Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2014
Сто
лет назад, 28 июня 1914 года, в Сараево выстрелом боснийского террориста,
которого поддерживала тайная организация «Черная рука», связанная с сербской
разведкой, был убит австрийский эрцгерцог Франц Фердинанд. Это обусловило начало Первой мировой войны, которая
разразилась в августе и шла затем целых четыре года. На войне погибло 8,5
миллионов человек. 21 миллион было ранено. Ясно, что такую цену воюющие державы
заплатили не за жизнь одного эрцгерцога. У войны были иные причины. Какие?
Почему возникают войны?
Самый
простой способ объяснить возникновение любой войны состоит в том, чтобы
объявить свою страну защитником великих ценностей, а противника — злобным
агрессором. Подобный подход характерен для националистов. С ним практически
невозможно полемизировать на начальном этапе войны, когда у обеих сражающихся
сторон есть еще много нерастраченной энергии.
Однако
если вооруженное противостояние затягивается, число жертв растет, и усталость
начинает доминировать над энтузиазмом, эффективным становится подход, который
демонстрируют левые силы. Они говорят, что причина войны — в жадности
капиталистов, устроивших ее ради получения прибылей от продажи оружия и ради
захвата колоний, которые можно эксплуатировать. В общем, войну империалистическую
левые силы стремятся превратить в войну классовую.
Первая
мировая война начиналась с массового националистического психоза, когда даже
социалисты различных стран «бряцали оружием» и обеспечивали в парламентах
поддержку своим «эксплуататорским» правительствам. А завершалась война серией
революций, в ходе которых народ свергал «эксплуататоров», чьи знамена еще
недавно вели его в бой.
Для
того чтобы нам сегодня разобраться в истинных причинах войны, вряд ли стоит
прибегать к использованию подходов, фабриковавшихся в прошлом не для анализа, а
лишь для мобилизации масс. На самом деле такая страшная бойня, какой оказалась Первая мировая, в наименьшей
степени зависит от злобы и корысти отдельных людей, классов, народов. Она —
порождение объективных обстоятельств. Война так долго вызревала, что в августе
1914 года ее уже трудно было миновать. У каждого из государств, схлестнувшихся
в схватке, имелись чрезвычайно убедительные причины для столкновения с соседом.
Первая
мировая похожа на матрешку, раскрывая которую обнаруживаешь все новые фигурки
меньшего размера. Англия с Францией не могли не вступить в войну, потому что в
нее вступила Германия. Та в свою очередь не могла не откликнуться на действия
России. Наша страна прореагировала на агрессию Австро-Венгрии против маленькой
Сербии. Но Австро-Венгрия начала войну не по прихоти, а потому, что Сербия,
несмотря на формальную слабость, представляла для нее серьезную угрозу.
Наконец, надо отметить, что и у сербов имелись серьезные основания для того,
чтобы ввязаться в конфликт.
Попробуем
последовательно раскрутить всю эту историю, начав из глубины, то есть с Сербии
— со страны, которая имела меньше всего военных ресурсов, однако дала повод для
конфликта великих держав.
Сербия между мечом и оралом
За
свое освобождение от турецкого ига сербы сражались на протяжении десятилетий
так, как ни один другой народ на Балканах. В 1833 году они получили автономию,
в 1878 году — независимость. Однако независимая Сербия оказалась в тяжелейшем
положении, которое напоминает не столько судьбу благополучных европейских
стран, сколько судьбу нынешних развивающихся государств, не имеющих при этом
серьезной экономической базы для развития.
Зажатая
между двумя грозными империями — Османской державой и Австро-Венгрией, каждая
из которых держала в подчинении множество славян, — Сербия должна была быть
постоянно готова к обороне. Военные расходы составляли в ее бюджете порядка 40 %. Ни о какой серьезной промышленности или
торговле в этой ситуации даже мечтать не приходилось. Маленькая, но гордая
страна представляла собой вооруженный крестьянский мир, постоянно разрывающийся
между пахотой и военным делом.
Более
того, Сербия от своих соседей была отделена не только государственными, но и
религиозными границами. Одна из соседних великих держав исповедовала ислам,
другая придерживалась католичества. Сербы же сохраняли православие,
унаследованное от погибшей в XV веке Византии. Естественно, маленькая страна не
могла, в отличие от огромной России, претендовать на формирование Третьего Рима (силенок для этого
было маловато). Однако Сербия ощущала себя хранителем истинной веры, которая
должна была помочь человечеству воспрянуть духовно после тысячелетий
неправедной жизни.
Святой
Николай Сербский вместо теории «Третьего Рима» наделил свой народ концепцией
«Небесной Сербии», которой предстоит спасти все человечество. Трудиться над
спасением будет весь православный мир, вооруженный сербской программой и
российскими ресурсами (идеи — наши, бензин — ваш).
Храня
истинную веру и ощущая свое великое предназначение, Сербия (в отличие от
Словении и Хорватии, интегрированных
в состав Австро-Венгрии), естественно, плохо воспринимала идущие из буржуазной
Европы экономические импульсы. Ведь разве может что-либо хорошее идти от
проклятых еретиков-папистов?
