Пушкин в рукописях и стихах Марины Цветаевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2014
«Африки реки»1. Пушкин в рукописях и стихах Марины
Цветаевой
«Не учитель — товарищ»
Жанровое
разнообразие творчества Цветаевой, начиная от ранней гимназической лирики до
недетских цветаевских «сказок», от прозы 30-х годов
до драматургии, во многом обусловлено любовью к творчеству и личности Пушкина,
с которым сверяла она направление своего пути. Наследница пушкинского
литературного языка строила свой поэтический мир и миф с оглядкой на старшего
собрата2. «В начале жизни школу помню я», —
написал Пушкин о лицее. Поэтической школой Цветаевой явились пушкинские стихи,
влиявшие на творческие замыслы, даже на выбор заглавий. Например, заглавие
«Только тени» третьего раздела «Вечернего альбома» связано со стихотворением
Пушкина «Чем чаще празднует Лицей» (1831): «И мнится, очередь за мной, / Зовет меня
мой Дельвиг милый, / Товарищ юности живой, / Товарищ
юности унылой, ‹…› / Туда, в толпу теней родных / Навек
от нас утекший гений»3. Кроме того, «альбом» — «чистый лист», начало
творческого пути4 — пушкинское слово. Поэт
писал в альбомы красавицам свои стихи — Цветаева свою первую книгу «Вечерний
альбом» создавала как письмо возлюбленному, В. О. Нилендеру5.
Заглавие второго сборника — «Волшебный фонарь» (1912) — Цветаева, по-видимому,
выбрала под влиянием нескольких источников. В «Послании к Юдину» шестнадцатилетний
Пушкин описывает состояние поэтического вдохновения в своем кабинете в имении
Захарово:
Вот
мой камин — под вечер темный,
Осенней
бурною порой,
Люблю
под сению укромной
Пред
ним задумчиво мечтать,
Вольтера,
Виланда читать,
Или
в минуту вдохновенья
Небрежно
стансы намарать
И
жечь потом свои творенья…
Вот
здесь… но быстро привиденья,
Родясь
в волшебном фонаре,
На
белом полотне мелькают;
Мечты
находят, исчезают,
Как
тень на утренней заре. (1815)
Цветаевой
в 1912 году немногим больше Пушкина. По-видимому, она воплощала нечто похожее в
своих ранних стихах. Прочтем внимательно «Послание к Юдину» и убедимся:
многие строчки стихотворения соотносятся со стихами «Волшебного фонаря»,
который, как и всякая книга Цветаевой, является словно
письмом к некоему собеседнику. Юная Марина могла бы повторить за Пушкиным: «Ты
хочешь, милый друг, узнать / Мои мечты, желанья, цели / И
тихий глас простой свирели / С улыбкой дружества внимать. ‹…› Все то, что в
юности златой / Воображение мне кажет?» Цветаева изображает в
«Волшебном фонаре» свои «мечты, желанья, цели», поэтому заглавие, подсказанное
Пушкиным, показалось ей как нельзя более кстати. Как и Пушкин, Цветаева
счастлива своим «сегодня». Она только что вышла замуж и едет в свадебное
путешествие… Пушкин в своем «Послании…» мечтает об уголке для творчества, о
домике в Захарове, о том, как станет садовничать: «Могу сойти в веселый сад,
‹…› / Туда зарею поспешаю / С смиренным заступом в
руках, / В лугах тропинку извиваю, / Тюльпан и розу поливаю — / И счастлив в
утренних трудах». Отголосками пушкинских строк звучит стихотворение Цветаевой
«Утро. Надо чистить чаши, / Надо розы поливать…» (15 октября 1918), а также
мотив огородов и заступа в «Поэме Заставы». Цветаевой близки стихи, венчающие
послание, в которых Пушкин жалеет о прошедшем детстве, о невинной ясности своих
чувств; ей, как и юному Пушкину, в 1912 году уже знаком язык страстей: «Пылаю,
тлею, кровь горит, / И все языком, сердцу внятным, / О нежной страсти
говорит…» Подобно Пушкину, она пишет свой «Волшебный фонарь» «простыми
звуками свирели», языком мечты, стремится вослед фантазии, своим
«привидениям»-«теням» и находит счастье в лирическом
сне.
Годом
позже газета «Крымское слово» писала о вечере 15 декабря 1913 года в помещении
феодосийского Общества приказчиков, где «госпожа А. И. Цветаева прочла “Сон о
Пушкине”, а затем поэтесса Марина Цветаева с нею же прочла в унисон много
стихотворений…» (IV, 672–6736). «Сон о Пушкине» — стихотворение
1913 года, в публикации названное «Встреча в Пушкиным»7.
Мотив сна этого текста отсылает к посланию Пушкина к М. А. Щербинину
— члену кружка «Зеленая лампа»: «Но дни младые пролетят, /
Веселье, нега нас покинут, / Желаньям чувства изменят, / Сердца иссохнут и
остынут, / Тогда — без песен, без подруг, / Без наслаждений, без желаний — /
Найдем отраду, милый друг, / В туманном сне воспоминаний!» (1819).
Сон-воспоминание и рассказывает читателям двадцатилетняя Цветаева. «Я вспоминаю
курчавого мага / Этих пленительных мест», — признается
она, словно в другой жизни уже дружила с Пушкиным8. Марина несколько
раз брилась, чтобы волосы начали виться, и воспевала кольца волос; огонь
вдохновения над кудрявой головой: «Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —
/ Дуновение — Вдохновения!» Сама Цветаева «с кудрями огненными» («Магдалина»).
У Байрона в незавершенном стихотворении 1915 года «кудри — жесткие от пыли»,
кудряв О. Мандельштам («Откуда такая нежность?..»). Фортуна «златокудрая»
(«Генералам двенадцатого года»). И даже небеса кудрявы: «Над копотью взметают
кудри / Растроганные небеса». Цветаевой должны были нравиться шутливые строчки
стихотворения Пушкина «Тень Фонвизина», в которых поэт-графоман Хвостов обещает быть верным своему
ремеслу не только в этом мире, но и в аду: «Пускай мой перукмахер
снова / Завьет у бедного Хвостова
/ Его поэмой заказной / Волос остаток уж седой, / Геройской воружась
отвагой, / И жизнь я кончу над бумагой / И буду в аде век писать / И притчи
дьяволам читать». Цветаева, как и Пушкин, не мыслит своего существования вне
поэзии, поэтому накануне пушкинского дня рождения и своего тридцатишестилетия,
4 июня 1928 года, в стихах «Разговор с Гением» напишет о вечности творчества.
Ее приказ себе, приказ ее Гения — писать даже в пору поэтической немоты, и в
жизни, и в смерти:
—
«Так и в гробу?»
—
«И под доской».
—
«Петь не могу!»
—
«Это воспой!» (II, 268)
В
«Отрывке из письма к Д.» Пушкин рассказывал о своем путешествии по Крыму:
«Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы
сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к
горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа
огромный Аю-даг… и кругом это синее, чистое небо, и
светлое море, и блеск, и воздух полуденный…» В 1913 году Цветаевой
столько же, сколько Пушкину в Крыму в 1820-м, — двадцать один год. Сто лет
спустя она гуляет вместе с Пушкиным по горным тропинкам. Пешеходство
для Марины Цветаевой являлось образом душевного движения, шага Души, и потому
упоминание о «легких» ногах лирической героини стихотворения воспринимается в
ряду творческих примет. Таким же неутомимым пешеходом видела Цветаева
Пушкина. Не случайно в 1931 году непосредственно после цикла «Стихи к Пушкину»
она напишет «Оду пешему ходу». «Я с Пушкиным, мысленно, с 16-ти лет — всегда
гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, — ни малейшего соблазна»9, —
писала Цветаева Пастернаку в июле 1931 года. Пушкин для Марины Ивановны —
«Любовник Музы»10. Она навсегда отдала первенство милой деве,
вручившей поэту «семиствольную цевницу», не
приуменьшив свою любовь, а сняв пределы собственного чувства, такого же
широкого, свободного, как морские дали, воспетые Пушкиным, и необъятные
просторы его гения, побуждавшие Цветаеву к творчеству, к духовному росту.
