Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2014
Александр
Большев. «Наука ненависти» (СПб., 2012);
Олег Дервиз. «Мое дело — защищать» (СПб., 2013).
Книга
Александра Большева названа по-шолоховски — «Наука
ненависти»: автор с научной рациональностью исследует природу «конфронтационно-невротической ментальности», ненависти «с
пеной на губах», которая «не подчиняется рациональной логике»: «Объекты
ненависти необходимы людям, чтобы возлагать на них ответственность
как за собственные неудачи, так и за несовершенство земного бытия в целом. Ненавидящий
индивид одержим иллюзией, что если устранить ненавистное лицо (или явление), то
сразу воссияет солнце благодати»; «Ключевые события мировой истории отмечены
печатью доминирования аффективной ненависти, которая, охватывая миллионы людей,
становится регулятором их поведения — в результате же происходят революционные
катаклизмы и истребительные войны».
Лично
мне, признающему массовые иллюзии главной движущей силой истории, подобные
подкопы под ее «материалистическое понимание» всегда приятны. Согласуется с
концепцией Большева и мое представление об
оборонительной миссии иллюзий: они защищают нас от осознания нашей
беспомощности перед неотвратимым миропорядком, — ведь гораздо приятнее считать
причиной своих несчастий пусть могущественную, но все-таки устранимую фигуру
или учреждение, чем неустранимую природу вещей. Или, тем более, собственную
природу: обрушивая громы и молнии на очередного врага, человек старается
заглушить в себе либо зависть к нему, либо ощущение, что и ему не чужды те же
самые пороки.
В
столь общей форме с идеями А. Большева, вероятно,
согласятся многие, однако начинаешь невольно поеживаться, когда он начинает
прилагать их к фигурам сакральным. Героическое Кенгирское
восстание в «Архипелаге ГУЛАГ»: «Делать ножи и резать стукачей
— вот оно!» «У Солженицына удивляет не сама по себе ненависть к стукачам, а откровенно невротический, исступленно-экстатический
ее характер — у других авторов └лагерной прозы“ мы ничего подобного не найдем».
И впрямь: на первом месте не радость свободы, но сладость мести. «Пикантность
ситуации придает то обстоятельство, что автор-рассказчик настойчиво презентирует себя в качестве истинного христианина и не
устает осуждать всякое насилие, особенно революционное». Но — «какие же стукачи — люди?!»
«Экстатическая
радость в связи с массовой резней производит несколько
странное впечатление еще и потому, что непосредственными исполнителями кровавой
акции выступили в Кенгире блатари,
уголовники — а к ним автор-рассказчик во всех остальных разделах книги
относится резко негативно. Более того: мы узнаем, что в ходе кампании по уничтожению
доносчиков погибло немало ни в чем не повинных людей — их убили по ошибке, ибо блатари особо не церемонились и не утруждали себя слишком
скрупулезной проверкой. Но и это еще не все: оказывается, что убийцы стукачей,
молодые бычки-└боевики“, требовали за свою вредную
работу усиленного питания, а при отказе резали уже всех подряд — └Ведь навык
уже есть, маски и ножи в руках“. Но, с точки зрения рассказчика, это мелочи:
└…Несмотря на эти отклонения, общее направление было очень четко выдержано…“ А
невинные жертвы, — лес рубят — щепки летят. Что уж говорить о степенях виновности,
о смягчающих обстоятельствах, — революционный суд знает лишь одну меру —
высшую».
И
тут-то А. Большев заставляет еще глубже втянуть
голову в плечи: солженицынская ненависть «носит
проективный характер»: «Самого рассказчика несколькими годами ранее успешно
завербовали в доносчики. …Он, убеждавший нас, что доносчики не являются людьми
и заслуживают смерти даже в том случае, если их склонили к стукачеству
побоями и издевательствами, сам встал на этот путь без пыток и серьезного шантажа.
Героя испугала всего-навсего угроза направить его в более суровые условия, на
Север.
…Правда,
поначалу рассказчик соглашается └стучать“ лишь на блатарей:
└Что ж, блатари — враги, враги безжалостные. И против
них, пожалуй, все меры хороши…“ Но это лишь попытка самооправдания. Еще одна
угроза └кума“ — и рассказчик подписывает новым псевдонимом: └Ветров“ позорное
обязательство доносить о готовящихся побегах любых заключенных, а не только блатарей. └О, как же трудно, как трудно становиться человеком!“
От дальнейшего, уже безоговорочного и бесповоротного падения, связанного с
регулярным доносительством, рассказчика спасает чудо — каким-то загадочным
образом └органы“ теряют всякий интерес к вновь завербованному стукачу Ветрову».