В
общем, сербы, постоянно разрывавшиеся между мечом и оралом, вооруженные идеей
«Небесной Сербии» и ощущавшие призвание к мессианству, к подвигу во имя всего
человечества или хотя бы во имя славянства, были по духу воинами, а не
бюргерами. При всей условности такого рода сравнений я все же рискнул бы
сопоставить менталитет сербов столетней давности с нынешним менталитетом
чеченцев. Понятно, что можно найти десятки отличий, но важно выделить и одно
сходство. В условиях постоянного противостояния формируются поколение за поколением,
умеющие хорошо воевать и вынашивающие великие идеи, но не стремящиеся к тому,
чтобы развивать бизнес, строить заводы и города, планировать на десятилетия
вперед мирную жизнь.
Россия
сегодня хорошо понимает, что если не сформировать в Чечне рабочие места,
которые станут привлекательными для детей вчерашних воинов, Северный Кавказ
останется надолго источником напряженности. Отсюда — попытки осуществлять там
инвестиции (увы, не слишком удачные). Австро-Венгрия столетней давности, в
отличие от нынешней России, не могла даже пытаться осуществлять инвестиции в
Сербии, поскольку это было иное государство. Да к тому же подобная политика в
ту эпоху вообще не практиковалась.
Вена
относилась к Белграду настороженно. Тем более что в результате двух балканских
войн, прошедших в 1912–1913 годах, Сербия усилилась за счет Турции.
Белград
же видел на территории соседней империи огромное пространство для своей
деятельности, поскольку там проживали братья-славяне, чуждые этнически как
немцам, так и венграм, но кровью и языком тесно связанные с сербами. Кому же,
как не Сербии, обладающей независимостью и имеющей богатый боевой опыт, стать
центром притяжения для всего южнославянского населения?
В
общем, у маленькой Сербии имелись серьезные основания для того, чтобы впиться в
разбухшее тело соседней империи, не имеющей этнического и, следовательно,
идейного единства. Неудивительно, что Австро-Венгрия испытывала постоянное
беспокойство от наличия такого соседа.
Судя
по всему, непосредственно летом 1914 года сербское государство еще было к
большой войне не готово. Но как сдержать народ, для которого схватка с врагом
за сто лет восстаний и войн стала образом жизни? Дело неумолимо шло к
катастрофе, причем власти фактически не контролировали ситуацию. «Черная рука»
помогла боснийцу Гавриле Принципу убить эрцгерцога, а затем Сербия,
воодушевленная своим мессианством, уже не могла отступить, когда Вена выставила
Белграду жесткий ультиматум.
Но
почему Австро-Венгрия не могла спустить эскалацию конфликта на тормозах? Ведь
народы империи, в отличие от сербов, совсем не рвались в бой.
Ужас династии Габсбургов
Беда
Австро-Венгрии состояла в том, что она не могла не огрызаться, поскольку
понимала: одним укусом дело никак не обойдется. Или, точнее, серьезный укус вызовет
заражение всего ослабленного имперского тела, и это приведет в конечном счете к болезни, а затем к
смерти.
Нас
часто вводит в заблуждение традиционное наименование империи. Кажется, будто бы
она в основном состояла из австрийцев и венгров. Но это не так. Более половины
проживавших на ее территории народов относилось к числу славян. Это были чехи,
поляки, хорваты, словаки, словенцы, босняки и даже русины (те, кого мы
привычнее именуем западными украинцами и белорусами). Австро-Венгрией империя
называлась не по имени доминирующих народов, а по имени двух корон, которые она
объединяла. Империя представляла собой дуалистическую монархию. Австрия и
Венгрия во многом были самостоятельными государствами с собственными
правительствами. Но кайзер из династии Габсбургов (к моменту начала войны им
был Франц Иосиф) сидел одновременно на австрийском и венгерском престолах.
То
есть австрийцы и венгры были не многочисленными, а привилегированными народами.
Они имели свою собственную государственность, тогда как славяне оказались
просто распределены между двумя частями дуалистической монархии. Чехами,
поляками, словенцами управляли из Вены, а хорватами, словаками и русинами — из
Будапешта.
Славянам
подобная ситуация совершенно не нравилась. Одни
народы в большей, другие в меньшей степени стремились к самостоятельности.
Хотя бы к такой, которую
обрели венгры в рамках империи. Но ни Вена, ни даже Будапешт этого не хотели.
Получался конфликт сравнительно небольшого привилегированного меньшинства со
славянским большинством, не понимавшим, почему оно не имеет права на
формирование собственных государств.
Вот
почему Австро-Венгрия так опасалась сербской политической и тем более военной
активности. Маленькая Сербия была сильна не столько собственными вооруженными
силами, сколько симпатиями со стороны южных славян — подданных императора
Франца Иосифа.
