Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2014
Антон Александрович
Райков
родился в 1979 году в городе Сосновый Бор. Выпускник философского факультета
СПбГУ. Автор публикации «Незнайка» (Новый мир. 2005. № 3). Автор книг: «Философ и “Я”» (СПб.: Алетейя, 2009), «Теория соотносительности» (СПб.: Алетейя,
2012). Номинант конкурса «Вторая навигация» 2009 года
(Санкт-Петербургского философского общества. Книга
«Философ и └Я”» (номинация: «За философский дебют»)).
Автор активно обновляемого блога «Праздник философии»:
http://antonrai.livejournal.com/
Литературные
герои не любят работать. Они любят либо бездельничать, либо творить, но больше
всего они любят попадать во всяческие передряги, влюбляться и путешествовать.
Но чтобы монотонно работать, заниматься той самой работой, которая дает пропитание,
— это нет, это не для литературного героя. Причем я бы сказал, что зачастую
нежелание литературного героя работать получает в литературе идейное обоснование,
возводится литературным героем в принцип. Давайте посмотрим, как это
происходит.
Начну, пожалуй, с
Нильса Хольгерссона из сказки Сельмы
Лагерлёф. Нильс, как отмечается, мальчик крайне ленивый, плюс он еще и мальчик
очень нехороший, злой, за что он и был заколдован домовым и превращен в
лилипута. И вот, волею судеб, в одной упряжке с дикими гусями Нильс отправляется
в путешествие. О чем же мечтает этот теперь уж совсем маленький мальчик:
«Прежде чем заснуть, он размечтался: если гуси
возьмут его с собой, он сразу избавится от вечных попреков за свою леность.
Тогда день-деньской можно будет бить баклуши, забот никаких — разве что о еде.
Но ему так мало нынче надо!
Нильс
мысленно рисовал себе чудесные картины. Чего только он не увидит! Каких только
приключений не выпадет ему на долю! Не то что дома, где лишь знай
работай, надрывайся.
“Только
бы полететь с дикими гусями, и я бы ни капельки не печалился, что меня заколдовали”,
— думал мальчик.
Теперь
Нильс страшился только одного: как бы его не отослали домой» (Сельма Лагерлёф. Удивительное
путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по
Швеции. III. В парке замка Эведсклостер. С.
Показательные мечты —
верно? Далее же мы подходим к важнейшему моменту. Домовой смилостивился над
Нильсом и согласился-таки его расколдовать, раз он стал исправляться. И что, захотел
Нильс вернуться домой? Да ничуть ни бывало:
«Я
послала гонца к домовому, который тебя заколдовал, с наказом поведать ему,
сколь благородно ты повел себя с нами. Поначалу домовой и слышать не желал о
том, чтобы снять с тебя заклятье, но я слала гонца за гонцом, и он сменил гнев
на милость. Домовой просил передать тебе: вернись домой — и ты снова станешь
человеком.
Как обрадовался
мальчик, когда дикая гусыня начала свою речь! Но по мере того, как она говорила,
радость его угасала. Не вымолвив ни слова, он отвернулся и горько заплакал.
— Это что такое? —
спросила Акка. — Кажется, ты ожидал от меня еще
большей награды?
А мальчик думал о
беззаботных днях, о веселых забавах, о вольной жизни, о приключениях и
путешествиях высоко-высоко над землей. Больше их ему не видать!
— Не хочу быть
человеком! — захныкал он. — Хочу лететь с вами в Лапландию.
— Предупреждаю, —
сказала Акка, — этот домовой очень своенравен. Боюсь,
если ты не вернешься домой сейчас, упросить его еще раз будет трудно.
Дурной все-таки был этот
мальчишка! Все, чем бы он дома ни занимался, казалось ему просто-напросто
скучным!» (Сельма Лагерлёф. Удивительное путешествие Нильса… III. В
парке замка Эведсклостер. С.
Все что угодно, только
не домой, только не к учебе, только не туда, «где лишь знай
работай, надрывайся». А «не хочу быть человеком», конечно же, следует читать:
не хочу учиться-работать, хочу быть вольной птицей. Каждый человек мечтает
взлететь, а Нильсу это удается в самом прямом смысле этого слова. Естественно,
что впечатление от полета ни с чем не сравнимо. Только
тот, кто летит, тот и живет. Правда, литературные герои мастера не только
взлетать к небесам, но и проваливаться в самые мрачные бездны.
