Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2014
Ангелина Злобина родилась в Подмосковье. Окончила художественное училище,
работала художником-оформителем, видеодизайнером,
художником-постановщиком, писала сценарии.
Живет в Москве.
1. Крестины
Она
родилась летом, в начале августа, и сама она была летом, вокруг нее всегда
будто переливался полуденный зной, наполненный стрекотом кузнечиков и пестрой
лиственной светотенью. А еще — мерцанием, потому что она жила у реки, и за
окнами сквозь листву всегда плыли солнечные блики.
Красота ее смолоду была
полнотелой, южной: темные волосы на прямой пробор, коса тугим узлом на затылке,
смелый разлет бровей, и румянец, и смуглость, и гордая посадка головы. Голос
сафьяновый, теплый, и смеялась она тем же сафьянным грудным звуком: то тихо,
сомкнув губы, то хохотала вовсю, утирая слезы и
прикладывая ладонь к груди.
Моей маме она
приходилась теткой, но по возрасту они были почти ровесницами и считали друг
друга сестрами, а я ее звала «тетя Надя».
Она появлялась всегда
внезапно, наездом, по пути к каким-то неведомым мне родственникам, которым
срочно надо помочь по хозяйству или просто навестить и подкинуть денег. В нашей
квартире сразу становилось шумно, весело, тесно. Из зеленой кожаной сумки, занимающей
половину прихожей, доставались подарки: шерстяные свитера и носки, банки с вареньями
из северных ягод, полотняный мешочек с сухими белыми грибами, керамический
кофейный сервиз, купленный не то в Трускавце, не то в Риге.
Обычно мамины знакомые,
едва поздоровавшись, кисло улыбались мне и произносили одно и то же:
— Худенькая-то какая!
Тебя, наверное, дома совсем не кормят?
Тетка Надя таких дурацких вопросов никогда не задавала. Она ловила меня в
распахнутые объятия, звонко целовала в обе щеки и говорила:
— Ты ж моя золотая!
Летом два наших семейства
съезжались к моей бабке в глухую деревню под Орлом, и начиналось для нас
настоящее знойное лето.
Взрослые косили и
ворошили сено, ходили за какой-то особенной водой к колодцу на краю леса,
ремонтировали крыльцо, поливали огород, спали на сеновале, ловили щук в речке,
протирали свежими огуречными срезами красные от солнца плечи и спины.
Я дотемна гуляла с
соседскими детьми и ничего особенного из тех гуляний не помню, кроме разве что
постоянной жары, вкуса дикого чеснока — острых травинок, сорванных на берегу у
реки, запаха печенной в золе картошки и еще, конечно, парного молока, которым
бабушка настойчиво поила меня каждый вечер, когда я возвращалась домой.
Вокруг расстилались
луга, за ними начинался частый березовый лес, а в сердцевине этого тихого мира
в зеленой тени старых ракит лежал изгиб маленькой речки, и на берегу стоял
бабкин дом из серых еловых бревен.
Однажды тетка Надя
собралась ехать в город и из каких-то тайных соображений взяла меня с собой.
Дорогу туда я помню смутно: поле, стрекот кузнечиков, потом тряский автобус. А
то, что называлось городом, оказалось сонным царством, тихим и жарким. Узкие
кривые улицы, выцветшие старинные дома, прохожих мало…
Какие важные дела нас
туда привели — я не понимала и ждала только покупки обещанного мороженого.
Возле большого
кирпичного дома со ступенями и двустворчатой дверью тетка вытерла платочком мою
физиономию и липкие руки, а раскисший стаканчик выбросила в урну. Постучалась.
Дверь открыл бородатый дядька в длинных, шитых золотом одеждах.
«Так вот какой Дед
Мороз летом бывает!»— осенила меня догадка. Тетка о чем-то договаривалась с
летним Дедом Морозом, который, в отличие от зимнего,
был как-то чересчур строг.
— Нет, сегодня никак
нельзя, на сегодня все крестины закончились. И где же родители ребенка? Где
восприемники?
— Нету
родителей, батюшка. Сиротка она — видите, худенькая какая? — легко соврала
тетка.
Незнакомец смерил меня
недоверчивым взглядом. Я вздохнула, подумав, что сейчас непременно спросит:
«Тебя дома-то кормят?» Однако не спросил.
— Заходите.
Мы вошли. Я наблюдала
за «Дедом Морозом» и думала, что, он, пожалуй, больше похож на врача: звенит
какими-то металлическими причиндалами, отвернувшись к шкафу, надевает на себя
что-то непонятное. Тетка, уловив мою настороженность, заверила, что точно — не
врач. Далее было что-то вроде заклинаний со звоном цепочек и конфетным запахом
дыма. Мне намочили макушку, отстригли прядь волос и подарили легкий крестик на
розовой ленте.
На улице тетя Надя
заявила, что купит мне подарок. Кажется, меня совсем не баловали в детстве,
поэтому я насторожилась: с какой это стати?
Тетка объяснила, как
смогла:
— У тебя сегодня
праздник. Крестины — это почти как день рождения.
Ну, почти так почти. В
магазине игрушек, разглядывая полки, я наткнулась взглядом на небольшую куклу в
зеленом сарафане с пакляной косой и с такими натуральными растопыренными пальчиками,
какие бывают только у настоящих детей: с ноготками, со складочками на ладошке,
только очень маленькими. Никогда и нигде я больше не видела таких кукол.
Тетку мой выбор удивил.
— Доча,
да она же какая-то картонная.
— Это папье-маше, —
объяснила я.
Тетка засмеялась:
— Ну, раз так…
Мне ли было не знать,
что такое папье-маше! Из него воспитательницы в моем детском саду лепили
маленькие фрукты и баранки для игр «в магазин» и «в дочки-матери». Фрукты и
баранки постоянно надкусывались, воспитательницы ругались, грозились поймать и
наказать кусачих, но, так и не поймав, снова лепили из смеси опилок, размокшей
бумаги и столярного клея баранки, груши и яблоки.
Тетка на всякий случай
все-таки предложила:
— А вон ходячая кукла,
смотри, какая большая, может. такую
купим?
Я отказалась. Зачем мне
нужен был этот шагающий экскаватор с вытаращенными голубыми глазенками, когда
тут же, у окна, сидело чудо, рожденное из опилок, с почти натуральным румянцем
и прелестной младенческой распальцовкой.
Мне купили ее!
Пока мы шли до
автобусной остановки по теневой стороне улицы, тетка перечисляла про себя дела,
которые мы успели сделать и те, что можно отложить до другого раза, посмеивалась,
приговаривала: «Ну вот, сейчас поедем домой, расскажешь маме, где была…»
Вдруг она попросила:
— Дай хоть посмотрю,
что мы тебе купили.
Небрежно взяв куклу из
моих рук, тетка замедлила шаг и остановилась.
— Пойдем-ка назад.
— Зачем? — на всякий
случай спросила я и попыталась упереться, но тетка этого даже не заметила.
— Мы ее поменяем, она
бракованная.
В магазине после
недолгих препирательств продавщица сдалась и принесла
новую куклу, точно такую же. Еще бы! Она не знала, с кем связалась, тетя Надя
кого хочешь победит!
Через десять минут на
том же месте, возле автобусной остановки, тетка выхватила куклу из моих рук:
— Опять?! А где же ее
пальцы?
Один за другим я
выплюнула в ладонь восемь кукольных пальчиков. Остальные были в кармане моего
платья. А всего их было — шестнадцать! Шестнадцать маленьких пальцев из
папье-маше, каждый из которых откусывался с умопомрачительным тихим щелчком,
оставляя во рту привкус вишневого клея.
Тетка не ругалась, она
смеялась всю дорогу, вспоминая то кукольные пальцы у меня на ладони, то
возмущенную продавщицу, то строгого священника, поверившего, что я сиротка.
А еще ее очень радовала
мысль — да и мне верилось, — что теперь точно все будет хорошо, а к концу лета
я обязательно стану румяной толстушкой, если не от крещения, то от свежего
воздуха и деревенского молока.
2.
Посад
Тетка жила у реки, на
Первой линии старинного Посада в двухэтажном деревянном доме.
Когда-то давно в нем
жил молодой писатель, в то время еще неизвестный. Работал гидротехником, снимал
угол у хозяев, потом уехал в Сибирь, стал писать романы, прославился… На
фасаде, чуть выше окон первого этажа, и сейчас висит памятная доска, правда,
буквы на ней почти стерлись, но еще можно разобрать и фамилию, и даты.
Прямо перед окнами
тянется набережная из диких валунов, вдоль нее — березовая аллея и ряд чугунных
кнехтов, хотя никакие суда, кроме байдарок, по реке давно не ходят.
Под длинным навесным
мостом лежит на мели большой продолговатый камень.
Когда река была
судоходной, камень был скрыт под водой и обозначался вбитым в него деревянным
крестом. Но крест давно выломали, река обмелела, и серая каменная глыба, похожая
на спину большого кита, теперь торчит из воды. В щербинках на ее поверхности
скапливаются принесенные ветром березовые семена, на боках темнеют зеленые
полосы тины.
За рекой по-северному сдержанный пейзаж: несколько отдельно стоящих
домов, береза, старая ива, круглый куст у самого берега и вдали, на самой
высокой точке странно возвышающегося над домами поля — темный мазок елового
леса — Нилушка.
