Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2014
Авторы: Светлана Ивановна Ковинская
родилась в 1945 году. Окончила физфак Ленинградского университета, доктор
физико-математических наук. В настоящее время живет в США. Эдуард Львович Амромин родился в 1946
году. Окончил матмех Ленинградского университета,
доктор технических наук. В настоящее время живет в США.
Пролог
Трагедии потому и оказываются трагедиями, что их вовсе не ждут. Сезон гроз и торнадо в Монтане уже прошел, и ничто не предвещало их в ту октябрьскую субботу. Отгороженный проволокой кусок заброшенного ранчо, превращаемый Фондом Файнберга в астрофизическую станцию, тогда включал, как записано в полицейском протоколе, только несколько вышек, передвижной домик, сарай и огромный мангал, увенчанный каким-то деревянным сундуком с золочеными ручками причудливой формы. Только двое находились там с утра. Один — сам Майкл Файнберг, богатый торговец из Миннесоты, увлекавшийся на досуге то теологией, то астрофизикой и много тративший на них. Второй — русский эмигрант, инженер-радиофизик Александр Львов, перешедший работать к Файнбергу из 1ВМ. Жирный бараний бок — или даже полбарана — теплился на углях вблизи сундука. Со слов Львова, около двух часов дня заморосило, и он ушел в домик. Однако через несколько минут выскочил выяснить причину внезапного грохота. Черный смерч уносился прочь, разбросав обломки пары вышек, осколки разбитого вдребезги сундука и угли. Поверх углей лежало обожженное тело Файнберга.
Непредсказанные торнадо и их жертвы — не редкость на Среднем Западе. Приехавшую по вызову Львова «скорую помощь», как обычно здесь, сопровождала полиция. Вместе они засвидетельствовали смерть от ожогов. Львов подписал протокол. Еще один мужчина, оказавшийся там к их приезду, подписать не смог — сказал, что прибежал на шум из расположенного неподалеку дома, где гостил, не захватив удостоверения личности. Казалось бы, и все…
Однако через семь дней странный случай произошел в нескольких сотнях километров, в курортном городе Мизула. Пожилой бородатый мужчина остановился в захудалом мотеле, заплатив за одну ночь наличными, но потом захотел остаться на вторую. Вторая ночь — в середине рабочей недели — стоит дороже, и ему не хватило наличных. Тогда он попытался продать хозяину мотеля старую золотую монету. Боясь подвоха, хозяин попросил показать водительские права. Ладно, на фото нет бороды, но в правах указан рост метр семьдесят, а мужчина на вид — не меньше чем метр восемьдесят; указано — уроженец Чикаго, а у этого — сильный акцент, как у знакомого таксиста иранца. Получив монету, хозяин попытался найти похожую в Интернете — и ахнул: да монета-то времен Александра Македонского. Обвинение в скупке краденного из какого-нибудь музея уже мерещилось ему, и хозяин позвонил в полицию, сообщив, что водительские права на имя Майкла Файнберга, выданные в Миннесоте, возможно, украдены его постояльцем, и, возможно, не только права.
Получив эту информацию, полиция нашла домашний телефон Файнберга, и молодой стажер сделал контрольный звонок. Рассерженный женский голос ответил, что уж им, полиции Монтаны, должно быть хорошо известно о недавней трагической смерти господина Файнберга. «Уж не убийство ли?» — спросил стажер у начальника и получил распоряжение поехать с напарником проверить права постояльца мотеля.