Габсбурги
уже имели неприятный исторический прецедент, когда маленький Пьемонт выступил
инициатором объединения Италии, в результате чего Австрия потеряла земли,
населенные итальянцами. Францу Иосифу совершенно не хотелось, чтобы Сербия
сделала по отношению к южным славянам то же самое, что Пьемонт сделал по
отношению к итальянцам. Причем он понимал, что если потеря немногочисленных
итальянских подданных означала лишь сокращение размеров державы, то потеря
многочисленных славянских неизбежно обернется гибелью империи. В общем, к
моменту убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве
на повестке дня фактически стоял вопрос самого существования Австро-Венгрии. И
к этому никак нельзя было отнестись с прохладцей.
Пробуждение славянства
Тут,
правда, возникает другой важный вопрос. Если империя со своим славянским
населением худо-бедно существовала на протяжении многих столетий, да еще и
расширяла границы, стремясь захватить новые земли, то почему именно к
1914 году возникли серьезные опасения в отношении будущего?
Дело
в том, что у любой державы подобного рода есть свой жизненный цикл. Здоровье
молодой империи, возникшей в Средние века или в начале Нового времени, намного
лучше здоровья пожилой империи, раздираемой внутренними противоречиями в начале
ХХ столетия. Связано это с появлением в XIX веке такого сложного явления, как
национализм.
В
империи Габсбургов времен расцвета, как и в любой иной империи того времени,
люди ощущали себя подданными монарха, а не представителями той или иной нации.
Для них могли иметь серьезное значение религиозные конфликты, классовые
противоречия, столкновения между семейными кланами. Однако стремление подданных
к формированию национального государства династию Габсбургов долгое время не
беспокоило.
Но
в эпоху, когда немцы или итальянцы стали ощущать себя народом и стремиться к
объединению, славяне решили, что они — ничуть не хуже. Они тоже имеют право на
свое национальное государство. Только им требовалось для формирования такого
государства не объединяться, а отделяться.
Понятно,
что формирование нации — это долгий процесс. Сначала образованные интеллектуалы
создавали для своих народов национальную культуру. Формировали литературный
язык, на котором простые люди могли бы читать и писать. Затем все чаще стали
говорить об автономии в составе империи — хотя бы по венгерскому образцу.
Наконец, к началу ХХ века стал актуальным вопрос о независимости. Поляки
мечтали о возрождении государства, которое было у них в недавнем прошлом.
Хорваты и словенцы ориентировались на соседние независимые славянские страны —
Сербию и Болгарию. Чехи все чаще подумывали, не предложить ли корону святого Вацлава какому-нибудь русскому великому князю, хотя
опасались при этом, что русские порядки для свободолюбивой Праги будут хуже
зависимости от Габсбургов.
Конечно,
сами по себе славянские народы были слишком слабы для того, чтобы поднять
восстание против империи. И до поры до времени Габсбурги чувствовали себя
сравнительно спокойно, несмотря на укрепление славянского национализма. Однако
со времен русско-турецкой войны 1878 года ситуация кардинальным образом
переменилась. Турция резко ослабла и перестала быть угрозой для славян.
Балканские войны 1912–1913 годов показали даже, что славяне вместе с греками
могут самостоятельно (без поддержки со стороны) наносить туркам поражение. Зато
усилившаяся при Александре II Россия стала все больше интересоваться
славянскими делами. Она освободила «братушек» от
басурманского ига и готова была усиливать дальше свой патернализм. В частности,
в отношении Сербии.
Таким
образом, в ответ на убийство эрцгерцога Франца Фердинанда Австро-Венгрия не
могла ограничиться полумерами. Война против Сербии фактически была войной за
сохранение империи, в которой славянство бурлило, ориентируясь не только (и
даже не столько) на Сербию, сколько на могущественную Россию, способную
освободить их от власти Вены и Будапешта так же, как раньше она освободила
других славян от власти Стамбула.
Но
что же нужно было России на Балканах? Почему она так стремилась заниматься
землями, весьма далекими от ее границ? Могла ли наша страна проявить миролюбие
и не ввязываться в Первую
мировую, обернувшуюся падением царского престола, революцией, Гражданской
войной и такими бедствиями, какие, наверное, в тот момент не испытала ни одна
другая страна Европы?
Свои и чужие
Для
ответа на эти вопросы нам надо слегка уйти в прошлое — к временам Великих
реформ Александра II, положивших начало российской модернизации. Раньше их было
принято ругать — мол, ободрал царь крестьян, как липку, в пользу помещиков.
Теперь, напротив, принято хвалить, поскольку именно эти реформы легли в основу
рыночного развития страны. Но на самом деле любые серьезные преобразования в
экономике — это палка о двух концах. С одной стороны, появляются новые
возможности. С другой — людям, привыкшим жить по-старому, очень трудно
адаптироваться к меняющемуся образу жизни.
Если
бы удалось придумать такие реформы, при которых люди могут ничего в своей жизни
не менять, но при этом пользоваться благами быстро растущей экономики, то
модернизация всех только радовала бы. Однако даже в самых благополучных странах
мира подобных чудес не бывает.