Так назвали лес в честь
монаха-схимника по имени Нил, заморившего себя бессонницей и скудной
растительной пищей. Я там не была никогда, но и так все понятно: сухие
костлявые ветки, паутина, мох, солнечный свет, раздробленный густыми еловыми
кронами. Да еще, наверное, косой луч, пробившийся непостижимым образом до
самого подножия деревьев лишь затем, чтобы осветить корявые корни, бурую
прошлогоднюю хвою да редкую поросль кислицы.
Утром у реки летают
тонкие синие стрекозы, на мелководье возле мостков снуют стайки нервных мальков.
Помню, как однажды
из-за речного поворота показались несколько байдарок-двоек. В тишине был слышен
каждый весельный плеск, вдруг на дальней байдарке кто-то, дурачась, затянул:
— А я в Москву, я домой
хочу, я так давно не видел маму…
Я сидела на мостках,
медленно болтала в воде ногами, смотрела на байдарочников, проплывающих мимо, и
сомневалась: неужели им правда в Москву хочется? Такое утро, река с каменной
набережной, старинные купеческие дома по берегам… А впереди, там, где русло
делает резкий поворот, — каменистые пороги, где для этих туристов, возможно,
начнется самое интересное и опасное. Вода в реке всегда была холодной.
Между мостиком и
зарослями осоки все искрилось и мерцало. К берегу прибило почерневшую корягу.
На поверхности дерева виднелась тонкая белая царапина с рваным краем. Коряга
приблизилась. Я потянулась к ней сломанной веткой, чтобы оттолкнуть и пустить
дальше по течению, но вдруг заметила в самой середине древесной ссадины каплю
крови. От непонимания стало почти страшно, но рука не остановилась и слабо
оттолкнула дерево.
Под водой по обе
стороны от темной влажной полоски с кровоточащей раной обозначились округлые бока и устало раскрывающиеся жабры. Потревоженное чудовище
сонно изогнуло спину, и между солнечными бликами медленно вильнул огромный,
призрачно-черный рыбий хвост.
* *
*
Лет с десяти каждый
июль и август я проводила у тетки Нади.
Помню наш первый приезд
к ней всем семейством, застолье, шумные разговоры, влажный бок графина с
холодным клюквенным морсом, темно-лиловый срез квадратного черничного пирога с
румяной клеткой поверху, отражение всей компании в большом зеркале.
Тетя Надя все приносила
закуски, просила подвинуть что-то на столе и умещала между рюмками и тарелками
очередное блюдо, приговаривая: «Вот та-ак… Берите, пока горячее».
Своего мужа дядю Леню,
суетливого лысеющего мужичка с вороватыми глазками, всегда готового прочесть
наскоро сочиненную стихотворную дребедень, она время от времени осаживала
суровым окриком:
— Замолчи!
Все смеялись и просили:
«Надя, ну пусть скажет!», — а он, уже привставший и вскинувший руку в пафосном
жесте, в который раз обиженно отмахивался и садился.
Их сын Коля, ладный
высокий мальчишка лет тринадцати, с темными, как у матери, глазами, быстро ел и
прислушивался к разговорам взрослых, поглядывая исподлобья и посмеиваясь. Поев,
он встал, отказался от чая, бросив через плечо упрямое «не хочу», и ушел по
своим делам.
Вскоре на улице зашумел
ливень, за окнами побелело, грянул гром, и вдруг медленно с треском повалилась
на дорогу старая береза.
Дождь лил все сильней,
я пересела поближе к окну и наблюдала, как два мужика пилят упавшее дерево и
складывают сучья каждый со своей стороны. Они делили добычу, ругались, бросали
на землю пилы, грозно махали руками, а после снова брались за дело — мокрые,
злые.
Когда выглянуло солнце,
на дороге остались только мелкие черные ветки и желтое крошево опилок.
Все это было так
необычно, ярко, да и береза-то была непростой, а одной из тех, что будто бы двести
лет назад посажены вдоль набережной по приказу проезжающей мимо императрицы. За
столом обсуждался срок жизни деревьев, и по всему выходило, что березы,
конечно, столько не живут, однако и приказы не всегда исполняются расторопно, а
значит — все возможно.
Еще запомнились мне
вечерний запах с реки и целое блюдо черники на столе, прямо под абажуром. Я
делала вид что сплю, а мама с тетей Надей перебирали ягоды и разговаривали.
— Купила я себе плащ… —
говорила тетка так вкрадчиво и сладко, будто это было началом сказки: и вот
однажды… Я замирала, боясь представить ее в унылой серой хламиде с грубыми
пуговицами и обстрочками, — вишневого цвета! — любовно добавляла она. — Давно я
о таком мечтала…
Моя детская душа
радостно взбрыкивала: значит, никогда тетка не будет другой! И всегда все вокруг
нее будет таким же ярким, необычным и радостным, как сейчас, всегда будет она так же смеяться своим тихим смехом и так же будет
колыхаться на ее большой груди цветастое летнее платье.
* *
*
Следующим летом, измаявшись от скучных каникул, я по маминому совету села за
письмо.
— Что написать? —
спросила я.
— Помнишь Ваньку
Жукова? — ответила моя ироничная матушка. — Вот так и пиши: «Милая тетя Надя,
сделай божецкую милость, возьми меня отсюда, нету никакой моей возможности…»
Повторять за классиком
никто не собирался, но, видимо, интонация непроизвольно передалась моему
чистописанию.
Тетка ответила со
свойственным ей простодушием: «Доча, я так смеялась!
Приезжай, встречу».
Помню, как она стояла
на низком перроне в плаще вишневого цвета, смотрела вверх, тревожно ища
глазами, а потом, сняв меня с высокой подножки, обнимала и целовала в обе щеки:
«Ты ж моя золотая…»
Уже на другой день она
запросто окликнула возникшую на пороге деревенского магазина тонкую рыжую
девочку:
— Лена, поди-ка сюда!
Та встала рядом и
поздоровалась. Я впилась взглядом в украшение на ее шее — короткую простую
цепочку с малиновым камнем в оправе, явно из чьей-то сережки.
— Зайди к нам вечером,
— сказала тетка и добавила, тронув меня за плечо: — Вот будет тебе новая
подружка.
Девочка весело и
послушно кивнула: «Хорошо, теть-Надь», а я восхитилась теткиной бесцеремонной
добротой. И еще — быстрым девчонкиным согласием
(какого я дать не смогла бы никогда, мой первый ответ всегда уклончив), ее
стебельковой хрупкостью, коротким донельзя платьем, темно-золотым загаром и
шапкой прямых желтых волос.
Мы с теткой шли домой,
она рассказывала мне про новую знакомую, а я вспоминала малиновый кулон на
цепочке, думала: «Ужас! — и улыбалась. — Но как хорошо!»
Услышав Ленкину
фамилию, я изумилась — вот это да! С такой фамилией надо быть пожилой дамой в
мятой шляпке и длинном плаще, и чтобы на носу очки, а в кармане браунинг, и
чтобы звали Фанни. Но что за чудо этот ее кулон и что за чудо эта рыжая
девочка!
С этой рыжей Ленкой мы
дружили много лет, встречаясь после долгого перерыва, бросались друг к другу,
прыгая и вопя от радости, много зим писали длинные
письма.
Потом она вышла замуж
за мальчика из нашей летней компании, фамилия ее стала
проще, и вообще все слегка поменялось.
* *
*
В доме у тетки Нади
жилось легко. Непременным условием было только мое присутствие на обедах и
ужинах, а остальное — где бы я ни была, что бы ни делала, вызывало неизменное
теткино одобрение.
Утром, когда я
просыпалась, в комнатах было тихо и солнечно, за окнами сквозь тополиную листву
мерцала река.
Я уходила мыть посуду
на берег, а после сидела на камне возле мостков, рисовала в альбоме цветными
карандашами то, что видела: дом, круглую иву, куст у самой воды, сверху —
выступ елового леса, облако.
Потом появлялась Ленка
и два ее приятеля на велосипедах — белобрысый Серега и смуглый, черноволосый
Юрка. Рядом вился Ленкин пес Пират, очень похожий на овчарку, только рыжий.
Купаться ходили «на
котлован» — там река делала поворот, образуя широкую заводь, под травянистым
склоном был намыт небольшой пляж — серый песок и глина. Течение легко уносило
на другой берег — болотистый, заросший короткой осокой. Назад плыть приходилось
долго, руки уставали, светлое пятно пляжа все отдалялось и отдалялось, уходя
вправо… Ленка кричала с берега:
— Ты осторожней, там в траве гадюки водятся!
Когда я возвращалась
домой, скатерть со стола была откинута, а тетя Надя на кухне звенела посудой.
— Ну что, доча, накупалась? Давай-ка обедать, — говорила она,
разливая по тарелкам горячий суп.
Готовила тетка быстро и
вкусно. Не принимая отговорок и даже не обращая на них никакого внимания,
кормила и меня, и дядю Леню, и Колю и сама ела с аппетитом. После обеда
взрослые снова уходили на работу, Коля — по своим делам, а я до ужина делала
что хотела.