Полицейский не имеет права на беспричинную проверку документов. Нужен повод, но им повезло: едва они зашли в мотель, как постоялец отъехал от него в своей проржавевшей развалюхе, а уж придраться к вождению — не фокус. Заезжая на парковку между бензоколонкой и фешенебельным отелем «Best Western», развалюха не просигналила поворот. Пока постоялец рылся в бардачке, стажер подбежал к развалюхе и, объяснив нарушение, попросил предъявить права. Постоялец непонимающе заулыбался, оглядываясь на полицейскую машину. Тогда подошел напарник и стал повторять ту же просьбу медленнее, а постоялец, молча уставившись на них, стал теребить бороду. И вдруг сразу оба полицейских почувствовали острую резь в глазах и невозможность разлепить веки. За несколько секунд беспомощности полицейских постоялец, выскочив из развалюхи, оттолкнул женщину, входившую через боковой вход, и вбежал в отель. Дверь, захлопнувшаяся за ними, не открывалась без ключа. Чтобы не бегать наугад, напарник бросился к центральному входу, к пульту наблюдения за видеокамерами. Дежурный администратор долго искал ключи, а когда нашел — было уже поздно: постоялец, как показал просмотр видеозаписей, ушел через аварийный выход на нависающий над отелем холм, переходящий в склон горы. Ни за развалюхой, ни в мотель постоялец не вернулся.
Обзвонив наутро местные авиалинии, полицейские узнали, что еще месяц назад в одной из них мистер Файнберг купил билет на вчерашний вечерний рейс, но рейс задержали до рассвета из-за плохой погоды. Утром Файнберг не зарегистрировался, но при посадке его место занял другой пассажир, с билетом на другой рейс. В среду узнали, что отпечатки пальцев на монете отсутствуют в базах данных преступников и иммигрантов, но все же решили попросить Файнбергов сообщать обо всем необычном, и его дочь тут же сообщила:
— Да пару часов назад приходил незнакомый бородатый господин с запиской от Иоффе. Им нужно было положить какую-то бумагу фонда в зеленую папку. Мы долго искали эту папку, а когда нашли, я вдруг почувствовала острую резь в глазах и невозможность открыть веки. Очнувшись довольно скоро, я, однако, не нашла ни господина, ни записки, ни зеленой папки.
— А кто такой Иоффе?
— Семен Иоффе — это папин помощник по делам фонда.
Полиция Мизулы выяснила, что именно Иоффе, житель Миннесоты, останавливался в том самом отеле Безезегп и улетел из Мизулы на месте, забронированном Файнбергом. Появился прекрасный повод передать такое странное дело в Миннесоту. Там тоже искали повод, зацепились за акцент и за подозрение в преступлениях в разных штатах и отправили дело в ФБР. А ФБР сразу обнаружило, что:
— покойный Файнберг через две недели после своих похорон улетел из Чикаго в Париж, но его паспорт вскоре после этого нашелся у Файнбергов в гостиной;
— Фонд Файнберга купил значительное количество золота якобы для приборов, а использовал его для украшения сундука. После смерти Файнберга Александр Львов уже продал часть золота, но состав этого золота существенно отличался от состава золота монеты;
— ни у кого из живущих на соседних ранчо не было бородатых гостей в ту субботу, когда не стало Файнберга.
Тем не менее, ФБР стало отслеживать контакты Львова после смерти Файнберга и вышло на меня. Теперь пора представиться читателю. Я — русский иммигрант в Соединенных Штатах Америки. Можно сказать, иммигрант пятого потока.
Первый поток состоял из иноверцев Российской империи — иудеев, католиков и сектантов. Второй — из беженцев Гражданской войны и революции. Третий — из лиц, угнанных во время войны в фашистскую Германию и не захотевших возвращаться под власть Сталина. Четвертый — из лиц, получивших в Советском Союзе разрешение на выезд в Израиль, к родственникам, но тем не менее допущенных в Америку. Пятый, самый разнородный, — это и сектанты, искавшие религиозных свобод, и беженцы из областей, разоренных этническими конфликтами, и ученые, не вынесшие постсоветской нищеты в сочетании с развалом науки.
