Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2014
Виктор Викторович Акулов
родился в 1985 году. После знакомства с писателем Вячеславом Дёгтевым увлекся литературой.
Обучался год на факультете журналистики Воронежского государственного
университета и год в Литературном институте им. Горького. Публиковал повести «Носитель»
(журнал «Север») и «Полет со сломанными крыльями» (Центрально-Черноземное
книжное издательство).
Памяти
Александра Солженицына
Маленькое предисловие
В 2012 году, в надежде встретиться с родственником, я спрятался в
поезде, следовавшем по маршруту Брюссель–Лондон. Так, нелегально, прибыл в Англию,
где сразу же был арестован. Ведь не имел документов. Иначе зачем прятаться? Потом в британской тюрьме Колнбрук столкнулся с жестокой политикой по отношению к иностранцам.
Из заключения отправил короткое письмо обо всем происшедшем со мной в газету
«Советская Россия». Оно было опубликовано под названием «Вечный капкан». Теперь
я предлагаю маленькую повесть о том, что случилось тогда. Моя история не нова.
Западные, опозиционные к властям журналисты уже
обращались к проблеме «зачистки» населения в современной Европе. История
повторяется, мы снова наступаем на те
же грабли… Впрочем, нет. Я не пересказываю чьи-либо слова. Моя повесть —
скромная история экс-заключенного, виновного в том, что оказался всего-навсего
иностранцем. Она написана от первого лица. Она — первоисточник.
Меня предупреждали: «Не суйся на остров по фальшивым документам! Там за это срок!» Ха-ха-ха. Вечное слезливое оправдание трусов: дом, семья и плохая погода. Из перечисленного у меня не было ничего. Не потому ли рискнул?
Поддельный документ я ждал на парижском вокзале Lyon. Вообще-то, путь его оказался тернистым и занял немало километрочасов. Вначале мои друзья позвонили своим знакомым (?) в соседнюю страну, чтобы там смастерили «левый» документ. А те отправили его посылкой с водителем автобуса другим знакомым (?) сюда, в третью страну. Возьму, думал я, посылку. Отблагодарю «магарычом». И рвану на остров. Авось повезет.
Я посмотрел по сторонам: мы договорились о встрече под часовой башней. Ага. Вот… Я занял позицию. Скорей бы они появились. Холодный февральский ветер обжигал щеки. Ко мне тут же подошли двое:
— Ты русский?
Это, наверное, что-то вроде пароля. Я узнал голос того, с кем говорил по телефону. Но видел его впервые. Они, оказывается, молдаване. Советские русскоязычные, на мой взгляд, свои.
— Если хочешь, то оставайся на ночь у нас. А потом пробуй ехать дальше, — предложили мне в первую минуту общения.
— Лучше сегодня, — я давно так решил.
— Тогда давай к нам. Документы там. Это неподалеку.
Я догадывался, что не привезут. Зачем им рисковать, гуляя с вещдоками в кармане? Полиция, того гляди, остановит. Обыск. Вопросы?.. Поэтому ксива дома. Логично.
В метро выяснилось, что они без билетов и без денег. Меня даже слушать не стали, когда я предложил купить билеты. Впереди турникет — не перепрыгнешь. Первый прошел, пристроившись вплотную к образцовому билетовладельцу. Второй схватил мой чемодан на колесиках и перекинул через турникет. Первый его поймал. Потом мы прошли, следуя примеру первого…
Их квартира кому-то напомнила бы подводную лодку. Но я не моряк. Мне она напомнила тюремный штрафной изолятор. Так же людно, тесно, душно. Я выложил на стол гостинцы: водку и копченую колбасу. Надеялся, что вручу их на вокзале после того, как получу документ. Ну да ладно. Спасибо хоть так.
Мы выпили и за встречу, и за удачу, и за дружбу народов. Я (пьяный, в голове карусель, море по колено) изучал «болгарский» документ на предмет подлинности. Хм… Пластиковая карта. Ее достаточно для передвижения по Европе.
— Выучи имя и адрес наизусть. Могут спросить, — советовали молдаване.
Я прочитал, как меня отныне зовут, где родился… И все тут же забыл.
— Оставайся на ночь. Отдохни, — сказали мне. — Ты пьяный.
Я отказался. Лучше — сегодня. Иначе ночью не уснуть. Мозг инфицирован сомнениями: арестуют? не арестуют?
— Думаете, проберусь на остров? — Я оглядел присутствующих. Прямо-таки голосование. Вопрос на засыпку.
— Не знаю.
— На улице иногда показываем такие же документы полиции. Но это другое.
— Чтобы на остров…
— Про такое, русский, не слышали.
«Была не была. Поеду! Ведь уже начал!» — подумал я.
В тот же день я купил билет на парижском вокзале Nord. Оставались минуты до отправления. На посадку, как и ожидал, не пройти без билета и документов. Контроль будто в аэропорту. Вначале — несколько пограничных постов (выбирай, какой хочешь), где изображены французские флажки. Затем — другие посты, но с флажками английскими. Догадался, что последние проверяют внимательнее. Поэтому выбрал будку с седовласой, с виду потрепанной жизнью англобабушкой. Волнение сжимало сердце шершавой рукой. Глубокий вдох. Словно погружение на глубину. И сразу пожалел. Вдох привлекает внимание.
Французский пограничник взял в руки билет и документ. Но, странное дело, не посмотрел ни то, ни другое. Даже сверхстранно: на мое лицо не посмотрел. Я был пропущен до следующего и последнего поста. На кону свобода. Пограничник-бабушка сверлила взглядом и меня, и документ. Затем поместила карту в прибор с красной подсветкой. Я сглотнул слюну. Как тут не пожалеть, что не владеешь гипнозом? Она:
— Зачем тебе нужно в Великобританию? (В английском языке нет обращения на вы.)
— Хочу увидеть друга.
— У тебя есть банковская карта?
— Конечно, есть, но с собой не взял. Еду на пару дней.
— Как тебя зовут?
— Там все написано, — я ответил после секунды молчания, когда понял, что забыл свое «имя».
— Это поддельный документ.
Я предвидел такую развязку. И все-таки новость шарахнула, будто током. Еще минута — и я прошел английский пост, но в сопровождении пограничников. Мой чемодан просветили, как в аэропорту, рентгеном. Потом открыли и перевернули содержимое вверх дном.
— Эй, давайте быстрее! — я сердито топнул ногой. — Поезд сейчас уйдет!
— Забудь про поезд. Ты арестован.
Пограничники говорили со мной на разных языках. Среди них, кажется, не было коренных англичан и французов. Хотя два языка знали свободно. Не условие ли для приема на работу?
— Ты не говоришь по-болгарски, — сказал пограничник. — Я родился в Софии. Ты меня не понимаешь.
Моя тактика — без комментариев. Поезд ушел. Теперь, вероятно, тюрьма. За подделку документов — срок? Вскоре меня окружили французские полисмены:
— Ничего при нем нет?
— Что именно нужно?
— Оружие, наркотики.
— Конечно, нет.
Один полисмен, вероятно, самый деятельный, не ленивый, похлопал по карманам моей куртки. Пусто.
— Да, действительно нет, — полисмены выглядели огорченными и скучающими.
Ну и обыск. В Швейцарии, где было мое последнее место жительства, не так (тяп-ляп, хлоп-хлоп) обыскали бы. Там за такое чуть ли не распилят пополам и проверят, что спрятано внутри. Там строго.
Вечером следователь в полицейском участке спросил:
— Кто тебе дал поддельный документ?
— Я не знаю имен.
— Не будешь сотрудничать, отправишься за решетку. Наши тюрьмы хуже, чем на Украине. — Он почему-то вбил себе в голову, что у меня хохляцкие корни. Ведь я не отвечал на вопросы: «Where are you from?» и «D’ ou1 viens-tu?». Зато прикинулся дурачком: предложил следователю «сотрудничество» — поехать в логово производителей фальшивых документов в Амстердаме. Дом помню зрительно. Название улицы не знаю. В Амстере я прожил год с лишним. Вспомню молодость, если клюнут… Дохлый номер.
— Ты думаешь, что я идиот?
— А ты думаешь, что тот, кто мне дал это, еще и оставил на память свою визитную карточку?
В кабинет вошел второй полисмен, разговорился с моим. Я знаю par beakcoup французский и понял, что тут и без меня дел по горло.
— Куда ты поедешь, когда тебя освободят? — новый полисмен сел на стол.
— В Англию.
— Хватит Англии!.. Или нет… Пробуй, но из Бельгии. Во Франции не останешься?
— Нет. Нет. Сегодня уеду.
— Не спеши. Это не сразу. Еще будет суд.
Все круто изменилось, когда я сообщил, что ВИЧ-инфицирован. И каждый вечер принимаю лекарство Atripla. А с собой лишь горстка таблеток. Без них тоже умру, но раньше. Нужны, стало быть, еще таблетки. Нужно в больницу. После короткого совещания (хотите верьте, хотите нет) следователи сообщили, что через день или два освободят. Но есть одно условие: не настаивать на визите в больницу при разговоре с тюремным врачом.
Несколько дней в заключении? Зачем? Не проще ли сразу освободить? Но какой мой риск? Не освободят, как обещали, — попрошусь в больницу. Впрочем, неудивительно, что от меня выгодно избавиться. Бухгалтерия выживания: 1 таблетка в день = 50 евро.
На мой чемодан приклеили бумагу с вымышленным болгарским именем Vasil. Фамилию не помню. Вместе с вещами доставили в КПЗ, на ночь. У входа, на асфальте, лежали бездомные, закутанные в одеяла и спальники. Полисмены, проходя мимо, весело щелкали пальцами возле отдыхающих. Проверка: живой ли? Щелк! Щелк! Холод был такой, что зуб на зуб не попадал.
В КПЗ отобрали куртку и свитер. Объяснение: «Нельзя. Не положено. Терпи. Русские морозов не боятся». В камере остался в майке и с носом. Осмотрелся. Окна без стекол. Лишь кресты решетки. Ледяной ветерок заносил хлопья снега. У стены, под окном, снежный коврик. Руки заключенного Виктора посинели от холода. Мурашки по телу. На койке лежал спасительный, но грязный и прожженный плед. Без тоски и ужаса не прикоснешься. Хотя я и не голубых, слава богу, кровей. Плед вонял, будто в нем хоронили покойников. Чтобы согреться, я отжимался от пола, прыгал, бегал, стучал зубами. В конце концов очутился на краю сна, лег на койку и накрылся пледом.
Вечером следующего дня перевели в парижскую депортационную тюрьму. Охранники сказали, что свободную камеру я должен искать сам: они заняты (как позже заметил, играли в карты). Я обошел тюрьму — свободных камер не обнаружил. Некоторые, однако, были заперты. По словам охранников, пустые, но на ремонте. Туда нельзя.
Бледнолицых, как я, заключенных, не встретил. Удивило, что темнокожие собратья по беде вступились за меня, будто за своего: под дверью кабинета тюремщиков собралась толпа митингующих с требованием заселить русского новобранца.
— Сегодня ночуй на скамейке, а завтра уходи — в тюрьме нет мест, — сказал тюремщик после знакомства с моим досье.
Догадываюсь, что истинной причиной был мой ВИЧ-экономический удар по капитализму. Свободные камеры, вероятно, имелись. Но чтобы их найти, тюремщикам надо было встать, пойти, даже поискать, а то и потыкать ключом в замочные скважины! А они казались парализованными ленью.
Двери камер тут никогда не закрывались. Ночью я познакомился с молдаванином. Он сказал, что завтра меня не освободят. Только после трибунала. А это неделя-две — не раньше.
— Но охранники сказали…
— Ну, может, у тебя связи в правительстве, — он пошутил и ушел в камеру. Пора спать.
«У меня нет связей, а всего лишь СПИД», — подумалось мне.
Я уснул на скамейке в просторной комнате. Сбился со счета, стараясь запомнить, сколько раз падал на пол. Просыпался в моменты свободного полета. Парашют не раскрывался. Виновата привычка ворочаться с боку на бок в кровати. Беспокойные сны.
Утром мне вернули чемодан. Тюремщики сказали:
— Уходи!
— А куда идти? — спросил я. Глупый вопрос.
— Куда хочешь, туда и иди. Франция большая. Всем хватит места. Оревуар.
Поднялся шлагбаум. Путь свободен.
Так провалилась первая попытка проникновения на остров. Но я не сдался. Вторую попытку предпринял несколько месяцев спустя. Был конец мая. Через третьих лиц вышел на молдаванина, который промышлял нелегальной переправкой людей без родины, без флага из Бельгии на остров. Я засыпал его вопросами по мобильнику: «Как ехать?.. Откуда?.. Долго ли?.. Наверняка ли доберусь?»
— Я не могу обо всем по телефону, — сказал он. — Приезжай в Брюссель. Обсудим. И сразу поедешь, куда тебе нужно.
— Какие шансы, что доберусь?
— Девяносто девять процентов… Я же не Господь, чтобы гарантировать сто.
— Сколько стоит?
— Тысяча.
Это оплата за его услуги перевозчика. Я обещал, что приеду завтра.
— Не бери много вещей, — предупредил он. — Маленькую сумку. Одежду только темного цвета. Вот и все.
До Брюсселя ехал поездом. Две сумки вещей — мое швейцарское наследство — оставил у приятеля в Базеле. С собой взял рюкзачок — минимум одежды и ноутбук. Худо-бедно. Я был заряжен и наполнен светом надежды. На острове жили друзья и родственник. Возможно, помогут.
Подъезжая к Брюсселю, внимательно смотрел в окно поезда. Какая станция? Вот проехали Zuid. Думал, что следующая — Midi: тут договорились встретиться. Но я ошибся. Оказывается, обе станции — одно и то же, но на разных языках: Zuid / Midi, Юг / Середина. Об этом узнал, когда уже вышел в пригороде столицы. Выяснилось — проехал нужную станцию. На часах — почти девять. Встреча с «перевозчиком» ровно в девять. Денег для звонка на телефоне не хватит (у меня швейцарская симка, значит, я в роуминге) — даже не предупредить, что опаздываю. Купил бельгийскую симку, дозвонился. Андрей (настоящее имя перевозчика изменено), по его словам, ждал у входа в вокзал, где фонтан, под деревом, возле блондинки с зонтиком, напротив урны. До Midi я добрался без происшествий. Обошел два входа в вокзал. Фонтанов — ни одного. У третьего входа заметил струю воды, бьющую из асфальта, будто гейзер. Рядом, на скамейке, человек. Особые приметы совпали: зеленая кепка, синие джинсы, серая куртка, татуированные перстни на пальцах правой руки. После рукопожатия Андрей сразу заторопился: скоро стемнеет. Английский поезд, по его данным, сейчас движется на стоянку, чтобы ранним утром отправиться в Лондон. Есть некое место, где поезд на минуту останавливается. Там-то и предстоит в него проникнуть.
Мы ехали в трамвае вдоль железнодорожных рельсов. Только теперь до меня дошло, насколько все просто: до стоянки поезда можно легко дойти по рельсам, адрес стоянки есть в интернете. Жаль, не догадался раньше. Мог бы сэкономить, хотя… скупой, как известно, платит дважды.
В трамвае разговорились: как давно за границей?.. не хочется ли на родину?.. нравится ли тут?..
Наша остановка оказалась напротив арабского магазина.
— Хочешь пива? Дальше не купишь, — сказал Андрей.
— Но если мне ехать сегодня… Как там с туалетом?
— А никак. Терпеть до утра.
— Тогда я сегодня без пива.
Впрочем, лучше не пить еще и потому, что нужно запомнить, в какой поезд я прячусь. Андрей, вероятно, знает. Тем не менее…
Он купил три банки пива. Мы немного прошли вперед, до моста. Под ним — дорога, жужжание машин. На мосту — рельсы, стук колес поездов. Перед самым мостом повернули направо. Теперь в горку по асфальту. Здесь… Справа — здание, возле него кусты. Слева — мост. Впереди — оазис деревьев.
— Пригнись! — скомандовал Андрей.
К «оазису» бежали пригнувшись, на полусогнутых, как на войне. Маскировка. Бег взбодрил и углубил дыхание. Над мостом до горизонта железнодорожные пути. Мы спрятались в лесном «оазисе», в яме. Вокруг деревья и кусты, только с одной стороны видны рельсы. Поезд заметишь, только если выпрямишься во весь рост. Мысленно назвал это место «окопом». Тут тоже как на войне: нужна осторожность. Нельзя слишком высовываться. Иначе обнаружат, заподозрят…
На земле мусор: окурки, бутылки, пакеты — в общем, нормальные следы людей.
— Поезд будет здесь, — торжественно объявил Андрей.
Вот и черный вход для тех, кому нельзя официально, через парадные двери поезда.
— А когда будет? Сейчас?
— Возможно. Посмотрим, — он говорил медленно, на мой взгляд, без уверенности. Хотя какая уж тут уверенность? Андрей ведь не железнодорожник.
Я переоделся в черный спортивный костюм. Обувь (черно-белые кеды) не менял. Андрей сделал замечание:
— Обувь сними и спрячь. Лучше черные носки. У тебя черные?
— Да.
— Белый цвет на кедах заметен. Короче, все поймешь на месте.
Мы присели на траву. Мусор вокруг — хороший знак. Значит, здесь были люди. Тоже, вероятно, ожидали поезда. Я надеялся, что Андрей не обманывал. Предстояло с ним расплатиться. Пока разговор не касался денег.
Под рельсами я заметил углубление из бетонных плит. Будто пещера. Андрей, осматриваясь, посветил мобильником:
— Чье-то одеяло. Здесь ночевали.
— Бомжи?
— Если так, то это странное совпадение. Наверное, тоже ждали поезда. Может, молдаване.
Мы выглянули из «окопа». До горизонта — рельсы. Перед мостом, левее от нас, светофор. По словам Андрея, иногда на нем горит красный цвет. Поэтому поезд останавливается. В этот момент нужно проникнуть в тайник между вагонами. Иначе никак — на скорости не успеешь.