Но и тут — лучше уж
провалиться в бездну, чем просто, как и подобает нормальному человеку,
поддерживать свое существование. Яркую иллюстрацию в этом отношении дает
сравнение двух героев «Преступления и наказания» — Раскольникова и Разумихина.
Оба этих молодых человека столкнулись с самой неприятной стороной жизни в Санкт-Петербурге.
Денег нет, перспектив особых нет, из университета обоих «попросили». Как же они
ведут себя в этих тяжелых обстоятельствах? Раскольников совсем пал духом, лежит
себе в своей комнатушке-гробе и предается самым мрачным мыслям, которые в итоге
приведут его к убийству «по теории». Ну и каковы мысли, таковы и теории… А что Разумихин?
«Это
был необыкновенно веселый сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем,
под этою простотой таились и глубина и достоинство. Лучшие из его товарищей
понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда
простоват… Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда
не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его.
Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод.
Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги. Он знал бездну источников, где
мог почерпнуть, разумеется заработком. Однажды он
целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее,
потому что в холоде лучше спится. В настоящее время он тоже
принужден был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешил
поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать» (Ф. М. Достоевский.
Преступление и наказание. Ч. 1. IV. С.
В общем, мы видим, что
обстоятельства у Разумихина весьма сходные с обстоятельствами Раскольникова, но
ведет он себя в этих обстоятельствах, по всем представлениям, на порядок более
достойно. И что же? А то, что на первом-то плане романа мы видим именно «недостойного»
Раскольникова, который лежит, ничего не делает и фантазирует, а не
достойно-деятельного и неунывающего Разумихина. Можно, конечно, привести не
одно основание, почему это так; в данном же случае мы видим, что Раскольников
предпочитает вовсе сидеть без дела, чем просто выживать; Разумихин же
совершенно не понял бы такой постановки вопроса. Как же так? Попал в
затруднительные обстоятельства, так шевелись, зарабатывай копейку. Но Раскольникову
не нужны копейки, как говорится в другом месте романа, ему нужен «весь
капитал».
«—
Что на копейку сделаешь? — продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным
мыслям.
— А тебе бы сразу весь
капитал?
Он странно посмотрел на
нее.
—
Да, весь капитал, — твердо отвечал он, помолчав» (Ф. М. Достоевский.
Преступление и наказание. Ч. 1, III. С.
Весь капитал, и
естественно так, чтобы не надо было этот капитал «зарабатывать». Среди героев
Достоевского наглядно-показательна — в смысле работы,
а точнее, выведения работы «за скобки» — ситуация с князем Мышкиным. В начале
романа перед нами человек без средств к существованию, причем не очень понятно,
как он будет эти средства добывать, потому как
практичностью князь явно не обладает. Далее вдруг выясняется (во время беседы с
генералом Епанчиным), что у князя есть способности, да что там — настоящий
талант каллиграфа.
«—
Ого! да в какие вы тонкости заходите, — смеялся генерал, — да вы, батюшка, не
просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?
— Удивительно, — сказал
Ганя, — и даже с сознанием своего назначения, — прибавил
он, смеясь насмешливо.
—
Смейся, смейся, а ведь тут карьера, — сказал генерал. — Вы знаете, князь, к какому
лицу мы теперь вам бумаги писать дадим? Да вам прямо можно
тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу» (Ф. М. Достоевский.
Идиот. Ч. 1. III. С. 39. Собр. соч. Т.
Заметим, что сразу же,
даже и в вопросе заработка, перед нами не просто предполагаемый добытчик средств к существованию, а «артист» — это чрезвычайно
показательно. Но далее все становится еще более показательно, потому что и от
этого своего «творчества ради заработка» князь оказывается
избавлен благодаря свалившемуся ему на голову наследству. Тридцать пять рублей
в месяц — это бы и неплохо, но это все копейки, да и время отнимает, а тут —
получай сразу капитал, чтобы уж не думать о хлебе насущном:
«—
Верное дело, — объявил наконец Птицын, складывая
письмо и передавая его князю. — Вы получаете безо всяких хлопот,
по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал»
(Ф. М. Достоевский. Идиот. Ч. 1. XVI. С. 191. Собр. соч. Т. 6. М.: Гос. изд.