Ни книжного шкафа, ни
даже книжных полок в доме не было, но книги обнаруживались где угодно: на
подоконнике, в тумбочках, в посудном шкафу, под диванной подушкой. У всех под
обложкой был приклеен бумажный кармашек с вложенным библиотечным формуляром, и
у всех сроки сдачи прошли так давно, что само существование той библиотеки
вызывало сомнение. Осталось неизвестным, кто
их брал и почему не вернул, но случайное нахождение книг мне нравилось.
Я их читала там, где они мне попадались, и к самому сюжету, кроме таких
запоминающихся мелочей, как оттенок старых страниц или цвет потрепанной
обложки, примешивалась память места.
Так «Признания
авантюриста Феликса Круля» для меня с тех пор и
навсегда связаны с цветастой занавеской и приоткрытой оконной створкой (тихо,
шелестят листья, мимо изредка проезжает машина или мотоцикл). А «Приваловские
миллионы» — с шершавым печным боком и стенкой посудного шкафа. Я читала, сидя
на полу, подсунув под спину твердую вышитую подушку.
Однажды мы с Ленкой,
Серегой и Юркой решили поехать на ближайшее озеро. Как-то так получилось, что
озер в округе много, а я до той поры не видала ни
одного. Только слушала рассказы о том, как одни набрали по ведру голубики на
Ладейном, другие рыбачили на Долгом, жили в шалашах, пробирались через болото,
третьи ходили за морошкой на Круглое.
На Деревское
озеро за ягодами никто не ходил, да и мы направились туда вовсе не из-за них.
Просто, как мне объяснили, оно недалеко, всего десять километров по шоссе.
И оно самое красивое.
Ехали на двух
велосипедах, Серега и Юрик крутили педали, мы с Ленкой
сидели на багажниках. Пират, высунув язык, бежал следом и глядел на нас
укоризненно.
Сосновый бор, тишина,
асфальтовая дорога с блестящими на солнце черными пятнами гудрона…
Иногда мы
останавливались, чтобы дать псу отдохнуть. Мальчишки закуривали, Пират
подбегал, жадно принюхивался к сумке и беспокойно вилял хвостом.
— Это он шпик учуял! —
возмущалась Ленка. — Ишь, хитрая морда, а ну-ка пошел
вон!
Пес уходил в тень и
ложился в траву.
А шпик и впрямь был
отменный: копченый, с белым полупрозрачным срезом, в густой, темно-красной
перечной обсыпке. Мы накануне купили его в складчину и заранее предвкушали, как
на озере будем резать его складным ножом и есть с черным хлебом и свежими
огурцами.
Доехав до нужного
поворота, почти заросшей лесной дороги, мы спрятали велосипеды в папоротнике и пошли по тропинке между сосен и елок.
Постепенно мох под ногами становился все мягче, пружинил, хвойный лес
заканчивался, светлело, а впереди все было белым и крапчатым от невысоких
молодых берез.
Между стволами
виднелось что-то ровное, молочно-бирюзовое, живое.
Мы ускорили шаг,
побежали, прыгая через мохнатые кочки, и вскоре открылось перед нами тихое
продолговатое озеро, с дальнего края плотно укрытое лилиями.
На середине застыл
маленький рыбацкий плот из березовых бревен с белой скамейкой.
Мшистый берег был
мягким, как скомканная шуба, стоило наступить — он медленно опускался вниз.
Озерная вода в ладонях оказалась красной, как настоявшийся чай, а если плыть и
смотреть вниз — черной, бездонной; виднелось в ней только слабое отражение неба
да еще мои медленно расходящиеся руки — красноватые, цвета крепкого чая.
На середине, держась за
край березового плота, я поискала ногой дно — нащупала гладкие окаменевшие
стволы в острых обломках сучьев.
Над молодой березовой
порослью, взбегая на песчаный бугор, возвышался мыс соснового леса. Там,
рассевшись на поляне, покрытой сухими иглами и мелкой травой, мы ели огурцы,
черный хлеб и холодную молодую картошку. А копченый венгерский шпик из сумки
исчез.
Пират бегал кругами,
изнемогал — то откусывал травинки, то уходил лакать воду, то садился неподалеку
от нас и тяжко дышал, вывалив длинный, обожженный перцем язык.
Лилию с того озера я
привезла тетке, но цветок несколько дней висел из кефирной бутылки, как дохлый
змей, и ни за что не хотел раскрываться.
Теперь уже события всех
моих каникул слились в одно большое лето и вспоминаются, легко соединяясь в
любом порядке. Но если купания на котловане — то мне, наверное, лет десять или
одиннадцать. А если поездка на озеро вчетвером — то двенадцать или тринадцать.
Когда нам было по
четырнадцать — мне, Ленке, Сереге и Юрику, — наша летняя компания неожиданно разрослась. Появилась питерская
дачница лет шестнадцати, ее ухажер, гарный хлопец из
Харькова, приехавший на чью-то свадьбу, еще был московский мальчишка, самый
младший из всех, на удивление остроумный; бледнолицый латыш, весь из себя
надменный, бешено и ревниво влюбленный в Серегину старшую сестру Валентину —
высокую девушку с ленивой походкой. Косая светлая челка вечно спадала ей на
глаза, а Валя не поправляла ее, только наклоняла голову к плечу, будто хотела
спросить: «А что такого?»
Одной дождливой ночью
все мы едва уместились вокруг стола в крошечном закутке в старой бане.
Намечались попытки контакта с потусторонним при помощи
тетрадного листа с буквами, черной нитки и прокаленной на свечке швейной
иголки. Обсуждали, чей дух потревожить, предложения были все больше ернические,
заканчивались они неуместным хохотом, а потустороннее так и не отозвалось,
видимо, оскорбившись нашей несерьезностью.
На улице шуршал дождь,
маленькое окно запотело, возле лампы плавал сигаретный дым. Когда выбрались из
тесноты предбанника на улицу, вокруг были тьма и тишь, только слышалось, как с
угла крыши капает в бочку вода. Шли гуськом, смеясь и поскальзываясь на невидимой
в темноте дорожке, мокрые ветки крыжовника цеплялись за ноги.
Тем
же летом и той же большой компанией мы ходили в отселенную деревню за лесом,
рвали там яблоки в садах, заросших крапивой и иван-чаем; разглядывали старинные
постройки, кованые замки, петли, засовы; пережидая дождь, сидели в доме с
чистым полом, огромной печью и широченными лавками вдоль стен и говорили о
какой-то чепухе. Все вокруг выглядело обжитым и
добротным, будто хозяева съехали ненадолго, но скоро вернутся, затопят печь…
Помню, как я тронула короткую тюлевую занавеску, и грубое самовязное
кружево, легко отрываясь, поползло вниз. Я отдернула руку…
Возвращались не
торопясь, шли через поле, хрустели твердыми кисловатыми яблоками, семечки в них
были еще незрелыми, светлыми. Облака выстраивались в ватные горы, на покосившемся
столбе неподвижно сидела ворона; день длился и длился, казалось, что сегодняшнее
раннее утро, когда мы, позевывая и поеживаясь, собирались в мокрой от росы парковой
беседке у реки, было давным-давно.
Про заброшенные деревни
тетя Надя потом рассказывала:
— Никто не хотел
уезжать! А что сделаешь? Вышло постановление — сразу снабжение прекратили,
электричество отрезали, вот как хочешь, так и живи. «Бесперспективные деревни»
это называется. Уехали! — Она говорила так гневно, будто сама там жила. И тут
же меняла тему: — В кино-то пойдешь сегодня? С Серегой? Вот молодец, самого
красивого парня выбрала! Ну, давайте-ка ужинать…
Ночью, проснувшись от
еле слышного скрипа половиц, она сонно спрашивала:
— Ну что, нагулялась?
И после моего тихого
«ага» вздыхала:
— Вот и хорошо. Спи.
К концу августа утра
становились прозрачными — и дома, и деревья, и бледное небо — все будто
подергивалось серебристой дымкой. В палисаднике спутанный сноп золотых шаров
цвел, кое-как свесившись через изгородь, темная росистая трава пахла уже совсем
по-осеннему.
И каждый год в это
время думалось мне об одном и том же:
— Как же это так, вот я
скоро уеду, а река, тополя на набережной, вот эта изгородь и золотые шары —
останутся? И дом, и ступени деревянной лестницы, и два ведра с холодной водой у
входа, и ковш на стене, и эмалированная кружка на полке — все это будет здесь,
а я — уеду?
На кухне тетя Надя,
лихо повязанная цветастой косынкой, стояла у плиты и снимала пенку со
вскипающего варенья.
— Ну вот, доча, наварила я вам малины на всю зиму, возьмешь с
собой…
3. К
бабкам
Прохладный июнь с
дождями и ветром, в почтовом ящике письма от двух школьных подруг, одна
проводит лето где-то на Черном море, другая в Астрахани. Каждое утро четыре
польских танкиста отвоевывают час у моих каникул. «Na
niebie obloki, рo wsiach
pelno bzu…»
Лето тянется медленно и
до обидного неинтересно — никаких событий. Танкисты —
те хотя бы воюют.
Но однажды в прихожей
вдруг появляются зеленая дорожная сумка, и большой рюкзак, и огромный чемодан,
стянутый двумя поперечными ремнями. На вешалке — плащ вишневого цвета, кепка
дяди Лени, голубая джинсовка; слышатся веселый
разговор, знакомый смех. И, едва войдя в комнату, я попадаю в теткины объятия.