Пока что я видел, как поезда проносились без остановок у нас под носом. Уже знакомые мне немецкие и французские поезда. Или же останавливались, но вдалеке, метрах в ста от нас. Туда, на взгляд Андрея, бежать не стоит. Едва ли успеешь. И хуже всего, что будешь замечен и пойман. В тюрьму не посадят. Поезд — не проникновение в чужой дом, не преступление. Но я без документов, если не считать швейцарский, беженца. А по нему запрещается выезд за пределы города Базеля. Хотя Бельгия не особо беспокоится о нелегалах. Сразу освободят. Хуже, что при поимке привлеку внимание к тайнику. Тогда жди постоянных проверок поездов. Я догадывался, что об укромном месте между вагонами (как просто!) уже слышала каждая собака и даже кошка. Но мой «переправщик» был прав. Если начнут часто ловить «игроков в прятки», то, ясное дело, введут системные проверки. И тогда нам, авантюристам высшей пробы, не видать Лондона, как своих затылков.
Андрей открыл банку пива. Появилась пена. Взболталось, пока бежали. Предложил мне. Я снова отказался.
— Еще неизвестно: уедешь ли сегодня? Бывают задержки на день или два, — после паузы, задумавшись, добавил: — И даже на пару недель.
Сказал бы это по телефону, до моего прибытия сюда. Я мог бы взять с собой больше одежды. Ночью на улице холодно. Хотя уже конец мая. Денег в обрез. На недeлю в отеле хватит, если не считать того, что отдам за «проезд». А еда? Значит, отель отпадает.
— Будем ждать до победного, — сказал я холодно. Притворился, будто не беспокоюсь. — Важен результат. Кстати, сколько я тебе должен?
— Можешь выслать потом из Англии. Я хорошо знаю человека, от которого ты приехал.
Он доверял, но «потом» — нельзя. Не исключено, что в первые минуты на острове окажусь в наручниках. Я нелегал. По законам Европы, нелегал — преступник. Его место — в тюрьме. Лишь горстка стран еще не вооружилась этим ежовым правилом. Про туманный Альбион (как с этим дела обстоят там) знал по слухам. Говорят, не арестовывают, если без документов. А еще говорят, что кур доят…
Я дал «переправщику» деньги.
— Доверяешь? — он выглядел удивленным.
— Тут либо так, либо вообще не имею с тобой дел.
Он снова дал слово, что посадит меня в поезд. Я верил. Разве был выбор?
— Но будь готов, что, возможно, придется ждать, — сказал он.
Темнело. Холодало. Свет луны и горящих вдоль рельсов фонарей. Андрей допил пивные запасы и лег на землю. Я тоже лег. Земля еще не остыла до возможного майского предела — загорай под луной на здоровье. Порой в тишину врезался стук колес. Значит, к нам приближался еще один поезд. Мы выглядывали из «окопа». Андрей говорил: «Не тот!». Или: «Немец». Или: «Бельгиец. Не суетись, русский!» Чаще Андрей оставался в лежачем положении, несмотря на очередной поезд. Пояснял:
— «Англик» (так он называл британский поезд) двигается тихо. Никакой другой не издает подобный звук. Ошибиться невозможно. Еще услышишь.
Тем не менее я проверял горизонт. Проходящие поезда — бельгийские, немецкие. Их знаю в глаза: уже накатался по Европе.
— Как выглядит наш паровоз? — я опасался, что после пива Андрей поленится встать вовремя.
— Наш «англик» самый красивый.
— Они тут все по-своему красивые!
— Ладно. Запоминай. Наверху будет синяя полоса. Внизу — желтая. Середина — белая. Ночью покажется серой. Надпись Evrostar. Морда не пулей, как у некоторых, а под тупым углом. Возле дверей лампочки. Таких поездов у других стран нет.
Конечно, самый красивый. Будь хоть весь черный и с черными лампочками — все равно самый-самый… Ведь самый редкий. Поди дождись. Закон жизни: переизбыток красоты ведет к девальвации красоты. Всему своя мера. Теперь я знал особые приметы поезда. Зря прежде не посмотрел их в интернете. Серьезное дело — не хватало только приехать по ошибке в Германию. Там сразу тюрьма: я нелегал.
— Когда спрячешься в поезде, сотри мой номер, — напутствовал Андрей.
— Думаешь, меня поймают?
— Рано или поздно всех нелегалов ловят.
— Ты уже был в Англии?
И тут он поведал часть своей биографии. Оказывается, пробрался на остров этой же дорогой. Там два года жил нелегально. Затем арест при случайной проверке документов на улице. Впрочем, какое там случайно! Полисмены услышали, как он говорил по телефону на молдавском языке. Любая не западноевропейская речь — повод для проверки. Андрей попал в депортационную тюрьму Колнбрук под Лондоном. Оттуда через несколько месяцев его депортировали на родину. Раньше я слышал об Англии совсем другое, сказочное, что ли. Свободный, дескать, остров. Неужели обман?
Андрей провел инструктаж, как вести себя в поезде. Вообще-то, это не мешало бы сделать сразу. Прячешься, по его словам, между вагонами. Времени на все про все пара минут — столько ехать до депо, где свет, где люди. Поэтому нужно быстро испачкать одежду о грязные стены вагона.
— Зачем? — я недоумевал.
— Маскировка. Не спорь. Не забудь испачкать куртку.
— Она же черная.
— Там другая грязь. То ли ржавчина, то ли… Точно не понять. Я уже не помню тот цвет.
— А тайник между вагонами...Там нужно что-то открывать?
— Нет. Все проще. Между вагонами прижмись к одному из них вплотную. Первое время будет казаться, что все тебя видят. Но привыкнешь. Главное — не шевелись. Люди из депо должны подумать, что ты тряпка. И чем ты грязнее, тем меньше им захочется тебя проверять, трогать.
Только теперь я понял всю тяжесть затеи. Оказывается, буду на виду, как в аквариуме. Случайный внимательный взгляд на меня — и все пропало.
— Голову накроешь капюшоном. И сиди так, — поджав ноги к груди и голове, Андрей показал позу замерзающего.
И так сидеть до утра. Работники депо, по словам переправщика, пройдут мимо меня. Осмотрят колеса поезда. В шесть утра — отбытие на вокзал Midi. Там еще два часа стоянки. И опять роль тряпки. Потом другое испытание — прыжок из поезда на скорости: ведь вокзал в Лондоне наполнен полицией. Не просто, но выполнимо. Только бы дождаться поезда. Главное — терпение. Может же змея, свернувшись в кольцо, ждать своего мгновения. А паук. А снайпер — часы, дни, месяцы, математика ожидания ради пары секунд, когда увидишь в оптике цель. Так же и тут.
Андрей охотно рассказывал о себе. Не пиво ли помогло? После депортации в Молдавию он предпринял попытку нелегально вернуться в Европу: вместе с друзьями перешел границу через горы зимой. Один из них отморозил пальцы ступни. Вскоре пальцы ампутируют. Нелегальные путешествия полны опасностей. Этим-то они и интересны. Вот почему отдаю предпочтение творческому жанру экстрим-реализма. Таких авторов не пруд пруди. Вакансии есть.
В Брюсселе Андрей поначалу помогал с тайной переправкой на остров своим друзьям. Деньги не брал. Ведь друзья. Однажды познакомился с китайцами. Они платили по две-три тысячи евро за успешный переезд каждого. Ночью, бывало, собиралась приличная группа переселенцев. Даже не хватало мест между вагонами. Так, конечно, опаснее. Чихнет один — проверят и поймают всех. Зимой они грелись у костра в «пещере» под рельсами. Еще Андрей отправлял африканцев. И они тоже платили не шкурками от бананов. Андрей заметил: черные жгли больше костров, чем желтые.
Последнее время наблюдается дефицит клиентов и кризис авантюризма. Не все сообщают с острова хорошие новости и зовут за собой. Черный пиар. Андрей не скрывал, что нелегальные переселенцы часто попадают в полицию прямо на вокзале в Лондоне. Плохо, если не выпрыгнешь до столицы. Я знал, на что шел. Уже не откажешься. Слишком поздно.
Я еще долго болтал с Андреем о том о сем. Но всего не расскажу. Моя цель была попытаться понять того, в чью обойму попадают люди, чтобы выстрелом скоростного поезда попасть в новую жизнь…
Голубело утро. Холодно. Под черные спортивные штаны я надел джинсы. Ясно, что поезда не будет. Значит, до следующей ночи. Мы договорились о встрече на вокзале Midi в девять вечера. Следующая попытка. Последняя ли?
— Давай расходиться по одному, — сказал Андрей. — Двоих полиция заметит. Подозрительно. А я без документов.
Пригнувшись, он побежал вниз, под мост. Я остался один. Идти некуда. Поспать бы. В «пещере» лег на плиту, обложенную кем-то сухими листьями. Накрылся рваным пледом. Сразу уснул. Порой просыпался от укусов каких-то насекомых.
Кое-как отдохнул до полудня. Отряхнулся. И сменил черный ночной костюм на дневной, серый, гражданский. Теперь и не подумаешь, что втихаря навострил лыжи на остров. Я предвидел, что это не последняя ночь на улице. Да, холодно. Да, антисанитария. Да, недосып. И пусть. Случалось хуже. Поэтому уже давно в огне не тону, в воде не горю.
Из «окопа» вышел обычным шагом. Днем спешка казалась лишней — только привлекала бы внимание.
В интернет-кафе, наконец-то, увидел на экране компьютера англопоезд. Андрей прав: бело-сине-желтый, лампочки возле дверей, надпись Evrostar. Более того, вечером осмотрел его на вокзале. Поезд был закрыт дырчатым железным ограждением — не подойти без билета и паспорта. Ну и ладно. Я видел поезд. Отныне еще более утвердился, что проникну в него. Важно увидеть цель. Аппетит сильней, если еда не за горами.
В девять вечера встретился с Андреем. Окончательно понял: не обманет. Иначе бы скрылся. Он приехал на белом фургоне. За рулем молодой молдаванин, по имени Вася. В левую щеку углубился шрам: похоже, была рассечена. Вероятно, удар тупым предметом. Это все, что запомнил о человеке за рулем.
К мосту доехали на машине… Припарковались на обочине. Втроем, соблюдая технику безопасности, пригнувшись, добежали до «окопа». Вновь предстояло ожидание. Вася выглядел недовольным и говорил с Андреем на молдавском вспыльчиво, повышенным голосом. Меня Вася спросил:
— А ты, Виктор, случайно не сидел?.. Не воруешь?.. А не боишься, что кинем?.. Ты деньги, знаю, отдал!»
— Если бы он, — я кивнул в сторону Андрея, — хотел кинуть, то уже сделал бы. Это не сложно. Даже жуликов кидают. Что там я, простой смертный.
— Да, десять раз уже мог кинуть! — твердо сказал Андрей и посмотрел на земляка. — Я тебе сказал: оставь спешку! И говори по-русски. Не то… сам понимаешь, как это выглядит. Очень спешишь? Тогда сваливай! Я утром доберусь домой на трамвае. Какие проблемы?
Вася не спорил — остыл и притих. Догадываюсь, что он подговаривал Андрея больше со мной не нянчиться. Ведь я знал место посадки. Они могли бросить меня на произвол судьбы. Конечно, я мог сказать: «Ой, мы так не договаривались!» Но слова в таких случаях бесполезны. Они могли не отвечать на мои звонки. Или отделаться так: «Твои деньги вне зоны доступа. Хе-хе! И без комментариев, то ли Ваня, то ли Витя». Пи-пи-пи… Но со мной так не поступят.
География наших разговоров простиралась от берегов Колымы до пристани Сан-Тропе. Между тем стучали колеса ненужных поездов, на которые мы даже не смотрели. Громкий однотонный стук: бух-бух-бух. Но! Однажды послышался новый звук. Гудение.
— Он! — Андрей вскочил с земли, будто спасаясь от змеи.
Мы все трое выглянули из «окопа». Да, английский поезд. Такой видел на экране и на вокзале. Но что с того, если поезд двигался вдалеке? Метрах, может, в ста. Двигался. Двигался. И вдруг остановился перед светофором возле моста. Я схватил рюкзачок и дернулся, чтобы бежать.
— Стой! — Андрей удержал мою руку. — Не успеешь!
— Потом из-за тебя другие не прыгнут, — сказал Вася. — Проверки начнутся.
Я согласился и отступил. В сердце затекло огорчение: судьба дразнила. Будто аппетитный кусок перед собачьей мордой. Но нельзя так нельзя. И все же я ощутил спокойствие: поезд проехал здесь, значит, появится снова. И я буду в нем. Главное — терпение.
Вася ушел на стоянку. Если поезд около депо, то в него можно проникнуть. Он вернулся через час. Грустная новость: поезда не видно. Значит, в депо. Мне не сиделось на месте:
— А если пробраться внутрь?
— Исключено. Там люди и свет.
Посадка откладывалась до очередной ночи.
Они ушли. Я снова остался один. Кое-как поспал в «пещере». Пробуждался от укусов насекомых и стука колес наверху. В полдень вышел в город. Тело одеревенело, одолевали мечты о мягкой кровати. Воображение разыгралось не на шутку: розовенькая кроватка, голубенькое постельное белье, и рыженькая Алла Борисовна поет колыбельную на ночь. Счастливый триколор. Чувствовал себя словно на краю сна: все вокруг слышал и видел будто издалека. Неудивительно, что двое полисменов спросили мой паспорт.
— Иду просить убежища. Документов нет, — для убедительности пошарил по карманам. — Да. Так и есть. Нет документов. Как жаль.
— Иди. Иди.
На том и отпустили. Убежища не просил — еще не хватало Бельгией залатывать дыры неудач в своей биографии.
На третью ночь Андрей пришел один. Опять трамвай и перебежка от моста до «окопа». Он по-прежнему сидел на земле при стуке колес «чужих» поездов. Ноль реакции. Ясно, что не наш.
Ожидание. Ожидание. Ожидание. И вдруг донеслось знакомое английское гудение, но громче, чем прежде.
— Здесь! Подъем! — Андрей выглянул из «окопа». — Теперь не уйдет!
Он был прав. Англопоезд проезжал в паре метров от нас, прямо под носом, по ближайшим рельсам, на велосипедной скорости. Проезж-ж-жал. Проезж-ж-жал. И удалился без остановки. Красный цвет светофора почему-то не загорелся. Я поздно спохватился впрыгнуть, как в кино, на ходу.
— Ничего страшного. Пойдем на стоянку. Есть шанс, что его там не загонят в депо, — Андрей откупорил банку пива.
Мы пошли по рельсам. Туда, куда уехал поезд. Следом. Дощечка раз. Дощечка два. Между ними — щебень. Впереди, где-то там, стоянка.
— И что тебе, русский, в России не сиделось? Чем там занимался? Работал? Учился?
— И учился тоже, — вообще-то обычно я неохотно рассказываю о себе. Особенно о том, что касается письменного творчества. Некоторых это занятие настораживает и озлобляет — ассоциируется с заявлениями в полицию. Но тут вдруг сам не понял, какой черт меня дернул за язык. То, что я сказал (кому, кому!) человеку, кто переправляет незаконно людей, кому грозит срок, говорить не рекомендуется. — В двух институтах. Пробовал стать публицистом.
— Пуби… пу, — он попытался повторить, но не смог. — Это еще кто?
— Пишущий человек. Темы у него аналитические, впечатлительные. Как сказал Джордж Оруэлл, «из публицистики надо сделать искусство». И он прав. Жизнь богата сюжетами и героями. Зачем выдумывать?
— А что такое искусство?
— Это то, что бессмертно.
— Ну а что было потом? Доучился?
— Нет. Выгнали. Два раза.
— Козлы!
Он бросил опустошенную банку пива в кусты и выругался крепче, чем просто «козлы»…
— Только мое имя не упоминай. Ну или измени. Мало ли что… Сам понимаешь…
— Да, понимаю, — я удивился, что он не взорвался…
— Про все это лучше не писать. Но… Иногда смотрю фильм и думаю… И кто придумал эту историю? Не бывает такого в жизни! Обман! Бред! У меня есть друзья, кто никогда здесь, за границей, не были. Насмотрелись таких фильмов и решили, что тут рай. Звонят и просят денег. Не дашь — обижаются. Приезжают сюда и сразу ждут золотых гор. А тут не рай! Попробуй выживи, если ты иностранец! Работы для нас не хватает. Кругом депортационные тюрьмы. И домой не вернешься. Там еще хуже — нищета. С голоду, конечно, не умрешь, но я хочу, чтобы мои родители и ребенок там жили благополучно. Поэтому остаюсь здесь и высылаю деньги.
Наверное, моя история может нанести вред нелегальному переселению: что, если полиция узнает про это место и подготовит засаду? Хотя… В случае необходимости они и без меня так сделали бы. Наша «засада» — тоже мне секрет. Но местной полиции пока не до нас. К тому же у меня, безызвестного, читателей кот наплакал.
Андрей, кажется, устал. Не до болтовни. Жаль. Меня вдруг потянуло на разговор. Мысленно задавался вопросом: сколько еще будет нелегальных переселенцев? Известно же о пике моды на маршруте Москва-Петушки. Не исключено, что после огласки и этой истории найдутся новые каскадеры с блокнотиками, в поиске, как бы поскорее на досуге свернуть шею на маршруте Брюссель-Лондон-рай…
Дорога в потемках. Вдалеке — электрический свет. Это прожектор. Андрей сказал, что его поставили на днях.
— А видеокамера есть? — спросил я. Хотя мне было все равно: камеры не камеры, поймают не поймают. Тянуло в сон.
Мы прошли сквозь свет прожектора.
— Забыл тебя предупредить, — Андрей шел впереди, — в поезде не прикасайся к проводам наверху. Мой друг там обгорел.
— Умер?
— Живой, но обгоревший. А еще есть места, куда лучше не совать руки и ноги. Поезд сжимается и разжимается, как гармошка.