В
пореформенной России разоряющиеся крестьяне быстро двинулись из деревни в
город. С одной стороны, их труд на заводах и фабриках заложил основы российской
индустриализации, что можно расценить как большое достижение. С другой стороны,
были и серьезные проблемы, поскольку жить этим людям в городе оказалось очень
тяжело из-за низких заработков, долгого рабочего дня, плохого жилья, болезней,
антисанитарии… Наверное, все
эти люди стали бы в скором времени легкой добычей агитаторов, убеждавших их
подняться на классовую борьбу, если бы в противостояние с коммунистической
идеологией не включилась идеология националистическая.
Вчерашние
крестьяне, вырванные из привычно деревенской общины и растерявшиеся от
городских тягот, отчаянно нуждались в том, чтобы примкнуть к какому-то
сообществу. Проще говоря, поделить мир на своих
и чужих. В деревне ясно было, кто свой, кто чужой. А в городе?
Один
вариант такого деления предлагали марксисты: свои — это все пролетарии, чужие —
капиталисты, помещики, попы и даже сам царь. Однако идее классовой борьбы
противостояла идея, согласно которой мы все — русские, православные. Самодержавный
царь — наш символ, наш лидер, наш гарант. Дворянство — наша славная армия.
Священство — духовная опора. И даже буржуи — тоже наши, поскольку дают сирым и
убогим заработать на кусок хлеба. В общем, все мы — одна большая семья. Нечто
вроде сельской общины (в которой вчера еще жил пролетарий), только расширенной
до масштабов всей страны.
А
как же враги? А как же чужие? Ведь трудно по-настоящему сплотиться людям, если
они не видят, против кого им следует дружить. Как, скажем, рабочему возлюбить
своего эксплуататора, если нет образа врага, который намного страшнее
капиталиста? Без такого врага пролетарии становятся легкой добычей
социалистов-агитаторов, поскольку житейские трудности ежедневно дают повод для
того, чтобы ненавидеть хозяина.
Для
малых народов врагом становятся живущие по соседству представители народов
имперских. Малым народам кажется, что все беды — от империи, и если ее
разрушить, то жизнь вскоре наладится. А где же найти врага большим народам?
От Великих реформ к Великой войне
Для
пореформенной России огромное значение имела идея панславизма. Наша страна, как самая большая и сильная
славянская держава, брала на себя защиту малых славянских народов, страдавших
под игом Османской и Австро-Венгерской империй. Соответственно,
появлялись и враги — две империи, которые необходимо было разрушить ради
освобождения «братушек».
Сама
по себе идея освобождения славян не была новой. Мысль о том, чтобы захватить
Константинополь, а «по дороге» помочь страдавшим от турок народам, в российских
элитах лелеяли с XVII века, если не раньше. Но вплоть до эпохи Великих реформ
борьба с Османской империей была делом элит, а не народа. При матушке
Екатерине, например, у турок оттяпали
огромные земли, но никакого народного энтузиазма это не вызвало. Таврида нужна
была князю Потемкину, ставшему Потемкиным-Таврическим, но не простому мужичку,
пахавшему землю в своей деревне и ничего толком не знавшему о басурманах.
Совсем
иначе обстояло дело во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Она впервые
вызвала поистине широкий народный энтузиазм в крупных русских городах. Сам
Достоевский активно агитировал за войну в своем «Дневнике писателя». И не
случайно. Ведь мысль об освобождении славян от турецкого гнета прекрасно
вписывалась в его взгляды, согласно которым нельзя допускать даже слезинку на
глазах одного несчастного ребенка. Война на страницах «Дневника писателя»
превращалась из кровавого дела в дело благородное, и эта идея была близка
тысячам российских горожан-разночинцев.
Борьба
с Австро-Венгрией в 1914 году была, согласно логике панславизма, продолжением
борьбы с Османской державой за свободу братьев по крови, страдающих от
деспотии. В первые месяцы
этой войны действия царя сопровождались волной народного энтузиазма. Причем
теперь уже не только разночинного. Экономический подъем и урбанизация за пару
предвоенных десятилетий существенно расширили ряды рабочего класса, и благодаря
этому мысль о борьбе со страшными врагами за славянское братство проникла в
самые низы общества. Если неграмотный крестьянин, живущий в российской
глубинке, по-прежнему оставался далек от геополитических проблем, то
пролетарий, живущий в городе и помаленьку осваивавший грамоту, мог уже влиться
в огромную массу людей, приветствовавших борьбу за великую идею.
В
общем, Первая мировая война поначалу вызвала в России искренний моральный
подъем, сплачивавший народ и, соответственно, укреплявший державу, порядком
разбалансированную в предшествующий период развития марксистской пропагандой и
революцией 1905 года. Панславизм и маленькая победоносная война были лучшим
способом притушить на время классовые конфликты и перенести тяжесть растущей
ненависти «униженных и оскорбленных» пролетариев с внутреннего врага на внешнего.
В
принципе сильная власть, понимающая опасности мировой войны, могла бы, конечно,
удержаться от участия в балканском конфликте. Но российская власть в тот момент
была слабой. Ее подкосили поражение в войне с Японией, революция 1905 года, распутинщина, непопулярность самодержавия и личная
непопулярность Николая II. Соблазн укрепить свои позиции на волне искреннего
народного энтузиазма был необычайно велик. Тем более что дело спасения
маленькой, но гордой Сербии представлялось весьма благородным. А прогнившая
Австро-Венгрия отнюдь не представлялась столь уже серьезным противником.
