго бродила от кабинки к кабинке, потому что больше здесь нечего было делать.
В итоге одна из них понравилась ей больше других — вместо привычно жесткого
стула в ней стояло некое подобие кожаного дивана, стены были обиты тиком, на
полу валялись модные журналы с красивыми фотографиями, а на стекле была
наклеена фотография красивого мужчины в темных очках. Она никогда не видела
таких кранов. Залезла внутрь и представила, кто мог бы работать в такой кабине.
Она
закрыла глаза и увидела тоненькую девушку в легком бежевом тренче,
которая шла по незнакомому городу легкой походкой и улыбалась сама себе. Она
знала, что девушку зовут Лена Охотникова, она
работает диктором на телевидении и живет в двухэтажном доме, который подарили
ей родители на восемнадцатилетие. Она поняла, что
знает про эту девушку еще очень много всего, но в этот момент что-то
оглушительное и неизбежное ударило ее сначала в лицо, а потом в грудь — стало невозможно
дышать, и она провалилась в бесконечную черную пустоту.
* * *
— Helen, Helen Hunter!
Do you hear
me?
Ее
тряс за плечо опрятный полицейский в темных очках. Дышать было по-прежнему трудно,
лоб болел, она не могла пошевелиться, но была определенно жива. Никакого тумана
вокруг не было совсем, зато солнце светило ей прямо в глаза. Руль сдавил
грудную клетку, а у самого лобового стекла виднелась искореженная желтая мачта
светофора.
— I’m ok, — сказала она, покрутив
головой, — how is Nick?
Полицейский
опустил глаза, а она с трудом повернула голову и увидела рядом мужа. Из центра
его груди торчала какая-то железная деталь. Он не дышал.
Внутренний
спазм прошел через все ее тело и принес ей страшную боль. Она схватила полицейского
за руку и стала быстро-быстро объяснять ему, что быть этого не может, что этого
с ней не могло произойти и что она знает что-то такое важное, только вот никак
не может понять что, но точно знает, что это какое-то недоразумение и что этого
не может быть. Полицейский высвободил руку и наклонился к ней поближе.
— Are you drunk?