Казалось неважным: ток не ток, придавит не придавит. Уснуть бы.
Остановились у вагона размером с грузовик. Светло-зеленый, ржавый, раскрашенный баллончиком краски. Жаль, что не сфотографировал его: Андрею, ясное дело, не понравился бы папарацци. Еще подумает: засланный казачок! А ведь этот вагончик — привал множества транспортных охотников. Он стоял между бетонной стеной и покрытой неопределенной растительностью горкой. Андрей поднялся ко входу вагончика по лесенке. Oттуда вынес кеды, в которые тут же переобулся, сидя на рельсах.
— Давай наверх! — он устремился в горку.
Я, цепляясь за лопухи, пополз следом. Стебелек раз. Стебелек два. Иногда под руку попадались колючки. Легкая боль. В ботанике я не силен. Названия тех колючек до сих пор остаются во тьме незнания, как и та ночь.
Наверху горы высунули головы. Во весь рост нельзя: внизу, под нами, депо, огороженное сетчатым забором без (!) колючей проволоки.
— Вот он! Не уйдет! — торжественно произнес Андрей. А я вспомнил, что «не уйдет» он говорил не впервые. — Видишь его?
— Да.
«Англик» был среди двух серых, то ли бельгийских, то ли немецких поездов.
— Сегодня уедешь! Но обожди пару часов. Люди!
Возле поезда, действительно, ходили рабочие.
— А видишь окно на втором этаже?
Я присмотрелся. За окном темнел силуэт при слабом, будто от лампы, освещении.
— Он там всегда! — Андрей закашлялся. Не простудился ли? Третью ночь подряд мы сидели и лежали на прохладной земле. — Может быть, манекен. Он всегда там.
Было решено: обождем часик-другой, пока разойдутся рабочие. Затем я перелезу через забор, проникну на стоянку и спрячусь в поезде. Собак не видно.
Я посветил в вагончике мобильником. Сухие лопухи в углу. Их еще до этой ночи принес Андрей. Вместо матраса. Он поделился со мной лопухами. Мусор — обертки от шоколадок, чипсов и пустые бутылки — мы смели в сторону. Ну вот и тихий час. Лишь стук колес вдалеке изредка нарушал его. Еще один поезд проехал на стоянку. Я включил будильник на мобильнике — боялся проспать.
— Сейчас буду храпеть. Заранее извиняюсь, — официально объявил мой сосед.
Через минуту вагончик наполнило его «ххх-р». О, это был душещипательный храп! Заслушаешься. Я уснуть не смог — ведь скоро остров: волнение крепко обняло сердце. Какое там спать!
Вскоре снова спешно поднялись на горку. Между серыми поездами осталось пустое место. Проспали. Опоздали.
— Он в гараже! — сказал Андрей. — Но даже не думай туда лезть!
Так потерпела крушение еще одна надежда. Теперь до следующей ночи. Андрей ушел домой. Я досыпал в вагончике. Здесь по крайней мере не вздрагивал от холодного ветра и грохота движущихся над головой поездов, когда ночевал в «пещере». Зато по-прежнему беспокоила чесотка.
Проснулся в полдень. Первым делом осмотрел одежду. Не вши ли? Нет. Одежда без признаков жизни.
За остаток дня я совершил марш-бросок в город. В девять вечера встретился с Андреем. Опять легко разговорились, будто знали друг друга давно. Я не высказывал огорчения. Он сделал все, что мог. Ясно: поезд будет. Андрей заранее предупреждал об ожидании.
— С тобой легко, — говорил он. — Иногда попадаются очень недовольные клиенты. Рожа кирпичом. Ворчит, рычит…
Еще Андрей извинился, что не может поселить меня в своем доме. Хотя я не напрашивался в гости. В его жилье демографический взрыв — перенаселение. Поначалу я подумал, что он намеренно ограничивает доверие. Откуда ему знать, как я отвечу полиции, например, на это: «Как приехал? Кто помог? Говори! Иначе не отпустим!» Но тoгда бы он не приехал ко мне на машине. Ведь я запомнил номер… Значит, проблема не в кризисе доверия.
Ожидание затянулось до четырех утра. Поезд не видели. Вероятно, прибыл на стоянку до начала нашего наблюдения, до темноты.
Вася на фургоне забрал нас. Утреннее небо розовело и голубело. Припарковались на вокзале Nord. Я задремал на заднем сиденье. Они ушли. А мне приснился Лондон… Слишком много о нем думал последнее время.
Они вернулись в полдень. Нам пришлось разойтись. До вечера я отсиживался в интернет-кафе: смотрел фильм за фильмом. Сначала включал комедии. Но в сердце не осталось места для ярких, жизнеутверждающих красок. Зато увлеченно пересмотрел фильмы «Джиа», «Пуля», «Я-легенда». Герои, в конце концов, везде, вкусив одиночества, погибали. Устали, покраснели глаза.
Встретился с Андреем в половине девятого. На этот раз раньше, чем обычно. Ведь вчера, вероятно, опоздали.
Ожидание в «окопе». Поезда не было час. Темнело. Поезда не было пять часов. Холодало. Я опять пожалел, что не взял теплую куртку. Мог же взять! Знал бы!.. Еще одна надежда таяла подобно этой светлеющей, исчезающей ночи.
— Странно, — Андрей удивился. — Мне сказали, что сегодня поезд будет. Есть люди. Они знают точно.
— Значит, сегодня они ошиблись. Даже компьютеры ошибаются, — я тут же пожалел, что успокаивал его. Глупо. Должно быть наоборот. Ну да ладно.
Я не понял про «знают точно» и «есть люди». Андрей, казалось, был знаком лишь с местом посадки. Впрочем, через час выяснилось, что и он, и «люди» правы. «Англик» проехал, но вдалеке и без остановок, на зеленый свет светофора. Я выругался вслух… Гудение поезда напоминало сверло дантиста. Не было смысла ждать дольше. Второй поезд не предусмотрен. В депо ночует только один.
Мы прошли до стоянки. С высоты горки «англик» не наблюдался. Значит, в депо. Еще одна потерянная ночь.
Внезапно Андрей пригласил на ночлег в квартире. Правда, у его друзей.
— Только не говори, что собрался в Англию.
Андрей позвонил Васе. Тот вскоре забрал нас на фургоне. Остановились возле арабского магазина, который работает круглосуточно. Андрей купил пиво на всех. Я протянул ему деньги. Он не взял:
— Угощаю.
— А почему ты не поменял евро на фунты? — Вася разглядел мои купюры.
— Забыл, — ответил я.
— Тебя на острове ждут?
— Родственник и знакомые.
— Деньги обменяй. Дай Бог, спрыгнешь.
В этот момент я задумался: верующий ли он — под его белой майкой заметил крестик. Совет он дал дельный: в самом деле, спрыгну с поезда, а обменника поблизости не будет. А нужно покупать сим-карту, чтобы позвонить.
Наша конечная остановка — на пустыре около жилых домов. Несколько машин с включенными фарами и, кажется, молдавской музыкой. Человек двадцать молодых и выпивших. Обмен рукопожатиями. Бесперебойные громкие разговоры. Пустые и полные пивные бутылки на асфальте.
— Давайте по-русски говорить, — предложил Андрей. — У нас гость.
После этих слов акции уважения к нему на бирже моих чувств резко подскочили вверх! Вокруг общение на русско-молдавском. Я уже привык к разноязычью. Не первый год в Европе. Хорошо, что между нами понимание на одном языке. Скоро Молдавия сольется с Европой, как и Прибалтика, где уже подзабыли наш общий язык. Что дальше? Выстоит ли третий Рим холодную войну, которая, в действительности, не прекратилась до сих пор. Не станет ли русский мертвым, подобно латыни, языком?
Я не был засыпан вопросами, как это порой случается с новичками в компании. Оно и к лучшему. Тянуло в сон. Сознание туманилось. Андрей посадил меня, выпившего и засыпающего, в машину.
Квартира его друзей — какая она была? Кажется, однокомнатная. Впрочем, какое мне дело до подробностей? Мое внимание ограничилось исключительно двумя занимательными предметами: кроватью и диваном. Остальное неважно. Ах да! И еще водой!
— А где у вас ванная? — спросил я.
— Там, — рукой мне показали направление, — можешь принять душ, если нужно.
Пацаны постелили мне постель на диване. Засыпая, я слышал, что по интернету шел конкурс «Евровидение». Из динамиков ноутбука доносилась песня «Euphoria». Как узнаю позже, она и победила на конкурсе. Под нее я и уснул.
Меня разбудили, толкая в плечо, словами:
— Русский, вставай! Нам пора на работу!
Ощущение, будто проспал месяцы напролет, как медведь. Часы на мобильнике показывали девять утра. Я спешно умылся и оделся. Пацаны пригласили к столу — завтракать.
Остаток дня слонялся по городу и сидел в интернет-кафе. Дни пропитались однообразием, как часовой механизм.
С Андреем встретился не на вокзале, как обычно, а в «окопе». Он был уверен: поезд придет. Ясное дело, придет. Он каждую ночь проезжал, но или вдалеке, или без остановок. Я беспокоился. Но делал вид, что все в порядке. Ссоры ничего не изменят.
— В поезде не шуми и не шевелись.
Опять напутствие мне.
— А каковы мои шансы?
Я сразу пожалел, что спросил. Нет смысла смотреть вниз, покоряя вершину. В пропасть всегда успеешь.
— Один молдаванин высунул голову на вокзале: ему стало интересно…
Ожидание. Час. Два. Три. Четыре. Андрею позвонили. Разговор шепотом на молдавском. Хотя вокруг ни души. И все-таки осторожность. После разговора он выглядел озадаченным и грустным.
— У моего знакомого проблемы, мне надо отъехать. Сегодня жди без меня. Если не проберешься в поезд, то созвонимся завтра.
Его помощь не слишком требовалась. Я видел цель и знал, что делать.
Андрей убежал, для конспирации пригнувшись. Я вынул из кармана наушники, чтобы послушать музыку. Но опомнился: поезд! Настолько привык к ожиданию, что забыл, какими тут судьбами. Трава прилипла к моему черному костюму. Я отряхнулся. Черный не испачкаешь. Не зря же все супер-герои очарованы черным. Подвиги — дело, знаете ли, не для слабонервных. То грязь, то кровь, а то и в штаны, извините, можно втихаря со страха… Поэтому черный очень даже героям к лицу. Люди в черном. Вот о чем думал я, взрослый дядя, 26 лет. От веселых мыслей отвлекся, когда заметил приближающийся поезд. Еще один на стоянку. Я прислушался: ба! знакомый звук! английский звук! Минута — и желанный поезд остановился около меня. Красный светофор. Наконец-то! Будто сон. Не хватало разве что ущипнуть себя и проснуться. Но некогда. Без сомнений — мой поезд. Надпись Evrostar, бело-сине-желтый цвет, лампочки возле дверей. Значит, вперед! Я схватил рюкзачок и спешно, как в атаку, выбежал из «окопа». За секунды протиснулся между вагонами. С трех сторон — стены. Я проник с левой стороны поезда. До сих пор не знаю: можно ли прятаться с правой? Внутри теснее, чем ожидал. «Как в туалете», — подумал я. Тут опомнился, что не отлил напоследок. Теперь негде и некогда. Вот-вот стоянка.
Поезд тронулся. Значит, еще минута, ну две, чтобы найти укрытие. Это знал, вспоминая, сколько времени идти до стоянки пешком. Я осмотрелся. Наверху, между вагонами, висел черный шланг. Над ним — провода. Вспомнилась история про обгоревшего молдаванина… Электричества не коснешься, если не карабкаться на крышу. Вероятно, тот обгоревший замышлял спрятаться там. Я же подобного не повторю. Иначе останутся от воронежского путешественника только уши. А прах — в совок. Я снял куртку. По совету Андрея вытер ее о стену. В темноте не видно: грязно ли? Как бы не выпасть наружу. За «бортом», конечно, не открытый космос, зато не мудрено угодить под колеса. Дверей-то нет. Укрытие находилось между вагонами, от которых всего-навсего отступало железо ничтожной длины. Волшебная палочка — и та длиннее. И такая палочка ой как пригодилась бы в ту ночь. Крошечный отступ — разве за ним спрячешься? Я вспомнил про совет притвориться тряпкой — согнулся в позу зародыша. Голову накрыл капюшоном. Сомнения в успехе кололи мое сердце.
Поезд прибыл в наполненное электрическим светом депо. Стоянки под звездным небом, как я надеялся, не предвиделось. Сквозь тонкий черный капюшон видел силуэты двигающихся людей.
И сразу неудача. Место, где я был, оказалось напротив коридора. По нему беспрерывно ходили люди. Любой лоботряс мог неожиданно вывернуть из-за угла и заметить мое малейшее движение. Из-под капюшона мне не просто заметить его первым. Поэтому нельзя шевелиться. Тряпки сами по себе не шевелятся. От неподвижности занемели ноги. И так предстояло дождаться рассвета. Казалось, что мне конец: вот-вот заметят и схватят за шиворот, как воришку.
А рабочие все проходили мимо, проходили, проходили. Зря волновался: я оставался — ура! — незамеченным. Рабочие говорили на разных языках, но только не на официальных языках этой страны— фламандском и французском. Поезд стоял над ремонтной ямой. Внизу тоже сновали люди. Посмотрят вверх — и я обнаружен.
Вспомнил, что не отключил мобильник. А если мне позвонят?.. И как его теперь отключить? Каждое движение — риск.
Время не шло — время ползло. Было уже не до беспокойства. Онемевшие ноги болели. Только и думал о том, как сменить позу. Людей убавилось. Когда никого не стало видно, я выпрямился во весь рост и спустился по пояс под вагон. Теперь, кажется, менее заметен снаружи. Зато более тесно. Я упирался то в трубы, то в железо. Наконец-то разглядел, какая кругом грязь: серая, зеленая, больше желтая. Эти цвета и остались на моей одежде. Черный, оказывается, тоже пачкается. Маскировка напоминала хаки. Я прятался не в лучшем месте. Если поезд тронется, то вагон, возможно, просто сплющит меня, возможно насмерть. И Биг Бен из-за этого не остановится.
Рабочим явно не спалось: ходили туда-сюда. Слышались голоса. В депо наверняка знали, как популярно прятаться между вагонами. Я тут не первый. И не последний. Все, казалось, так просто: осмотр займет пять минут… Тем не менее проверка отсутствовала. Почему? Я все время задавал себе этот вопрос… Может, потому, что в Европе останется меньше нелегалов, если они переселятся на остров. Обратно ведь мало кто возвращается. Или причиной обычная лень работников депо. Найдешь нелегала — потребуется полиция. Затем объяснения, протоколы, возня — тьфу! Какой смысл вызывать полицию, если, согласно местным законам, нелегала тут же отпустят? И зачем, стало быть, проверять поезд? Пустая трата времени. Найти нелегала — это вам не выиграть джекпот. Проще закрыть глаза. Не стоит сбрасывать со счетов и традиционно плохое отношение к Альбиону. Французы не в ладах с ним издревле: англичане Жанну д’Арк сожгли; Наполеона отравили; с высадкой в Нормандии опоздали. Вспомнилось, как французский пограничник даже не взглянул на мой поддельный документ: пусть, дескать, разбираются «овсянники». Значит, французское начальство поощряет своих рядовых пограничников, старающихся где только можно насолить и наперчить англичанам. Иначе бы опасались выговора и увольнения за недосмотр.
Я тихо отсоединил батарею мобильника, вынул бельгийскую симку, разломал пополам и — тысяча чертей! — уронил в яму, под поезд. Внизу ходили люди. А если заметят? А если посмотрят вверх?.. Щекотливая ситуация.
Время от времени я вынужденно вертелся с боку на бок: так тесно, будто завален, как шахтер. Боль сопровождала каждое движение. И если бы только это. Хотелось расстегнуть ширинку и отлить. Я направлял мысли в другую сторону — отвлекался. Помогало, но не надолго. На низ живота будто что-то давило. И неизвестно, сколько еще до утра: мобильник отключен, ручных часов нет.
В конце концов поезд загудел. Значит, около шести утра. Я сразу взбодрился, словно глотнул кофе. Еще бы не взбодриться! Половина меня оставалась под вагоном — медленно, не паникуя, выкарабкался наверх.
И вот поезд выехал наружу. Депо — позади, скоро вокзал. Солнечный свет наполнил сердце, прохладный ветер обдувал лицо. Он будто говорил: «Молодец, Виктор, молодец! Диверсант, Виктор, диверсант!». Наконец-то победно расстегнул ширинку…
На вокзале Midi опять притворился тряпкой. Поначалу было безлюдно. Потом вдруг хлынул поток пассажиров. Кому взбредет в голову глазеть между вагонами? Не помню, чтобы я раньше заглядывал в подобные места.
Потом поезд разогнался не на шутку. Выпадешь — костей не соберешь. Я держался двумя руками, мертвой хваткой, за шланг. Встречный ветер, казалось, отрывал с корнями и уносил волосы. Слева от меня — леса, поля, дома, леса… Вдруг охватил страх, что ошибся поездом и еду в Германию или Голландию. А там — охота на нелегалов: депортационной тюрьмы не избежать. Это не Бельгия.
На крыше одного дома заметил французский флаг и выдохнул с облегчением: все шло по плану. На голубом безоблачном небе виднелась белая полоса от летящего самолета: нам, кажется, по пути. Ожидался теплый счастливый день!
Следующая остановка была в Лилле. Я по-прежнему не двигался, застыв как статуя. Затем еще одна остановка — в прибрежном городке Кальмар. Дальше — тоннель под Ла-Маншем. Запахло мокрым песком — даже стена тоннеля показалась темно-желтой. Мой радостный крик уносил встречный ветер. Я словно летал в эйфории. Прежде были и другие победы… Но так не радовался. Остров был последней надеждой на новую жизнь. Вспомнилась песня «Euphoria» в исполнении Loreen.