Любовь
к кипарису у Цветаевой возникла, по-видимому, из строчек Пушкина в «Отрывке из
письма к Д.» (1824), где Александр Сергеевич рассказывает о своем житье в
Гурзуфе: «В двух часах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и
к нему привязался с чувством, похожим на дружество». Текст Пушкина привлек юную
Цветаеву, наверное, во время ее пребывания в Гурзуфе, поэтому Пушкина во
«Встрече с Пушкиным» она живописует рядом с кипарисом: «Вы бы молчали, так
грустно, так мило / Тонкий обняв кипарис». Оказавшись над жизнью,
Цветаева умолкает так же, как молчит Пушкин: «Мы помолчали бы оба — не так-ли?..» Молчание — полнота
бессловесного понимания, диалога душ. В письме к Н. Вундерли-Фолькарт
об ушедшем Рильке Цветаева признается, что ей не с кем говорить о Рильке, а
писать ему письма в тетради, во-первых, нет времени, а во-вторых, «сверх того,
безмолвная, бессловесная речь, не-речь, ему теперь
(как и тогда, именно потому, что он был поэт) куда ближе» (VII, 357). В
стихах к Пушкину Цветаева тоже умолкает, как бы переходя на бессловесный язык,
более свойственный умершему. Жизнь в искусстве — жизнь в звуке. Пока Цветаева
совершала восхождение в гору, она была на «ты» с Пушкиным. Оказавшись
на вершине, в «его» мире, Цветаева товарищеское «ты» заменяет робким «вы»,
совсем как пушкинская Татьяна. Но вот молчание сменяет смех, и два
поэта, будто школьники, взявшись за руки, бегут с горы: «И потому что от худшей
печали / Шаг — и не больше! — к игре, — / Мы рассмеялись бы и побежали / За руку вниз по горе». Рисуя автопортрет 1913 года,
Цветаева писала о себе: «Шалость — жизнь мне, имя — шалость! / «Смейся, кто не
глуп!» («Мальчиком, бегущим резво…»), — откликаясь на юношеское послание
Пушкина «К Каверину» (1817): «И черни презирай ревнивое роптанье; / Она не
ведает, что дружно можно жить / С Киферой,
с портиком, и с книгой, и с бокалом; / Что ум высокий можно скрыть / Безумной
шалости под легким покрывалом». Пушкин радуется счастью Каверина, его
счастливым стихам. Всему свое время: грусти, веселью и наслаждению.
Двадцатилетняя Цветаева тоже пишет стихотворное послание, но ее адресат не
понимает юную Цветаеву, не осознает, что за проказами и шалостями скрываются
грусть, тоска, безнадежность.
Шутливая
«Десятая заповедь» Пушкина (1821) повлияла на создание стихотворения Цветаевой
«Иосиф» (23 августа 1917), в котором в образе Иосифа рисуется верный слуга
своего господина и одновременно раб Высшего Начала, Поэзии и Творчества, слуга
Бога Поэзии, который борется с желанием нарушить десятую заповедь: «— Ты алмаз
у него. Как дерзну — / На алмаз своего господина?!»(I, 370). «Кто сердцем мог
повелевать? / Кто раб усилий бесполезных?» — восклицал Пушкин в «Десятой
заповеди». Цветаева, отвечая ему, создает свою вариацию на ту же тему о
невозможности управлять «нежным чувством». Обратим внимание на «смуглые руки»
Иосифа: это образ Поэта-сновидца, родственный смуглому Пушкину, поэта,
служащего своему гению.
«Ангел мой родной»
30-е
годы в творчестве М. Цветаевой — время прозы, а не поэзии. Раньше все поэмы у
нее брала «Воля России», и Цветаева спокойно могла писать, зная, что
напечатают. Но вот «Воля России» кончилась, поэмы никому не нужны, надо писать
для заработка. Так пришла несколько насильственная «обреченность на
прозаическое слово» (VII, 293), жизнь вынуждала писать прозу. Но была и другая
причина, связанная с возрастом. Цветаева, в течение всей жизни оглядывавшаяся
на Пушкина, и в этом оказывалась ему сродни. «Лета к суровой прозе клонят», и
рифма, отнюдь не «шалунья», ищется в цветаевских
тетрадях все реже, а стихи дописываются, совершенствуются все дольше.
Цикл
«Стихи к Пушкину (1931), а именно первые четыре его стихотворения, был
опубликован в журнале «Современные записки» (№ 63, 64) в 1937 году, к столетию
со дня смерти Пушкина. Пятое стихотворение — в альманахе «День поэзии» за 1956
год. «Стихам к Пушкину» в черновике Цветаева дала подзаголовок: «Памятник
Пушкину»11, связывающий замысел с детскими воспоминаниями о памятнике скульптора Опекушина —
живом существе и спутнике детства. Во время работы над стихотворением «Бич
жандармов, бог студентов…» Цветаева отказывается от подзаголовка «Памятник
Пушкину»: для нее поэт не статуя, не «мавзолей». Пушкин подвижен, как жизнь:
«Не был и не будешь / Памятником мне»; «Не был и не будешь / Азбукою мн‹е›»12, — утверждает она в черновой тетради и
в первом стихотворении цикла рисует портрет своего Пушкина — личности,
находящейся в движении, независимой, неукротимой, бунтарской: Пушкин не
классик, а вечно живой современник, вольный, как небо Африки. Цветаева ценит в Пушкине
его умение оставаться собой даже с царем; вспоминает, как Пушкин беседовал с
императором Николаем I. По легенде, Пушкин слегка вытянул ноги близ камина и приоблокотился на стол, что было не принято по этикету:
Две
ноги свои — погреться —
Вытянувший, и на стол
Вспрыгнувший при самодержце
Африканский самовол…
(МП13.
С. 173)
В
тетради 1938 года слово «самодержец»14 написано со строчной буквы,
то ли в спешке, то ли потому, что в следующем стихе «самоволом»
назван Пушкин. Так Цветаева убирает иерархическую границу между государем и
поэтом. Зато «к Пушкинскому юбилею», вопреки правилу, пишет с заглавной. Кстати, юбилей (у Даля — торжество, празднество)
— слово, не подходящее дате, столетию со дня смерти поэта, но Цветаева
своим выбором подчеркивает вечноживучесть гения
Пушкина.
В
момент беседы с государем в кармане Пушкина, по легенде, лежала рукопись
«Пророка», поэтому поведение Пушкина воспринимается вызовом поэта, знаком
верности ремеслу. Выразительно отброшенное Цветаевой грубоватое двустишие: «Вспрыгнувший при самодержце / Африканский обезьян»15.
«Обезьян» — образ инородности, несоответствия светскому окружению, передающий
живость Пушкина, природное его свободолюбие. Возвращаясь к этому образу в 1937
году, в письме к Андрею Жиду по поводу своего перевода
Пушкина на французский16, Цветаева напишет о стихотворении «Для
берегов отчизны дальной…» (этим переводом она
утверждала свое родство и с Пушкиным, и с Пастернаком): «Пушкин был некрасив.
Он был скорее уродом. Маленького роста, смуглый, со
светлыми глазами, негритянскими чертами лица — с обезьяньей живостью (так его и
называли студенты, которые его обожали) — так вот, Андре Жид,
я хотела, чтобы в последний раз моими устами, этот негр-обезьяна был назван
“ангел мой родной”. Через сто лет — в последний раз — ангел мой родной»
(VII, 642). «Мой друг» она перевела на французский «ангел мой родной» (ami
— друг, ange — ангел) не только потому, что слова
звучали похоже, не только потому, что хотела воссоздать «речь целой эпохи», как
объяснила в письме. «Пушкин был» звучит отождествленным для нее с детства
ангелом, гением, покровителем, спутником. При этом Цветаева противилась
культовому поклонению Пушкину, поклонению ИДОЛУ, поскольку не умела любить
совместно. В рабочем варианте стихотворения «Бич жандармов, бог студентов…»
дано отождествление с Богом, впоследствии отброшенное: «Пушкин — Пушкин —
Пушкин — бога / Имя»17. Стихотворение это опубликовано в двух
редакциях. Одна, в БП9018, — по прижизненному изданию 1937 года
в журнале «Современные записки»19. Другая —
1938 года, с незначительным несоблюдением авторских знаков20 — в
сборнике «Мой Пушкин». В последнем случае — ссылка на беловую тетрадь
1939 года. С учетом того, что Цветаева была внимательна к датам, можно
предположить ошибку публикаторов. Последняя дата в тетради — 1938 год.