художественной литературы, 1957).
Именно что «безо всяких
хлопот». Всякие хлопоты попросту «выведены за скобки». И теперь князь уже может
совершенно спокойно бездельничать, то есть заниматься преимущественно тем, чтобы
ходить туда-сюда, и быть в курсе всех происходящих событий. Вариться в котле
кипящих вокруг него страстей. Это — дело для литературного героя1. Сам же этот прием — «наследство» или, там,
выигрыш в лотерею, в общем, когда на героя вдруг откуда ни возьмись
сваливаются большие деньги, конечно, используется не одним Достоевским.
Вспомним Мастера из романа Булгакова, он как раз и выиграл в лотерею, что
позволило ему сесть за написание романа. Само это решение описано Булгаковым гениально-лаконично: «Службу в музее
бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате» (М. А. Булгаков. Мастер и
Маргарита. Ч. 1. Гл. 13. С. 405. Минск: Мастацкая литаратура, 1988). Словно бы и не
может существовать иного решения, кроме как бросить службу и заняться чем-либо
действительно стоящим2.
Конечно, надо принимать
во внимание и различие эпох. Скажем, в те времена, когда еще существовала
аристократия, естественно, что представители этого сословия могут и «не работать»…
но, впрочем, так ли уж велика тут разница с точки зрения литературных героев?
Воистину литературные герои и есть та самая аристократия духа. А чем вообще
занимается аристократия, что есть ее дело? Любовь и война. Либо они
(аристократы) воюют с кем-то, либо в кого-то влюблены.
Причем надо сказать,
что в любом ведь сословии возникает (или — может возникнуть) дилемма —
«заниматься делами» или… чем-то другим, чем-то не таким прозаическим. И в литературе
это тоже находит свое отражение. Самым характерным примером тут, я думаю, послужит
история страданий юного Вертера. Что является главным делом Вертера на протяжении
всей этой печальной истории? Главное его
дело — влюбленность в Лотту. При этом волею судеб Вертеру пришлось немного и
поработать (отметим, правда, что суть его работы никак не описывается — работа
оказывается недостойной описания) — его краткая рабочая эпопея описана в начале
второй книги. И какими только словами не клянет Вертер ситуацию, в которой
оказался:
«И
в этом повинны вы все, из-за ваших уговоров и разглагольствований
о пользе труда впрягся я в это ярмо! Труд! Да тот, кто сажает
картофель и возит в город зерно на продажу, делает куда больше меня; если я не
прав, я готов еще десять лет проработать на галере, к которой прикован сейчас»
(Гёте И.-В. Страдания юного Вертера. Кн. 2. 24 декабря. С. 194.
Избранные стихотворения и проза. Петрозаводск: Карелия,
1987).
Тут как будто Вертер
недоволен не то чтобы работой самой по себе, но бесцельностью именно его
работы. Однако Вертеры на то и Вертеры, чтобы быть недовольными работой, какой
бы она ни была. И уж, конечно, не стоит принимать всерьез слова о картошке и
зерне, потому как сам Вертер, конечно, никакой картошки сажать не будет. Для
него и писание бумаг — «галеры», какая уж там картошка.
«Уже
неделю у нас стоит отвратительная погода, и меня это только радует; с тех пор
как я здесь, не было ни одного погожего дня, которого бы мне кто-нибудь не
испортил и не отравил» (там же. С.
199).
Да, вот она — работа.
Вот он — общий порядок вещей. Ненастье и отрава. И
конечно, долго бы Вертер никак не выдержал. И не выдержал. Поводом к его
отставке послужило нарушение светских приличий, но это все из одной оперы арии.
Потому как неприличнее всего «не служить», не работать, не занимать какого-то
места. Так было раньше, и так есть сейчас. В этом смысле не так много и изменилось.