Я бросил на ветер швейцарский просроченный документ. Прошлую жизнь — прочь. Когда выехали, точнее, чуть ли не вылетели на бешеной скорости из тоннеля, то в лицо посыпался дождь. Темно-серое, без просвета, небо не напоминало о гостеприимстве. Сомнений не осталось: остров! Туманный, как известно, дождливый. Я удивился: только что, минуты назад, было майское солнышко, а тут, оказывается, совсем другая погода. Каждая небесная капля казалась заряженной счастьем. Вода оставляла на моей серо-желтой одежде черные пятна.
Но это был еще не конец. Впереди новый каскадерский трюк — прыжок на скорости. Я сомневался, представлял, как это будет. Либо башкой в столб, либо под колеса — иначе не вырисовывалось. Я решил: прыжок невыполним. Хотя однажды подвернулась возможность для более-менее безопасного прыжка. Поезд остановился в деревне, названия которой не знаю. И я бы спрыгнул, но заметил вокзальных работников в ярких, кажется (точно не помню цвет) зеленых куртках. Не исключено, что поблизости и полиция.
Поезд тронулся: быстрее, быстрее… Я высунулся из тайника — вот-вот прыгну. «Куртки» неподалеку заметили безбилетника: один показывал рукой на меня. Поэтому я не прыгнул. И еще потому, что испугался и столба, и колеса: я человек среднего порога храбрости.
Поезд проезжал по возвышенности, откуда виднелась часть гигантского города — Лондон. Я надеялся, что мне удастся избежать ареста. Хотя и знал, как охраняется выход в город. Зато пока не знал, насколько точно сбудется предсказание Джорджа Оруэлла: с Большим Братом (полицейским государством) не соскучишься.
На вокзальной платформе — людская каша. Я выпрыгнул из тайника. Шел хромая: засиделся, все онемевшие ноги. Моя грязная одежда не могла не привлекать внимания. Лицо, догадывался, было тоже не лучше. Да еще нос то и дело чесался. Я снял куртку, вывернул ее наизнанку. «Чистой» стороной (если сравнивать с другой, серо-ржавой) обмотал поясницу. Заодно прикрыл часть испачканных штанов. Люди сторонились и пялились на меня с брезгливостью и любопытством. По уму следовало прорываться обратно, на рельсы. Так бы и сделал, но издалека меня заметили вокзальные служащие. Впрочем, может, мне почудилось. Так или иначе — они смотрели и быстро шли в мою сторону. Рельсы остались позади них. Я бы смешался с толпой, но люди, брезгуя, пугаясь, сторонились меня, грязного, с запашком, пассажира минус второго класса. Вместе с толпой я отступал от потенциальных преследователей. Спустился на эскалаторе. Поворот туда. Поворот сюда. Оказался перед очередью к пограничному посту. А там проверка документов, а я — нелегал. Значит, не пройти. Влип. Позади служащие вокзала. Западня. Времени в обрез.
Был один запасной план. Я обошел людей с чемоданами и сумками. Один из них возмутился, бросил пару слов, но, разглядев мой неряшливый костюм, замолчал.
— Мне нужно убежище. Please, — сказал я пограничнику.
Вот и весь запасной план. Надежда, что выиграю время и… сбегу из лагеря для беженцев. Спустя минуту я ожидал в комнате. Дверь загородили собой несколько вокзальных служащих. Последовал щекотливый вопрос:
— Где ты проник в поезд?
— Во Франции.
— Опять оттуда!
— Вы уже достали!
— Это опасно! Ты мог погибнуть!
— Пустяки, — сказал я. — Не война.
— Как ты сел в поезд?
— Когда он ехал, то я бежал за ним. И не поверите — догнал!
— Ты бегаешь быстрее гепарда.
Они советовали срочно вернуться на родину и открыть британскую визу. Ага, держите карман шире: не выкурите подобру-поздорову. Они слишком, для моего уха, быстро говорили между собой — я понимал не все. Слишком непривычная скороговорка. Но кое-что понял: «плохие бельгийцы», «плохие французы» не охраняют поезда.
В комнате была раковина. Над ней — зеркало. Я разглядел свое испачканное, будто у шахтера, лицо. Руки такие же. Странно: черной грязи не замечал. И еле-еле отмылся. Затем дочиста протер губкой раковину. Грязную одежду снял и переложил в пластиковый мешок. На мне остались только трусы. Из рюкзака вынул чистую майку, шорты, шлепанцы (будто в Майами, а не в Лондоне), сбрызнулся идеологически правильным парфюмом «David Beckham».
Несколько грязных пятен остались на лице. Ноги — почернелые. Грязь проникла сквозь носки. Ноги не отмывал. Раковина — не ванна.
После двух кружек горячего чая я торжественно объявил:
— Спасибо за прием! Мне пора! Надо идти! Чао!
— Подожди, парень. Не так быстро. Сейчас приедет полиция. Они решат, куда тебе идти.
Запахло тюрьмой. Без шансов на побег.
Вначале появились медработники в зеленой униформе. Проверили пульс — сердце в норме. Заключение: буду жить.
Потом — полисмены:
— Откуда ты?
И тут я имел неосторожность глупо пошутить:
— I am
guy from the sky. (Я парень с неба.)
— Go back to your sky! (Вали обратно на свое небо!)
— Ты зря шутишь. В Великобритании предусмотрен тюремный срок за нелегальное пересечение границы, — сказал другой полисмен.
Теперь понял, откуда дует ветер. Вовремя прикинулся бедным и несчастным: глазки в пол, даже наскоро сымитировал горб на спине. Но прогадал: вакансии для бедных и несчастных, как мне объяснили, заняты. Более того, таких неуклюжих уже перебор. Еще полиция напомнила, что британцы, видите ли, меня не приглашали. Я возразил. Очень даже приглашали. Рекламное объявление прошло по всем западным телеканалам и газетам: «Здесь рассадник демократии и гуманизма. Горящий тур». А полисмены — на это: «Ха-ха! Какой наивный мальчик!».
Дальше поездка по Лондону в автозаке. Решеток на окнах не было. Догадывался и слышал раньше, что стекло не пробьешь. За мной вели видеонаблюдение. Пункт назначения неизвестен. Не тюрьма ли? Свинцовое одеяло туч не предвещало хорошей погоды.
Наконец остановка перед розовым зданием. Серые ворота. Поверху — колючая проволока. Да, тюрьма. Мой не первый каменный мешок для иностранцев. Надежда на свободу лопнула. Привезли. Доставили. Загнали. Это, кажется, называется «с корабля на бал». Забавно складывалась хроника моих последних дней.
Ворота открылись. Мы проехали в узкий проулок — две машины не поместятся. По сторонам — здания из бордового кирпича. Тюрьма называлась Colnbrook. Вспомнилось, что здесь был Андрей…
За мной пришли два темнокожих тюремщика в униформе: черные брюки, белые рубашки. Из своего небогатого международного тюремного опыта знаю, что евронадзиратели отдают предпочтение либо беленьким рубашкам, либо голубеньким. В отечественных тюрьмах надзиратели носят форму цвета хаки: там, в натуре, сразу как на войне!
Белорубашечники сопроводили в приемную: просторное, будто баскетбольный зал, помещениеи длинный, будто прилавок, стол. Я прошел без шума сквозь ворота металлоискателя. Появились еще несколько охранников — бледнолицых местных корней по-прежнему не наблюдалось. Можно подумать: тюрьма африканская. Впрочем, там, по слухам, тоже не до белых воротничков…
Обычный тюремный обыск нелегала — раздеваешься догола. Охранники, надев прозрачные резиновые перчатки, осмотрели мои вещи, после чего выбросили перчатки в урну. Мобильник и ноутбук отправились на склад. Вообще-то карманный телефон в тюрьме разрешен, но без видеокамеры, не такой, как мой. Поэтому временно расстался с фотографиями близких и музыкой, той, что была в мобильнике. Зато получил одежду: темно-синие спортивные штаны и красную хлопковую кофту. Штаны излишне теплые для лета. Хорошо, что тюремный костюм носишь по желанию. Я его взял — ведь прибыл налегке. В будущем мог созвониться с родственниками и попросить принести другую одежду. Хотя уже сомневался, что позвоню. Стыдно за себя, неудачника, а порой и за этот дневник неудачника.
Потом посетил чернокожую медсестру. Не впервые заметил, что в депортационных тюрьмах для иностранцев работают такие же с виду иностранцы. Может, чтобы не обвинили в нацизме? И по телевизору видел, как Европа использует политиков иностранного происхождения. Они читают по бумажке чужие лозунги ненависти. В темных губах подобные лозунги теряют часть ненависти, зато остается призыв к чистке населения… Только представьте себе Мартина Лютера Кинга, произносящего такие слова: «У меня есть мечта! Давайте вернем чернокожих в рабство! А то Линкольн ошибся!»
Медсестра отвлекла от раздумий:
— Проблемы есть?
Я снял майку и показал красные пятна и царапины на теле. То ли чесотка, то ли насекомые. Oна обещала крем, название которого я тут же забыл. Еще сказал, что ВИЧ-инфицирован, а таблетки Atripla на исходе. После паузы она вынесла приговор:
— С такими болезнями лучше оставаться дома. Тут хватает своих зараженных.
То ли из-за чесотки, то ли из-за ВИЧ — точно не знаю, но меня изолировали: поместили в камере-одиночке. Она была тесная: метра три на четыре, если не изменяет память. Серые стены. Дневной свeт еле пробивался сквозь волглый зеленый стеклянный кирпич. Окно отсутствовало. Половину камеры занимала двухъярусная кровать. Странно, что телевизор стоял на шкафу, на уровне верхней полки, в железном ящике, под замком, а экран закрыт пластмассовым стеклом (тоже мне защита!). Поэтому жителю нижней койки телек был практически бесполезен.
Еще имелось некое подобие второй комнаты: душ и туалет. Но без двери. Я сразу проявил любознательность. Надо же отмыться от нелегального проникновения на остров. Теоретически душ закрывала белая клеенчатая штора, но липучки, которыми она крепилась к стене, вышли из строя — на практике шторок будто не было. Однако после Басманного суда города Москвы и Бутырского изолятора поломка шторок, конечно, не смогла выбить меня из колеи. Вода успокоила и расслабила.
Вечером я получил крем. Намазался — чесотка прошла едва ли не сразу, как по волшебству.
Телевизор показывал, кажется, шестнадцать каналов. Моим любимым стал африканский музыкальный канал: по нему круглосуточно исполняли песни.
Я выключил телевизор и свет. Лег на нижнюю койку. Задумался над уже обдуманным. Какого черта приперся сюда? По-прежнему не нашел окончательного ответа… Себя сложнее понять, чем других.
На следующий день была вылазка в прогулочный дворик, похожий на питерские колодцы. Не огороженный, странное дело, решеткой. Но бордово-кирпичные стены с четырех сторон не оставляли шансов на побег. Вверху виднелся лишь квадрат серого неба. Тут всегда небо серое. Бывает светлее, темнее, но все равно серое. Если не дождь, то к дождю. Мое любимое небо. С погодой повезло.
Достопримечательности дворика: карусель и лавочка. Я гулял от стены к стене. Руки за спину. Вокруг ни души. Пытался вообразить подобную карусель в Матросской тишине… Фантазия не имела успеха.
Во дворик выходили окна таких же камер, как моя. Разве что одно отличие — у меня окно без стекла. Внутри все то же самое. В камерах заметил по двое заключенных. Я постучался и завел разговор: я нуждался в общении. Но голоса было не слышно — окна оказались звуконепроницаемыми. Стандартные окна западных тюрем. В голове бился вопрос: временная ли это «транзитка» или так до самого выпускного «бала»? Тюремщики отвечали: «Нам не положено объяснять». Вечером один из них принес ужин и похвастался, какая у него чудесная… русская жена. Он проговорился, что это место называется «short time» (короткое время). Со дня на день отсюда переведут ко всем.
Я оставался в камере-одиночке неделю. Затосковал по людям, устал от роли Робинзона. Надежды не посещали. В меня никто не верил. И я тоже порой не верил в себя. Закроешь глаза: одиночество на плавающей льдинке, отколотой от большого, целого. Откроешь глаза: теснота. И не уснуть. И не спрятаться. Опять проигрыш — уже в который раз. Железная воля и ожидание пиратской удачи — вот и все, что у меня осталось.
Накануне переселения посетил тюремного врача. Только потом узнал, как мне повезло: к врачу попасть сложно. Вначале нужно написать заявление. Затем ждать — месяц, два, больше. Если, конечно, не экстренный случай… Со СПИДом, оказывается, вне очереди. Под дверью в кабинет врача сидели заключенные в спортивной одежде. Тоже иностранцы. Заключенные потому, что иностранцы. Тюремщица в форме и с внешностью Шахерезады болтала с некоторыми из них. Они говорили на родном, подозреваю, арабском. Тюремщица, однако, на английском. У нее будто бы опасение: не сегодня-завтра они прокопают тоннель и устроят побег. А ей, того и жди, припишут соучастие…
Врач обещал, что скоро мне выдадут таблетки Atripla. Еще, значит, поживу.
На другой день меня перевели в жилой корпус. Я шел туда в сопровождении тюремщика мимо спортивного зала. И сразу почувствовал неладное: «качки» сгодились бы на обложку журналов по культуризму. Такие мышцы не наработаешь ни за год, ни за два. «Неужели они здесь дольше?» — подумал я. Но отогнал беспокойство: не будут же содержать под стражей несколько лет только потому, что иностранец. Я ошибался, думая так.
Жилой корпус превзошел мои ожидания. Подобный видел в американских фильмах — три этажа с балконами. Вниз не спрыгнешь: на каждом этаже натянута железная сетка. Заключенных видимо-невидимо. Они, разноцветные, напоминали о далеких солнечных странах. Здесь было чем заняться: бильярд, большой плазменный телевизор, таксофон на стене.
Мне достался сосед-африканец: в камере по двое. На стене висел портрет английской королевы. Сокамерник подлизывался. Я оставил черный пластиковый мешок с пожитками на койке и вернулся в оживленное помещение — соскучился по людям. Временно простил им коварство, эгоизм, злобу и т. п. Забыл, что сам не лучше.
Тюремный персонал, мужчины и женщины, был сплошь темнокожим. Я словно ошибся островом. Ко мне подошли двое с нестандартной, по местным меркам, внешностью: серые глаза, светлые волосы, такие же, как я:
— Русский?
Мы разговорились. Оказывается, Томас и Роланд, прибалты, переведены сюда из криминальных тюрем. Обычный случай. По истечении срока за преступление ссылают в другую, депортационную тюрьму. Дальше — изгнание: иностранцу наказание двойное (плюс высылка на определенный срок). А бывает и тройное (изгнание навсегда, без права вернуться).
Мне предложили переселиться к хохлу. Его пока что не видел.
— Он хороший парень.
— И никого не убил.
Так я понял, что если «никого не убил», то можешь считаться «хорошим парнем».
— Не куришь?
— Бросил, — сказал я.
— Паша (так звали хохла) тоже завязал.
— Пойдем к нему! Пойдем!
Было незачем торопиться к некоему Паше: знал, что заключенные — тоже люди, но более озлобленные, даже в западной, комфортной, вроде домашнего ареста, сытой тюремной жизни. Впрочем, некоторые заключенные считают, что лучше бы били чаще и недокармливали — это отвлекало бы от боли душевной. Такая боль выходит только через поступки и слова, что порой приводит к ссорам и рукоприкладству. Если сокамерник не говорит по-русски, то страсти не так накаляются. Поэтому я не торопился к незнакомцу. Вначале, думал, присмотрюсь.
Не успел я и глазом моргнуть, как Роланд и Томас без спроса перенесли мои вещи в далекую угловую камеру. Там жил Паша, и оттуда они уже выталкивали его африканского соседа. Ему теперь досталось мое место.
Знакомство с Пашей не впечатлило. Ниже меня ростом. Толстый. Ячменного цвета борода заставляла дать ему больше его тридцати лет. Новая камера не отличалась от моей предыдущей. Для того и придуманы тюрьмы — чтобы причинять боль и однообразием тоже. Прежде не предполагал, что бывают настолько просторные комнаты для двоих — хоть в футбол играй. Или в бадминтон — потолок высокий. В углу раковина. Туалет в другой комнате. Вместо двери — белая клеенчатая, на липучках, штора. Пол застелен серым ковром. В конце комнаты (рука немеет написать «камеры»), у окна, стол. Его не сдвинешь — привинчен к полу. Койки в тюрьмах обычно двухъярусные — экономия места. В Колнбруке иначе.
Я присмотрелся к контингенту. Заключенные — преимущественно выходцы из бывших колоний: Индии, Пакистана, Нигерии… Туристов из Австралии, конечно, нет.
Распорядок дня напоминал пионерский лагерь. Двери камер закрывались после девяти вечера. Из нашего корпуса Bravo разрешалось посещение соседнего — Alfa. Прибалты жили в корпусе Charly. Оттуда можно ходить в гости в три: Alfa, Bravo, Delta. Камеры в Charly никогда не закрывались. В Колнбруке есть еще корпуса, в других зданиях. Но туда ходить нельзя. Говорят, там такие же, как мы, иностранные заключенные.
В Charly, однако, не было прогулочного дворика, так называемого outside. Поэтому прибалты оставались в Bravo до ужина. В пять вечера двери закрывались на один час — на время ужина. Затем, в шесть, открывались еще на три часа. Прибалты должны были вернуться к себе до пяти. Распорядок дисциплинированного санатория.
Прогулочный дворик закрывали на ночь за несколько минут до девяти. Лишь утром ключ повернется в другую сторону и начнется еще один день. Из дворика небо увидишь только сквозь решетку. Белая видеокамера в углу. Одна из сторон дворика — решетка. За ней видны здания, тоже огороженные решеткой. Там такие же корпуса, как наши. Три оставшиеся стороны — стены тюрьмы. На одной — окна камер. Другая — тренажерный зал. Третья — единственная без окон, но с всегда запертой дверью. За ней спортивный зал. Порой слышалось, как внутри бегают. Еще во дворике было баскетбольное кольцо без сетки. Мяч давали тюремщики.