«Казалось
бы, — завершает А. Большев, — Солженицын, на себе
испытавший, как легко человек, грешное и несовершенное существо, способен стать
на путь порока, должен, опираясь на собственный опыт, призывать └милость к падшим“. В действительности же все происходит с точностью
до наоборот: он жаждет крови». Но это, на мой взгляд, вовсе не отход от
рациональности, а, напротив, рациональность без маски — стремление дойти до
цели наиболее простым и надежным путем, и цель эта в данном случае — обретение
чувства собственной безупречности, дарующего право «праведной мести» своим
обидчикам, на коих не должно пасть даже легкого отблеска оправдания. Логика —
она нужна лишь для того, чтобы убеждать других, во внутреннем же мире пророка
царит один закон — целесообразность: все ужасы и поражения никогда не порождаются
исторической закономерностью, но исключительно злой волей врага. Можно
бесконечно изображать вечный наш бардак и кумовство в царской России, а потом
объявить ее военную катастрофу делом большевиков. Можно именовать успехи
«большевицкой» индустриализации дутыми, но, когда понадобится подчеркнуть
военную бездарность власти, уверенно ссылаться на декларируемое ею
фантастическое количество танков и самолетов…
Ну, а если уж что-то, скажем, победу в войне у нее отнять
невозможно (настаивать, что это сам народ, вопреки власти, строил военные
заводы, а потом стекался в армии, решаются лишь самые рациональные), — тогда
нужно без оглядки на факты гвоздить врага монбланами
жертв: закидали-де трупами, за каждого убитого немца отдавали три, пять, десять
человек.
Но вот
скромный журнал «Наука и техника» (№ 12, 2012), скучноватая статья Я. Ефименко
и А. Скулина «Потери в Великой Отечественной войне в
разрезе информационной войны»: столько было, столько стало, столько
эмигрировало, столько умерло «естественной смертью», то есть не на поле боя, и
в итоге 6,8 млн убитыми и 4,4 млн. попавшими в плен и
без вести пропавшими, итого 11,2 млн. «Для Германии это число составляет 8 миллионов
минимум. Прибавим к ним почти полтора миллиона ее союзников и получаем соотношение
потерь 1:18. Таким образом, ни о каком закидывании мясом и соотношении потерь
10:1 речь идти не может». Правда, данные Н. Савченко (http://www.solonin.org/other_poteri-vov-v-zerkale),
указывающие на огромную разницу в потерях мужчин и женщин, наводят на мысль,
что все было гораздо страшнее. Но из-за невротиков, жаждущих не знания, а
мести, теперь уже не отделаться от убийственного для науки вопроса: а на чью
это мельницу?..
Как
будто у советской власти мало истинных преступлений!
Прямо
неловко читать в правозащитном журнале «Неволя» (М., 2012) статью Александра Сидорова
«Планета чудес»: «Не соответствуют действительности домыслы
о том, что через Колыму прошли └десятки миллионов“ заключенных. К сожалению,
такая └статистика“ встречается даже у Варлама
Шаламова. На самом деле, по данным исследователей, с 1932-го по 1953 год в
лагеря Колымы было завезено всего 740 434 человека, а общее количество осужденных
к дате упразднения └Дальстроя“ (1957 год) не
превысило 800 тысяч человек. Из них умерших 120–130 тысяч, расстрелянных —
около 10 тысяч человек».
Этого что, мало?!. Однако в сравнении с мифическими миллионами сотни тысяч
как-то вроде уже и не впечатляют — обычный итог пропагандистской неправды.
Словом,
начиная с главы «Диссидентский дискурс» и до конца «Науку ненависти» читаешь с
грустью, но уже без шока. Такой пантеон — Владимир Буковский, Давид Самойлов,
Евгения Гинзбург, Анатолий Кузнецов, Владимир Войнович, — и все они только люди,
и чем больше они претендуют на непогрешимость, тем более страстно обличают тиранов
и их прислужников именно в тех грехах, к которым причастны сами.
Скучно
на этом свете, господа…
Впрочем,
по мнению А. Большева, напротив, сделается скучно без
праведников с пеной на губах: «Да, движущей силой исторического процесса всегда
были и остаются до сих пор личности с дисфункциями, исступленно жаждущие
избавления от персональных травм и в силу этого устремленные к гармонизации
бытия в целом или отдельных его сторон».