Поправки, внесенные в этой редакции другими чернилами, позволяют сделать вывод
о том, что и год спустя после публикации в «Современных записках» Цветаева
редактировала эти стихи, в которых выразила любовь к поэту. Приводим стихотворение
целиком, с сохранением авторской орфографии и пунктуации21
по БТ-722:
Бич
жандармов, бог студентов,
Желчь
мужей, услада жен —
Пушкин
— в роли монумента?
Гостя
каменного? — он,
Скалозубый, нагловзорый
Пушкин
— в роли Командора?
Критик
— но2я, нытик — вторя:
—
«Где же пушкинское (взрыд)
Чувство
меры?» Чувство — моря
Позабыли
— о гранит
Бьющегося?
Тот, соленый
Пушкин
— в роли лексикона?
Две
ноги свои — погреться —
Вытянувший, — и на стол
Вспрыгнувший при самодержце
—
Африканский
самовол —
Наших
прадедов умора —
Пушкин
— в роли гувернера?
Черного
не перекрасить
В
белого — неисправим!
Недурен
российский классик,
Небо
Африки — своим
Звавший, невское —
проклятым.
—
Пушкин — в роли русопята?
Ох,
брадатые авгуры!
Задал,
задал бы вам бал
Тот,
кто царскую цензуру
Только
с дурой рифмовал23,
А
Европы Вестник — с —24
Пушкин
— в роли гробокопа?
К
Пушкинскому25 юбилею
Тоже
речь произнесем:
Всех
румяней и смуглее
До
сих пор на свете всем,
Всех
живучей и живее!
Пушкин
— в роли мавзолея?
То-то к
пушкинским избушкам
— Лепитесь, что
сами — хлам!
Как из душа! Как
из пушки —
Пушкиным — по
соловьям
Слова, сокола2м
полета!
— Пушкин — в
роли пулемета!
Уши лопнули от
вопля:
— Перед Пушкиным
во фрунт!
А куда девали
пекло
Губ, куда девали
— бунт
Пушкинский? уст окаянство?
Пушкин — в меру пушкиньянца!
Томики поставив в
шкафчик —
Посмешаете ж его,
Беженство свое
смешавши
С белым
бешенством его!
Белокровье
мозга, морга
Синь — с оскалом
негра, горло
Кажущим…
Поскакал бы,
Всадник Медный,
Он со всех копыт
— назад.
Трусоват был
Ваня бедный,
Ну2, а он — не2 трусоват.
Сей, глядевший во все страны —
В роли
собственной Татьяны?
Что2 вы делаете, карлы,
Этот — голубей
олив —
Самый вольный,
самый крайний
Лоб — навеки
заклеймив
Низостию двуединой
Золота и
середины.
«Пушкин — тога,
Пушкин — схима,
Пушкин — мера,
Пушкин — грань…»
Пушкин, Пушкин,
Пушкин — имя
Благородное — как брань
Площадную — попугаи.
— Пушкин? Очень
испугали!26
Стихотворение
переписано в тетрадь без даты, возможно, потому, что для Цветаевой оно было
выражением ее вечного взгляда и отношения к поэту навсегда. До
сих пор неизвестно, по каким причинам в «Современных записках» эти стихи
появились в редакции 1931 года. Было ли это связано с выбором редакторов: с
неуважением автора к самодержцу, с сатирической направленностью стихов, или
Цветаева сама избрала первоначальный вариант? Строку о «Вестнике Европы»
в 1935 году подсказал Цветаевой С. Я. Эфрон, напомнивший о журнале «Сын Отечества»,
в котором Пушкин сотрудничал в основном с 1815-го по 1922 год, где было
опубликовано стихотворение «Наполеон на Эльбе», где печатались хвалебные
отклики на сочинения поэта. Цветаева сначала хотела срифмовать Европу с
— … но поняла, что это неправильно, «ибо Пушкин Европу чтил»27.
Радовалась сохранению своей рифмы на новой, более свойственной пушкинскому
времени основе (запись в тетради 28 мая 1935 года). Так в стихотворении
появился «Вестник Европы», ставший после восстания декабристов реакционным.
Именно «Вестник Европы» опубликовал обвинительную рецензию на «Руслана и
Людмилу», высмеял «Графа Нулина» и поэму «Полтава». Вероятно, новые строфы
возникли в стихотворении, потому что Цветаева, в связи с грядущим пушкинским
юбилеем, познакомилась с трудами некоторых пушкинистов. Например, среди книг,
прочитанных Цветаевой о Пушкине, — книга А. Грегуара
«Чудо Пушкина», Брюссель, 1937, на французском языке. Обложка и конверт с
пометами Цветаевой сохранились в РГАЛИ.
Второе
стихотворение цветаевского цикла «Бич жандармов, бог
студентов…» отсылает к стихотворению П. А. Вяземского «Русский бог» (1828). С
помощью стихотворения Вяземского «развенчивается фальшивое представление о
Пушкине как о золотой середине», опровергается образ Пушкина как «русского бога»28.
Цветаева утверждала и отстаивала образ «своего» Пушкина, непохожий на
хрестоматийный образ, духовного современника, благородного явления поэтической силы.
«Мне мое поколенье — по колено»29, — сформулировала Цветаева в 1931
году. Пушкин казался ей по росту, хотя, как и Наполеон, в
физическом воплощении был малоросл, но у Цветаевой — свои высоты и
нездешнее измерение. Когда Цветаева пишет о росте Пушкина «из всякого ряду»,
она соотносит Петра и Пушкина не «человеков», а
героев и гениев, сопоставляет два памятника — петербургский Медный
всадник и московский памятник Пушкину на Тверском бульваре, то есть Петра и
Пушкина в их личностной огромности, значимости для себя — и для России.
Так же писала она о великолепной статуе Давида, «разрешавшей» вход в
музей, построенный отцом: «Белое видение лестницы, владычествующей над всем и
всеми. У правого крыла — как страж — в нечеловеческий и даже
не в божественный: в героический рост — микеланджеловский
Давид» (V, 166). Для Цветаевой Петр и Пушкин — главные герои
истории России и Поэзии, «ростом — из всякого ряду», стражи божественного,
мифического, культурно-исторического мира.
Среди
наиболее выразительных строк во время создания черновика второго
стихотворения цикла — стихи, передающие, как Пушкин чужд России и одновременно
близок ей: «Русский он — ка‹к› пальма / С выставки Колониальной!»30 На Колониальной
выставке Цветаева впервые побывала 3 июня 1931 года. Своей пражской
приятельнице А. А. Тесковой в письме 3 июня 1931 года
Марина Цветаева пишет: «…меня взяла острая тоска по Вас, под пальмами, в
синем тумане настоящих тропик»31. О посещении выставки в
письме к Р. Н. Ломоносовой сообщала: «Была два раза на Колониальной выставке,
лучшие — негры, из стран — Конго, то есть их жилища и искусство» (VII, 338).
Сравнение с пальмой в двустишии ЧТ-22 возникло из IX «Подражания Корану»
Пушкина, из стихотворений Лермонтова «Три пальмы», «На севере диком…».
Отождествление с пальмой связано с поэтическим назначением прекрасного
африканца, русского и европейца: «Пушкин — русский, европеец — / Пушкин.
Русский он»32. Цветаева ценит в Пушкине национальное
и общеевропейское, общемировое, наднациональное. Происхождение поэта
перерастает под пером Цветаевой в символ пушкинского многообразия, его умения
сказать абсолютно обо всем.