В углу дворика четыре раза в день открывались белые жалюзи — выдавали еду. Раздатчиков — двое, добровольцы из заключенных: белые халаты, белые шапочки. Утром — молоко, банан, кукурузные хлопья. Овсянки, странное дело, не было. Обед и ужин заказывали с доставкой на «дом». Меню состояло из мясных и вегетарианских блюд. Оставалось только, раскрыв рот, поставить галочку — чего изволишь. Меню обновлялось еженедельно. Поначалу я выбирал без раздумий, хотя не мешало бы обратиться к Паше за консультацией. Тюремная пища оказалась острой: кусочек мяса — глоток воды. Ведь здесь скопились южные народы — любители острой пищи. За исключением восточноевропейцев. Литовец Томас до Колнбрука отбывал срок в криминальной тюрьме за драку. Обычный случай: выпил, не понравилась прическа соседа по столику. В результате сам получил больше синяков, чем сосед, у которого даже прическа не растрепалась. Зато тот первым обратился в полицию. А такой доносчик, независимо от географии проживания, всегда прав. Томас, впрочем, не собирался жаловаться. Не то воспитание. Поэтому Tомасу — срок. Я ему сочувствовал. Какая молодость без драк? Нормальное явление. Порой без них жизнь — скука смертная. Порой. Наказание за хулиганство, конечно, должно быть, но не несколько же лет лишения свободы! Срок Томаса истек. Поэтому он здесь. Он считал, что его не имеют права депортировать на родину с пожизненным запретом вернуться. Но бесплатный государственный адвокат пальцем не пошевелит, чтобы встать на сторону клиента: демонстративная правозащита красива снаружи, как воздушный шар, но так же пуста внутри. И уже год — суды, апелляция туда, апелляция сюда. Его семья живет в Манчестере уже десять лет. Понятно, что не хочется разлуки. Поэтому Томас все еще тут. Застрял. Надеется. Борется.
Роланд — иное дело. Тоже переведен сюда из криминальной тюрьмы. Но хочет на родину. Подписал все бумаги, что согласен на депортацию. Предоставил паспорт. И… уже год ждет высылки. Я общался и с другими заключенными, проводил, если угодно, социологический опрос. Оказывается, «долгожительство» в Колнбруке — норма. Не собираешься на родину — сиди! Собираешься — сиди! Тут как в сумасшедшем доме: неизвестно, когда депортируют или когда — чудо! — освободят без изгнания.
Из корпуса Charly иногда приходил грузин, по имени Давид. Представился военным. Летел из Тбилиси в Мадрид с пересадкой в Лондоне, где запросил убежище. Но в его паспорте стояла испанская виза. А в соответствии с Дублинским соглашением приглашающая страна несет ответственность за своего гостя. Поэтому уже полгода Давид ждет депортацию в Испанию. Отличительная черта английской фабрики изгнаний — долгое ожидание взаперти. Бумажная волокита, ясное дело, может занять месяц, ну два. Но не год же!
Разрешалось брать бесплатных адвокатов. А бесплатный сыр…
— Адвокат в камере номер восемь, — сообщили тюремщики.
Откуда я мог знать, что они шутили? Иначе б не пошел в ту камеру. Там, в потемках, действительно жил адвокат, точнее, бывший адвокат. А теперь такой же, как мы, заключенный. Раньше он обладал английским паспортом. B криминальную тюрьму попал не случайно… Затем его лишили второго гражданства. Теперь он ждет депортацию в Индию.
Я, конечно, потребовал настоящего защитника. Выбор был ограничен: бесплатных адвокатов предоставляли только три конторы. Значит, поменять его можно лишь дважды. Но и в этом мало толку: защитники работают в одной упряжке с правительством. А цель здешнего правительства — выдворить из Европы или хотя бы с острова. Значит, адвокат, не протерев очки, не прочистив уши, выслушает клиента, но в конце концов, как правило, безнадежно разведет руками. Бывает, изредка с неба упадет манна небесная — на помощь придет вчерашний студент юрфака. Ему еще хочется доказать что-то себе и другим… Еще не прокис в ядовитой закваске системы. Попытается освободить. Будет давить на иммиграционную службу. Дескать, у этого заключенного серьезная болезнь, а тому место в лагере для беженцев. Однако обычно адвокаты остаются холодны к проблемам клиентов. Фанатов своего дела едва ли найдешь при паре попыток.
Вскоре познакомился со своей адвокатшей. Смуглая, черноглазая, очевидно, южных кровей. Она выслушала мою историю и призналась, что ей не по силам меня отсюда освободить. Даже с учетом моей болезни. Хотя намеревалась настаивать на свободе. «По английским законам ты должен быть здесь, — говорила она. — Соболезную». Ситуация осложнялась еще тем, что Англия была не первой страной, где остались мои отпечатки пальцев. Я не сомневался, что она сказала правду. За моими плечами был некоторый опыт путешествий: на волю, как ни крути, — не выйти.
На визитке адвокатши прочитал имя и фамилию: «Shery Khan». Звучит почти как Шерхан. Во время второй встречи с ней, через несколько дней, поглупел (не влюбился ли?) и кое-что прощал. Даже то, что на мои вопросы она давала один ответ: «Я не знаю… I don’t know». Зато щедро улыбалась. Так, что видны были сахарные, будто для рекламы, зубы. «Не курит», — подумал я. У меня таких зубов нет… Да и комплект неполный. Поэтому я улыбался глазами.
В девятом часу вечера — прием лекарств. Аптечная комната расположена между корпусами Alfa и Bravo. Сюда очередь из больных. Заключенные просят антидепрессанты и снотворное. Медбрат говорил: «Это не положено». Таблеток Atripla, что были при мне во время ареста, оставалось недели на две. Их все отобрали, и каждый вечер я запивал выдаваемую ежедневно одну розовую таблетку водой на глазах медбрата. Так положено. Затем открывал рот, чтобы тот убедился, что внутри пусто. Так тоже положено.
В девять вечера дверь камеры закрывалась на ключ. Я и Паша смотрели телевизор, который стоял на сером пластмассовом стуле возле кроватей. Повезло, что прибалты, душа нараспашку, одолжили телевизор. Кто-то прислал им с воли. Прибалты богаты посылками. У них много занимательных вещей. Прибалты, они таинственное племя…
Паша смотрел «ящик», растянувшись на кровати. Я сидел на полу, ближе к экрану: у меня плохое зрение. Паша между тем говорил, что возвращаться отсюда с пустыми руками нельзя. Дескать, не вредно прихватить наш плазменный телевизор. В сумку поместится. Его беспокоил вопрос: проверяют ли при отлете багаж? Честно говоря, я — не самый примерный гражданин… Но так бы не поступил. А то получается, что улыбаешься тюремщикам и вдруг пойман с краденным у них телевизором. В память врезался уличный и тюремный урок: у своих, пусть и мало знакомых, пусть и тюремщиков, не воруй! Иначе презрительно назовут «крысой»… Паша насквозь пропитался ненавистью к англичанам. Ничего удивительного. Грош цена заключенному, не жаждущему свести счеты! Не мечтающему, как стрелки Биг Бена закрутятся в обратную сторону! Да что там часики! Хотелось, чтобы планета от страха завертелась в другую сторону!!! Чтобы рыжеволосые островитянки, падая с горящего Тауэрского моста, теряли равновесие и девственность. И незачем бояться хаоса. Лишь в бурном стакане смешиваются ингредиенты и краски. Так рождается новый цвет, новый вкус… Не это ли и есть прогресс? Тяжелые мысли, не правда ли? Да, иногдa градус моей ненависти зашкаливал. Иногда. Я же человек, а не бездушная статуя.
Паша считал, что тюрьма его изменила. Прежде брезговал воровством и грабежами. Но за решеткой Робин Гуд ему вдруг показался вполне образцовым и справедливым персонажем. И он прав. Хватит уже быть мирной коровой.
Фильмы стали понятнее, когда Паша включил на экране субтитры. Я выписывал неизвестные слова в блокнот, чтобы потом найти в словаре.
— Зря тебе показал субтитры, — сказал Паша. — Не отлипнешь от телека. А я наш, русский люблю.
Работал только один российский канал. Вечером — пустые мыльные сериалы. Насмотришься — и отупеешь до того, что мозги превратятся в мыло.
— Ты должен их смотреть! — кричал нервный Паша. — Ты же русский!
— Я порой уже сам не знаю, кто я. Мое путешествие затянулось.
Через минуту он упрекал в другом:
— Ты ведешь себя так весело, будто попал в цирк, а не в тюрьму!
Я ответил несколько грубо… Веселье закончилось. Зарождался конфликт. Как, впрочем, и ожидалось. Конечно, он завидовал. У него не было даже кусочка, как у меня, мальчишеского сердца. Сейчас, правда, я потерял этот кусочек счастья. Потерял себя.
Паша запомнился раздражительным и озлобленным. Это могло закончиться травмами для нас обоих. Я видел бумаги его дела. Поэтому знал, что семья сокамерника (мать, сестра, сын) осталась в Англии. Паша, были времена, имел местный вид на жительство. Но однажды миграционная служба решила, что политический климат Украины улучшился и наконец-то взошло солнце демократии. Вид на жительство отобрали. Ребенок, 7 лет, оставался на острове: есть кому из родни присмотреть. Я уже знал, как разлучают семьи. Матерей, к примеру, депортировали, а детей отправляли в приемные семьи. Это тут общеизвестная норма. Паше еще повезло: сын не у чужих людей. Мой сокамерник мечтал, чтобы о нем поведали миру. Ну хоть русскоязычному миру.
— Вот бы Солженицын о нас узнал.
— Он умер.
— Серьезно?
— Серьезней не бывает. И он бы тебе не помог.
— Неужели в России никто о нас не напишет и не напечатает?
— Представь себе: никто! Россия больше не мировая держава, а региональная. Все, что за пределами ее границ, последнее время Россию не интересует. Так что миру плевать на нас… И все-таки очень надеюсь, что ошибаюсь.
Впрочем, он заставил задуматься. Кто расскажет об иностранных заключенных? Неужели все ограничится шепотом в карликовых газетах о европейском гриме гуманизма? Ладно мы: сидим терпимо, где-то бывает хуже. Удивляет другое — самозваные борцы за свободы, которые лезут с проповедями во все мировые уголки, а дома ведут себя иначе!.. Слова местных политиков явно расходятся с делами!
Каждый день Паша видел, как я пишу на обратной стороне приговоров. Cяду на койку, подожму колени, положу на них стопку обвинений (пересечение государственных границ, отсутствие документов и т. п.) и… рассказываю о наболевшем и пережитом. На коленках не напишешь внятно — получаются каракули. Но за стол не садился: не по себе, когда кто-то за спиной. Любознательный Паша спросил:
— А что ты пишешь?
— Стихи.
— Зря, — и после паузы. — Лучше сделай статейку о том, как в Европе возродился нацизм… Cможешь?
«Soft terror», — подумал я и сказал:
— Посмотрим.
— Обо мне там не забудь… Hет, статьи мало. Лучше сразу роман. Здесь хватит героев.
— Паша, не гони лошадей.
Вообще-то, мне скучно писать романы — хочется жить в приключенческих романах. Пока мои мечты сбываются. Но как бы не потерять голову раньше срока при таких-то мечтах. Я уже писал повесть о голландской депортационной тюрьме Zandaam, где сидел полгода. Те листы теперь желтеют (у бумаги своя осень) и покрываются пылью в шкафу. Знаю, почему моя история осталась не востребованной. Не хватает темных красок. Не давит на жалость. Я даже посмел шутить не к месту. Вот если бы пустил слезу, слюну, сопли в сахаре, SOS… Но мы еще повоюем! Дайте только выйти!
У инозаключенных, как мы, едва ли найдутся сочувствующие. Говорят, мы сами виноваты. Нас сюда насильно не перевозили, как чернокожих из Африки в Америку. На плантациях тоже не принуждают гнуть спину. Наша вина лишь в том, что мы мечтали о новой жизни. А это стало преступлением.
Ночью камеру освещал прожектор во дворе. Паша закрыл окно толстой синей шторой. Потемнело. До туалета пройдешь медленно, на ощупь. Да и там не плошай…
Интернет — это повод, чтобы рано проснуться. Утром, в восемь часов, на втором этаже открывалась комната с компьютерами. Вход туда — по записи. Всем мест не хватит. Успевают самые шустрые — надо бежать. Нет, лучше бежать в комнату тюремщиков. Там запись на вечерний интернет. Первые пятнадцать добровольцев попадут в Сеть. Чтобы вписать имя “Pablo” (так тюремщики звали моего сокамерника), Паша ставил будильник на без десяти восемь. Он покидал койку раньше меня, открывал штору, чистил зубы. После — зарядка и бокс с тенью. Похоже на подготовку к депортации. Солнце всходило со стороны нашей камеры — его тень была видна хорошо. Хотя чаще солнце скрывалось за тучами, тогда Паша боксировал с воздухом. Надеялся, что даст прикурить депортационным aгентам? Мы оба еще не знали, что они хитрее… Они придут. Они посещают всех. Мне тоже их не избежать. Черный день изгнания приближался.
Утром лязгнул ключ в замке — наконец путь свободен. Паша всегда стартовал первым, я — отставал: еще не проснулся. Паше интернет нужнее: бесплатный разговор по скайпу не то что по мобильнику. Паша считал: мне проще — я не семейный. Иногда с ним соглашался, иногда — тонул в одиночестве и завидовал птицам, у которых есть гнезда.
Хорошо, что можно вылезть из койки рано утром. Главное — не дрыхнуть до обеда. Иначе начнется бессонница. А ночью в голову приходят тяжелые мысли… От них не спрячешься. И пожаловаться некому — в тюрьме не рекомендуется заводить друзей. Неизвестно, кем друг обернется завтра. А разойтись некуда.
Вечером у двери закрытой интернет-комнаты толпились люди, даже те, кто проспал запись. Надеялись, что кто-нибудь из записавшихся не придет. Причин хоть отбавляй: болезнь, прогул, а то и… побег.
Дверь наконец открывалась, и мы занимали места согласно записи. Дежурный тюремщик следил за нами на своем компьютере. На его мониторе, как на ладони, все наши экранчики-квадратики. Это напоминало видеонаблюдение в супермаркете. Впервые узнал, что мы под наблюдением, когда очутился за спиной тюремщика, чтобы воспользоваться принтером. За чем слежка? Не удивляйтесь, но запрещалось лишь порно. Заметят, поймают с поличным… и отключат компьютер. С Бен Ладеном, значит, переписывайся. А порно — нельзя! Руки прочь от порно!
Томас и Роланд приходили в Bravo после обеда. Сейчас и не вспомню, о чем мы болтали: блокнотом и тем более диктофоном не пользовался. Что подумают, если увидят записи разговоров в тюрьме? Не «стукач» ли? Зато помню, как прожигали дни напролет. Безделье. Телевизор. Игра в карты. Прогулки из угла в угол. Баскетбол во дворе. Если шел дождь, а это случалось почти ежедневно, то мы отступали в камеры. Прежде я не знал, что тут настолько дождливо. На Альбионе оказалось пасмурной не только погода, но и люди. Впрочем, отныне остров менее туманный и неизвестный. И после меня — кто знает? — прилетят другие перелетные птицы. Российские, а может, иранские союзы писателей благословят в путь триста спартанцев-литераторов, информационных воителей, которые лишь улыбнутся предстоящим испытаниям!.. Литераторам не рекомендуется иметь обратный билет. И в туалете самолета желательно сжечь паспорт. Чтобы жизнь раем не казалась, чтобы подольше застрять на экскурсиях по колнбрукам. Сказал же Максим Горький: «Идите в люди!» А я вам говорю: «Сидите в Колнбруке!» Вот о чем я думал за игрой в карты. Не удивительно, что проигрывал.
Дождь кончался — мы возвращались во дворик. Опять баскетбол. Красно-голубой мячик — бум-бум об асфальт. Правда, в баскетбол играли редко — лень: бегай, потей, прыгай. Чаще просто по очереди бросали мяч в кольцо без сетки. Промахнулся — минус очко со счета.После игры обычно гуляли во дворе — от стены к стене, чуть ли не бок о бок, как солдаты. Руки то за спиной, то в карманах. И таких марширующих зэков вокруг столько, что не пересчитать.
В корпусе Alfa прогулочный дворик был в два раза меньше, чем баскетбольный. (Alfa, повторюсь, единственный корпус, куда разрешали вход нам, жителям Bravo.) Кусты сирени, газон, деревянные лавочки. Асфальт отступал от стен на метр. Прогуливались по кру… нет, по прямоугольнику, вдоль двух бордово-кирпичных стен с окнами камер. Третья стена — сплошная. Четвертая — решетка. За ней — бетонное ограждение, над которым видны макушки деревьев. Там — свобода. Но туда нам не пробраться. Небо во дворике тоже забрано решеткой. Сквозь нее прилетали голуби. Они облюбовали оконные карнизы. Рядом гуляй осторожно, не то дождешься на счастье… Белые пятна на асфальте — предостережение.
Однажды выдался редкий солнечный день. Мы постелили на газоне плед. Лежали, загорали, играли в карты. Вокруг, тоже на расстеленных серых пледах, принимали солнечные ванны другие заключенные, даже чернокожие.
В центре дворика был маленький бассейнчик с рыбками. Над ним — решетка: наверное, чтобы рыбки не улетели. Я видел их недолго. Однажды скончались. Это все Роланд. После того как он устроился на должность кормильца, рыбок не стало. Роланда, конечно, сразу отстранили от должности. Так он вернулся в наши бездельные ряды. Солнечные ванны, картишки, мячик — без забот и рыбных хлопот. Но если бы это были все его проблемы! Время от времени к нему подходили мускулистые гориллообразные драгдилеры. Всем было нужно одно и тоже — должок за гашиш и амфитамин.