Вспомним знаменитое фамусовское: «А главное, подит-ка
послужи». Главное — именно что главное. Характерен и ответ Чацкого:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно». Очень в духе Вертера и
по сути тоже неверно. Вряд ли, ой вряд ли может быть
рад службе Чацкий. И какую службу ему ни предложи, почти наверняка он сочтет ее
«прислуживанием». Нет, лучше всего хлопнуть дверью, крикнуть: «Карету мне,
карету», да и уехать куда глаза глядят.
А теперь я обращусь к
своей любимой иллюстрации по данной теме, и будет это иллюстрация из сказки Астрид Линдгрен «Рони, дочь
разбойника». Никто в этой сказке не работает, папа Рони
занимается разбоем, а Рони предоставлена сама себе и
проводит дни в увлекательных прогулках по лесу, которые, конечно, никак не
сравнить со скучной учебой в школе, которая могла бы ожидать ее в случае, не
будь она дочерью разбойника. Дети ходят в прозаическую школу, а Рони ходит к поэтическому озеру:
«Рони пошла по тропинке прямо в лесную чащу и в конце концов оказалась на берегу лесного озера. Дальше
идти ей нельзя, так сказал Маттис. Черное зеркало
озера было окружено темными соснами, и лишь водяные лилии покачивались на воде,
словно белые огоньки. Рони, конечно, не знала, что
это белые лилии, но она долго глядела на них и тихо смеялась от того, что они
есть.
Весь
день провела она у озера и радовалась всему, как никогда прежде. Она долго
кидала в воду сосновые шишки и захохотала от радости, когда заметила, что стоит
ей хоть немного пошлепать ногами по воде, как шишки уплывали. Так весело ей
никогда не было. И ее ногам никогда не было так привольно» (Астрид Линдгрен. Рони,
дочь разбойника. 2. С. 702. Все о… СПб.: Азбука-Классика,
2007).
Ну, большое дело,
скажут многие — детям всегда больше нравится играть, чем учиться. Но разве не
точно так же и взрослым куда больше нравится творить, чем работать? Кому-то
подобные рассуждения могут показаться инфантильно-наивными, но наивность их
лежит преимущественно в плоскости аргументов типа: «Но не могут же все творить,
кто-то должен ведь и работать». Специфика же литературы в данном случае состоит
в том, что здесь этот аргумент совсем не основателен, поскольку в литературном
произведении нет «всех», и писатель имеет полное право сосредоточиться именно
на тех, кто играет и творит, а не учится и работает. Так вот, возвращаясь к Рони, припомним, что занятие отца было ей совсем не по душе
и она, а потом и ее друг-брат-возлюбленный Бирк
поклялись, что не будут разбойниками, когда вырастут. Но чем же они тогда будут
заниматься, как будут добывать себе пропитание? Решение этого непростого
вопроса поистине восхитительно: старый разбойник Лысый Пер
открывает Рони секрет:
«И
она рассказала Бирку секрет о серебряной горе, которую маленький серый гном
показал Лысому Перу в благодарность за то, что тот спас ему жизнь.
—
Он говорил, что там попадаются самородки серебра величиной с валун, — сказала Рони. — И кто знает, может, так оно и есть. Лысый Пер клялся, что это чистая правда. Я
знаю, где эта гора» (Астрид Линдгрен. Рони, дочь разбойника. 18. С. 845. Все о…
СПб.: Азбука-Классика, 2007).
То есть если жить не
разбоем, то — на самородки, но уж никак не обычной работой — эта мысль никому
даже и в голову не приходит! Нет такой идеи на повестке дня. Все проблемы опять
решаются через ту или иную форму «наследства», падающего литературному герою на
голову.
Итак, пока мы увидели,
как литературные герои избегают работы, предпочитая ей игры, творчество или
безделье. Впрочем, при случае они могут и поработать, в смысле повкалывать.
Припомним Константина Левина. Уж он-то никак не гнушается работы. Более того, косит
наравне с мужиками. Но здесь нам почти сразу понятна некоторая сомнительность
рассмотрения этой его работы как нормальной работы мужика. Константин Левин остается
барином, которому вдруг захотелось поработать — да, в отличие от других бар,
для него это не является капризом, и он действительно втягивается в работу, он
действительно работает наравне с мужиками. Но остается барином при этом.