Первая
записанная строка второго стихотворения цикла «Стихи к Пушкину», строящегося на
отрицательных сравнениях, «Подарок России — Петра» стала последней в
стихотворении, как это часто бывало у Цветаевой. Бессмертный подарок, за
который Россия должна благодарить Петра (у Цветаевой в беловой тетради — по
старой орфографии — безсмертный, от: «без смерти»), — это пушкинский гений. Она
перечисляет все заслуги Петра I, чтобы объявить о главном: не «Петро-дивом», не
Петербургом, не победами и реформами, не талантом государственного деятеля —
Петр войдет в историю как человек, давший России Пушкина. Работая над
стихотворением, Цветаева ищет нужное определение городу Петра. Отброшенные
варианты показывают, что она идет по пути развенчания чары города: Петрочадо — Петрочудо — Петербург
калек. Отвергнутые варианты 7–8 стихов: «И даже и не Петрочадом
/ Своим (Петрочудом своим!)»33; «И даже и
не Петродом‹ом› / Своим
(Петербургом калек!)»34. Но затем оставляет найденные «Петродиво» и «Петродело», нужные
ей по звуковой игре и по смыслу. Черный, арап, негр противопоставлен белой
Руси. Цветаева часто противопоставляет белое и черное. Для нее это
противопоставление связано с творческим началом, с белизной тетрадного листа, с
чернотою кипящей крови поэта. У Цветаевой Пушкин — мифический негр,
чье происхождение она ведет через миф о Фаэтоне, сыне Гелиоса. Фаэтон, чтобы
доказать свое божественное происхождение, пытается управлять колесницей отца и
погибает от стрелы Юпитера. Жители Африки, чья кожа обуглилась от пламени,
сохранили навеки темный цвет кожи. Опаленность
божественным огнем Цветаева ощущает в Пушкине, это он Фаэтон на колеснице,
ценой жизни утвердивший свое честное имя35. Патриарха поэтов,
родоначальника русской поэзии Марина Цветаева отождествляет с чернокожим
библейским Измаилом, сыном Агари и Авраама, давшим
жизнь великому народу: «Сей
не по льдам смуглолицый / Российским — сей тоже снеговИзмаил
‹нрзбр. 1 слово›» — здесь Цветаева отталкивалась от
«Примечаний к “Цыганам”» Пушкина.
Всегда
интересно следить за ходом авторской мысли в тетради. Например, о Петре
Цветаева пишет:
Уж
он бы полтавских не комкал
Концов/Листов,
не тупил уздал бы пера36.
«Не
уздал» — словно о лошади, которую пытается остановить
император. Цветаева, видимо, вспоминает поэму «Медный всадник», не увидевшую
свет при жизни Пушкина: 12 декабря 1933 года поэма была возвращена с пометками
Николая I. Привлекает внимание следующий резкий стих черновика МЦ: «Из рук не
украл бы пера»37. «Не украл бы» — это об императоре, утвердившем
право быть цензором Пушкина! Мы знаем, что выбрала Цветаева: «Уж он бы
полтавских не комкал / Концов, не тупилбы пера». Перо
Пушкина воспринимается мощным, острым оружием, с которым борется власть38.
Петр равен, родственен Пушкину с точки зрения обаяния, силы и высоты
личности: «Гигантова крестника правнук / Петров
унаследовал дух». В тетради во время работы над циклом о поэтическом
предназначении поэта — строки:
«NB!
Собственного пения (а не петровского)
Эфиоп
— арап»39.
Далее
желтым крестом и красным карандашом в тетради отчеркнуто двустишие:
Собственного
слуха
Эфиоп
— арап (Там же).
У
Цветаевой Пушкин — слуга слуха, раб пера, добровольный каторжник, подчиненный
Музе Поэзии. Его труд Цветаева противопоставляет путам придворной жизни:
Узы
и обузы
Страсти
/ Сердца и Двора
Что
вы Шутки, — перед грузом
Птичьего
пера?40
После
посещения Колониальной выставки в неоконченном стихотворении «Плантатор — гений…»
(июль 1931) появляется образ рабов, сажающих рис на плантациях. Для Цветаевой
поэзия — это «рис, которым земля жива»41. Плантатором поэта, его
Хозяином оказывается Гений, невольником — мозг поэта: «Плантатор — Гений, /
Сажаем рис», «Плантатор — Гений, / Невольник — лоб»42. И
далее — выразительные метафоры, развивающие тему плантаций и рабов: «Голое поле стола»43; «На рисовых, на чайных /
Плантация‹х› стола»44. Возможно,
именно из зерна этих строк родился будущий цикл Цветаевой о творческом ремесле
«Стол» (1933). И здесь же, в тетради, новый образ поэтического рабства: рабы,
гребущие по велению своего господина-гения:
На
какой галере
Какие
рабы
Когда-либо
так гребли?45
Перебравшись
из Царского Села в Петербург, в 1831 году молодожены Пушкины поселились на
Галерной улице (улица, параллельная Английской набережной), в доме Брискорн (1831)46, поэтому Цветаева сто лет
спустя образ парусного судна с невольниками на веслах использует в качестве
символа поэтического движения. Третье стихотворение цикла о Пушкине она назовет
«Станок», подчеркнув профессиональное родство. В рабочих материалах вместо
«станка» — «верстак», слово, акцентирующее сходство внутренней и внешней сути,
одинаковой «срубленности», сделанности
из той же породы дерева: «Равное юродство / И один
верстак»47. Цветаева, как и Пушкин, была профессиональным
писателем, жила на заработки от печатания произведений. В письме из Мёдона от 14 сентября 1931 года. Цветаева писала А. Тесковой об отчаянном материальном положении и просила ее
похлопотать насчет чешской стипендии, сообщала о новых неопубликованных стихах.
Письмо заканчивалось фразой, в которой отчетливо слышится обида поэта на время:
«— Совестно всегда просить, но виновата не я, а век, который десять
Пушкиных бы отдал за еще-одну машину»48.
Очевидно, что в этом возгласе негодования говорится не только о Пушкине. В
отношении к Пушкину нет подобострастия. Пушкинское влияние — действие силы
гения, который не поучает, не подавляет, а заставляет идти вперед: «Прадеду —
товарка: / В той же мастерской!» Этимологически «товарка» родственно
пушкинскому «товарищ» из «Узника». Цветаева — помощница, творческая ровня, делящая с Пушкиным кладовые творчества, лирический
Сезам. Думая о графическом оттиске пушкинского гения, понимая жизнь души поэта
в поэтическом развитии и воплощении, она убеждена, что «пелось
как — поется / И поныне — так». Так же, как
писалось Пушкину, пишется и ей сто лет спустя. Для нее Пушкин-человек и
Пушкин-поэт неразделимы. Как и в самой Цветаевой,
человек и поэт борются в Пушкине друг с другом, и победу одерживает то один,
рвущийся к земной любви, то другой, бегущий записывать гениальные стихи: «Над
цветком любви — / Знаю, как скрипелось / Негрскими зубьми! / ‹…› От зеркал, от плеч / Голых, от бокалов /
Битых на полу — / Знаю, как бежалось / К голому столу! «Станок» (МП. С. 183–184). Творчество — это «битва без злодейства»: «гений
и злодейство / Две вещи несовместные» («Моцарт и
Сальери»). В рукописи Цветаевой во время работы над пушкинским циклом записана
строка: «гармония гармониста»49, вероятно, связанная с текстом
«Моцарта и Сальери». Цветаева видит себя в пушкинском и моцартовском кругу
«счастливцев праздных», «прекрасного жрецов». Она готова сражаться за своего Пушкина,
за свое понимание личности любимого поэта-прадеда. Обращение к пушкинской теме
в 1931 году связано с тем, что Цветаева находится в пушкинском
возрасте: ей 38, но по ошибке, допущенной в паспорте, Цветаева оказывалась моложе
на два года. Рисуя портрет Пушкина в четвертом стихотворении
«Преодоленье…» 10 июля 1931 года, Цветаева живописует и портрет своего
«я»: «Конского сердца / Мышца — моя!» — утверждает она. Вероятно, здесь
отразились строки Евангелия от Луки, из эпизода о Благовещении: «Явил силу мышцы
своей» (Лук. 1; 51). Вариантом начала стихов было: «Перемеженье
бега и спуска / Пушкинский гений — / Пушкинский мускул»50. В новой
редакции: «Преодоленье / Косности русской»51 — Цветаева акцентирует
внимание на наднациональном, мифическом в
Пушкине. В пятой строфе она развивает эту мысль: «Не онедужен
/ Русскою кровью…», — ведя историю Пушкина от древнегреческого Ариона, Орфея, кентавра Хирона,
обучившего Ахилла игре на кифаре и пению, мира богов и героев. Сама борьба с
жизнью дается Цветаевой как бег «на кашалотьей туше
судьбы». Пушкин-поэт, в представлении Цветаевой, это конь, сокол, Арион, пловец, гребец на веслах, «насмерть» сражающийся за
свободу. И образы движения передают, как много в Пушкине-поэте жизненной силы.