Разумеется,
не в нашей власти их остановить, однако в наших силах не служить для них пушечным
мясом хотя бы по доброй воле, напоминая себе почаще,
что наша судьба их волнует в последнюю очередь.
Зато я
по-прежнему считаю их метод избавления от терзающей их жажды вполне рациональным:
рациональность определяется соответствием целей и средств; есть рациональность
мести и рациональность милосердия, одна рациональность помогает сражаться, другая
— защищать.
Ее-то
мы и наблюдаем в книге известного петербургского адвоката Олега Дервиза «Мое
дело — защищать». Это обычная биография советского человека, родившегося в
начале 30-х, то есть для любой другой европейской страны — невероятная.
Сначала ссылка отца, принадлежащего к громкому роду фон Дервизов, затем
блокада, эвакуация, отторжение от власти, рожденное, как всегда, не из
собственного опыта (детям все кажется нормой), а из рассказов друга семьи «о
чудовищных зверствах красных»: «…уже тогда я понял, что существующая власть
враждебна мне и всем, кого я считал своими». Но — молодой
человек избирает делом жизни не путь ненависти к государству, провозгласившему
классовую ненависть основой всего сущего, а путь защиты людей от ненависти, —
избирает трибуну «для использования почти совсем забытых в официальном обиходе
понятий └милосердие“, └совесть“, └достоинство“ и т. п. Конечно, эти понятия
клеймили как свойственные исключительно └буржуазному“ или └абстрактному“
гуманизму», — и все-таки адвокату «порой удавалось вернуть этим забытым или
извращенным понятиям их исконный смысл».
Нынешний руководитель
Агентства по защите прав потерпевших сам удивляется: «почему большевистская
власть, прихлопнув адвокатуру сразу после октябрьского переворота, с приходом
нэпа все же разрешила ей существовать? Ну ладно, допустим, при нэпе было можно,
но потом-то, в 30-е годы почему сохранили? Вот
коммунистический Китай обошелся без адвокатуры, и ничего, все были довольны,
даже такие строгие по отношению к своим нарушителям прав человека левые
интеллектуалы на Западе. Загадка, подобная многим другим и, видимо,
неразрешимая».
Второе
лицо Комитета адвокатов в защиту прав человека временами замахивается на самое
святое: «Но кто и когда наконец в России поднимется
против судебного произвола в защиту прав тысяч, если не миллионов простых
людей, совершенно не интересных как Западу, так и отечественным высоколобым
либералам? Вот куда было бы заглянуть доблестным нашим правозащитникам — в
районные суды, посмотреть на рядовые дела… Но
помилуйте, господа! Это же так скучно, все эти мелкие драки мелких людишек между собой: то ли он побил, то ли его побили. Все
равно треть России по тюрьмам и лагерям перебывала, одним больше, одним меньше
— какая разница!»
Обладатель
нагрудного знака «За верность адвокатскому долгу», однако, и здесь верит в человека,
думает, что дело в каком-то недопонимании: «Правозащитники же наши не понимали,
да и сейчас, по-моему, не понимают, что сделать правозащитное движение
по-настоящему массовым или, во всяком случае, пользующимся массовой поддержкой
можно, лишь в равной мере отстаивая не только политические, но и экономические
и социальные права».
Мудрый
Эдип, разреши…
А я
вам не скажу за всех правозащитников, но если говорить о личностях, жаждущих,
по Большеву, избавиться от персональных травм, то защита
человеческой плотвы с ее микроскопическими притязаньицами на скромное счастьице, — это как-то не
воодушевляет: ведь мы невольно измеряем масштаб собственной личности масштабом
наших врагов. Борьба с властью нас возвышает и исцеляет от чувства собственной
мизерности, борьба же с мелкими прохвостами, страшными лишь своей массой,
невольно ставит и нас на один уровень с ними.
Книга О. Дервиза чрезвычайно интересна конкретными «делами»
(хотелось бы побольше!), но самое интересное в ней — сам автор, годами отдававший
жизнь спасению неизвестных ему людей и так и не разочаровавшийся в своей
миссии: «Успех по надзорному делу приносил
ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, —
ведь удавалось помочь добиться справедливости людям, у которых практически ни на
что не осталось надежды».
Адвокату
бы Ульянову так врачевать свои персональные травмы! Однако он предпочитал куда
более радикальные и широкомасштабные средства личного исцеления и массового
уничтожения.