Достаточно обратиться к истокам его рабочей мотивации:
«…приехав
однажды на покос и рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство
успокоения — взял у мужика косу и стал косить.
Работа
эта так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить; выкосил весь
луг пред домом и нынешний год с самой весны составил себе план — косить с мужиками
целые дни» (Л. Н. Толстой. Анна Каренина. Ч. 3.
IV. С.
Да вот для мужика-то
его труд не является средством успокоения, да и никогда бы мужик не понял
такого взгляда на предмет. В итоге косьба с мужика превращается для Константина
Левина опять-таки в своего
рода приключение, а не работу, в способ выяснить границы своих
физических возможностей. Плюс заодно для Константина это еще и способ пережить
момент единства с народом. Но это не работа в нормальном ее понимании. Никак не
работа. Могу привести и еще один схожий пример:
«Суматоха
продолжалась всю ночь. Мы перетаскивали вещи с места на место…Никогда
раньше в └Адмирале Бенбоу“ мне не приходилось
работать так много.
Я уже устал, как
собака, когда перед самым рассветом боцман заиграл на дудке и
команда принялась поднимать якорь.
Впрочем,
если бы даже я устал вдвое больше, я и то не ушел бы с палубы. Все было ново и увлекательно для меня — и отрывистые приказания, и
резкий звук свистка, и люди, суетливо работающие при тусклом свете корабельных
фонарей» (Р.-Л. Стивенсон. Остров сокровищ. Гл. X. С.
Это тоже весьма
примечательный отрывок. Джим Хокинс вкалывает с
радостью, потому как все для него ново и увлекательно. Это радость от работы
человека, который к работе не привязан, не зависит от нее. Но матросы, можно
допустить, тоже полны энтузиазма. Конечно, раз у них в голове мысли о
сокровищах, а не о повседневном заработке. В этом смысле и «хорошие» и «плохие»
персонажи «Острова сокровищ» оказываются в одной лодке, то бишь
на одной шхуне. В других же смыслах они демонстрируют серьезные различия. Так пираты, попав на остров, как отмечается, «с самого начала
мятежа не протрезвлялись ни разу» (там же. Гл. XXV. С.
127). «Хорошие» же персонажи демонстрируют способность соблюдать дисциплину.
Это стоит отметить в том смысле, что нежелание работать все-таки никак не
является синонимом — бездельничать, бить баклуши, пьянствовать и т. д. Это уж
каждый литературный герой сам решает: пьянствовать ему, убивать старушку или
вести себя более достойно. При этом все же стоит отметить и некоторый крен,
тенденцию именно к безделью или к тому, что более всего похоже именно на
безделье. Как уже говорилось, самые нормальные «занятия» для литературных
героев — любовь, война и путешествия. Путешествующие Нильсы и влюбленные
Вертеры. О войне же лучшую из иллюстраций дает тот же Толстой:
«Библейское
предание говорит, что отсутствие труда — праздность было условием блаженства
первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем
человеке, но проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в
поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам
своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны
быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек
найти состояние, в котором бы он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным
и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И
таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое
сословие — сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной
службы.
Николай
Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал
эскадроном, принятым от Денисова» (Л. Н. Толстой.
Война и мир. Т. 2. Ч. 4. I. С. 568).
Этот отрывок крайне
ценен с точки зрения противопоставления с одной стороны праздности — делу, а с
другой — одного дела другому делу. Война — это определенное дело, но и «не
совсем» дело. Странное какое-то дело. С точки зрения «делового» или рабочего
человека — все это в лучшем случае сплошная праздность, а в худшем —
безусловный вред. То же и с любовью. Ведь не назовешь же любовь — делом! И
вместе с тем попробуй-ка назвать ее бездельем. И говорят же о том, что
отношения «строят» — прямая «рабочая» аналогия. А уж
сколько времени и нервов уходит! Для многих же вообще любовь так и становится
главным событием в жизни. Так что с любовью, как и с войной — и дело, и не
дело. Не работа, это уж точно. Не служба. Времяпрепровождение. Скажем и так:
времяпрепровождение, очень подходящее для литературы, для литературных героев.