— Но шпрехен инглиш, мон ами, — Роланд проявил смекалку на трех языках.
Было предчувствие, что скоро грянет гром и ему влетит по первое число.
Чем еще занимались? Несколько раз в неделю утром и вечером посещали спортзал. Беговые дорожки, штанги, турники, гири. Пахло потом. Из динамиков гремел то хэви-металл, то ганста-рэп. Кругом «накаченные» зэки. У некоторых тюремный стаж здесь — несколько лет. Одни говорят: «Нас разыскивают на родинe, иначе бы вернулись». Другие: «На родине никого и ничего не осталось… И что такое родина?» И вот… тренируются и покупают в тюремной лавке протеин. Заключенному следует направлять энергию в какое угодно русло. Иначе пеняй на себя! Человеческая энергия имеет свойство прокисать и отравлять душу.
Я отдавал предпочтение беговой дорожке. Это нужнее. Что если повезут в больницу без наручников? Кровь-то берут из свободных рук. Я знаю: уже посещал больницы из тюрем. Не исключено, что кабинет врача окажется на первом этаже… Впрочем, я слишком не ломал голову, как сбежать. На воле все равно долго не прогуляешь — полицейское государство. Жаль, что поздно это понял. Зря сунул сюда нос.
После тренировок я принимал душ: лейки и ограждения — по плечо. Вода всегда была прохладной, бодрящей. Это, наверно, чтобы не скапливалась очередь или чтобы экономить электричество при нагреве. Затем, как обычно, заваривал в кружке крепкий чай. Пил его во дворе, сидя на корточках у стены. Если лил дождь, то пил, стоя под козырьком. В камере был электрический чайник — пей когда хочешь и сколько хочешь.
Однажды вечером при раздаче лекарств медбрат открыл мою баночку Atripla — пусто. — Я скажу врачу, чтобы прислали новые, — успокаивал медбрат. — Но это не сегодня.
Если вовремя не принять это лекарство, то оно больше не поможет — резистенция организма… Ночью не спалось. Злился на себя: какой взрослый и какой глупый! Переселяться в другую страну с горсткой таблеток ценою в жизнь. На что рассчитывал? Ну прыгну с поезда. Ну лягу на дно или, изменив отпечатки пальцев, попрошу убежище. Лекарства — ах да, лекарства. Надеялся: доктор даст, не взглянув на мои документы. Жалко, что ли? Теперь понял: просчитался! С восходом солнца настроение посветлело. Зачем грустить? Мало ли стран на планете? Авось где-нибудь спасут. Болезнь пока что не причиняла мне страданий, поэтому и оставался легкомысленным. Да и было чем заняться.
В тюрьме работала школа английского языка. Учитель — типичный рыжий британец. Он допускал к компьютерным видеоурокам. Посещение школы платное: один фунт за час занятий ежедневно. Хватит на пару шоколадок.Кстати, магазин работал до обеда, кроме выходных. За прилавком — одежда, сладости, средства гигиены. Примечательно, что полки завалены презервативами, хотя про гомосексуалистов я, например, тут не слышал.
Еще работала церковь. В просторной комнате на стене висел деревянный крест. Перед кафедрой пастора стояли стулья. Однажды я оказался там единственным бледнолицым среди молящихся чернокожих. Если не считать бородатого пастора, свободного англичанина в сером пиджаке и белой рубашке. Я уважаю их путь. Но никуда не деться от исторического факта: Африку покорили огнестрельным оружием и Библией. Наблюдая, как молятся черные перед английским пастором, невольно думаешь: боги — это для белых. Старая песня: в раю отдохнете! После Бичер Стоу изменилось не все. На месте Всевышнего я бы не только щелкнул пальцами и объявил всемирную амнистию, но и сообразил бы, как сделать людей счастливыми и… скучными. Скучными-скучными. Вспоминая об этом, уже не хочу должности Всевышнего. Оставим людям счастье бороться за свой кусок счастья. Пусть вырабатывают энергию. Ну а я, просто Виктор, предпочитаю остаться песчинкой Его (Их?) эксперимента. Пока не села моя душевная батарейка и есть порох в пороховницах. Быть человеком порой интересно!
Да, условия содержания напоминали санаторий, но дисциплинированный санаторий. В других странах содержание хуже. Голландская тюрьма для нелегалов в городе Zandaam, где я провел полгода, не отличалась от криминальной тюрьмы. Камеры на двоих закрывались с пяти вечера до восьми утра. Прогулки под небом в решетку — по три часа ежедневно. А также другие минусы, если сравнивать с Колнбруком… Зато большой и жирный плюс: освободишься через год, ну два, если, конечно, не депортируют. Не лучше ли без бассейна? И потеря интернета — не велика беда. Надежда — важнее. В Англии же лишь призрак надежды.
Нормальная мечта зэка-нелегала — справка об освобождении, где указано, что он должен покинуть страну в течение суток. По окончании которых, того гляди, поймают опять. Я имел собратьев по несчастью, которые, отсидев год, освобождались. А по истечении недели на воле возвращались обратно за решетку. На очередной срок. Ведь преступники. Ведь нелегалы. Бывает, ограбишь, обворуешь, угонишь — простят, выпустят на условный срок, пригрозят пальцем. Нелегала же простит разве что горстка евростран-исключений.
Но вернемся в камеру. Паша знал, что самолета не избежать. Рано или поздно — депортация. Это не забудешь. Порой мы просыпались раньше будильника. За дверью, пока что запертой, слышались крики и звуки борьбы. Еще одного вытаскивали из камеры насильно — черный день изгнания. Не всем хотелось на родину. В восемь камеры открывали, и было видно, что пропал очередной заключенный. Его или депортируют, или переведут в криминальную тюрьму за сопротивление, или вернут из аэропорта избитым. Последнее — победа ли? Ну отсрочил депортацию, зато остался взаперти. Призрак надежды на свободу. Если агенты однажды скрутили руки, то больше не оставят в покое. Значит, нелегал на крючке: консул дал белый паспорт для высылки. Тут поясню. Разные страны — разные правила. Не все консулы выдают лессе-пасе без согласия высылаемого. Среди них и Россия. Если, конечно, не в розыске.
Один за другим заключенные пропадали без вести. Некоторые возвращались и дважды, и больше. Но и они в конце концов исчезали. Тогда зачем сопротивление? Дурацкий вопрос. А зачем не сдали Москву, когда эвакуационный поезд наполнял морозный воздух паром ожидания?
Паша получил письмо с точной датой изгнания. Хотя агенты уже знали, что он не улетит добровольно. Прежде он отказался подписать бумаги о сотрудничестве.
День изгнания наступил. Паша проснулся раньше, чем всегда. Возможно, бодрствовал ночь напролет. Я открыл глаза, когда услышал его шаги. Маршрут: дверь-стол-дверь. Он не находил себе места. Заметил, что я не сплю:
— Попробую остаться в автозаке. Пусть самолет летит без меня. А то и убегу из аэропорта.
Я представил его бегущим: толстенький, низенький, трясущееся пузо…
— Попытка — не пытка, — и тут же понял, что сболтнул глупость. — Это тебе решать, что делать. Твоя судьба. В любом случае желаю удачи.
Я уважаю борьбу каждого. Даже муравья. Несмотря на прежние разногласия, вдруг проникся к нему уважением, граничащим с сочувствием. У него были весомые причины остаться: семья, друзья, привычки. Мысленно я отругал себя за то, что, насмехаясь, воображал его убегающим…
В замке повернулся ключ. Дверь открылась. Вошли двое агентов изгнания. Их одежда была до того серой, заурядной, что уже не вспомню, как они выглядели. Но помню: один был чернокожий, другой — смуглый. Не коренные жители острова. Иностранцы изгоняли иностранцев. Случайно ли это? Возможно, спланировано. Что, если в аэропорту некто сфотографирует для газеты «Несправедливость», как урожденные рыжие англичане заталкивают в самолет чернокожего паренька. Удивительно похожего на Барака Обаму. Вряд ли такое понравится Бараку Обаме. Если так задумано, то с Пашей просчитались. Двое темнокожих против случайной белой вороны.
У двери сокамерник обернулся и сказал мне:
— Не прощаемся! Вернусь!
— Я тоже так думаю. Подтягивайся к обеду. Сегодня макароны.
Агенты, не торопя, вопросительнo смотрели на нас. Прямо-таки право последнего слова, как перед казнью.
Последующие события знаю со слов Павла. Около выхода из тюрьмы на него надели наручники. В аэропорту выяснилась ошибка: скованные руки оказались впереди. Поэтому не вытащить за шиворот из автозака: Паша крепко ухватился за железные ножки сиденья. Теперь если только пилить руки. Но и с этим опоздали — самолет уже улетел. Так что изгнание по маршруту Лондон-Киев перенесли на потом. Странно, что агенты, должно быть опытные, не надели наручники за спиной. Паша объяснял это тем, что они предлагали ему еду. С руками, скованными сзади, взять ее было проблематично — пришлось бы снять оковы. А это, вероятно, не предусмотрено правилами безопасности.
Паша вернулся к обеду. К еде не притронулся. Его лицо и руки были покрыты синяками и ссадинами. Весь день он выглядел задумчивым, молчаливым. Ночью взорвался словами и грозился порвать агентов на британский флаг. Мне хватало своих трагедий. А тут еще слушай о чужих. Но я терпел и даже сочувствовал вслух. Хотя рeдко кому-либо сочувствую. Мне тоже предстояла депортация. И тоже изобьют, когда попытаются вернуть в Москву, а я откажусь войти в самолет. А я откажусь. Конечно, после некоторых событий в моей жизни какие-то побои — это курам на смех. И все-таки синяки не в радость.
«А как же адвокат?» — воскликнете вы. О наивные! На жалобу об избиении адвокат сказал Паше: «Сам виноват! Велели же улететь!» А жалобы, дескать, положено писать с далекой родины. «Жалко, что не с другой планеты», — подумал я, услышав про это. В Англию, по словам адвоката, не надо писать. Здесь хватает своих жалоб. Зато есть Страсбургский суд. И еще не заросла тропа справедливости в Гаагу. И это случилось не в дохристианской Европе. Другие адвокаты убаюкивали так же, слово в слово. Все тут заодно — лишь бы выгнать и помахать на прощанье черным платочком. Моя адвокатша не лучше: «Я не знаю… I don’t know…» Но ей так можно — она красивая.
Мы, нелегалы, люди вне закона, загнаны в тупик. Депортационные агенты могут ударить ссыльного. Это норма. Но боже упаси политзаключенного (да, слишком громко сказано, но это достоверный факт: мы тут по приказу политиков) оставить синячок на агенте. Тут уже сразу «сотрясение мозга», если даже всего лишь ссадина на руке. Дальше — криминальная тюрьма. Срок от двух лет. Там условия содержания хуже, чем в Колнбруке. Прощай, интернет! Прости, сирень! После срока вернешься сюда. Ведь высылка — отсюда. Так можно барахтаться по казенным домам много лет. И люди без почвы под ногами барахтаются. Больше деться некуда.
B больницу я не попал. Хотя имел причины и права. Хм… Права? Какие права у нелегала. Догадывался: англичане тянули время, чтобы выслать за пределы острова. На свободу не надеялся. Наслушался вокруг неудачников, таких же, как я. Еще помню заключенных африканцев, которые не скрывали свой ВИЧ. Однажды я разговорился с одним. Ему, в отличие от меня, лекарство доставляли в камеру. Ведь не удавалось депортировать. Его имя и страна известны, но нет документов. Поэтому обречен на заключение под стражей. А значит, и на лечение. Труп для тюрьмы неудобен. Дух времени, видите ли, не тот…
Я ему сказал, что тоже инфицирован, но попросил об этом не распространяться. Попросил у него совета. Он поделился опытом:
— Если твои отпечатки пальцев не найдут в Европе, то лекарства дадут. Но не надейся, что освободят. Я со СПИДом тут уже два года. Да, лечат. У меня не лучший выбор: либо жизнь, но в тюрьме, либо смерть на свободе. Я сдался в тюрьму добровольно.
— А как же врачи на свободе и гуманитарные организации?
— Лечение дорогое. Никакая организация не выложит полторы тысячи фунтов в месяц на человека.
— Но я слышал, что Европа помогает лекарствами против СПИДа в Африке.
— Да, помогает, чтобы не ехали сюда.
— А врачи…
— Я ходил в больницу. Оттуда вышвырнули. И только потом приполз, умирающий, в полицейский участок. И сказал, что нелегал.
Со мной раньше случалось что-то похожее: в Голландии, с гнойной ногой, добровольцем пошел в тюрьму…
— Почему ты не уехал из Англии, если на свободе не лечат? — спросил я.
— Поначалу все было хорошо. Я попросил политическое убежище и получал лекарства. Вскоре проиграл процедуру на получение статуса беженца. Чтобы не попасть в депортационную тюрьму, вовремя скрылся в нелегальную жизнь. В лекарствах врачи, которые еще на днях лечили, теперь отказали. Ведь не было документов. Медстраховка закрыта.
Я признался, что мои пальцы замечены не только на острове.
— Тебя хотят отсюда выслать, — продолжал он. — Поэтому не дают лечение.
До сих пор не понимаю… Неужели жалко лекарства? При колоссальных затратах на тюрьмы для нелегалов это казалось странным.
Мой собеседник мог вернуться домой, в Конго. Официально там лечат от СПИДа. На деле — вымогают деньги. Я ему верил. Я не забыл российские больницы… И будь все иначе, то зачем ему добровольно оставаться взаперти два года? На сумасшедшего не похож. Значит, действительно, в опасности жизнь.
Не все, конечно, говорили о своих ВИЧ-проблемах. Но таких, догадываюсь, хватало. Африканскую эпидемию знаем. Около половины зэков составляли чернокожие. Не сомневаюсь, что значительная часть из них — те, для кого Европа была последней надеждой на жизнь. Но их надежды разбили.
Да что там зараженная кровь. Случалось хуже. В корпусе Alfa был старик с раком легких. О его болезни говорили и заключенные, и тюремщики. Последние иногда ругали местных политиков за жесткие законы: «Человек скоро умрет. Освободили бы». Я с ним мало говорил : по усталым глазам больного видел — ему не до меня, не до людей.
По совету чернокожего ВИЧ-инфицированного я обратился в правовые организации. Утром, когда все оставались в камерах и спали, звонил по таксофону. (Утром некому услышать о моих проблемах.) По телефону говорил с женщиной. Её звали Ким. Она работала в лондонской организации помощи ВИЧ-инфицированным. Я не жаловался — я консультировался. Оказывается, зараженные, подобно мне, имеют право на лечение и посещение врача-инфекциониста. А его в тюрьме нет. Поэтому нужно в больницу. Только инфекционист, изучив анализы крови, может назначить лечение.
Ким звонила медперсоналу Колнбрука. Просила, чтобы мне разрешили визит в больницу. В одиночку я бы не справился. Тюремного доктора видел один раз. После писал ему о необходимости встречи. Но без толку. Правило тюрьмы: доктор принимает по записи. И толькo он решает, кому посетить госпиталь, кому жить, кому нет. Ему пишут заключенные. Надеются, ждут, месяцы ждут. Известно, что без лечения проживешь не больше полугода. Да, возможно, повезет, и начнешь лечение месяца через три. Но сколько тогда всплывет болезней: иммунитет-то хрупкий…
По словам Ким, инфицированный нелегальный иностранец должен сидеть в тюрьме. Все законно. Но она все-таки помогла. Меня отвезли в госпиталь в белом, без особых примет, фургоне — в гражданской машине. Наручники не надевали. Был шанс на побег: если и поймают, то срок не добавят — нелегалам не добавляют…
Поликлиника была одноэтажным зданием на задворках столицы. Внутри несколько кабинетов. Я сел на стул среди людей. Ожидание. Тюремщики неподалеку. Без наручников — не бежать ли? Теперь окончательно прояснилось: бежать некуда. На острове не протяну нелегально. Идти к родственнику раздумал. Стыдился за себя, неудачника. Но важнее другое: в камере остались две папки моих черновых записей за последние два года. Жаль терять. Наброски книг, мечты… Конечно, найдутся такие, кто покрутит пальцем у виска. Какие мечты? Какие книги? Ха! Но я же не упрекаю вас в том, что ваши мечты упираются в домик с бассейном, а досуг — в телевизор. Каждому свое.
Доктор засыпал вопросами. Когда заболел? Как? Какие планы на жизнь? Я попался в лапы надежды на лечение и даже на свободу. Я был моложе — наивнее.
— А зачем приехал сюда? — продолжал доктор. — В России не лечат?
— Лечат.
— Может быть, тебе лучше улететь обратно на родину?
На этом разговор закончился. И я уже думал о возвращении. Нет. Домой возврата нет. Я осколок и там. Но это другая история… Отчасти поэтому оказался здесь: мечтал начать жизнь с чистого листа. И на первой странице — клякса Колнбрук.
Мне оставалось шататься без дела. Иван Денисович Солженицына тут посмеялся бы: мне бы, мол, так. Но что поделаешь — всему свое время. Впрочем, иногда я шевелил руками. Тюремное хобби — кружок рукоделий. Взрывчатку, конечно, не изготовишь. Зато рисуй и лепи из керамической глины. В детстве я увлекался пластилином. Помню разбросанный, прилипший где попало в доме пластилин. Мама ругалась и смеялась. Еще была живой. Качество ее друзей определял просто. Умеешь лепить — хороший человек. Не умеешь — научим.
В комнате рукоделий — столы, краски, картины, мешки с глиной. Обычная мастерская. На первый взгляд — кругом беспорядок. Но творческий. Со временем привыкаешь, понимаешь, что у каждой вещи свое место. Тут дежурила только одна бессменная надзирательница. Впрочем, учитывая ее доброту и отзывчивость, скорее воспитательница. Она одевалась по форме, как все тюремщики, но вдобавок всегда покрывала голову черным платком. Под присмотром мусульманской воспитательницы я просиживал штаны, рисуя и лепя.