— Ты ж моя золотая!
Возможно, так все и
было. На самом деле подробностей я уже не помню. Знаю только, что тем летом
тетя Надя с семейством направлялась к двум своим сестрам — Маше и Луше,
уже очень пожилым, живущим где-то под Калугой.
Этих двух бабок я знала
только по старым фотографиям из наших альбомов и поздравительным открыткам.
Маша писала по-учительски четко, а Луша выводила смешные каракули, похожие на
распущенную пряжу.
Обе они были для меня
персонажами почти сказочными, так и не выбравшимися из тех давних времен, когда
все женщины были строги, носили пестрые платья в сборку и фотографировались на
фоне намалеванных во всю стену пейзажей.
Зачем-то я упросила
тетку Надю взять меня с собой.
Мама была против, пыталась объяснить мне, что у них не развлекательная
поездка, что я буду только мешать и что нельзя быть такой упрямой. Но мне было
тринадцать, и на все возражения у меня был один ответ: «Ну и что!»
Тетка смеялась и
говорила:
— Да пусть едет!
Посмотрит, как бабки живут.
Вряд ли мне было
интересно посмотреть, как они там живут; наверное, мне просто хотелось какой-то
дороги, стука колес, мелькания деревьев за окном и вообще чего-то другого,
незнакомого, странного. Чего угодно.
Помню свой рюкзачок в
красно-черную клетку, до тех пор еще ни разу не пригодившийся, новый. Я
укладывала вещи, а мама с сомнением наблюдала за моими действиями.
— Знаешь что, — сказала
она, — ты шорты не бери.
— Почему?
— Не нужны они там.
Возьми лучше какой-нибудь сарафан.
Я не поверила и
спросила:
— Теть Надь, там в шортах ходят?
— Нет, доча! — тетка расхохоталась. — В шортах я там ни разу
никого не видела!
Мама тоже смеялась. Это
их веселье меня слегка насторожило. Шорты я не взяла, но и от сарафана
отказалась — надела в дорогу джинсы и майку, а с собой взяла любимое голубое
платье в полоску и такую же полосатую курточку.
* *
*
Никакого поезда не
случилось. Мы ехали обыкновенной электричкой. За окном проплывало что-то до
того скучное, что я всю дорогу маялась и жалела, что не умею спать в транспорте.
Потом был междугородный
автобус. Слева слепило и припекало солнце, я зажмурилась и отвернулась.
А когда проснулась, за
окном медленно поворачивалась, поворачивалась и остановилась пыльная площадь с
маленькими домами и старинной водонапорной башней из красного кирпича.
В этом городке мы почти
два часа провели на автовокзале, ожидая своего рейса. Тетка сидела возле вещей,
рядом с ней, надвинув на глаза кепку, дремал дядя Леня.
Мы с Колей бродили по
улице, разглядывали открытки в киоске, сидели на сломанной скамейке в безлюдном
тополином сквере и ели мороженое. Рядом из глубокой оштукатуренной чаши высокой
дугой бил фонтан. Вода хлестко билась о дорожку, превращаясь в брызги, ручьи и
лужи, а в самой фонтанной чаше было сухо и мусорно.
Возникла мысль, что
ехать мне, пожалуй, не следовало; возникла — и пропала, будто утонула в тихой
воде. Только медленные круги пошли — сама захотела, теперь уже ничего, ничего,
ничего не поделаешь…
Часа через два автобус
отвез нас в поселок деревенского вида, большой и чистый, с ровными улицами, с
георгинами в палисадниках. За последними домами стояли вековые елки. Асфальт
заканчивался, в ельник сворачивала неровная грунтовая дорога, темная от
недавних дождей.
Вся моя дневная сонная
отстраненность исчезла в кузове грузовика, летящего через лес. Я изо всех сил
цеплялась за борт, а кузов с грохотом обваливался, ударялся обо что-то и взлетал,
снова падал, взлетал вбок и опасно кренился. От страха сводило пальцы; прямо на
меня прыгала пустая молочная фляга, она дребезжала, поворачивалась,
приближалась с наскока и вот-вот должна была меня убить. Другая точно такая же
прыгала в сторону дяди Лени, но он не боялся — смотрел себе вдаль из-под
козырька кепки да подпрыгивал вместе с кузовом. Коле никакие фляги не угрожали,
он держался за борт у самой кабины и был так суров, будто вел катер.
«Зачем я здесь, —
отчаянно думала я, — разве они все не понимают, что я могу улететь сейчас прямо
вон туда, в елки! Я сверну себе шею и умру! И найдут меня только завтра!»
В заднее окно кабины
было видно тетку Надю и шофера, они как ни в чем не бывало
разговаривали и даже смеялись, мотаясь от тряски то влево, то вправо. Лес
внезапно закончился, машина выехала на простор и остановилась.
Я спрыгнула на землю и
огляделась. Если мы приехали, то я не понимала куда. Где деревня? Рядом —
рухнувший дом, из крапивных зарослей торчат длинные старые бревна и серый угол
упавшей крыши, похожий на кособокий шалаш.
Позади лес, впереди
пустые холмы и поле, дорога спускается вниз и круто сворачивает влево. У
поворота маленький мутный пруд в рыжих глиняных берегах,
истоптанных местным стадом.
А дом стоял слева. Я
его увидела, когда обошла кузов машины, — приземистая серая избушка с двумя
корявыми яблонями перед окнами.
Шофер вошел в дом
вместе с нами, он поздоровался с бабкой Лушей,
оказавшейся и впрямь совсем старой, но шустрой, громкоголосой и веселой. Он и
сам говорил громко и весело, глядя на всеобщие
обнимания-целования, потом повесил кепку на гвоздь и сел за стол. Ему подали
самогону в граненом стакане, бабка принесла тарелку с солеными огурцами, из
зеленой сумки извлекли батон копченой колбасы, быстро и неровно нарезали. На
середине стола появилась сковорода с жареной картошкой. Бабка Луша была рада до
слез и беспрестанно обнимала и целовала в макушку то Колю, то меня, то тетю
Надю.
Шофер выпил стакан
самогона, похрустел огурцом, похвалил засол, обстоятельно попрощался, пожелав
всего наилучшего, надел кепку и вышел. Я вспомнила дорогу, круто уходящую вниз,
и пруд у самого поворота. «Может, он неглубокий?» — подумала я.
В комнату внесли
большой самовар, поставили его на пол у печки, растопили еловыми шишками. За
окном уже немного стемнело, в доме включили свет.
Кажется, я не так уж
ошибалась, думая не всерьез, что теткины старшие сестры живут в другом времени.
Это другое время начиналось прямо с междугородной электрички, оно замедлялось,
замедлялось и остановилось в тех местах, где на вокзальной площади стоит старая
водонапорная башня с проросшей сквозь кирпичи травой, а в привокзальном сквере
бьет нелепый фонтан. За стеной елового леса время снова пошло. Только в
каком-то непонятном мне направлении.
Никогда я не видела
таких комнат. Низкий, оклеенный цветными обоями потолок. Стены тоже в обоях,
наклеенных будто сослепу, прямо поверх проводки. Маленькие пыльные окна, на
подоконнике возле обеденного стола — граненые стопки с паутиной и мертвыми
мухами, засаленная лампадка из зеленого стекла, пучок сухой аптечной ромашки.
Между печью и перегородкой на провисшей веревке — ситцевая занавеска. Железная
кровать с горой скомканных цветастых одеял и подушек. На бельевой тумбе —
огромный ламповый телевизор, стоящий неровно и как будто не очень устойчиво.
Чай из самовара
оказался горячей желтой водой, безвкусной, но с запахом шкурки от копченой
колбасы.
За занавеской страшно
кашлял какой-то старик. К столу он не вышел, еду и выпивку ему отнесли прямо
туда, потом забрали пустую посуду, дали пачку махорки, и вскоре по комнате
пополз тяжелый табачный дым.
Этого старика я увидела
только на следующий день — он сидел на лавке у крыльца и курил самокрутку, рядом лежали два маленьких костыля. На нем были
просторная клетчатая рубаха и темные портки с коротко
подвернутыми пустыми штанинами. Дед застенчиво улыбался нам с Колей и кашлял.
Мы поздоровались — Коля
запросто, а я не очень, и пошли за водой: тетка собиралась помыть дом и уже
сдвинула в сторону всю мебель.
— А он бабке Луше кто,
муж? — спросила я.
— Да какой муж! —
по-взрослому небрежно ответил Коля. — Просто они живут вместе. Ей надо было
куда-то приткнуться, чтоб у сестры не жить, вот ушла к нему, так и возится с
ним всю жизнь.
— А какие-нибудь родные
у него есть?
— Да зачем он им? Был
бы он здоровый… А такой-то, кроме бабки Луши, никому не нужен.
Понять сказанное я была
не в силах, догадывалась только, что Коля и сам не все понимает, просто
повторяет чьи-то слова. А интонация была очень знакомой.
Другая сестра тети
Нади, та, что писала нам открытки ровным учительским почерком, жила недалеко.