Итак, двое в штатском приехали в заранее оговоренное по телефону время, показав удостоверения агентов ФБР. Один — на «шевроле малибу», другой — на видавшей виды «тойоте». Говорил больше старший по возрасту, среднего роста, полноватый и с лысинкой, в синтетическом джемпере. Я не могу припомнить его лица — просто самый средний американец, с незапоминающейся внешностью. Второй, молодой брюнет спортивного вида, в черном пиджаке и с галстуком, больше молчал, но жене показалось, что когда мы с ней обменялись несколькими фразами по-русски, он понял их.
Разговор не клеился, поскольку визитеры из ФБР начали слишком издалека. Предлог для визита был ими придуман неудачно: о Львове они упомянули вскользь, а я их не поддержал, сказав только, что знаю о смерти его босса. Я попытался вставить шутку с упоминанием одного из произведений Стейнбека, но визитеры ее не поняли. Мы, получившие образование в Советском Союзе, предполагаем, что все французы читали Анатоля Франса, все американцы — Синклера Льюиса и так далее. К сожалению, это не так: мы обычно не знаем авторов, которые были модны в их юные годы. Именно юные, потому что американский служащий, в отличие от советского инженера, не имеет времени читать ни на работе, ни в транспорте по дороге на работу (как правило, он сам за рулем), ни в очереди за мясом (не будем обсуждать качество мяса, которое он в состоянии купить, но очередей за мясом нет). В результате вскоре моя жена спросила:
— Не хотите ли по чашечке кофе на прощание?
За столом они заговорили напрямую, и тогда я узнал о событиях в Монтане. Из действующих лиц истории мне был знаком только Львов, хотя из разговоров с ним я знал немного о Файнберге и Иоффе.
Инженер Львов
Эйнштейн называл две темы, недоступные его пониманию: турбулентность и американские налоги. Составление годовых налоговых отчетов для правительства страны и для правительства штатов — отдельный и весьма развитый бизнес в Америке, а неуплата налогов карается суровее воровства. Не будучи понятливее Эйнштейна, я после первого года работы в США искал толкового составителя налоговых отчетов. Мне дали адрес мистера Джонса в маленьком городке, где жители не запирали двери на ключ. Мистер Джонс сообщил, что мы — не первые его клиенты из русских, есть даже одна пара из Петербурга. Так мы познакомились с Александром Львовым и его женой Ольгой.
Они были чем-то похожи друг на друга — высокие, светловолосые. Ольга рассказала, что они — выпускники Ленинградского университета, и оба — кандидаты наук. До краха СССР она — доцент математики в техническом вузе, он — начальник сектора в радиотехническом «почтовом ящике», то есть вполне благополучная семья с единственным сыном. И вдруг в 1992 году стало просто голодно. Тогда же стали наезжать ностальгирующие однокурсники-эмигранты, и один из них вызвался поискать Александру работу. К удивлению, в начале 1994 года пришло приглашение от солидной нью-йоркской компании. Александр получил паспорт для визита к родственнику в Литву и ждал там Ольгу. При первой же встрече, поблескивая маленькими, очень живыми глазками, Львов похвастался, что в студенческие годы объехал за месяц полстраны, взяв из дома только один рубль, но теперь возникла ситуация, слишком сложная даже для такого любителя авантюр. Денег на дорогу не было, и Ольга была вынуждена за месяц продать за гроши квартиру, оставив сына жить у деда с бабкой и доучиваться в институте.
В Америке все начиналось не гладко. Приглашение утратило за месяц юридическую силу, и надо было проходить интервью. Интервью проводили два китайца. Не задав никаких профессиональных вопросов, они завели общую беседу о жизни в России. Через два дня Александр получил отказ: он был объявлен математиком, в то время как отделу нужен радиофизик. К отказу была прикреплена ксерокопия найденной китайцами статьи, которую он с Ольгой когда-то опубликовал в советском математическом журнале.
— Моя вина, — прокомментировал отказ однокурсник, — должен был помнить, что начальники-китайцы берут на работу только китайцев.
И действительно, на это место взяли китайца. Однако то было время бума в компьютерной промышленности, и Александр быстро нашел вакантное место в 1ВМ, а Ольга переквалифицировалась в программисты.