— Что ты делаешь, Victor? — спрашивала она.
— Автомат Калашникова, — я отвечал, не глядя на нее. Некогда.
— О, это, Victor, не разрешается. Это нельзя.
— Не бойтесь. Я его покрашу в розовый цвет.
— Тогда можно. Давай, Victor, давай.
Она хлопала меня по плечу. Можно подумать: старый знакомый. Больше так никого не подбадривала. Но я пока ее не хлопал. Вначале, думал, присмотрюсь. Не то хлопнешь на свою голову…
Африканец рисовал родину в ярких красках. Туда, однако, не торопился. Рисуя, он хвалился, как на лондонской свободе имел одновременно двух жен. Ему, говорил, мусульманину, можно.
— И что тут хорошего? — недоумевала воспитательница. — Ты здесь. Они там. Заранее было ясно, что все так закончится.
Она, бывало, высказывалась негативно об исламе. Я не вслушивался. Кто знает, может, это даже были пронзительные обличительные монологи. Но я был занят. Слепить бы пистолетик. Здесь воспитательница помогла: выдала мне запас глины в комнату. Домашняя работа, как в школе. Хотя такое по тюремно-санаторному уставу не положено.
— Не волнуйся, Victor, — она хлопала меня по плечу. — Ты освободишься. Вечно держать взаперти не будут. Ты ничего страшного не сделал. На воле найдешь англичанку. Женишься. И таким образом легализуешься.
Теперь моя комната стала похожа на мастерскую. Беспорядочно разложенные листы и глина. Паша ругался. Я тоже повышал голос. Отныне мне, занятому хоть чем-то, по силам долго сидеть в колнбруках. И без бунтарского писка. Так и протянул бы до ВИЧ— апокалипсиса и умер бы бесславно. Чем же я занимался? Не смейтесь, не крутите, бога ради, пальцем у виска, но я, взрослый дядя, заключенный, 26 лет, лепил человечков. Преимущественно воинов. Доспехи мастерил из сигаретной фольги. Человечков дарил, как мне казалось, хорошим людям. Надеюсь, что не ошибся, и они по-прежнему хорошие.
Но главный замысел моей жизни — статуэтка писателя Вячеслава Дёгтева — не имел успеха. Я лепил, ломал, снова лепил. Уменьшенная копия статуэтки отчасти удалась: рубаха, улыбка, усы, в руке оголенная казачья шашка получились. Но самое главное, лицо, не было похоже. Хотя я изучал в интернете видеозаписи о том, как делать глиняные портреты. Хотя со мной всегда фотография писателя. И если обрету дом, то повешу его портрет на стену. Есть причины…
Ночью забывал о неудачах, если уходил в мечты. Придет время — поставлю этому писателю памятник. Возможно, заплачу мастеру. Возможно, собственноручно. Но вначале было бы неплохо освободиться из гостеприимного (без кавычек, без иронии) Колнбрука.
Я попал на тюремную доску почета. Фотографии моих человечков висели на стене рядом с изображением других, на взгляд воспитателей, интересных работ. Да, мои бритоголовые друзья детства с улиц разбитых фонарей посмеялись бы тут, держась за животы! Витя на Доске Почета!
Однажды утром агенты забрали Пашу опять. И он не вернулся. Неужели перевели в криминальную тюрьму? Может, толкнул агента. Или подрался. Мы, нелегалы, тоже люди и тоже с нервами. Через неделю Паша позвонил из Киева: все-таки его депортировали. Он рассказал, что агенты держали его за руки и за ноги. Ему вкололи снотворное. А потом Паша… проснулся в самолете над облаками. И эти облака не казались ему бело-праздничными, как другим пассажирам, — в Лондоне осталась семья. Теперь я еще тверже убедился: сопротивление бесполезно. Законы Англии поощряют содержание иностранцев взаперти в течение неограниченного времени. Едва ли не пожизненно. Выходы отсюда — или в морг, или в самолет. Такое не всем по душе после… скольких-то лет здешней оседлой жизни. Это касается и беженцев. Они тут тоже ждут чуда. Иногда возле тюрьмы митинговали английские защитники нелегалов. На их взгляд, о людях надо судить не по паспорту. Ибо все люди равны. А земли хватает. Они не только просто болтали в рупоры и размахивали плакатами. Скованные друг с другом, они ложились под автозаки, когда те выезжали из Колнбрука в аэропорт. В первую очередь заступались за депортируемых экс-беженцев. И были правы. Тут, в самом деле, серьезная проблема: Европа, обещая убежище, протянула руку помощи, а эта рука оказалась миражом гуманизма. И теперь иноземные борцы за свободу ожидают депортацию.
В моем рюкзачке оставался мобильник. Я надеялся его похитить во время осмотра одежды. И вот меня повели на вещевой склад. Там получил рюкзачок. Сел на корточки. Открыл. Копался в вещах. Тюремщик наблюдал рядом. Я взял зарядку и мобильник, держа ладонь тыльной стороной вверх. Таким образом переложил в карман.
— Что ты взял? — спросил тюремщик.
— Зарядку.
Я поднялся во весь рост. Вынул из кармана кабель.
— Да, бери. Это можно, — сказал он.
Повезло, что не проверил карманы. Обманул ли я его? Я ведь действительно взял и кабель тоже. Теперь заряжал мобильник от компьютера. Вначале оборачивал телефон газетой. Потом подключал. Нельзя, чтобы тюремщики увидели видеокамеру телефона, — отберут. В мобильнике музыка и фотографии. Это прибавляло душевных сил.
Депортационный агент (очки, темно-зеленый пиджак, лакированные туфли) разглагольствовал, что, по законам Англии, иностранцев, таких как я, поощряется держать взаперти до высылки. Далее последовало предложение о капитуляции. Более того, обещание подачки в сто фунтов стерлингов. Столько, по его словам, хватит на прощальное виски в самолете.
— Спасибо. Виски не пью.
— У тебя нет шансов. Улетай. Я видел список мест, где ты был, — это показали мои отпечатки пальцев. — Даже не пытайся притвориться беженцем… Рассказывай, где был до Англии?
— Ты сам только что сказал, что знаешь, где я был.
Ему, кажется, со мной было не просто. При аресте не обнаружили мой паспорт. Значит, без поездки в консульство не депортируешь. А российский консул не даст лессе пассе, если не хочешь на родину и не в розыске. И агент в тупике. Мы оба в тупике. Мне, правда, хуже. Хотя я называл свое настоящее имя и место рождения. Но мои паспорта закопаны далеко и давно. Уже забыл, в каких лесах. Предыдущие паспорта сжег. И вот отпечатки прояснили, что я был не только на острове… И такого любознательного путешественника упекли за решетку. А все потому, что однажды ему стало тесно в Итаке-Воронеже. «Пустяки! — сказал я себе. — Держись, пацан. Марко Поло тоже сидел. И в далеко не санаторных условиях!»
Теперь агент отравлял мне существование. Из своего скромного тюремного доанглийского опыта знаю, что агенты, как правило, наглые и озлобленные. Невольно задаешься вопросом: неужели их в детстве колотили иностранцы? Агенты разговаривают оскорбительно. Можно подумать: занял у них деньги и не вернул. Раньше я отвечал агенту, опустив глазки в пол, что будто бы спасаюсь и от КГБ, и от бандитов. Потом расширил географию своих действий. На вопросы виновато улыбался и смотрел на солнышко за окошком. А недавно вырос и кое-что понял. Так вот: ни англичане, ни другие не сотворили эту планету, чтобы указывать, где можно ходить, а где нельзя! Я сам себе хозяин! Все это сказал агенту.
— Ладно. Мы можем даже на Марс депортировать, если у тебя претензии к устройству нашей планеты.
Далее разговор перебежал на повышенные тона. Автор тоже за горячим словом в карман не лез. В последний раз на меня так кричал разве что ректор Сергей Есин. А потом вдруг отчислил. Я думал, что старика вот-вот хватит инфаркт. Тогда бы меня наверняка (хочешь не хочешь) затолкали в мировую литературу. Про Марс, однако, Есин, кажется, не говорил. Зато угрожал: «Воронеж! Воронеж!». Есин оказался моим первым депортационным aгентом.
Я не всегда сердился на европейцев. Примем во внимание, что это, если серьезно, их земля. Есть, стало быть, обоснованное право подвергать аресту иностранцев. Признаю: наши тюремщики-воспитатели зарекомендовали себя приятными людьми. Некоторым обрадуюсь, если встречу на воле. Выпьем, конечно, пива. Хотя нет. Что еще за пиво? Я же русский. А они англичане. Значит, водки и виски. Возможно, и депортационные агенты порой хорошие ребята. И даже не исключено, что любят гольф. Но у них работа, присяга, приказы политиков. А с властью разве поспоришь? Она, власть, начитанная. Ошибется — пустит дымовую завесу книжных цитат. Там припасены закладочки на все случаи жизни. При ошибках желательно, чтобы авторов цитируемых книг уже похоронили. Тогда и виноватый наконец-то объявится, и башку рубить некому. Вот вам и горе от ума.
Какие варианты борьбы в Колнбруке? Голодовка бесполезна — попадешь в изолятор, камеру-одиночку. Согласно тюремному правилу, оттуда не выпустят, пока не поешь. Иначе эвакуация в госпиталь для принудительной инъекции. От голода не умрешь. Не позволят. Другое дело — вскрытие вен. Возможно, зашьют. А умрешь — не велика потеря. За кого ответ держать? Без бумажки ты букашка. Лишь бы не массовый суицид нелегалов. Это заинтересует прессу. Что еще? Махать кулаками? Попробуй. Криминальная тюрьма недалеко. Отсидишь год-другой — вернешься сюда. Высылка — отсюда. Замкнутый круг для иностранца.
Я пробовал бороться на бумаге. В наше время это почти безопасно. Это вам не с автоматом Калашникова и коктейлем Молотова отбивать у неприятеля города и села. Я рассказал о наболевшем — получился легковоспламеняющийся текст газетного формата. Жанр определил не сразу. Чесал затылок — то ли эссе, то ли репортаж. И вдруг сообразил: кляуза! Жанр древний. В истории много его примеров. Переписывался же политический беженец Курбский с Иваном Грозным. Мой заголовок — «Мир против нас» — казался удачным из-за двойного смысла. Мира (покоя, перемирия) нелегалу не будет. Второй смысл заголовка подразумевал, что мы, инозаключенные, лишние на родине (иначе вернулись бы туда вместо скитаний по тюрьмам) и неугодные в капиталистическом мире. (Учитывая уровень жизни, допустимо сказать: мире тепличном.) Мы без опоры под ногами, без места для шага вперед. Тупик. Занавес. Капкан. Точка. Депо. Закат.
Я выписывал телефоны московских редакций из интернета. Созвонился. Объяснился. Кое-где сразу отказали. Дескать, не до русских за границей. Своих проблем хватает. Я не слишком огорчился. Публикации — это уже не мое дело. Важно, что бумага впитала мою боль. Бумага спасла. Бумага горела. Иначе бы не вынес себя.
Текстом заинтересовались несколько редакций. Пытался отправить по факсу из комнаты тюремщиков, но мое письмо почему-то не доходило. Оставался другой, последний вариант. В интернете есть виртуальная клавиатура. Текст перемещаешь на экран и медленно, мышкой кликаешь, по каждой букве. Итого: один час в день умножить на три дня… Столько времени я набирал текст. Разослал его по электронной почте.
Колнбрук мне не казался новым. Прежде бывал в депортационных тюрьмах других стран. Везде одно и то же. Иностранец — значит, чужой, значит, проваливай! Гуд-бай! Ауфидерзейн! Чао! Не хочешь по-хорошему? Давай в тюрьму. У заключенных тоже бывают вспышки оптимизма и надежды, что однажды вручат справку об освобождении, где укажут: в течение суток должен покинуть страну. Это время-времечко полиция не вправе арестовать. Уедешь в соседнюю страну — поймают и там. Теория вероятности: рано или поздно поймают. Затем насильно вернут туда, где освободился. Из депортационной тюрьмы в депортационную тюрьму. Обычная судьба нелегала: неволя, каникулы, неволя… По Дублинскому соглашению, евространа, впервые снявшая отпечатки пальцев, ответственна за их носителя. Как бы вторая родина. Побег, значит, невозможен. Только капитуляция-депортация — белый флаг — может разорвать замкнутый круг. Тогда почему, спрашивается, нелегал остается взаперти? Неужели в запасе хитроумный план? Ничего, знаете ли, особенного. При аресте нелегал редко имеет документ. И не всегда называет настоящее имя. И даже родину иногда прикроет другой страной. А есть и такие, кто вообще держит рот на замке. Будто бы глухонемые. Таких записывают так: no name, no country. Есть и весельчаки: мол, упал с луны, потерял память и прочая ушная «лапша». Тут осторожность. Допустим, прибыл сюда по визе. А что, если спрятанный паспорт попадет в полицию? Мало, что ли, вокруг археологов-могильщиков?
Но виза нужна не всем. Вот заключенные европейцы, преимущественно восточно-европейцы. Они после криминальных тюрем. За преступления получили запрет на въезд. Ладно бы на несколько лет. А если пожизненно? Англия — остров. В отличие от других евростран, пограничной проверки не избежать. Конечно, найдутся способы, даже каскадерские трюки, чтобы проникнуть тайно. Но когда нелегального европейца поймают (например, при уличной проверке документов по причине наличия длинной, черной, как бы террористической бороды), то его вернут в депортационную тюрьму. Дальше… Архипелага колнбруков хватит на всех. Вот почему не каждый европеец соглашается на депортацию без права возвращения. Начинается обжалование приговоров. Только попробуй не так посмотреть на депортационного агента… Можно, правда, податься в беженцы. Но после депортационной тюрьмы скорее посвятят в рыцари, нежели в беженцы. Шансы ничтожные Нам говорят: «Убирайтесь! Вас сюда не звали!» Хм… Приняв Конвенцию о статусе беженца, некоторых тем самым позвали. Агитируя за всемирно-вездесущие демократические революции, получается, заманили. Я, ладно, на революционный рожон не лез. Но другие… Иракцы, афганцы, сирийцы — прокопченные войной народы — отбывают в колнбруках. Они просили убежище. Получили отказ. На носу изгнание. Кто-то из них, действительно, стрелял в защиту демократии. Кого-то после депортации или убьют, или посадят… Запад бомбил их города без разбора, где мечеть, где школу. Я видел у заключенных фотографии мертвых городов. Это хуже ада. Это ад в родном краю. И теперь беглецы из ада взаперти здесь. Больше податься некуда.
Про конвенцию о статусе беженца только и слышно: скоро прикроют, the end не за горами. Возможно. Сколько европейцев против нас, иммигрантов! Ошибочно думать, будто на конвенцию тратят деньги честных налогоплательщиков. Не случайно ультраправые политики, адольфычи, ныне набирают голоса: Нюрнбергский процесс был лишь антрактом. Есть, впрочем, и здравомыслящие европейцы, те, кто понимает, что Америка разжигает по миру военные пожары, а Европа не за океаном, ближе, доступнее и принимает беженцев. Тем не менее, корпорацию «Конвенция» не обанкротят. Почему? Только ли ради рекламы: мы спасаем планету! Куда там! Прием беженцев — это капиталовложения с расчетом на прибыль. Так же как и вложения в демократические ракеты на очередную революцию-войну-разруху. («Ничего личного. Просто бизнес» — это из фильма «Крестный отец».) Ну нельзя без громогласной поддержки беженцев. Иначе не с руки оправдывать кровь. Обычная информационная война. И честные налогоплательщики тут ни при чем. Клубок заинтересованных в корпорации «Конвенция» сложнее, запутаннее.
Европейская шлюпка для беженцев переполнена. Чужаков не ждут, как прежде. Былая надежда на мультикультурный мир отцвела и засохла при экономическом похолодании. Чересчур разные люди не достроили еще одну вавилонскую мечту. Нужно ли их осуждать? Это дело их, европейцев, безопасности и благополучия. При кризисе не до лишних ртов. Вдобавок нелегальные рабочие не платят налогов. А тут еще проблема перенаселения. Того и жди, что голубоглазые, светловолосые, белокожие христиане останутся лишь в учебниках истории. Если и их не перепишут, не перекрасят. Европейская мечта о разных народах под одной крышей разбилась вдребезги. А мы — и есть ее осколки. Колнбруки — свалки для нас. Депортация — переработка до исчезновения. Не просто чувствовать себя осколком вне целого, большого, системного. Пустота в груди день и ночь — вот что такое быть осколком.
Вопрос с иностранцами решен. Европа уже собирает деньги на охрану границ. Не удивлюсь, если однажды появится такой высокий забор, что накроет тенью Великую китайскую стену. А когда однажды станет негде строить новые тюрьмы для иностранцев, то почему бы не переделать школу в тюрьму? Ведь дело касается национальной безопасности. Тюрьма важнее. А еще говорят: «Железный занавес рухнул». Неправда.
Время от времени ко мне приходил депортационный агент. Требовал, чтобы я добровольно посетил российское консульство с просьбой о лессе пассе. Тогда не избежать депортации. Вообще-то большинство заключенных возят в консульства без уговоров. А то и вовсе не везут, если лессе пассе страна выдает без ведома ссыльного. Россия — исключение. Не хочешь на родину? Тогда наш консул не вручит белый паспорт. Неудивительно, что жители экс-советских стран пытаются выдать себя за россиян, тем самым делая депортацию невозможной. Но еще лучше быть выходцем из страны, консульства которой нет. Я встречал абхазов. Консульства Абхазии тогда не было. После месяца-другого взаперти их освобождали с денежной компенсацией за моральный ущерб. Ведь депортационный агент зашел в тупик. Но это было в голландской тюрьме Zaandam. В Колнбруке подобная маскировка не поможет. Агенты и переводчик внимательно изучают акцент ссыльного. Так или иначе — найдут, к чему придраться. По крайней мере, я не видел, чтобы на острове этот фокус срабатывал.