Работая над стихотворением, Цветаева называет Пушкина во второй строфе гением
полета52, но затем отказывается от слова гений: в
окончательном тексте, в седьмом стихе — «Мускул полета». Слово «мускул»
Цветаева делает в стихотворении ключевым, подчеркивая физическую
крепость Пушкина, символ его абсолютной силы в Слове: пушкинский мускул —
мускул полета — долгого хода мускул — побегов мускул степных — мускул гимнаста
и арестанта — с мускулом вала мускул весла — атлета мускулатура53
— несокрушимый мускул — крыла. С этими стихами соотносится следующее
высказывание Цветаевой: «Из села Талицы Владимирской губ‹ернии› — в котором я никогда не была — наш цветаевский род… оттуда — сердце, не то,
аллегорическое, а анатомическое, орган, сплошной мускул, сердце, несущее меня
рысью в гору две версты подряд и больше, если нужно; ‹…› пешее сердце всех моих
лесных предков, от деда… до пращура»54. Таким образом, ряд метафор
стихотворения словно прочерчивает представление Цветаевой о духовной биографии
Пушкина, чья сила — сила серафима его «Пророка», «мускул — крыла» Пегаса, из
тюрьмы жизни летящего в песне «соколом» (у Цветаевой, вероятно, метафоры
объяснялись и срифмованностью во
французском слов песня — тюрьма: chancon — prisone). Для узника земли, ежечасно совершающего побег «на
канате собственных жил», не было стен, которые не могло бы преодолеть
воображение.
В
стихотворении «Поэт и царь» (12 июля 1931) Цветаева выносит приговор Николаю I,
назвав царя певцоубийцей, жандармом пушкинской славы,
которому и после смерти не прощается отношение к поэту. Среди первых строк
стихотворения: «Пушкинской славы / Жалкий жандарм»55. Цветаева,
изображая «экскурсию» с неким спутником по «залу царей», так пыталась найти
точное начало: «Пустопорожним / Залом царей»; «Полупустынным / Залом царей»;
«Десятиверстным / Залом царей», «Чужедалеким / ‹залом
царей›»56, пока не остановилась на окончательном:
«Потусторонним / залом царей». В комментариях к стихотворению, выполненных А.
С. Эфрон и А. А. Саакянц (МП), сообщено о памятнике
Александру II, который был окружен галереей, украшенной портретами предков
Александра II, выполненными венецианской мозаикой. На наш взгляд, Цветаева
имела в виду не реальный «зал царей». Речь шла о метафорическом зале русской
истории, где, в пространстве стиха, в 1931 году Цветаева могла «бродить»
в сопровождении своего подраставшего шестилетнего сына Георгия. Цветаева
обращается в стихах к сыну и — шире — к младшим современникам, чтобы потомки на
всю жизнь запомнили, из-за кого погиб Пушкин:
Автора — хаял,
Рукопись — стриг.
Польского края —
Зверский мясник.
Вариант
третьего четверостишия в черновике соотносит Пушкина с Байроном, а царя
Цветаева изображает парикмахером, пытающимся «причесать» курчавого Пушкина:
«Байрона — хаял, / Пушкина — стриг» 57. В
строках о Польше, о подавлении Николаем I польского восстания в августе 1831
года звучит личная обида: в жилах Цветаевой текла польская кровь. У Пушкина в
стихах «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»
иная оценка польских событий, возможно, связанная с его дипломатической
попыткой жить в мире с Властью. Пушкин, кажется, почти с одобрением написал:
«Вновь наши вторглись знамена / В проломы падшей вновь
Варшавы; / И Польша, как бегущий полк, / Во прах бросает стяг кровавый — /
И бунт раздавленный умолк». В 1831 году Пушкин содержит семью, он издерживает
больше положенного (письмо Пушкина Нащокину 7 октября
1831 года). Жизнь рядом с двором обходится недешево. Он
зависит от царя и материально (в ноябре Пушкин принят на службу в
Государственную коллегию иностранных дел и в конце 1831 года получает должность
титулярного советника), и творчески (А. Х. Бенкендорф
вежливо дает понять поэту, что Пушкину необходимо все свои сочинения показывать
государю и «испрашивать всякий раз высочайшее его величества соизволение»58
на их печатание). По-видимому, эти пушкинские строчки Цветаева считала
несвободными, трактовала реакцией Пушкина на диктат власти.
Общеизвестно,
что в первой строке стихотворения «Нет, бил барабан перед смутным полком…»
(17 июля 1931) Цветаева использовала измененную строку стихотворения ирландского
поэта Ч. Вольфа «На погребение английского генерала сэра Джона Мура» в русском переводе И. И. Козлова (1825)59.
Хотим подчеркнуть, что Пушкин упомянул ее по-английски в «Путешествии в
Арзрум». Отсюда цветаевское: «Нет, бил барабан перед
смутным полком, / Когда мы вождя хоронили: / То зубы царевы над мертвым певцом
/ Почетную дробь выводили»60. Цветаева долго искала нужную ей
концовку, которую строила на противопоставлении Пушкина придворным и жандармам.
Финальное четверостишие имело несколько вариантов:
Кого
ж
выносил‹и›:
Не
шефа жандармов, не бунтовщика —
«Умнейшего
мужа России»
Кого
ж это так — за пикетом пикет
Выстраивали
— выносили?
Изменника? нет.
Заговорщика? нет:
Умнейшего мужа
России61.
Кого ж это так —
точно воры добро
Оглядываясь— выносили?62
Марина Цветаева
останавливается на самом далеком:
Кого ж это так —
точно воры вора2
Пристреленного —
выносили?
Изменника? Нет.
С проходного двора —
Умнейшего мужа
России.
В
сборнике «Мой Пушкин» в комментарии к «Стихам к Пушкину» приведены строки,
обозначившие еще один цветаевский замысел: «Хочется:
Смерть Пушкина и Двор / Похороны Пушк‹ина› и танцующий Никол‹ай›»63.
К теме она не вернулась, но 19 июля 1931 года ей приснился разговор с
императором. Во время работы над стихотворением «Народоправству, свалившему
трон…» сбоку на той же странице 19 июля 1931 года Цветаева записывает сон о
Пушкине64 и беседу во сне с Николаем I, по-видимому, под
впечатлением от чтения «Воображаемого разговора с Александром I», записанного
Пушкиным в черновом виде в 1824–1825 годах. Возникает значимая параллель:
Александр I — пушкинские детство и юность, неснятый
картуз, вольные стихи, южная ссылка; Николай I, «певцоубийца»,
— пушкинская зрелость, цензура семейной жизни и творчества, сплетни света и
двора, дуэль и гибель. Пушкин в диалоге с Александром I говорил о своих стихах,
об атеизме, о генерале Инзове и графе Воронцове.
«Когда бы я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: “Александр
Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи”», — с иронией пишет Пушкин, зная,
что царь никогда не произнесет ничего подобного. У Цветаевой в ее сновиденном разговоре с Николаем I речь идет о
творчестве и личном счастье Пушкина. С точки зрения Николая I во сне Цветаевой,
нельзя быть одновременно первым поэтом России и мужем самой красивой женщины
страны. Цветаева удивляется, как император может оставаться черствым к судьбе
поэта: «— Вы и благословения своего ему не передадите? — Нет»65
(отвечает ей Николай). Пушкину не во сне, а въяве тоже было отказано в праве на
личное счастье. Встреча с Пушкиным снится в больнице, может быть, потому, что
слово «больница» встречается в шутливом пушкинском четверостишии 1817 года
«Надпись на стене больницы»: «Вот здесь лежит больной студент; / Его судьба
неумолима. / Несите прочь медикамент: / Болезнь любви неизлечима!» У Цветаевой
тоже неизлечима болезнь любви к поэту. Лицейский отзвук — в самой дате сна — 19
июля, вызывающей воспоминание о Дне открытия лицея — 19 октября, о дате,
которую на протяжении жизни Пушкин считал праздником. В 1836 году Пушкин
пометил 19 октября окончание «Капитанской дочки», в 1830-м 19 октября решил
судьбу 10-й главы «Онегина»66. Последняя страница корректуры цветаевского сборника «После России» была сдана в день
рождения лицея — 19 октября 1927 года, день, в пушкинском творчестве
отмеченный стихами67: столетием ранее было написано стихотворение
«19 октября 1827»: «Бог помочь вам, друзья мои, / В заботах жизни, царской
службы, / И на пирах разгульной дружбы, / И в сладких таинствах любви!» То, что
сдача корректуры была намеренно соотнесена автором с днем создания знаковых
стихов Пушкина, лишний раз подчеркивает обращенность «После России» к
лирическому брату — Борису Пастернаку, столь же близкому, как для Александра
Сергеевича — друзья-лицеисты.