Моя жена любит устраивать приемы, и вскоре она пригласила Львовых, разбавив компанию еще двумя выпускниками Ленинградского университета. Во время застольной беседы почти незнакомых людей все касались, естественно, только общих тем. Зашел разговор о финансировании науки в России и в США. Один из гостей, профессор физики местного университета, между прочим заметил:
— Иногда частные лица дают гранты. Недавно какой-то спекулянт домами Файнберг предложил мне деньги на коллоквиум по космическим лучам. Любопытно, что раньше он субсидировал наш факультет религиозных исследований, точнее, одного профессора, Дэвида Шумана, который утверждает, что святые и пророки получали указания от Бога с помощью какого-то излучения.
— Как вы нашли такого спекулянта? — спросил я.
— Он сам пришел на кафедру со своим помощником-полиглотом, переводящим и с русского, и с китайского, и с иврита, неким Семеном Иоффе. Между прочим, тоже выпускником Ленинградского университета. Он в Ленинграде в каком-то «почтовом ящике» работал.
— Такой Иоффе работал у нас техническим переводчиком, — вмешался Львов. — Он окончил китайское отделение восточного факультета еще в начале пятидесятых и, перед тем как устроиться на работу к нам, какое-то время обслуживал делегации китайских инженеров. Из-за них и пострадал.
— Как? — спросил я.
— Когда? — одновременно воскликнул профессор. — Китайских инженеров в Советском Союзе никто не видел с середины пятидесятых.
— Не сразу и не напрямую. К шестидесятым годам ему пришлось переквалифицироваться в переводчика с английского, но работа эта была ему скучна. Когда партнеры по шахматам эмигрировали, он вспомнил про Библию на китайском, подаренную одним из китайских инженеров после экскурсии в Эрмитаж, и его, полагаю, вольные объяснения библейских сюжетов картин. Сверяя свой перевод с русским переводом, одобренным Православной церковью, он нашел много разночтений. В конце концов он решил изучать иврит, чтобы прочесть библию на языке, который считается языком оригинала. Находками и интерпретациями делился с сотрудниками. Рассказывал, что монотеизм на самом деле противоречит библии. В ее первой главе, описывающей сотворение мира и человека, как заметил Иоффе, действует коллектив богов.
— Да, Элохим, с окончанием «им», соответствующим множественному числу, так же как в словах «серафим» или «гоим», пришедшими из иврита,— не удержалась показать эрудицию моя жена.
— Во второй и последующих главах главное действующее лицо уже в единственном числе, — продолжал Львов, — это Яхве, или Господь в переводе на русский. Точный перевод с иврита имени Яхве дает что-то близкое к «Присутствующий» или, если хотите, «Тот из Элохим, который сейчас присутствует здесь».
— Когда же он присутствовал здесь? — вмешался я.
— Если Яхве создает особого человека, Адама, около шести тысяч лет назад, значит, тогда он и присутствовал здесь, — ответил Львов. — После изгнания Адама из рая и спустя полторы тысячи лет после решения утопить его потомство Господь создает евреев — свой специальный народ.
— Когда, когда? — переспросила моя жена.
— Если считать первым евреем Авраама, то около четырех тысяч лет назад,— пояснил Львов. — В первой заповеди народу Господь только сообщает, что он, Господь, единственный бог-секретарь по еврейским делам. Другие боги евреев просто не принимают. По выходе из Египта под руководством Моисея для связи с Господом создается, строго по предписаниям Господним, специальное устройство — Ковчег Завета.
— Какой ковчег? Ноев ковчег? — спросила жена профессора.