Ход Первой мировой и впрямь показал,
что разбить австрийцев мы можем. Однако, к несчастью для нашей страны, на
стороне Австро-Венгрии выступила Германия, обладавшая значительно лучше
подготовленной армией. Для Германии эта война окончилась столь же плачевно, как
для России. Так что же заставило «рассудительных» немцев вляпаться в ту же историю, в какую вляпались
«эмоциональные» русские? Как ни странно, мотивы двух наших народов были
чрезвычайно похожими.
Германские мотивы
На
первый взгляд вопрос о том, почему в Первую
мировую войну ввязалась Германия, выглядит наиболее простым. Есть ряд
традиционных, но при этом вполне верных ответов.
Во-первых,
Берлин должен был выполнить свои союзнические обязательства в отношении Вены,
причем не просто в силу порядочности, а исходя из собственных чрезвычайно
важных интересов. Если бы Россия разгромила
Австро-Венгрию и славянский национализм привел бы к распаду этой
империи на части, то Германия лишилась бы единственного серьезного союзника в
Европе, а значит, в случае будущей войны оказалась бы одна против стран
Антанты.
Во-вторых,
Германия имела веские основания считать, что является наиболее сильной в
военном отношении державой, а потому может рассчитывать на успех блицкрига, то
есть на победу в кратчайшие сроки без мобилизации значительных ресурсов. Опыт
франко-прусской войны 1870 года показал, что Францию германская военная машина
может разгромить довольно быстро. Англия вообще не имела крупной сухопутной
армии, а те войска, что у нее были, находились за Ла-Маншем или в различных
отдаленных колониях и доминионах. Что же касается России, то большие
пространства и бюрократическая волокита, характерные для нашей страны,
затрудняли быструю мобилизацию. Немцы
надеялись при помощи блицкрига разобраться с проблемами на Западном фронте еще
до тех пор, пока созреет реальная угроза на Восточном.
В-третьих,
быстро развивающаяся Германия в экономическом отношении к лету 1914 года уже
могла считаться наиболее сильной страной мира. Она обогнала Англию. Причем
германская экономика, в отличие от
английской, уже много лет
целенаправленно милитаризировалась, то есть применительно к военным задачам
обладала значительно большим КПД. Немецкая элита предлагала своему народу пушки
вместо масла, и это делало Германию особенно опасной в годы войны.
Впрочем,
здесь кроется главная загадка. Почему немецкий народ, которого «обделяли
маслом», активно поддерживал кайзеровский милитаризм? Почему в Германии Первая мировая война вызвала
мощный патриотический подъем? Ведь на Германию никто не нападал, и перед
немцами не стоял вопрос о защите своей родины от агрессора.
По
сути дела, именно страстное стремление немцев к войне сделало ее мировой. Без
вмешательства Германии Россия с Австро-Венгрией худо-бедно разобрались бы с
балканскими проблемами, и число жертв было бы несоизмеримо меньшим. Не
произошло бы революции в Германии, да, возможно, и в России. Гитлер не стал бы
германским фюрером, поскольку кайзер остался бы на своем посту. Не
сформировалась бы проблема немецкого реваншизма. В общем, не было бы той базы
для Второй мировой войны,
которую дала Первая мировая.
Впрочем,
все эти допущения не так уж и важны, поскольку немцы явно хотели воевать. И
связано это было с тем, что немецкий взгляд на мир существенно отличался от
английского, французского или бельгийского.
Культура против цивилизации
Для
нас сегодня западноевропейские народы все на одно лицо. В том смысле, что все
они нам видятся поклонниками рынка и демократии. Мы часто говорим, что-то
вроде: «У нас дела обстоят так-то, а на Западе — так-то», считая при этом,
будто Запад имеет единые взгляды по ключевым политическим вопросам. Такого рода
подходы к пониманию Запада и сейчас не слишком верны, а сто лет назад они
вообще нисколько не соответствовали действительности.
В
частности, немцы жестко противопоставляли себя Западу, то есть прежде всего французам, англичанам, бельгийцам,
американцам. Немцы полагали, будто западная цивилизация развивается плохо. Она
представляет собой мир чистогана, эксплуатации и бездуховности.
Она задыхается от противоречий, возникающих между трудом и капиталом. В ней нет
таких выдающихся достижений культуры, какими отличается Германия. Да и
управляются западные страны неправильно. Германская патерналистская система
значительно лучше, чем сложившаяся на Западе демократия. В демократических
странах люди разобщены, тогда как нужно, чтобы власть заботилась о народе,
поддерживала слабых, собирала народ в единый большой кулак.
Немцы
жестко противопоставляли западную цивилизацию германской Культуре. Если для нас
Цивилизация и Культура — близкие по смыслу слова, то немцы столетней давности
вкладывали в них прямо противоположный смысл. Они были сторонниками Культуры и
противниками Цивилизации. Причем германские интеллектуалы постоянно подчеркивали
это различие. Словом, простые немцы, желавшие сплотиться вокруг своего кайзера,
и духовные вожди нации, стремившиеся возвеличить германскую Культуру, были
заодно.