19
июля 1933 года Цветаева вернется к начатому два года назад и незавершенному
стихотворению «Народоправству, свалившему трон…», в котором она обвиняет
власти в убийстве поэта: «Не поручать палачам похорон / Жертв, цензорам —
погребенья / Пушкиных». Вспоминая эти стихи в 1938 году, Цветаева выпишет в
тетрадь вариант концовки:
«Медон, 19 июля
(Конец
несостоявшегося)
…
— Вместо мундира — гражданский фрак.
Царь,
созерцая немощь
Тела,
обкарнанного и так —
Ножницами
— в поэмах»68.
Царь
должен был сам разрешить похоронить Пушкина не в мундире, как этого требовал
этикет, а в гражданском фраке. С точки зрения Цветаевой, это было бы символом
свободы Пушкина после смерти. В тетради 1931 года стихотворение было помещено с
пометой: «Сомнительное»69, а в 1938 году многих неоконченных стихов
Цветаевой было просто жалко, и она старалась выписать все, что заслуживало
внимания.
«Лучина»
Со
стихами Пушкина связано создание незавершенного, но ширико
известного стихотворения Цветаевой «Лучина». А. С. Эфрон опубликовала «Лучину»
в сборнике 1961 года, хотя могла выбрать для публикации другие стихи. Прежде
всего обращаем внимание на дату «Лучины»: июнь 1931 года— год
создания Цветаевой пушкинского цикла. Последнее двустишие «Лучины» (из
него возникло все стихотворение) записано фактически после сна о Пушкине
и рассуждения о посмертном весе своего творчества. В этой же
рабочей тетради, непосредственно перед «Лучиной» — «Бич жандармов, бог
студентов», «Петр», «Станок» и другие стихи к Пушкину. Черновой и беловой
автографы «Лучины» следуют в тетради за циклом из трех стихотворений: «Поэт и
царь», «Нет, бил барабан перед смутным полком…», «Народоправству, свалившему
трон…» — и после записи сна о Пушкине. Кроме того, стихотворение Цветаевой
является ответом на пушкинские стихи по своему смыслу:
Лучина
До Эйфелевой —
рукою
Подать! Подавай и лезь.
Но каждый из нас — такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,
Что скучным и некрасивым
Нам кажется
Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?»
Варианты
в тетради: «Что серы‹м› жалк‹им›
и некрасивым / Вам кажется сам Царь- Париж.
/ Россия моя Россия / Зачем так ярко горишь!» (27 июля
У
Пушкина в стихотворении «В поле чистом серебрится» (1833) звучит тема движения
на тройке «по дороге столбовой». Вторая важная тема — песня ямщика. Пушкин
просит ямщика петь, для поэта «сладки» родные звуки удалой русской песни: «Пой,
ямщик! Я молча, жадно / Буду слушать голос твой. /
Месяц ясный светит хладно, / Грустен ветра дальний вой. / Пой: “Лучинушка,
лучина, / Что же не светло горишь?”» Две последние строки стихотворения Пушкина
— измененные строки русской народной песни: «Что же ты, моя лучинушка, неясно
горишь?» Кстати, у Цветаевой, как у Пушкина, в заключительных стихах
используется прямая речь. Возможно, это связано с тем, что произносит их не сам
автор. Патриотический мотив у Цветаевой возникает в 1931 году как отклик на
стихи Пушкина и Пастернака. 1931 год начался для Цветаевой с известия, что
Пастернак разошелся с женой, привезенного Пильняком71. Россия жива в
Пастернаке, который породнен с Пушкиным и лирически, и биографически
— любовью к красавице: Пастернак тогда влюбился в жену своего друга Г.
Г. Нейгауза. Цветаева боялась за Пастернака (в России мор на поэтов),
соотносила судьбу Пастернака с любовью и смертью Пушкина, с самоубийственным
выстрелом «совето-российского Вертера» — Владимира
Маяковского. Возможно, «Лучиной» Цветаева откликалась и на стихотворение В.
Маяковского «Париж (Разговорчики с Эйфелевой башней)», написанное после поездки
в Париж в 1922 году и опубликованное в 1923 году в журнале «Красная нива», № 9,
за 1923 год. «Идемте!/ К нам! / К нам, в СССР! / Идемте к нам — / я / вам
достану визу!» — звал Эйфелеву башню в новую Россию Маяковский, чувствовавший
себя в Париже «франтих и дур», Париже «бульварных
ротозеев» «до жути» одиноким. На родство с Маяковским указывает не только общая
направленность цветаевского стихотворения, но и само
размашистое, почти простонародное начало «Лучины». По-видимому, Цветаева
вспоминала и «Прощанье», написанное Маяковским в 1925 году: «Я хотел бы / жить
и умереть / В Париже, / Если б не было / такой земли —
Москва». Дочь Цветаевой, А. С. Эфрон, цитирует строки «Лучины», когда
говорит об отношении Цветаевой к Маяковскому, и это подтверждает верность
нашего предположения о связи «Лучины» со стихами Маяковского 72.
Среди
рабочих материалов «Стихов к Пушкину» — двустишие 1931 года, изъятое Цветаевой
то ли из-за слишком личной его темы, то ли оттого, что не пригодилось, где
Пушкин только повод к мысли о себе: «Кто мне положит в гроб — / Вяземского
перчатку?»73 Кто заплачет, если я уйду? — подумалось ей тогда. Кто
протянет ей руку в неведомый мир? Она думала тогда о руке Пастернака.
Пушкинская тема в творчестве 1931 года выросла из мыслей о Пастернаке и власти,
из мыслей о Поэте и Психее. Пушкин в стихотворении «В поле чистом
серебрится…» ввел слова из русской народной песни. Цветаева в своих стихах
утверждает немеркнущий свет русской поэтической лучины, зажженной
Пушкиным, ярко горящей и в стихах В. Маяковского, и, главное, в строках Бориса
Пастернака, мчащегося вместе с ней по дороге русской словесности в Поезде
жизни. В черновой тетради — вариант, подчеркивающий, что «Лучина»
вызвана световыми ливнями Пастернака: «До
Эйфелевой — рекою / Подать!» Световая резь. Надо сказать, сам Пастернак в
стихотворении «Столетье с лишним — не вчера» (1931)74 соотнес себя с
Пушкиным, вспомнив его «Стансы» (1826), а может быть, откликнувшись на цветаевское письмо, в котором она написала о сходстве
Бориса Леонидовича с Пушкиным75: «Столетье с лишним — не вчера, / А
сила прежняя в соблазне / В надежде славы и добра /
Глядеть на вещи без боязни. ‹…› / Итак, вперед, не трепеща
/ И утешаясь параллелью, / Пока ты жив, и не моща, / И о тебе не
пожалели». Подобно Пастернаку, пытался принять роковую реальность в
неопубликованных тогда «Стансах» (май–июнь1935) и Осип Мандельштам, в самом
названии его стихов — перекличка с Пушкиным. И для Цветаевой, и для Пастернака,
и для Мандельштама Пушкин — солнце отечественной поэзии и поэтический
прадед.
«Тоска по родине»
Соседство
текстов в тетрадях Цветаевой вскрывает незаметные на поверхностный взгляд
параллели. В начале 1935 года, во время работы над стихами памяти поэта Н. Гронского, в канун очередной пушкинской годовщины, в
черновом варианте стихотворения «Никому не отмстила и не отмщу…» Цветаева
писала о дуэли поэта, о пушкинском выстреле в Дантеса: «Африканс‹кой› кровью залив‹ший› снег, / Та‹к› поэт через силу нажал курок…»76,
— убежденная, что поэт не способен убить. Погибнуть сам — да. В тетради —
строки о том, что есть непрощаемое, даже в день
прощеный — это убийство Пушкина: «Для кого-то — и сыну такой завет! — / У
поэта прощеной субботы — нет»77. Здесь же — о Дантесе как о
беспощадной машине, стихийной силе, когда Цветаева внутренне соотносила гибель
молодого талантливого Гронского, убитого метро, с
пушкинской гибелью:
Африканской
кровью российский снег
Растопивши,
убит — никем.
Не (человеком,
врагом, данны‹м›, Дантесом)
Фигурантом
Анонимом
Статистом
Шарлатаном
Подставное лицо
Симулянтом
Манекеном
Автоматом78.