Чтобы попасть к ней, надо было спуститься с горки к пруду, повернуть налево и
идти мимо темного дома в кустах сирени, мимо магазина с заколоченной дверью,
потом подняться в горку — и вот дом бабки Маши.
У
калитки — липа в цвету, тихо гудящая от копошащихся в ней пчел.
Высокое крыльцо с пятью ступенями, бело-голубая веранда, на лавке у двери два
цинковых ведра с колодезной водой, в одном лежит серебряная ложка. Дальше — темные сени и два выхода, направо — в старый дом, налево —
в новый, недавно отстроенный и еще необжитой.
Бабка Маша и впрямь
раньше работала в школе, она и выглядела как учительница: ровная осанка, пучок
на затылке, интонация приветливая и требовательная, голос громкий. Она не
хлопотала, не всплескивала радостно руками, не суетилась, боясь не угодить, —
просто кормила обедом, стелила постель. С теткой Надей они разговаривали о
чем-то своем, мне не особенно интересном, днем вместе готовили, потом уходили
куда-нибудь по делам, а после ужина за общей игрой в карты продолжали свои
разговоры. Я не участвовала, читала что-нибудь и гладила кошку.
Новый дом был
прекрасен: бревенчатый, светлый, еще пахнущий свежеструганым
деревом. На окнах висели простые белые занавески, возле чистой, недавно беленной печи стояла бочка-медогонка. Из крана тонкой
струйкой стекали в подставленное ведро остатки меда, ведро медленно
наполнялось, мед менял цвет — в желтой прозрачной толще темнел винтовой развод
зеленовато-янтарного цвета. На широкой деревянной лавке, такой же новой, как и
весь дом, лежала стопа журналов — «Роман-газета», собранная, наверное, года за
три.
Пару дней я провела
лежа на этой лавке, читала «Терезу Батисту, уставшую воевать» и время от
времени таскала из стоящей в печи сковородки кусочки холодного жареного мяса.
Иногда приходил муж бабки Маши, Иван Филиппович, ловил маленькой сетчатой
коробочкой пчелу на окне и уносил в сад, где у него была небольшая пасека.
На третий день тетка
Надя позвала меня с собой.
— Почитать ты и дома
можешь, пойдем-ка с нами утром.
— Пойдем. А что надо
делать?
— А ничего не надо! Мы
сено будем убирать, а ты хоть погуляешь. Там в овраге родник и ягоды есть —
куманика. Знаешь такую ягоду? Ну вот, там и попробуешь.
Всю жизнь тетя Надя с
ужасом вспоминала свое детство: непосильный крестьянский труд, жесткий спрос за
все, без жалости, без скидок на возраст, на нездоровье и худобу.
В семье было семеро
детей, она — младшая, тонкая девочка с короткими косичками и испуганными
глазами. Такой я ее видела на одной старой фотографии.
Ностальгических
воспоминаний о том времени я от нее никогда не слышала, возмущение ее так и не
остывало, не сглаживалось. Любого, кто при ней пускался в рассказы о романтике
послевоенной деревенской жизни, она жестко высмеивала, припоминая все: голод,
усталость, малярию, тяжелые мешки и ведра.
Но каждый год на
две-три недели она ехала в глухомань к своим старым сестрам и бралась за любую
работу. Она все умела, на все еще хватало сил. Своим надо помогать, это она
тоже усвоила с детства.
* *
*
Мы встали так рано, что кажется, я проснулась только на краю скошенного луга.
Вдали синел лес, над ним висело солнце, тоже еще сонное, в дымке.
— О, какая помощница
пришла! — громко сказала какая-то женщина. Подняв загорелые локти, она
повязывала белую косынку и, улыбаясь, смотрела на меня. Чуть дальше стояла еще
одна, в такой же косынке, и тоже глядела в мою сторону, за ней еще одна…
— Ваша девочка?
— Наша! — гордо
подтвердила тетя Надя.
— Надо бы грабли ей
дать…
— Не надо ей грабли, —
возразила тетка, — она еще ребенок, нечего ей горбатиться.
— Какой же она ребенок?
— искренне изумилась женщина, — у нас такие-то уже
работают.
— А те, что чуть
постарше, уже думают, как бы замуж наладиться! — подхватила ее подружка, и обе
звонко захохотали.
— Вот пусть ваши и
работают, и замуж налаживаются. А наша еще ребенок, — спокойно, с невозмутимым
видом ответила моя тетка. И добавила, кивнув в сторону леса: — Иди-ка, доча, в тенек, а то сгоришь. Иди, родная.
Я уходила, лопатками
чувствуя насмешливые взгляды веселых загорелых женщин. Ряды сухого сена
тянулись к лесистому оврагу. Где-то там росла неизвестная мне синяя ягода куманика
и бил родник.
* *
*
Вечером тетка
укладывала вещи, мне тоже велено было собираться. Я запихнула в рюкзак белье и
скомканные джинсы, журнал с «Терезой Батистой» тоже
взяла с собой.
Бабка Маша сетовала,
что давно уже не ходит какой-то автобус, а пешком путь дальний, разве что попутка какая довезет. Она принесла банку меда, но тетя Надя
возмутилась:
— Да ты что! Такую
тяжесть весь день на себе тащить! Нет-нет, не возьму, — и отмахнулась: —
Да и не люблю я его…
Я вышла на улицу. Коля
тайком курил, сидя на дровах за домом.
— Куда мы теперь? —
спросила я у него.
— К отцовой сестре.
Помнишь деревню, где твоя бабушка жила? Ну вот, а мы пойдем в соседнюю, за лесом.
— А долго идти?
— Да целый день! — он
засмеялся, глядя на мое растерянное лицо. — К вечеру дойдем, не бойся. Всего-то
километров пятьдесят.
Я не поверила. Тетка
Надя на мой вопрос, ответила уклончиво.
— Дойдем, доча. Посреди дороги не останемся. Ты ж в походы ходила? Ну
вот, будет у нас завтра поход, — и, затягивая чемоданный ремень, беспечно и
уверенно повторила: — Дойдем!
4.
Дорога
Утро было серым и
тихим, даже липа у калитки не гудела. Бабка Маша, на прощание
обнимаясь с каждым по очереди, бодро улыбалась, но глаза ее блестели и
подбородок дрожал. Дойдя до ближайшего поворота, мы помахали ей руками, а потом
дом скрылся за кустами черемухи. Впереди начиналось поле и ровная наезженная
дорога.
Нам повезло: нас вскоре
подхватил какой-то рабочий автобус, и первые несколько километров мы ехали
чинными молчаливыми пассажирами, покачиваясь и сонно поглядывая в окна. Потом
автобус сворачивал, а наш путь лежал прямо.
Утренняя пасмурность
потихоньку развеялась, в небе стало просторней, забормотали жаворонки. Ничего
интересного вокруг не было, ни одного дома, ни одного высокого дерева, только
дорога и поля, выгнутые, как длинные пологие волны, за одним — другое, а там
еще и еще. Одно казалось белесым от солнца, по другому
медленно ползла сине-зеленая тень от большого облака, а самое дальнее все время
меняло цвет, и над ним в облаках виднелись белые косые лучи.
Наконец показалась на
горизонте первая деревня. По левой стороне дороги дома — колодезный журавль,
толстые старые березы в грачиных гнездах. Тишина.
Вторая деревня мало
отличалась от первой: те же дома, тот же журавль, те же березы. И третья была
точно такой же….
К полудню солнце уже
сильно пекло, вокруг все монотонно шуршало, стрекотало, дрожа и переливаясь в
горячем воздухе. Откуда-то пахло теплой хлебной коркой.
— Пекарня у них тут, —
пояснила тетка, показав на крайний деревенский дом, — им же сюда хлеб никто не
повезет, вот сами и пекут. Нет-нет, есть мы сейчас не будем. Нам еще идти и
идти. Попозже…
Вскоре после той
пекарни нас догнала женщина, невысокая, аккуратно одетая, повязанная неярким
пестрым платком. Лицо у нее было приветливое и грустное. Она пошла рядом, заговорила
с теткой Надей, то тихо рассказывала о своем, то что-то спрашивала и сдержанно
кивала, соглашаясь.
Наговорившись, она
замолчала, пошла быстрее, быстрее и вскоре скрылась из виду. Потом ее фигурка
показалась на следующем поле, выпуклом, с косо накинутой тонкой лентой дороги,
поднялась наверх и снова исчезла, теперь уже навсегда.
— Муж у нее в городе в
тюрьме сидит, — сказала тетка. — А ребенок ее там, где бабки наши живут. Вот
так и ходит каждую неделю.
В следующей деревне
тетка Надя опустила на дорогу сумку и громко поздоровалась с сидящим на
завалинке дедом.
Он в ответ радостно
насторожился, повернув к нам одно ухо.
— Скажи, дедушка, а
что, до города никакого транспорта нет?
— Так самолеты летают,
— ответил дед, — «кукурузники». Пассажиров берут. Вон там аэродром, — он
показал клюкой куда-то себе за плечо.
— И далеко ли до этого
аэродрома? — с сомнением спросила тетка.
— Километров тридцать,
— запросто ответил дед. — Там дорога в проулке, и вот по ней все прямо и прямо.
Тетка зашлась тихим
усталым смехом и, приложив ладонь к груди, будто собиралась отвесить земной
поклон, вздохнула:
— Спасибо тебе,
дедушка, спасибо, родной!