В
общем, можно сказать, что народ искал свой особый путь развития примерно так
же, как ищут его по сей день
в нашей стране. Немцы хотели создать светлый и правильный мир, в котором не
будет тех проблем, что характерны для капиталистических демократий Запада.
Именно в Германии под руководством «железного канцлера» Отто
фон Бисмарка возникли первые системы социального страхования рабочих. И хотя в
целом уровень жизни немецких пролетариев был явно ниже уровня жизни английских
трудящихся, социальное страхование создавало иллюзию, будто бы кайзер и
капиталисты заботятся о простом народе.
Выше
шла уже речь о том, как модернизация общества создавала серьезные проблемы в
России и способствовала тому, что миллионы людей в промышленных городах
начинали искать объединяющую их национальную идею. Примерно то же самое происходило в Германии. Поиски
национальной идеи в этой стране на несколько десятилетий опережали российские
изыскания, причем наши мыслители многое заимствовали у немцев даже в такой
необычной сфере, как придумывание национальных отличий.
Германская
экономика вынуждена была, как и российская, наверстывать отставание от западных
соседей. Конечно, немцы наверстывали быстрее и к 1914 году уже вышли в лидеры,
однако трудности догоняющей модернизации у всех стран бывают примерно
одинаковыми.
Бисмарк,
в частности, очень опасался сильной германской социал-демократии. На родине
Карла Маркса марксизм имел даже больший потенциал, чем в России. И поэтому
германские правящие круги сделали все возможное для того, чтобы сгладить
конфликт рабочих с капиталистами и развивать у народа ощущение, будто все
немцы, как одна большая семья, противостоят иным народам, а немецкая
«правильная Культура» противостоит «неправильной Цивилизации».
Им было за что сражаться
В
общем, немцам, воспитанным в националистическом духе, было за что сражаться на
фронтах Первой мировой.
Национализм
1914 года не был еще национализмом реваншистским, как перед началом Второй мировой войны. Он не
предполагал еще такой массовой ненависти к евреям. Он не предполагал
формирования лагерей смерти. И все же это был национализм, сплачивающий
общество, указывающий ему четкую цель и указывающий врага, которого следует
победить для достижения этой цели.
Без
понимания того, как формировался германский национализм перед Первой мировой войной, мы никогда не поймем того
германского фанатизма, который сплотил народ вокруг фюрера через пару
десятилетий. И кстати (заметим это попутно), без понимания мессианского
стремления нашего народа к освобождению славян перед Первой мировой войной мы никогда не поймем того
мессианского стремления к мировой пролетарской революции и к освобождению всего
мира от гнета капитала, которое сплачивало советских людей до тех пор, пока
утопичность коммунистической идеи не стала для всех очевидной.
Итак,
подведем некоторые итоги. Мы понимаем теперь, почему Сербия в 1914 году
провоцировала Австро-Венгрию, почему та вынуждена была объявить войну, почему
Россия вступилась за братьев-славян и почему Германия вступилась за своих
союзников. Но мировая война не стала бы таковой, если бы на германский вызов не
ответили Франция и Англия. Что же двигало этими благополучными странами,
которые, казалось бы, давно уже пережили стремление воевать?
Ни
французы, ни англичане особо не хотели проливать кровь на фронтах Первой мировой. И все же они не
уклонились. Почему?
Международный баланс сил
Франция
не могла бы уклониться от участия в Первой
мировой войне, поскольку Германия напала на нее, предприняв циничный обходной
маневр с фланга и оккупировав по пути Бельгию, которая, наверное, предпочла бы
вообще не участвовать в кровавых европейских разборках. В общем, формально не
только Бельгия, но и Франция была жертвой. Тем не менее надо отметить, что у нее был свой мотив для
противостояния Германии. Потеряв во время франко-прусской войны Эльзас и
Лотарингию, Париж, естественно, вынашивал реваншистские планы, намереваясь
вернуть утраченное.
Британские
мотивы для участия в войне были более сложными. Формально англичанам ничего не
грозило, поскольку они жили на острове, а британский флот обладал в 1914 году
столь значительной мощью, что мог предотвратить высадку любого десанта. Однако
идея отсидеться за Ла-Маншем не сильно прельщала политиков из Лондона. Британия
в качестве «мастерской мира» на протяжении всего предшествующего столетия
стремилась серьезно влиять на европейские дела, дабы те не создавали преград к
ведению бизнеса. Лондон хорошо помнил, как в самом начале XIX века Наполеон
установил континентальную блокаду Англии, стремясь обрезать все товаропотоки и поставить эту страну на колени без прямого
столкновения французских кораблей с победоносным британским флотом. Допускать
каких-либо новых континентальных блокад (скажем, в германском исполнении)
Лондон, естественно, не желал.