Пушкин
заплатил за невозможность простить Дантеса ценой своей жизни. Цветаева
тоже признается в неспособности простить свои обиды:
Никому
не отмстила и не отмщу
Одному
не простила и не прощу
С
того дня как очи раскрыла — по гроб дубов
Ничего
не спустила — и видит Бог
Не
спущу до великого спуска век…
—
Но достоин ли человек?..
—
Нет. Впустую дерусь: ни с кем.
Одному
не простила: всем. (26 января 1935) (БП90, 443)
Черновик
стихотворения в тетради и дата — 26 января 1935 года — позволяют понять:
Цветаева не прощает гибели Пушкина. Эта гибель — образ ее
невозможности смирения, необходимость противостоять злу. Здесь же — обрывок
недописанной мысли: в первой колонке слова, относящиеся к Пушкину, во второй —
к Дантесу:
‹…›
Противопоставлено:
Кровь
— бескровный,
Пушкин
— безлицый
Африка
— безнациональный
Россия
Неизбывн‹ый› убит: никем
Неизбывным убит: никем 79, —
а
затем возвращение к удару от гибели Гронского, к
стихотворению «Удар, заглушенный годами забвенья…». Еще одно возвращение к
Пушкину — в неоконченном стихотворении февраля 1935 года «Не лэди, не знатная дама»80 после стихов памяти Гронского… Цветаева вспомнит кипарисы Крыма, свою юность
и попытается бороться с тоской одиночества, со своей тягой к смерти:
Не
лэди, не знатная дама!
Мне
кланялись — только шлагбаумы
(Когда-то,
в Крыму, кипарисы.)
—
Не2 стоит бросаться! Смирись!
—
Склонись — и как мы распрямись!
—
Лес
кланялся — целой аллеей
—
Хлябь
кланялась — валом девятым
—
Моей голове непоклонной81.
Цветаева
— «не лэди, не знатная дама» — чувствует себя близкой
свободной природе, кипарисам пушкинского Крыма и Пушкину. 8 мая 1936 года
(через два дня после рождения Пушкина по старому стилю), в день начала новой
тетради (тетрадь открывалась мыслями о Пушкине), «перед лицом цветущего
каштана», Цветаева записывает: «Стихов почти не пишу: строки приходят — и
уходят — откуда пришли. Но нынче до тоски захотелось написать про Негра». Здесь
же — строчки:
Кровь
абиссинца: кровь эфиопа —
Льется
твоя — черная кровь,
Пушкин…82
И
закипел‹и› Африк‹и› рек‹и›83.
А
на оборотной стороне листа — варианты строк «Тоски по родине:
Даль,
прирожденная, как боль,
Настолько
— родина и столь —
Я —рок, что повсюду, через всю
всю ее с собой несу.
__
Даль,
прирожденная, как боль,
Настолько
— родина, и столь —
Кровь,
что повсюду — через всю —
Явь — всю ее с
собой несу.
Быль
Жизнь84.
Очевидно,
что переход от Пушкина к теме Родины связан с той Россией, которую воплощал для
Цветаевой Пушкин, с языковой родиной. Десять дней спустя после упомянутой
записи о Пушкине, 18 мая 1936 года, важная веха — 25-летие со дня встречи
Цветаевой и ее мужа С. Я. Эфрона. Двумя месяцами ранее, 18 марта 1936 года,
Сергей Яковлевич писал сестре Лиле о грядущем возвращении в Россию:
«Очень может случиться, что Марина с Муром приедут раньше меня. Боюсь этого,
т‹а›к к‹а›к Марина человек социально совершенно дикий
и ею нужно руководить, как ребенком»85. Цветаева гораздо лучше
своего мужа понимала, в какую страну он зовет. Ребенка больше напоминал Эфрон,
занимавшийся и журналом «Наш союз», органом «Союза возвращения на Родину», и
театром, и какими-то художниками86. После записи строк «Тоски по
Родине» в тетради Цветаевой — столбец слов, показывающий истоки мыслей о
Пушкине и причину возвращения к стихотворению «Тоска по Родине»: в тетрадных
столбцах запечатлены семейные разговоры о дальнейшей жизни в СССР, осознание
отъезда в Россию как рокового, гибельного для поэта шага:
Родина — гроб
Кость
Морг
Кровь
Рок
Суть
Я
Дом
Жизнь
Вдох
Плоть
Друг
Мать87.
В
этой же тетради — черновик третьей строфы стихотворения «Родина» (1932), куски связанной
с творчеством Пастернака, Маяковского и Пушкина поэмы «Автобус» — вариации на
мотив пушкинской «Телеги жизни». Контекст тетради проясняет, что тоскует
Цветаева об общей с Пушкиным родине лирики. Пушкин для нее «Не учитель —
товарищ / Не вождь — земляк»88. Во время
работы над стихотворением «Бич жандармов, бог студентов…» (1931) в рукописи
читаем непригодившееся замечательное двустишие:
Там в стране отцовской
__
С Блоком, с Маяковским89.
С
помощью лестницы лирики Цветаева постоянно поднимается в поэтическую
реальность того света, в страну Пушкина, Блока, Маяковского, с теми, кто
незримо воплощал для нее Россию, русскую культуру.
Днем
рождения Пушкина по новому стилю, 6 июня, была когда-то обозначена дата
окончания «Попытки комнаты» (1926). Днем смерти Пушкина по
старому стилю помечено цветаевское стихотворение 29
января 1940 года «— Годы твои — гора…», в котором звучит тема вечности
любви и тема иного, мистического времени, а определением этого времени служит
эпитет «царей», который соотносит эти стихи с Пушкиным, с царем русской поэзии,
с Рильке, автором русского цикла «Цари» из «Книги образов», и Державиным,
автором оды «Властителям и судиям». Финальный призыв Державина к Богу в
оде «Приди, суди, карай лукавых…» не мог не ощущаться Цветаевой в 1940 году
как призыв к возмездию новейшим «царям» России, а в первом стихотворении цикла
«Цари» Рильке использует образ русского богатыря Ильи Муромца, который
просыпается после долгого сна. Это для Цветаевой был образ поэта,
возвышающегося над временем, живущим по иным, чем общество, нравственным часам.
Упомянутые в стихах критские алтари — мысль о сидящей в тюрьме дочери,
которой Цветаева дала имя Ариадна из древнего мифа о чудище и девушке, а образ
«старших богатырей» — намек на «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях»
Пушкина:
— Годы твои — гора,
Время твое — ‹царей›.
Дура! Любить — cтара.
— Други!
Любовь — старей:
Чудищ старей, коней,
Каменных алтарей
Критских старей, старей
Старших богатырей… (2, 367)
Именно
себя в те дни Цветаева видит мертвой царевной и пишет 29 января 1940 года в
письме к Л. Веприцкой: «Приветствую
Ваше тепло (речь идет о получении писем. — Е. А.), когда в доме
мороз — все вещи мертвые: вздыхают на глазах, и несвойственно живому жить среди
мертвецов, грея их последним теплом — сердечным» (7, 670). О сказке Пушкина
Цветаева вспомнила не только из-за даты — 29 января: в письме она c благодарностью упоминает имя Ноя Григорьевича Лурье90,
рассказывавшего ей «чудные сказки». Цветаева вспоминает в письме и очень
нравившиеся ей слова Ходасевича, автора «Державина», который советовал повесить
над входом в ее дом в Ванве слова: «Живет в пещере,
по старой вере». Старый стиль даты пушкинского ухода, которой Цветаева отметила
стихами этого дня, — старый стиль любви Цветаевой к прошлому русской культуры.
И в январе 1940 года, в очередную годовщину смерти Пушкина, Цветаева
переписывает два стихотворения 30-х годов цикла «Отцам» (в РГАЛИ сохранился
автограф цикла «Отцам» 1940 года). Стихи о благодарности «отцам» русской
культуры» лечат цветаевскую тоску по кругу родных
поэтов.
Влияет
Цветаева и на творчество поэтов-современников. В молодом Тарковском Цветаева
видела поэтическую преемственность, продолжение пушкинской поэтической
традиции. В стихотворении «Сверчок» (1940) Тарковский создал образ поэта, в
чьем пении — богатство самой природы и русского языка: «Если правду сказать, /
Я по крови — домашний сверчок, / Заповедную песню / Пою
над речною золой, / И один для меня приготовит крутой кипяток, / А другой для
меня приготовит шесток золотой»91. Известно, что Цветаева подсказала
Тарковскому эпитет во втором стихе («заповедную» песню), вероятно, чтобы
подчеркнуть завещанность песни поэта Богом и
предком-поэтом Пушкиным, ведь Сверчок — одно из пушкинских прозвищ лицейского
периода. Знал ли Тарковский, возможно, Цветаева сказала ему об этом, что во
французском тексте ее поэмы «Молодец» («Le Gars») прозвищем Пушкина-лицеиста Маруся перед расставанием
в последней главе поэмы назовет сына: «Adieu, mon petit Grillon»92.