В мою камеру пришел Роланд. Я читал книгу.
— Не надоело в хате сидеть? — спросил он. — Пойдем. На улице солнце.
— На улице?
— Ну во дворе… Кстати…
Оказывается, пришел по делу. Ему нужен мой мобильник. Он переписывался в интернете с девушкой из Литвы. Правда, утаил, что в тюрьме. Она попросила его фото. Поэтому в камере началась фотосессия. Вначале я щелкнул его у окна. Не сразу заметил, что за ним забор с колючей проволокой. Забор попал в кадр. В другой раз — на фоне серой стены: скучно, серо, опять не то. Роланд хотя был трезвым, но предложил сняться вне камеры, за игрой в бильярд.
— Может, лучше шахматы, — съязвил я.
Напомнил: снаружи тюремщики — нельзя. Вдобавок зэки в красных кофтах. Интернет-подруга догадается: роба! тюрьма! Роланд вернулся к серой стене. Снял майку, оголил торс. Грудь колесом. Пластины пресса. Я сфотографировал, когда он глубоко, будто перед погружением в воду, вдохнул.
— Ты не терял времени зря.
А он:
— Она жалуется, что не может прилететь прямо сейчас. Не с кем оставить детей.
— Короче, она с прицепом.
— Короче, да. Я ей написал: бросай все. И детей бросай. И давай ко мне.
Его глаза лукаво блестели. В них мое отражение — такая же самолюбивая сволочь…
После мы гуляли по тюрьме. Я хвастался фотографиями моих глиняных безделушек. «Какие таланты пропадают», — комментировал Роланд. Неподалеку, у входа в интернет-комнату, висели портреты наших то ли надзирателей, то ли воспитателей. Коротко написано об интересах каждого. Заранее знаешь, о чем поболтать.
В церковь идти не собирались. Проходили мимо. Нас затянули туда за рукав. Вместо молитв там вручали дипломы переводчиков английского языка. В зале царила праздничная атмосфера: фотовспышки, аплодисменты. Мы с Роландом нежданно-негаданно тоже угодили в обладатели дипломов переводчиков. И это мой единственный диплом…
Как я выбрался из Колнбрука? Англия запрашивала страны, где я был, на предмет: кто примет обратно? Даже чуть было не вытолкали в Россию. Окажись при мне паспорт — точно бы закатали в самолет и — на родину. В Европе отказали все, кроме французов. Запомнился: ведь имел французскую визу. Мне пришло письмо: высылка в Париж неизбежна. Правда, неизвестно, в какой день. Еще не решено окончательно.
Ожидание высылки ползло непривычно пасмурным летом. Ни дня без капли с неба. По телевизору транслировали Олимпийские игры. Они проходили неподалеку. Неудивительно, что мне, заключенному иностранцу, вспомнилась гитлеровская Германия. Там тоже была Олимпиада, но в окружении концлагерей. Поначалу и фашисты предпринимали только высылку лишних людей. Точнее, на взгляд нацистов, не людей, а генетического мусора. Несмотря на это, олимпийские гости ни о чем не подозревали: состязались и смеялись. И им, равнодушным, не мешало бы разделить вину за кровавое пятно в истории. Мы, современные нелегалы, люди вне закона, не попадаем в газовые камеры. Но это пока. Что в будущем — неизвестно. Мир всегда подобен вулкану. И нелегалам не поздоровится в первую очередь. И в этом будет и наша вина. Есть же шанс — еще не полночь.
Да, нынче жить взаперти терпимо. Колнбрук — образец мягкого насилия, soft terror. Ограничения в войнах, в эпоху ядерного оружия, привели к повышению уровня жизни европейцев и, соответственно, заключенных нелегалов. Я задавался вопросом: почему не уменьшат затраты, не упростят содержание чужаков? Чтобы избежать обвинений? «Ты, Victor, не живешь на улице. Тебя бесплатно кормят. У тебя своя комната. Спортзал. Интернет» — так мне говорил один тюремщик. Я еще, получается, в долгу.
И вот мне пришло письмо с точной датой депортации по маршруту Лондон–Париж, Хитроу–Шарль де Голль. До вылета оставалась неделя. Не пришлось, слава богу, ждать, как другим, месяцы. Повезло? Ну это, с какой стороны посмотреть… Больные нелегалы в тюрьмах не нарaсхват. Дорогой гость. Ежедневно пятьдесят евро (сорок с лишним фунтов) за таблетку. В моих услугах скоропостижно перестали нуждаться: ВИЧ-неприкосновенность. Депортационному агенту я сказал: «А я уже решил, что освобожусь отсюда стареньким, кашляющим, с палочкой». Я подписал согласие на депортацию. На другой день пришла адвокатша: «Дело проиграно. Распишись тут». Я не вчитывался в бумаги, на которых оставлял росчерк: я доверял. И вдруг сообразил, что еще не все потеряно:
— Слушай! Идея! А полетели со мной в Париж! Будешь меня и там защищать!
— Я не знаю… I don’t know… Я не знаю.
Остаток дня бесцельно слонялся по тюрьме. Роланд заметил, что мне грустно:
— Ты должен радоваться. Тебе многие завидуют: во Франции сразу освободят.
Я пожал плечами, будто не знаю. Хотя не сомневался: освободят.
— Без настроения, потому что улетаю в никуда. Там ни друзей, ни родни, — Роланд понимал, в чем дело: однажды я сболтнул коротко и сухо.
— Свобода всегда лучше неволи, — сказал он.
— Даже на улице?
— Да, это шанс. Ты не долго будешь на улице. Ты не инвалид, не алкоголик.
Он прав. Спасибо: подбодрил.
В моей жизни сложилась традиция: накануне путешествий короткая, почти под «ноль», стрижка. Я, Роланд и Томас посетили тюремную парикмахерскую. Она не отличалась от вольной. Все так же: зеркала, стулья, ножницы. На полу валялись только темные волосы. Чернокожая парикмахерша (свободная, как и тюремщики) стригла себе подобного заключенного. Ее услуги бесплатные, за счет заведения. Она одна на четыре корпуса. Поэтому очередь: два стула из трех заняты. Я сел перед зеркалом. Роланд оболванил меня машинкой за несколько минут. Опыт тут не нужен. Даже пьяный газонокосильщик справится. У меня волосы, как и у отца, редкие. Словом, не шевелюра. Мои стриженные волосы падали на пол и бросались в глаза среди других, черных.
Затем мылся в душе. Иначе бы остатки волос кололи тело.
Вечером посетил интернет. Хорошие новости. Мое письмо «Мир против нас» напечатала газета «Советская Россия». Правда, под другим заголовком — «Вечный капкан». Что ж, оказывается, не весь мир против нас.
Предстоящий перелет и радовал, и огорчал. Впереди подзабытое испытание: прохладные улицы и чувство голода. Чтобы отвлечься, я ходил в библиотеку. Не все же статуэтки лепить. По-английски читал, понимал, но с трудом. А здешние русские авторы пришлись не по вкусу. Таких, которые бы заставили чаще биться сердце, не нашел. Зато в наличии архив английских газет. Его уже изучил. Зря, что ли, попал во вражеский плен. Не будем кривить душой. Крепкой дружбы с Европой мы, на западный взгляд варвары-азиаты, никогда не имели. Слово «союзник» — не в счет. До сих пор остаемся чужими. Пока сильные, а следовательно, независимые. Поэтому чужие.
И вот черт меня дернул взяться за газеты снова. Настроение сразу испортилось. Много написано о нелегалах. Плохие, конечно, отзывы. Ладно бы только, что нам тут не место. Но, оказывается, мы еще виноваты в экономическом кризисе. Такое тоже пишут. Вообще-то, не всякий прибывший сюда африканский джентльмен удачи видел Уолл-Стрит хотя бы по телевизору. Политикам не с руки отвечать за свои промахи. Проще найти виновных извне. Не еврей, так африканец. А то и «гексогеновый мусульманин». Ничего личного. Просто политика. Нехватка козлов отпущения за кризис. Вот вам и первопричина современной охоты на ведь… на нелегалов. Популярнее этого разве что поиски Талибана в Антарктиде и папарацци с грязным бельем поп-звезд. И так чуть ли не во всей Европе. Впрочем, не мне обижаться на местные власти. Я не претендую на роль пострадавшего. Я не более чем простой очевидец, проглоченный системой, которую теперь, стало быть, знаю изнутри, а не понаслышке.
Удивляет, как ненависть мутировала после Нюрнбергского процесса. Англия — страна большого числа иммигрантов, где ныне ненавидят иммигрантов. Аресты себе подобных проводят люди с темной кожей. Причины мутации видны невооруженным глазом — чтобы не обвинили в нацизме. Дядя Ади тут бы аплодировал. Его дело продолжается. «Да, мы пали в борьбе, но это падение вверх. Национал-социализму принадлежит будущее. Я не побоюсь сказать, что это будет ХХI век» (из предсмертного интервью Адольфа Гитлера, пророчество боли и тьмы).
Но довольно о грустном. Жизнь коротка — для печали нет времени. Пора бы о перспективах. Каким представляю спасение для нас? Итак… Будет не плохо, если все нелегалы соберутся в одном месте. Ну а потом не дурно бы взять под свою опеку какой-нибудь островок. Ну а там основать вольное государство. Замышлял же Спартак подобное на Сицилии. Пусть, на чей-то взгляд, идея обречена на провал. Римляне, дескать, сильнее. Временный, значит, остров. Ну а что бывает невременно? Впрочем, что нам древность! Есть современные примеры. Christiania — вольный город в Копенгагене. (Сегодня, правда, уже не вольный.) Это показатель, что все возможно. Была бы мечта! Наш островок назовем так: «Новая Сицилия Спартака». Подчеркнем, что проблема неравенства людей идет из глубины истории. Вечный вопрос. Наш островок рекомендуется прибрать в Бискайском заливе. Там, говорят, славные волны для серфинга и мало акул. Да и у французов, по евромеркам, много земли. Так что потерю островка они или переживут, или даже не заметят. Какую потом выберем идеологию для островка? Какая разница! Все это лишь мои юмористические мечтания, а не планы.
Приближался день депортации. Я обдумывал, где останусь. У меня были друзья в других странах. Но там мне запрещено появляться. Уже ловили. Уже выгоняли. Где-то сам оступился. Где-то виноват тем, что иностранец. Так и не пришло в голову, куда пойти, куда податься. Во Франции никого не знал. Предстояла улица.
И вот за мной явились два агента. Солнце едва взошло, а уже нет-нет да скрывалось за бегущими тучами. Еще не было восьми часов. Двери других камер оставались закрытыми. Рано, но так надо — на случай, если высылаемый вздумает сопротивляться. Агенты не боятся, что ему помогут заключенные. Не помогут. Они понимают: за драку попадут в «криминалку». Агенты не хотят, чтобы свидетели наблюдали, как ссыльного вытаскивают силой.
Мои агенты вырядились, как на праздник: белыe рубашки, черные пиджаки, туфли. Ну а чем не прaздник? Еще от одного почти избавились. Один агент — рыжий и конопатый. Другой — чернокожий.
— Поедешь без сопротивления или позвать подкрепление? — спросили меня.
— Что ж, покину вашу страну. Ведь чувствую тут тоску, — ответил я.
Затем взял рюкзачок и вышел. В пустом и тихом корпусе на секунду остановился. Мысленно попрощался с тюрьмой, а ребятам пожелал выбраться из объятий Колнбрука. Мы имеем право на свободу. Мы не преступники. Увы, я не был волшебником. Не то сделал бы всех заключенных крохотными и забрал в свободную Францию. Эх, Гарри Поттера бы сюда. Этот сможет.
Автозак вез нас по дождливому Лондону. Серое небо. Вспышки молний. Старинные постройки. Казалось, из-за угла вот-вот появится Шерлок Холмс с зонтиком. Но сыщик не высовывал носа. Наверное, боялся промокнуть. Я так и не увидел Лондон без наручников.
В аэропорту Хитроу агенты предложили еду.
— Давайте, — я согласился. — Только не подмешивайте снотворное. Я готов улететь.
Они купили мне, как себе, гамбургер и кофе. Наручники не снимали. Хорошо, что руки были спереди. Кое-как справился — поел. После прощального завтрака они засыпали меня вопросами. Откуда родом? Будто не знают. Как настроение? Точно не видят. Какие планы на жизнь? Агенты, догадываюсь, всех нас, ссыльных, об этом спрашивают. Проверка — не задумал ли побег и сопротивление? Еще убаюкивали: «Victor, ты будешь в самой красивой стране мира! Столица любви!» И какого черта, думал ссыльный Виктор, ты сам туда не переселишься? Пройдись-ка по ночному Парижу. Как бы не укокошили!
Я осмотрелся. Одежду и сумки некоторых пассажиров украшали олимпийские кольца. Люди смеялись. Я перебил французскую сказку агента:
— Не надо историй про Париж. Мы тут все взрослые люди. Я там уже был.
В самолет вошли последними. Наши три места — одно к одному, будто диван. Мне пришлось сесть между агентами. Наручники по-прежнему не снимали. Я заметил на себе любопытные взгляды пассажиров. И это были не влюбленные глаза, какими смотрят на поп-звезд.
— Надеюсь, сегодня будет без шума, — мимо проходила стюардесса с сердитым личиком.
Вероятно, предыдущий изгой сопротивлялся и кричал. Тоже проклятый и обреченный. Не спешите осуждать таких, если встретите в пути. У них своя предистория.
Самолет разогнался. Взлетел. Выпрямился над облаками. Вспомнилось, как только что в аэропорту смотрел на темное и беспокойное небо. А за ним вскоре все оказалось иначе — светлое, мирное, милосердное. Неужели так же с жизнью и смертью?..
С меня наконец-то сняли наручники. Стюардесса угостила печеньем и соком.
Погода в парижском аэропорту была теплой, небо — безоблачным. Англичане передали меня в руки французских полисменов, которые перевели в участок аэропорта. Без наручников — хороший знак.
В участке я сел на стул. Оставалось ждать. Догадывался, что вот-вот освободят. Иначе бы — наручники и камера. Повезло, что мой французский язык хромал. Не то бы и отсюда не сразу унес ноги подобру-поздорову: люблю сболтнуть лишнее.
Полисмены спросили: привлекался ли я по инциденту с «болгарским» документом. Будто не знали. Конечно, знали. Я признался, что было дело — оступился. И теперь меня надо простить и отпустить. Свое отсидел. Аж сутки с лишним.
Потом я снова остался один в ожидании грустной свободы. Рядом мои скромные пожитки: рюкзачок и коробка с ноутбуком. Я открыл коробку: на экране ноутбука, к моему удивлению, была трещина. Наверное, раскололся, когда я прятался в поезде Брюссель-Лондон. Жаль. Хотелось почитать что-нибудь бодрящее. Лондонские тучи по-прежнему сжимали сердце. Стало не до шуток.
— Говоришь, что в нашей стране у тебя ни родственников, ни друзей, — ко мне подошел полисмен.
— Никого, — я отвечал лаконично. Говорить по-французски мне было труднее, чем слушать, пусть и понимая с горем пополам. И какой смысл объяснять ему больше?
— И ты без документов?
— Да.
— Ладно. Иди. И коробочку с собой забери, — полисмен показал на ту, где хранился ноутбук. — Сойдет за крышу. Ночью обещали дождь.
Я освободился в Париже. Красиво ли там? Какое мне дело до архитектуры, eсли только что освободился? Доживало лето. Было еще жарко. Я заглядывался на девок в юбках. В Колнбруке таких не было. Я слонялся по столице бездельно и бесцельно, как прежде в тюрьме-санатории. Случайно наткнулся на оружейный магазин. Внутри загляделся на стенды. Окаменел, будто загипнотизированный. Продавца, кажется, услышал не сразу. Я могу долго смотреть на грозовое небо и оружие. Жаль, что огнестрельный ствол мне не продадут: документов нет. Без огонька не дать кое-кому прикурить и не взять напрокат островок. Тоже мне оружейный стенд — нельзя то, нельзя это. Ну а холодное оружие? Пожалуйста, не вопрос. Я положил глаз на нож длиной с две мои ладони. Ночной Париж опасен. Расплатился. Продавец упаковывал его в подарочную коробочку. Я сказал, что это лишнее. Ведь есть чехол. Он все-таки завернул нож в бумагу и обмотал скотчем. Так, дескать, положено.
На улице я разорвал бумажную обертку. Выкинул ее в урну. Нож положил в рюкзак. Ну вот и приготовился к ночи.
В метро на вокзале «Nord» уперся в турникет. Вскоре прошел следом за пассажиром, почти прижавшись к нему. Поблизости не заметил контролеров. Зато они, двое, меня заметили и спросили мой паспорт, чтобы выписать «заячий» штраф. А я вручил им «волчий билет» — тюремный английский документ. В нем указывалось, что проживаю по адресу… Колнбрука. Там не стояло слово «тюрьма». Было написано: «Removal centre». Контролеры спросили: что это такое? «Транзитный лагерь для беженцев, откуда распределяют в другие места», — объяснил я. Хотите верьте, хотите нет: они выписали штраф на адрес Колнбрука. В будущем еще немало таких выпишут. Штрафы — это своего рода мои поздравительные открытки англичанам.
В вагоне метро я вспомнил заключенных, которые все еще томятся в тюрьме. Моя история — капля в бурном море. Откроешь интернет — найдешь истории о концентрационных колнбруках. Поймешь: мой рассказ не сгущает краски. Мог бы написать иначе…
Я не случайно вышел из метро на парижской станции «Stalingrad». День догорал. На улице с головой окунулся в темные чувства. Мирной коровой, решил, не буду. Я ощутил себя не совсем черных и не совсем красных, а цвета ядовитой пульсирующей крови, то есть багровых убеждений.
Впереди ночь.