Перекусывали, сидя на
краю клеверного поля. Ноги болели, глаза устали от солнца, еда казалась сухой и
пресной. Ни одна машина не обогнала нас, ни одна не попалась навстречу. Вокруг
простирались все те же поля, в небе все так же, обморочно заливаясь, щебетали
жаворонки.
Ближе к вечеру на
горизонте показался пологий холм, и на нем, в зелени деревьев, сияли красным
вечерним светом длинные кирпичные строения, похожие на старинную фабрику. «Та
самая тюрьма, наверное», — подумала я. Ноги уже заплетались, да и мысли тоже.
До города оставалось километра три.
Вдруг рядом с нами
остановилось машина — обыкновенная «Волга», с шашечками на двери. Заклубилось
облачко пыли, водитель глянул равнодушными глазами, кивнул, открыл дверь…
А уже через несколько
минут мы с Колей сидели на городской улице, прямо на земле, прислонившись
спинами к стене дома. Рядом с нами стояли все наши сумки и чемоданы. Тетка Надя
с дядей Леней пошли купить что-нибудь поесть,
вернулись с жареными пирожками, газировкой и каким-то пакетом.
— Мороженое девкам купили, — доложила тетя Надя. — Там две девчоночки,
одна как ты, другая помладше.
— Оно ж растает…
— Ничего, — со знакомой
беспечностью ответила тетка, — съедят!
Спустя час я сидела на
табурете в незнакомой комнате и отрешенно наблюдала, как вокруг моих ног,
подняв короткие хвосты, бродят два пятнистых котенка.
Прямо передо мной
стояла девчонка лет шести, светловолосая и кудрявая. На ее растопыренные пальцы
был надет вывернутый наизнанку пакет в потеках растаявшего мороженого. Девчонка
тщательно вылизывала его и не сводила с меня внимательных бледно-голубых глаз.
* *
*
Утром сквозь сон мне
слышались тихие шаги поблизости, смешки, шепот.
А потом, еще не совсем
проснувшись, лежа на чем-то высоком, мягком и белом, я смотрела, как две
девчонки — одна как я, а другая, кудрявая и белобрысая, помладше,— примеряют
перед зеркалом мое полосатое платье и курточку. Они на цыпочках выхаживали
вдоль трюмо, хихикали и вертелись, изображая кого-то… И вдруг, заметив мой
взгляд, запрыгали, захлопали в ладоши и радостно заверещали:
— Проснулась,
проснулась, проснулась!
5.
Дом
Последнее, что я помню
из той поездки, — это деревенское кладбище: высокая трава, прямые стебли малины
между оградами, кресты, пирамидки…
До этого я никогда не
была у бабушки на могиле и теперь, глядя на железные завитки, частую малиновую
поросль и черные буквы на табличке, никак не могла связать это с тем, что
помнила.
Она ведь была красивой,
смуглой и темноглазой, моя бабушка. У нее был мягкий певучий голос, а руки —
маленькие и сильные. Она поила меня парным молоком из белой кружки с оранжевым
узором и не разрешала маме меня ругать.
Ее дом стоял между
холмом и извилистой темной речкой. В комнате тикали часы-ходики, на стене
висели фотографии, в печи что-то готовилось. А еще мне вспомнился кованый сундук,
из него бабушка доставала пряники — такие большие, с именами… С моим именем
так ни разу и не нашлось.
Мне было семь лет,
когда она умерла, и я все поняла как надо, но какой-то дальней мыслью, детской
и сказочной, мне все равно думалось, что там, где она сейчас, есть и ее бревенчатый
дом, и извилистая речка, и ракиты на берегу.
Тетка Надя наводила
порядок в ограде — ломала колючие стебли, выпалывала жесткую траву на пологом
холмике — и все время говорила что-то — не то мне, не то самой себе, не то
сестре Полине. Она бы, наверное, поплакала, но при мне не решалась, только
украдкой вытирала глаза и прерывисто вздыхала.
Потом мы ехали
незнакомой дорогой, тетка правила лошадью, а я сидела, свесив ноги с края телеги,
и смотрела по сторонам.
Возле одиноко стоящего
кирпичного дома росла ива с толстым раздвоенным стволом, между ивой и крыльцом
стоял невысокий, чисто одетый старик. Он внимательно смотрел в нашу сторону и
улыбался. Тетя Надя тоже ему улыбалась и даже засмеялась, не размыкая губ,
своим теплым сафьянным смехом. Когда мы подъехали ближе, старик поздоровался,
назвав тетку по имени-отчеству, и она его назвала, и они все смотрели друг на
друга и качали головами.
— Ну что ж, зайдите,
посидите, — пригласил он.
Мы вошли на веранду,
расселись кто куда: тетя Надя на венский стул, я на табурет рядом с ней, старик
опустился на кушетку, застеленную тканой дорожкой, и спросил:
— Ну как ты живешь,
Наденька?
Тетка стала
рассказывать, а он смотрел на нее грустно и ласково, любуясь ее лицом, цветастым
платьем и загорелыми руками, спокойно сложенными на коленях. А она будто
излучала тепло и сама им грелась — голос у нее стал мягким, грудным, и взгляд
оттаял. Только раз она нахмурилась и коротко махнула рукой, когда старик спросил
про ее мужа:
— А Леня как? Не пьет?
У тетки между бровями
возникла резкая складка и щеки вспыхнули.
— Ой, молчи! Никак две
недели он у меня на глазах, и деньги отобраны, так хоть на человека стал похож.
А всю весну пил, как скотина! Молчи…
Они заговорили про
общих знакомых, то удивляясь, то сокрушенно вздыхая, то радуясь. Вдруг я
услышала свое имя. Старик спрашивал обо мне, он хотел знать, как я, все ли у
меня хорошо, а я не знала, кто он такой.
— Да вот она, —
горделиво сказала тетка и показала на меня взглядом.
— Это она? — старик
растерялся, но тут же лицо его посветлело, будто смотрел он не на тринадцатилетнюю
девчонку в мальчишечьей одежде, а на прекрасного
младенца.
Старик заговорил со
мной, спрашивал, где я теперь бываю летом и все ли благополучно у моих родителей.
Я его так и не
вспомнила, но улыбалась и приветы обещала передать.
Вскоре мы распрощались
и поехали дальше. Старик стоял у крыльца и глядел нам вслед из-под ладони.
Дорога от его дома
спускалась в низину и тянулась через большой луг к березовому лесу. Лошадь
прытко пустилась под горку, а на лугу пошла шагом. Тетка смотрела вправо.
— Вот здесь наш дом и
стоял, — сказала она дрогнувшим голосом.
Я обернулась и увидела
знакомый изгиб реки, ракиты, тропинку вдоль берега. Но дома под холмом не было.
Там садилось солнце, светило в глаза, всюду стрекотали кузнечики, мелькали в
воздухе мошки…
Тетка вдруг
запричитала, качая головой и всхлипывая, сожалея о чем-то, укоряя, прощаясь.
Когда скрылось за ракитами место, где раньше был дом, она вытерла глаза ладонью
и хлестнула лошадь, сердито окрикнув:
— Куда ты, чертова дура! — а потом, уже вольно вздохнув, заговорила со
мной: — Ну вот, доча, ты и съездила к бабкам.
Завтра домой… Расскажешь маме, как тебя тетка Надя прокатила, — она тихо
засмеялась. — Сейчас приедем, поужинаем да будем собираться…
6.
Три дня
Билеты купили на
мурманский поезд, последние оставшиеся — плацкарт, боковые места. Весь день был
жарким, и к вечеру воздух в вагоне сгустился от запаха пыльных одеял и матрасов,
потных тел, истоптанного, давно немытого пола. В окна било солнце, штора не опускалась.
Напротив расположилось семейство: две женщины — судя по всему, мать и дочь, с
ними мальчик лет трех. Женщины тихо беседовали с попутчицей, а ребенок — уже
раздетый до трусов, розовый, с влажным чубчиком — лазил с одной полки на
другую, требовал пить и хотел, чтобы ему почитали.
— Вы с нами до
Мурманска? — спрашивали нас женщины.
Мы с мамой отвечали,
что нет, мы уже скоро выходим, а потом, уклоняясь от дальнейших расспросов,
отворачивались и смотрели в окно.
Когда приехали, солнце
уже садилось. Все вокруг было синеватого вечернего цвета: деревья, перрон,
пешеходный мост над железной дорогой, только изгибы рельсов вдали сияли
красным, как разбегающиеся от горизонта ручьи лавы.
На мосту стоял Коля и
махал нам рукой.
В провинции ездят
быстро, может, потому что дороги пустые, а расстояния длинные, а может, по
известной русской привычке. Машина летела по длинным волнам шоссе мимо полей,
кустов, перелесков — вниз-вверх… Скоро замелькали дома первой деревни, потом
справа показался речной поворот, гряда валунов поперек течения, пенные буруны
между ними, и дальше уже дорога шла вдоль берега, поворачивая вместе с рекой.
К дому подъехали в
сумерках, в окнах было темно, вокруг тихо. Знакомые предметы: вросшая в землю
скамья, короткий куст флоксов, ворота — все будто замерло, опасливо или
обиженно отстранившись.