Цветаева вложила в это обращение всю нежность поэта к своему творению, косвенно
еще раз выразив любовь к Пушкину.
Таким образом, в биографии Пушкина, в его жизни и смерти, в его стихах и прозе черпала Цветаева силы, и его образ помогал ей оживать в творчестве.
_________________________________
1 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
2 Среди «пушкинских»
работ выделим следующие: Е. Б. Коркина «Пушкин и Пугачев»: лирическое
расследование Марины Цветаевой Е. Б. Коркина. Архивный монастырь. Археография,
история, текстология. Дом-музей МЦ, М., 2007. с. 197–212 (далее — АМ); Е. Б. Коркина
«Пушкинская тема в судьбе Пастернака и Цветаевой» (АМ. С. 213–237). См. также статьи Осиповой, Войтеховича, Крамарь, Комоловой
(А. С. Пушкин — М. И. Цветаева. Седьмая Цветаевская
международная научно-тематическая конференция (9–11 октября 1999 года). Сб.
докладов. М.: Дом-музей МЦ., 2000); статьи А. Смит, Л. В.
Зубовой (источники см. ниже). Наше первое обращение к теме: Айзенштейн Е. О. Марина Цветаева: Встречи с Пушкиным; Айзенштейн Е. «Борису Пастернаку – навстречу!»: О книге
Марины Цветаевой «После России» (1928). Спб.: Журнал «Нева»; ИТД «Летний сад», 2000. С. 303–317.
3 Т. А. Горькова соотносит заглавие
«Только тени» со стихотворением В. Соловьева «Милый друг, иль ты не видишь»,
написанным в год рождения Цветаевой. Марина Цветаева. Книги стихов. Эллис Лак,
2000. Составление, комментарии, статья Т. А. Горьковой.
С. 723.
4 Отмечено В. В. Кудасовой //
Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века:
Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 2006. С.
218–229.
5 Среди
предполагаемых нами интертекстуальных источников
названия — пьеса Ростана «Орленок», «Дневник» Марии Башкирцевой, миф об Орфее.
6 Цветаева М. Собр. соч. в 7 т. М.: Эллис Лак, 1994–1995. Все
цитаты даются с указанием тома и стр. в скобках.
7 Дни. Берлин–Париж. 1924. № 481. 8 июня.
8 Ср. анализ этого стихотворения в кн.: А. Смит. Песнь
пересмешника, 1998. С. 12–15; 26–30.
9 Цветаева М. Неизданное. Сводные
тетради. М.: Эллис лак, 1997
(далее — СВТ). С. 442–443.
10 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
11 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 22.
12 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
13 Цветаева М. И. Мой Пушкин. М.: Советский писатель, 1967.
Далее — МП.
14 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр.
15 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
16 Свои переводы
Пушкина на французский 18 февраля 1937 года Марина Цветаева читала перед негритянским
населением Парижа: Мнухин Лев. Итоги и истоки. Избранные статьи. МУК, 2008. С.
246. О других выступлениях Цветаевой, посвященных пушкинской дате, — там
же.
17 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
18 БП90 — Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Большая серия
Библиотеки поэта. Л., 1990.
19 Париж. 1937. № 63.
20 Публикаторы сохранили чередование четверостиший и двустиший,
данное Цветаевой в начале стихотворения, потому что сочли шестистишия,
появившиеся при переписке, спешкой автора.
21 Мы сохранили чередование строф, как в опубликованных
текстах. В издании БП90, повторяющем публикацию в «Современных записках»,
отсутствуют строфы 9–10, 13–14, 17–20.
22 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 7.
23 Имелась в виду
сказка «Царь Никита и сорок его дочерей»: «Богомольной важной дуры / Нашей чопорной цензуры».
Цветаева М. Избранное. 1965. Библиотека поэта. Далее — Ц65.
24 Имеется в виду
эпиграмма, ошибочно приписываемая Пушкину. Там же.
25 В БП90 слово
«Пушкинскому» дано со строчной буквы, как принято в современной орфографии. У
Цветаевой — как название праздника.
26 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр.
27 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
28 Отмечено И. Кукулиным, см.:
«Русский бог» на rendez-vous (О цикле М. И. Цветаевой
«Стихи к Пушкину») // Вопросы литературы. 1998. № 5. С. 136.
29 СВТ. С. 458.
30 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп.
3. Ед. хр.
31 Марина Цветаева. Спасибо за долгую память любви… Письма к
Анне Тесковой. 1922–1939. М.: Русский путь, 2009. С.
189. Далее — ЦТ.
32 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
33 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
34 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
35 СВТ. С. 443.
36 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
37 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
38 О военной лексике у Цветаевой см.: Л. В. Зубова. О полемике
Цветаевой в «Стихах к Пушкину»: Наблюдения над языком цикла М. Цветаевой «Стихи
к Пушкину»:: Studia Russica
Budapestensia: Материалы III и IV Пушкинологического
коллоквиума в Будапеште. II–III — Будапешт, 1995. С.
39 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
40 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
41 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
42 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
43 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
44 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
45 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
46 Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками.
М.: Правда, 1987. т. 2. С. 388.
47 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
48 ЦТ. С. 194.
49 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
50 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
51 Далее все цитаты из
цикла ╬ по МП.
52 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
53 Имеется в виду
свидетельство А. О. Россета, клавшего тело Пушкина в
гроб: «Мне припоминалось, какого крепкого мускулистого был он сложения, как
развивал он свои силы ходьбою…» В. Вересаев. Пушкин в жизни. Вып.
54 Там же. С. 757.
55 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
56 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
57 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
58 Письмо А. Х. Бенкендорфа — Пушкину
от 19 октября
59 МП. С. 262. В связи с Ч. Вольфом А. Смит отметила в шестом
стихотворении цикла использование романтической аллюзии на Наполеона. Песнь
пересмешника. С. 55–56. Ср. в ее книге — интересный, отличный от нашего анализ «Стихов к Пушкину».
60 В БП90 стихотворение
датировано 17 июля, в ЧТ-22 — 19 июля 1931 года.
61 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
62 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
63 МП. С. 263.Из тетради: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
64 Текст сна в СВТ. С. 451.
65 Там же.
67 Отзвуки пушкинских стихов в произведениях Цветаевой часто
рождаются осенью, например, в первой половине октября. Поводы к тому — день
рождения Цветаевой и любовь к осени Пушкина. Как и для Пушкина, для Цветаевой
осень — особое время года «с просветами и просторами, со сквозью,
с собственными большими шагами» (VII, 388).
68 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр.
69 БП90. С. 764.
70 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
71 В тетради строки
писем к Пастернаку расположены на странице со стихами к Пушкину.
72 Эфрон А. С. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. М.:
Советский писатель, 1989. С. 138.
73 СВТ. С. 449.
74 Новый мир. 1932. № 5, а затем «Второе рождение», 1932.
76 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
77 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
78
РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
79 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
80 Стихотворение будет переписано в беловую тетрадь в 1938
году.
81 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр.
82 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
83 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
84 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
85 Марина Цветаева. Неизданное. Семья: История в письмах. М:
ЭЛЛИС ЛАК, 1999. Сост., комм. Е. Б. Коркиной. С. 364.
86 Двумя годами раньше, в письме 26 августа 1934 года, С. Я.
Эфрон сообщал сестре: «Почти все мои друзья уехали в Сов‹етскую› Россию. Радуюсь за них и огорчаюсь за себя.
Главная задержка семья, и не так семья в целом, как Марина. С нею ужасно
трудно. Прямо не знаю, что и делать». Там же. С. 358.
87 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
88 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
89 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр.
90 Настоящее имя — Ной Гиршелевич
(1886–1960).
91 Тарковский А. А. Собр. соч. В 3 т. М.: Художественная
литература. Т. 1. С. 59.
92 «Прощай, мой маленький Сверчок» (фр.). Марина
Цветаева. Молодец. Поэма. Иллюстрации Натальи Гончаровой. СПб.:
ДОРН, 2003. Подгот. Н. Телетовой.
С. 194.