Более
того, со времен наполеоновских войн бизнес стал поистине глобальным. Состояние
дел в колониях было не менее важным, чем в Европе. А колонии, в отличие от
британского острова, оказывались сравнительно уязвимыми для противника с
сильной сухопутной армией. Например, в Индию немцы при желании могли попасть не
только с моря, но и с суши. Особенно при наличии союза с Османской империей,
контролировавшей тогда весь Ближний Восток.
Таким
образом, важнейшей задачей англичан на протяжении всего XIX века и в начале ХХ
столетия было поддержание международного баланса сил. Как только одна из держав
становилась более мощной, чем другие, Лондон предпринимал дипломатические и
военные усилия для того, чтобы приостановить страну, способную в перспективе
поставить под свой контроль всю Европу. В наполеоновскую эпоху европейцы
совместными усилиями притормаживали Францию. Во времена Крымской войны жертвой
оказалась Россия. И наконец к
1914 году англичанам пришлось заняться Германией.
В
общем, при серьезном рассмотрении вопроса выясняется, что для Британии тоже не
было выбора: воевать или не воевать в Первой
мировой. Любое разрушение международного баланса грозило в перспективе развалом
всей той системы процветания, которую англичане выстраивали, по меньшей мере, с
середины XVIII века. Возможная утрата статуса «мастерской мира» для
Британии была в известной мере сопоставима с возможной утратой славянских
земель для Австро-Венгрии. Парадоксально, но факт: англичане отчаянно
защищались, хотя на них формально никто не нападал.
Схватка за нефть
Другой
важный момент: борьба Британии и Германии за новые возможности, предоставляемые
колониальными территориями.
В
привычной нам марксистской
системе политэкономического анализа принято говорить, что империалистические
державы боролись между собой за новые прибыли. В общем, являлись корыстными и
бессовестными агрессорами. Но можно подойти к исследованию данного вопроса и с
иной стороны.
Первые
десятилетия ХХ века были временем, когда начался массовый переход с угля на
нефть в качестве основного топлива. Политики оказались вынуждены принять во
внимание этот факт, поскольку он существенным образом влиял на
обороноспособность. Прежде всего, с угля на нефть переводили военно-морской
флот. Однако уже к началу Первой
мировой было ясно, что существование армии невозможно без автомобилей и,
соответственно, без бензина. Перспективы танков и авиации еще просматривались
не очень явно, однако прозорливые политики должны были задумываться также о
том, что вскоре эти виды вооруженных сил тоже потребуют топлива, причем,
естественно, не угля.
Борьба
за нефть становилась в Первую
мировую одним из важнейших вопросов. Тот, кто оставался без нефти, фактически в
обозримой перспективе оставался без боеспособной армии. Но кто же из ключевых
политических игроков имел в это время свою собственную нефть?
Бесспорно,
Соединенные Штаты и Россия. Эти страны лидировали по добыче. Кроме того, под
боком у американцев была Мексика с ее уже разведанными запасами. Кое-что имела
Австро-Венгрия, хотя возможности этой империи были несопоставимы с
возможностями России и Америки. Но ни Британия, ни Германия на собственной
территории запасов нефти не имели, и это качественным образом отличало их
положение в начале ХХ века от того положения, которое они имели в XIX столетии,
когда богатые месторождения угля делали англичан и немцев лидерами
индустриализации и милитаризации.
Немцам
и англичанам уже в ту эпоху предстояло сойтись в схватке за нефть, которая была
не столько даже схваткой за прибыли (как говорят марксисты), сколько схваткой
за выживание. Уже разведанная и потенциально доступная для них нефть имелась в
Месопотамии (Ираке) и в Персии (Иране). Зайти в эти регионы можно было с двух
сторон: с моря и с суши. Первый вариант был наиболее перспективным для
англичан, второй — для немцев и их союзников турок. По этой причине ни
англичане, ни немцы не могли бы спокойно осваивать месторождения нефти без
превентивного устранения своего главного конкурента. Если бы Первой мировой не случилось, Германия и Британия все
равно рано или поздно схлестнулись бы между собой в Азии.
Урок Первой
мировой
Таким
образом, получается, что ни Англия, ни Франция, ни Германия, ни Россия, ни
Австро-Венгрия, ни даже Сербия не могли уклониться от войны. По большому счету
от нее не могла уклониться и Османская империя, уже де-факто вовлеченная в
глобальный конфликт двумя балканскими войнами.
В
общем, можно сказать, что Первая
мировая была не столько следствием принятия целенаправленных решений
конфликтующими политиками различных стран и даже не столько результатом
столкновения финансовых групп в борьбе за прибыли, сколько закономерным итогом
длительного исторического развития Европы. Задолго до 1914 года в жизни
различных народов происходили события, которые объективно вели к будущей
схватке, хотя в тот момент, когда они происходили, даже самый прозорливый
аналитик не смог бы с уверенностью предсказать неизбежность войны.