Скрипнула дверь, дядя
Леня вышел поздороваться и отчего-то растерялся, будто ждал вовсе не нас. В
доме стояла тишина, только с кухни доносилось робкое подвывание закипающего чайника.
Этим же вечером приехал
из Питера брат тети Нади — Илья, а их старшая сестра Наталья, тоже питерская,
уже год как жила здесь. Оба они теперь спали в дальних комнатах.
— Давай лучше к нам, —
предложил мне Коля.
— Правда, поезжайте, —
сказала мама, — а я тут останусь.
* *
*
Коля с женой Аней давно
уже обитал в небольшой квартире на краю Посада.
В прихожей навстречу
нам выбежала Тори, старая собака-боксер. Беспокойно стуча по полу когтями и
виляя остатком хвоста, она топталась рядом и глядела на меня исподлобья.
Вышла Аня, улыбаясь и
поправляя мокрые волосы.
— А я только что с
реки, вода теплая-теплая!
Обнимая, Анька, как
всегда, крепко стиснула меня и засмеялась:
— Привет-привет! Может, и ты искупаешься? —
предложила она. — Пойдем! Сейчас дам тебе халат, полотенце….
Вода и впрямь была
теплой. Течение не давало далеко уплыть, держало на месте или легко несло
вправо, к отмели, где струились по поверхности воды плоские хвосты водорослей и торчал продолговатый валун. Дальше, у речного
поворота, еще розовело небо, и вода была розовой, а по другую сторону все
наливалось сизым цветом грозовой тучи. Оттуда поднималась красноватая полная
луна, превращая заросли борщевика на другом берегу в строй фантастических
черных зонтов. В траве монотонно стрекотали кузнечики, рядом тоненько ныл
комар, пытаясь сесть на висок, и еще один вился где-то над моей макушкой.
В этом живом,
стрекочущем, подвижном мире все происходящее казалось правильным и неуклонным,
как движение луны в небе или воды в реке, и не было в этой неуклонности ничего
жуткого, только тихое обещание чего-то еще, пока непонятного, но огромного и бессмертного,
как все, что есть вокруг и будет всегда.
Дневная усталость
прошла, тело после купания стало легким.
Навстречу нам по
тропинке спускались две девушки, еле различимые в темноте. Они отступили в
сторону, пропуская нас, поздоровались, спросили:
— Вода теплая?
— Теплая, ага, —
ответила Аня, — хоть не вылезай…
Потом мы сидели в кухне
за тихим ночным чаепитием, планировали завтрашние дела. Аня деловито
перечисляла их, Коля соглашался, но думал о своем. Он стоял в проеме балконной
двери, прислонившись плечом к стене, и смотрел в сторону.
Аня в который раз
вспоминала что-нибудь, что никак нельзя упустить, а потом тоже замолкала, задумчиво
качая головой: «Да… вот так…» Тори
топталась рядом со мной, тесно прижималась горячим боком и тяжело вздыхала,
будто понимала наш разговор.
Мне постелили на
диване, собака, почему-то решив меня охранять, устроилась рядом, на ковре.
Я легко и быстро
заснула, а перед сном коротко, но живо и ярко вспоминалась мне моя тетка Надя —
ее походка, голос, ее смех, так и не изменившийся за целую
жизнь. А еще — быстрый взмах руки, и взгляд, и вечная пестрота летних платьев.
Ее присутствие — не рядом, а вообще, в мире — все так же ощущалось мною, и от
этого было тепло и спокойно. И совсем было непонятно, как все это связать с
тем, что ее больше нет. Она умерла вчера днем. Инсульт, реанимация, кома… Во
сне я пыталась расспросить кого-то о чем-то важном, но никто мне ничего
растолковать не захотел. Все ускользало, мерцало, светилось, и по всему выходило,
что ничего понимать и не нужно, все как-нибудь так, само собой…
* *
*
С утра мы втроем с
Колей и Аней объезжали присутственные места. Все происходило хоть и не быстро —
с перерывом на чье-то обеденное время, с путаницей в кабинетах и коридорах, но
все-таки произошло — к середине дня все, что нужно, было оформлено, подписано,
куплено.
В городе везде что-то
цвело, но так невысоко и робко, вперемешку с травой, будто случайно выросло и
некстати оказалось георгинами или мальвой. От тихих узких улиц, старинных домов
и неторопливых прохожих веяло спокойствием; продавщицы в ритуальном магазине
оказались такими улыбчивыми и легкими на разговор, будто торговали не
похоронным товаром, а живыми цветами и постельным бельем, а в настежь
распахнутой двери сиял обычный июльский день.
По дороге домой заехали
в церковь, стоящую в березовой роще с парковой оградой.
Тетушка за деревянным
прилавком в свечной просто и обстоятельно объяснила, что и как следует делать,
и, складывая в пакет все нами купленное, посоветовала:
— Да вы зайдите внутрь,
свечки-то еще можно поставить.
Посреди храма косо
стоял длинный прозрачный луч. Плотная пунцово-коричневая роспись стен, уходя
ввысь, светлела, становясь серой и розовой.
Служба давно
закончилась. Две женщины скатывали ковровые дорожки, мыли пол и негромко разговаривали
о какой-то огородной напасти, советуя друг другу, чем лучше полить.
Мы разошлись в разные
стороны, поставили свечи у разных икон.
* *
*
Ночью, почти под утро,
приехала моя питерская племянница Маринка и теперь, полулежа на кровати, еще
сонная и лохматая, беседовала со своим дедом Ильей. Дед, коренастый, с кустистыми
черными бровями, сидел в ногах на ее кровати и без особого любопытства, просто
желая поговорить, приставал к ней с расспросами. Маринка нехотя отвечала, зевая
и покачивая высунутой из-под одеяла длинной голой ногой.
— И ты к этому мануалу
так на Украину и поедешь?
— Так и поеду…
— Что ж в Москве или в
Питере разве ни одного врача не осталось?
— Ну почему, есть,
наверное.
— А я в двадцать три
года и не знал, что это за врач такой — мануал!
— Дед, ну не всем же
так везет…
В окна светило солнце,
от бликов и ярких пятен рябило в глазах. Мы с Аней искали в комоде скатерти и
полотенца, выбирали посуду в шкафу, пересчитывали тарелки и рюмки, а медленная
беседа Маринки с дедом все длилась и длилась.
У крыльца в тени дома
было немного прохладней. Наперстянки в палисаднике в этом году вымахали по
плечо, и весь огород был в цвету: розовый водосбор возле бочки, грядка ромашек,
какие-то синие пушистые султанчики, календула вдоль тропинки.
В дальнем конце
огорода, на скамейке под яблонями сидели мама и бабка Наташа и тоже, судя по
всему, неспешно беседовали.
Из дому вышла Аня,
встала рядом со мной.
— Бывшая соседка
звонила — да ты ее знаешь — Таня Пичугина. Говорит: муж целое ведро лещей
принес, может, возьмете…
— Ведро?!
— Ну и что? — Аня
пожала плечами. — Народу-то много придет. Да и матушка рыбу любила.
— А давай возьмем!
Бабушки наши почистят, надо ж их чем-то занять, чтоб им не думалось.
— Правда. А пожарим
сами. Коля сейчас уедет по делам, мы и займемся.
Марина, все еще
заспанная, но причесанная, одетая и даже на каблуках, догнала нас возле машины.
— А можно я с вами?
Аня открыла ей дверь.
— Поехали! Жара
невозможная, надо бы окунуться сходить. Пойдешь с нами на речку?
Маринка, нырнув на
заднее сиденье, счастливо сверкнула глазами:
— Конечно!
Пока укладывали в
холодильник купленные продукты и переодевались, собираясь купаться, явилась
Анютина дочка — пышная барышня лет двадцати двух в каштановых кудрях, с
коричневым турецким загаром и розовыми прыщиками на щеках. Она вкатила в
прихожую пестренький чемоданчик на длинной ручке, расцеловалась со всеми и с
любопытством ласкового непуганого зверька глянула на еще незнакомую изящную
девушку.
— Привет, я Кристина, —
сказала она и, будто бы смутившись, кротко вздохнула, от чего ее сдобная
загорелая грудь, обтянутая голубым топиком,
аккуратно поднялась и опустилась.
— Кристинка,
мы тут купаться собрались, а у Марины купальника нет, — начала я и запнулась,
осознав разницу в очертаниях. — Может, у тебя… Ну, в общем, найди ей
что-нибудь.
На том месте, где мы
купались ночью, плескались местные девочки-подростки, играли во что-то, истошно
визжа и брызгаясь; на секунду они отвлеклись, прокричали, едва переведя
дух: «Здрасьте,
Анна Алексанна»,
и тут же снова стали гоняться друг за другом, хохоча и захлебываясь.
Маринка в узкой черной
майке с блестящей Эйфелевой башней казалась еще выше и тоньше. Зажмуриваясь и
уклоняясь от брызг, она медленно вошла в воду, окунулась и поплыла по течению.
Кристина в малиновом купальнике стояла на камне, выпятив гладкий коричневый
животик, и бубнила себе под нос, что речная вода холодная и что она от такой совсем отвыкла.
* *
*
Вечером девчонки уехали
в город, чтобы заправить машину. Обещали, что, вернувшись, перемоют всю посуду
и соберут столы.