Но не для нормального рабочего человека, который трудится, чтобы заработать на
жизнь. Воюешь — не работаешь, любишь — не работаешь, творишь — не работаешь.
Думаешь — тоже не работаешь, на это имеется еще один яркий литературный пример:
«—
Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто
ничего не делаешь?
— Я делаю…— нехотя и
сурово проговорил Раскольников.
— Что делаешь?
— Работу…
— Какую работу?
— Думаю, — серьезно
отвечал он, помолчав.
Настасья так и
покатилась со смеху…
—
Денег-то много, что ль, надумал? — смогла она наконец
выговорить» (Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. Ч. 1. III.
С.
Вот и Вертер, конечно,
немного денег надумал, пока был влюблен в Лотту. Но не об этом он думает, а о
Лотте. Делает свою непонятную «работу».
В качестве контрпримера (как может показаться) можно рассмотреть
ситуацию с одним из известнейших литературных героев — Башмачкиным
Акакием Акакиевичем. Вот уж он — работник в полном смысле слова, причем и
работе его уделяется в «Шинели» достаточное количество времени, и это описание
носит сущностный для всего повествования характер:
«Вряд
ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать:
он служил ревностно, — нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему
виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение
выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если
он добирался, то был сам не свой и подсмеивался, и подмигивал, помогал губами,
так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую
выводило перо его» (Н. В. Гоголь. Шинель. С. 588. Избранные сочинения.
М.: Правда, 1985).
Башмачкин
не просто работник, он некто прямо противоположный типу творца, он — идеальный
исполнитель, неспособный к проявлению инициативы, что тоже особо подчеркивается
в тексте:
«Один
директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал
дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписывание; именно из
готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое
присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный
титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье.
Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: “Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь”. С
тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого
переписыванья, казалось, для него ничего не существовало» (Н. В. Гоголь.
Шинель. С. 588. Избранные сочинения. М.: Правда, 1985).
Так что же, выходит, и
работа в своей непосредственной сущности занимает вполне законное место в
рамках значимого литературного произведения? Э, да ведь посмотрим, кого в итоге
«написал» Гоголь? А написал он человека, которым никак нельзя быть. Да, Башмачкина можно пожалеть, да, над Башмачкиным
грешно смеяться, но нет, быть Башмачкиным — этого
никак нельзя. Не для того человек родится человеком, чтобы быть в итоге Башмачкиным. Не для того даны человеку творческие
способности, чтобы быть переписчиком бумаг, да еще и находить в этом какой-то
«свой разнообразный и приятный мир». Да, Башмачкин
такой литературный герой, которому очень хочется приставить приставку анти- и сказать, что Гоголь создал величайшего литературного
антигероя всех времен и народов3. Что же, весьма характерно, что
этот антигероический герой занят работой и не мыслит
ничего, кроме работы. Скажут, что просто работа его (конкретно его — Башмачкина) бессмысленна. Но я повторюсь хоть еще сто раз:
дайте творцу изобразить работу, и он изобразит ее как нечто бессмысленное. И
всегда она будет превращаться в «обыкновенное переписывание». Абсурдность жизни
Башмачкина есть также гимн и абсурдности миру работы.
При этом не будем забывать о том, что и в «Шинели» все равно сюжет делает-таки
изгиб и центрируется в итоге на событии «нерабочем».
Наконец, обращусь к
одному тягостному, страшному, но очень ценному рассказу-притче Салтыкова-Щедрина
— «Коняга». В контексте темы работы — это одно из ключевых
произведений, без рассмотрения которого тема не могла бы считаться до конца
раскрытой. Это притча ценна прежде всего тем, что в
ней выведено словно бы само понятие работы, воплощенное в конкретном живом
существе — Коняге.
«Коняга — обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый,
узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами.
Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него
свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин.
Немного на такой животине наработаешь, а работать
надо. День-деньской Коняга из хомута не выходит. Летом с утра до вечера землю работает; зимой, вплоть до ростепели,
“произведения” возит» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Коняга).