Думается,
что это очень важный вывод и в то же время главный урок, который мы можем сто
лет спустя извлечь из истории Первой
мировой. Остановить войну в последний момент очень сложно. Практически
невозможно, поскольку политики не свободны в своих решениях. Они зависят от
того исторического пути, по которому их страна подошла к началу войны. Они
зависят от желаний, проявляемых их народами (как было в Сербии, России и
Германии). Они зависят от особенностей национальной экономики (как было в
Англии). Они зависят от итогов прошлых войн и реваншистских настроений (как
было во Франции перед Первой
мировой и в Германии перед Второй). Они зависят от веками складывавшегося
политического устройства собственного государства (как было в Австро-Венгрии и
в Османской державе).
Сегодня
многим кажется, будто мы живем в цивилизованном мире и очень далеки от новой
мировой войны. Но если взглянуть на ряд важных процессов, происходящих в недрах
великих держав XXI века, может выясниться, что земля у нас под ногами уже
потихоньку сотрясается.
Что нас ждет впереди?
Германия
и Россия были не последними модернизирующимися странами в мире. Сегодня по пути
подобных преобразований активно движется Восток. И нет никаких оснований
полагать, что модернизация Индии, Ирана или Китая должна проходить проще, чем у
Германии или России прошлых веков.
В
каждой из модернизирующихся стран люди переселяются из деревни в город. В
каждой из этих стран горожане первого-второго поколений оказываются захвачены разного рода агитацией. В
каждом из государств с быстро
развивающейся промышленностью люди испытывают трудности и желают взять на
вооружение какую-либо великую идею для того, чтобы проще было сплотиться.
О
том, что в исламских государствах взяли на вооружение религиозный
фундаментализм, как некогда у нас использовали национализм или социализм, не
говорит сегодня только ленивый. Некоторые комментаторы даже называют борьбу с
международным терроризмом Третьей
мировой войной, в которой, по сути дела, христианский мир противостоит
исламскому.
Впрочем,
на самом деле расколотый внутренними конфликтами исламский мир вряд ли является
по-настоящему серьезным соперником Запада, даже
несмотря на множество уже совершившихся трагедий, связанных с терактами. Гораздо
важнее то, что на Востоке постепенно созревает огромная по численности
населения, невероятно мощная экономически и до зубов вооруженная держава —
Китай.
Сегодня
Китай выглядит страной чрезвычайно миролюбивой. И дай Бог, чтобы он таким
оставался и дальше. Тем не менее
следует принять во внимание, что в авторитарном Китае все острые внутренние
конфликты пока загнаны внутрь. Всякий протест подавляется. Никто не имеет права
всерьез оспаривать у коммунистических боссов права на управление страной и
определение долгосрочной стратегии развития.
Однако
не секрет, что коммунистическая идеология в Китае мертва. Эта страна давно уже
превратилась в капиталистическую,
и все характерные для буржуазного общества конфликты там углубляются. Пройдет
какое-то время, и Китаю понадобится иная идеология. Руководители страны должны
будут каким-то образом сдерживать нарастающие внутренние противоречия и, скорее
всего, перенаправлять агрессивность горожан
первого-второго поколений куда-то вовне. А если старый авторитарный режим падет
в результате какой-нибудь революции, то новая власть для того, чтобы обрести
поддержку толпы, должна будет тем более указать народу врага.
В
общем, скорее всего, рано или поздно китайский национализм или какая-то иная
форма агрессивной внешней политики себя проявят. У Китая есть спорные острова с
Японией и Вьетнамом. А уж в отношениях с Россией спорны не только острова, но
огромные дальневосточные территории. Но самое главное: Китай XXI века вскоре
станет оспаривать у Соединенных Штатов право на мировое лидерство, поскольку по
размеру ВВП он Америку догонит, а по численности населения он давно уже
доминирует. Добавим к этому традиционное китайское представление о том, что все
люди, кроме подданных императора Поднебесной, являются варварами, — и вот вам
почва для чрезвычайно серьезного конфликта.
Речь
не идет, конечно, о том, что новая мировая война должна будет разразиться в
традиционных формах. Обладание ядерным оружием делает такую войну
маловероятной, поскольку гипотетическое прямое столкновение Китая с Америкой
кончится за несколько минут гибелью всего человечества. Однако сегодня мир
активно осваивает современные формы глобального противостояния, и в этом смысле
человечество ждет, скорее всего, печальное будущее.
Можно
ожидать серию локальных войн, подпитываемых из Пекина и Вашингтона
материальными и финансовыми ресурсами. Можно ожидать, что Китай, стремящийся
преодолеть нынешний однополярный мир, будет стремиться поставить под свой
контроль как можно больше стран и регионов мира. Можно ожидать формирования
какой-то новой идеологии, с помощью которой Пекин постарается объединять Третий мир в борьбе против
Первого.
Подчеркиваю,
это все будет определяться не волей и желанием отдельных политических лидеров,
а ходом объективных процессов, близких по духу тем, которые сто лет назад
обусловили начало Первой
мировой войны. И мы в России должны понимать, что в этом глобальном
противостоянии нашей стране придется так или иначе определяться: вставать ли на
сторону очередной державы, стремящейся к переделу сложившегося мира (в том
числе нашего Дальнего Востока), или же вместе со «старым миром» стремиться
сохранить статус-кво.