Я резала салат, Анюта
жарила лещей на большой плоской сковороде. Масло скворчало, шипело,
потрескивало; над сковородой вился легкий дымок; белые рыбьи бока покрывались
золотой корочкой с красноватым нагаром. Готовую рыбу Аня складывала в глубокую
кастрюлю и засыпала горстями зеленого лука.
— Вот эта Таня, что
лещей дала, — рассказывала Анюта, — она в реанимации медсестрой работает. Так
что до последней минуты с матушкой рядом была. Она нам сразу сказала, что
дело-то совсем плохо, но мне все не верилось.
— Мне и сейчас не
верится.
— Да, да! Все-таки
столько силы в ней было! А Таню ты помнишь?
— Конечно. Как не помнить
— соседка… Лет в шесть, что ли, она с нами в лес напросилась за черникой. Как
она разнылась в лесу! Испугалась, что мы зашли
далеко.
— Где ж вы были?
— Да за школой! Потом Танюха какой-то треск услышала — и давай реветь во весь
голос, думала медведь. Так мы и вернулись, ничего не набрали.
Тетя Надя смеялась: девки, вы хоть бидонами не машите, а то ж весь Посад будет
знать, что мы пустые идем.
Кристина с Маринкой
явились затемно. Они уже подружились, заправили машину, покатались по городу,
посидели в кафе. И посуду начисто перемыли, и столы раздвинули — все, как
обещали.
Обе умиленно ели салат
с белым хлебом и говорили, что, если больше ничего не нужно, они бы снова
уехали.
— Да ничего не надо,
поезжайте. — сказала Аня. Она
выкладывала на сковородку последних лещиков, тех, что поменьше, и посыпала
остатками муки. В кухне крепко и сладковато пахло жареной речной рыбой.
Девчонки ушли. Коля
курил на балконе. Аня стелила постели, а я гладила одежду для завтрашнего дня:
платья, кружево, Колину рубашку. Утюг скользил вдоль черных складок, изредка отдуваясь горячим паром.
Вдруг накатило — не
выдохнуть, внутри все одеревенело, словно держали-держали за руку, да и
отпустили, отступились, оставили.
Вспомнился увиденный
утром санитар в длинном резиновом фартуке. Лицо серое, со скорбными обезьяньими
глазами. Острые локти, спина согнута в полупоклоне, будто он прислушивается к
голосам из-под пола. Он договаривался о чем-то с маленькой пожилой женщиной,
взял у нее сверток, понимающе кивнул и исчез за дверью.
* *
*
Вскоре после полудня
все было закончено.
За длинным столом шел
неспешный разговор, негромко позванивала посуда.
Под раскрытым настежь
окном розовели просвеченные солнцем мальвы, короткие белые занавески с
волнистой тенью от рамы висели неподвижно, словно отяжелев от зноя.
Дядя Леня, уже изрядно
выпивший, раскрасневшийся, все собирался сказать речь и даже поднимал
торжественно руку, но выходила у него все какая-то бессвязная чепуха. Сидящая
рядом родственница в гороховом платье заботливо останавливала его, заставляла
сесть, закусить и начинала о чем-то расспрашивать.
В дальней комнате с
окнами на реку не было никого, и вдруг снова вернулось ясное, живое ощущение
присутствия. Все сияло тихим медовым светом, словно что-то смотрело на меня
отовсюду, прикасаясь и утешая.
За столом голоса стали
громче: соседи благодарили и расходились. Я вдруг вспомнила имя блондинки в
платье горошком — Люся. Она жила здесь у тети Нади одно лето, собиралась
поступать куда-то, штудировала учебники, ходила по вечерам гулять с
Колиной компанией. Была она тогда сочной, грудастой
девицей лет семнадцати с небрежно заплетенной русой косой и насмешливыми
голубыми глазами. На меня, тринадцатилетнюю, она смотрела сквозь пальцы, что и
понятно — куда уж мне до такой красоты. Теперь я ее едва узнала: худощавая, стройная,
с аккуратной стрижкой, голосок ласковый, как кошачье мурлыканье.
Люся заглянула в
комнату, полушепотом спросила:
— Отдыхаешь? А я хотела
наверх сходить, посмотреть…
— Ну
пойдем.
На втором этаже в узком
длинном коридоре витал с детства знакомый запах речной воды и сухих трав. Дверь
открывалась и закрывалась все с тем же стуком, в окнах за темной листвой
тополей все так же мелькали синь и белые солнечные блики. Из этого окна я
когда-то смотрела, как пилят поваленную грозой березу. Теперь от нее даже пня
не осталось.
— Дверь перенесли, — с
грустной улыбкой говорила Люся, трогая стену кончиками пальцев, — раньше вход
был у печки. А вот мой диванчик… На нем в последние годы бабка Луша спала.
Сколько ж она у тети Нади прожила, лет пятнадцать? Нет, больше… А трюмо все
там же, и салфетка все та же на тумбочке…
В коридоре послышались
легкие шаги, стукнула дверь, в проеме комнатной двери возникла Кристина —
каштановые кудри вразлет, глаза блестят.
— Мы с Мариной купаться
собрались. Поедете с нами?
* *
*
Машина медленно ныряла
в пологие впадины на лесной дороге, мимо проплывали молодые сосны с длинными
крапинами света на высоких стволах. В спутанной легкой траве что-то мелко
цвело, рассыпаясь на полянах то сине-желтым, то белым.
Кристина оставила
машину на опушке.
— Все, дальше не
проедем.
— А окно не закроешь?
— Не-а. Салон
нагреется, если закрыть.
— Там же у тебя
сумочка, телефон, магнитола…
— Да кому это надо? —
удивилась Кристина.
Мы вышли к реке, на
поляну с высокой травой. На другом берегу, прямо напротив, стоял длинный строй
елок, а левее, поодаль, виднелись на склоне два серых бревенчатых дома и
кособокая банька.
Люся всю дорогу томно
щебетала: любовалась пейзажем, мечтала о доме в деревне, потом сбивалась на
свою любовную историю, и поток ее речи превращался в тихий смех да странные
фразы, а взгляд становился совсем шальным.
На поляне она разделась
догола и медленно пошла к воде — светлокожая, тонкая, с узкими девичьими
бедрами и перезрело опавшей грудью.
Со стороны деревни появилась
из-за поворота байдарка с тремя туристами: двое мужчин в бейсболках и крепкая
женщина в панаме и майке.
— Ну вот, как всегда, —
Люся засмеялась тихо и радостно.
Приблизившись, но еще не разглядев всей красы, туристы прокричали:
— Девушки, не знаете,
где можно огурцов купить?
И, тут же прозрев,
уронили весла. Люся стояла у берега по щиколотку в воде и объясняла, где магазин
и почем огурцы, а байдарочники проплывали мимо, изнемогая от беззвучного смеха.
Наконец издали донеслось запоздалое «спасибо».
— Козлики… — сладко
вздохнула Люся.
Вода была чистой, с
медленным властным течением, с яркими цветными отражениями: неба, камышей,
облаков. Девчонки плавали у берега, я тоже далеко заплывать опасалась.
Люся лежала на воде,
глядя в небо. Ее относило в сторону, она возвращалась то вплавь, то идя по дну
и раздвигая воду руками: у берега было неглубоко. Потом она загорала, раскинувшись
на траве, и любовно высмеивала весь мужской род.
— Вот и мой
говорит: «а я тебе доверяю». Козлик…
Маринка с Кристиной
лежали на расстеленных полотенцах и хохотали, слушая ее монологи, а Люся
снисходительно улыбалась:
— Дурочки! Вот после
вспомните, что я вам говорила.
Она снова уходила
плавать и все поглядывала за поворот, но больше никто мимо так и не проплыл.
Девчонки стояли на
берегу — обе длинноногие, молодые, красивые. Маринка в черной узкой майке,
Кристина в малиновом купальнике. Они смотрели на Люсю и улыбались.
— Такая она забавная, —
тихо сказала Маринка.
— Ага, — согласилась
Кристина.
* *
*
К поезду нас с мамой
отвозила Кристина. Опустились сумерки, край неба впереди еще розовел, а стволы
тополей на фоне светло-синей воды были уже совсем темными. Маринка сидела со
мной рядом на заднем сиденье и, как и я, смотрела в окно, на реку. Полная луна
бежала вдоль дальнего берега, отражалась в воде, мелькала за деревьями, потом
висела над полем. На горизонте показался город, над ним лежала пунцовая полоса
заката. Я всегда уезжала отсюда в августе. Август — завтра.
Маринка хитро глянула
на меня.
— Не хочется в Москву?
— Не хочется…
— А мне завтра ехать…
И тоже не хочется.
* *
*
Снова плацкартный
вагон, боковые места, верхняя полка. Стук, покачивание, гудение. хлопающая дверь. Ночь наступает
быстро. И снова сквозь сон возникает все то же мерцание, медовый свет и наполненный
солнцем дом. А в ответ, вместо молитвы — так и не высказанная, запоздавшая благодарность
за долгое мое лето — от слов «ты ж моя золотая», услышанных впервые не помню
когда, до легких голубых стрекоз, трогающих вянущие букеты, до склонившейся от
июльской жары восковой свечки в белых руках, до тонкой бумажки на лбу… Вечная
память!