Да, это не Константин
Левин — коняга работает не для удовольствия, не для
«приключения» и уж, конечно, не для успокоения. Коняга
— не барин, коняга — мужик. И главное, что можно понять из всего этого
тягостного повествования — это всю беспросветность мира работы. Этот рассказ —
еще один литературный антирабочий гимн:
«Нет
конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования; для нее он
зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но, как говорят
расчетливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в которой он живет,
направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нем той мускульной
силе, которая источает из себя возможность физического труда. И корма, и отдыха
отмеривается ему именно столько, чтоб он был способен выполнить свой урок. А
затем пускай поле и стихии калечат его — никому нет дела до того, сколько новых
ран прибавилось у него на ногах, на плечах и на спине. Не благополучие его
нужно, а жизнь, способная выносить иго и работы. Сколько веков он несет это иго
— он не знает; сколько веков предстоит нести его впереди — не рассчитывает. Он живет, точно в темную бездну погружается, и из всех ощущений,
доступных живому организму, знает только ноющую боль, которую дает работа»4
(М. Е. Салтыков-Щедрин. Коняга).
Что же, вот мы
рассмотрели три примера, когда литературные герои действительно заняты работой.
Один — Башмачкин, другой — Константин Левин; третий,
наиболее совершенный рабочий образ — Коняга. Башмачкин работает и находит в этом какое-то удовольствие,
которое никак нельзя посчитать адекватным; Константин Левин работает, но не
является полноправным жителем мира работы, он — все равно чужой, ну или, как
минимум, «не свой» среди крестьян; наконец, Коняга —
вот литературная «рабочая косточка» в чистом ее виде. И какой страшный образ!
Нет, если уж заняться чтением литературы, то мир работы представляется миром
неизменно либо чуждым литературному герою, либо прямо миром страшным. Поднять
все паруса и уплыть навстречу приключениям и любви — вот жизнь литературного героя;
надрываться на работе — вот печальная жизнь Коняги.
1 Вот еще пример
«вывода работы за скобки»: «Перечитав написанное, я вижу, что может создаться
впечатление, будто я только и жил тогда что событиями этих трех вечеров, разделенных
промежутками в несколько недель. На самом же деле это были для меня лишь случайные
эпизоды насыщенного событиями лета, и в ту пору, во всяком случае, они занимали
меня несравненно меньше, чем личные мои дела.
Прежде всего, я работал» (Фицджеральд Ф.-С. Великий Гэтсби. Гл. III. С. 357–358 // Романы: СПб.:
Азбука, Азбука-Аттикус, 2012). Вот видите, как выходит: вроде бы
жизненно важная работа испаряется со страниц литературного произведения, а
случайные эпизоды и составляют суть повествования.
2 А вот и еще даже
более яркая иллюстрация из другой книги Булгакова: «Всю жизнь служить в “Пароходстве”?
Да вы смеетесь!
Всякую ночь я лежал, тараща глаза в
тьму кромешную, и повторял — └это ужасно“. Если бы меня спросили — что вы
помните о времени работы в “Пароходстве”? — я с чистою совестью ответил бы
— ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими
ушами на вешалке — и это все» (М. А. Булгаков. Записки покойника. Гл 3. С. 90–91.
СПб.: Азбука-классика, 2004).
3 Но я не буду этого
делать, потому как это потребует понятийного различения между литературным
героем и антигероем, а такое различение в рамках данных рассуждений не привнесет
ничего, кроме путаницы. Потому пусть Башмачкин будет
таким же героем, как и всякий другой. Герой он литературного произведения? Герой. Ну и все, значит. Впрочем, уточню, что
героем литературного произведения по ходу данных рассуждений я считаю всякое
действующее лицо, находящееся в литературном произведении на первом плане. Башамчкин находится на первом плане — значит, точно: герой.
4 Беспросветному образу Коняги
противопоставляется образ сытого, довольного и бездельного Пустопляса… Что же —
это образ литературного героя? Нет, совсем нет. Пустопляс — образ Общества,ф точнее, общественной
несправедливости, а с Обществом у литературных героев свои особые счеты… но это
отдельный разговор.