— Нет, Ковчег Завета. Это был такой специальный деревянный шкаф примерно сантиметров сто тридцать в длину, восемьдесят в ширину и восемьдесят в высоту, с золотой обшивкой снаружи и изнутри. Его устройство и правила эксплуатации очень подробно описаны в Ветхом Завете. В самом шкафу хранились скрижали с десятью заповедями, нанесенными поверх них. Ковчег носили на носилках евреи, ведомые Моисеем из Египта в Землю обетованную, — объяснил Львов и затем продолжил: — Во второй заповеди Господь, Яхве, вовсе не запрещает скульптуры, а просто предупреждает о невозможности использовать их для связи с ним. В третьей заповеди нет и намека на запрещение называть его, Яхве, по имени, но Господь настойчиво просит не надоедать по пустякам. Ковчег же Иоффе, поневоле начитавшийся радиотехнической литературы, воспринимал как радиостанцию и бегал к нам с техническими вопросами[1]…
— Намекнуть, что евреи могут надоедать! — с запозданием воскликнула жена второго универсанта. — Сейчас бы его в антисемиты записали.
— Так как же Иоффе пострадал? — перебил ее профессор, и мы так и не узнали, кого дама имела в виду.
— Изучать иврит в СССР в начале восьмидесятых было небезопасно, — ответил Львов.
— Таскали в Большой дом?
— Иоффе рассказал только о вызове к заместителю директора по режиму. Сначала он думал, что за анекдоты — как раз накануне вызова он пришел с новым анекдотом о Брежневе. Уехал он в 1990-м в США, беженцем, а в 1990-м для того, чтобы впустили сюда как беженца, уже надо было доказывать, что тебя в Союзе притесняли. Иоффе замешкался, боялся недобрать притеснений. Американский посольский клерк подсказывает ему: «Может, что оскорбительное на двери писали?» А жил Иоффе вместе с тестем по фамилии Бляхер, которому вечно на почтовом ящике то один, то другой слог пластилином замазывали. Этого и хватило, — заключил Львов и, повернувшись к профессору, добавил: — Увидите Иоффе — передайте привет.
Рассказ Львова на библейские темы запомнился. Назавтра жена чуть ли не весь день листала Библию.
— Поп говорил моей матери: «Евреи — избранный Богом народ, а почему и для чего — не знаю». Я теперь знаю, что они были избраны для обслуживания Ковчега, — известила она и добавила задумчиво: — Но зачем Господу этот Ковчег?
Ее интерес к Библии не ослабевал еще долго.
— Между прочим, я нашла два места в Библии, которые свидетельствуют о том, что до Адама и его потомков-адамитов на Земле уже были другие люди, — заявила она через пару дней. — Первое, где Каин говорит, что боится, что любой может его убить. Значит, были другие люди. Второе, где сказано, что сыны божии — адамиты входили к дочерям человеческим, и от этого рождались исполины. Значит, были другие люди.
Иммигрантам трудно обзавестись даже не друзьями, но хотя бы хорошими знакомыми. Самые милые американцы отделены от нас тем, что росли в другой обстановке и многое понимают не так, как мы. Львовы были людьми нашего круга, быстро сходились с людьми, были открыты и искренни. Тем не менее наши встречи со Львовыми не были частыми и обычно случайными. Контакты осложнялись тем, что мы с женой предпочитали проводить выходные на природе, Ольга же терпеть не могла загородных поездок. Одна случайная встреча со Львовым в книжном магазине, однако вспомнилась мне гораздо позже. В магазине Львов держал в руках книгу об использовании электрофореза в ДНК-анализе.
— Новое увлечение?— спросил я.
— Скорее следствие не совсем нового. После обеда у вас в гостях я тоже стал перечитывать Библию и удивился, с каким упорством скрещивались только между собой потомки одного человека. Этот человек — Фарра, отец Авраама. У Фарры было три сына — тройняшки и дочь Сара. Один сын, Авраам, женился на этой дочери, своей сестре Сарре. Рано умерший сын Аран оставил двух дочерей и сына Лота. Третий сын, Нахор, женился на своей племяннице — дочери Арана. Мало того, внуки Фарры также продолжили традицию внутрисемейных браков. Сын Авраама Исаак берет в жены Ревекку, внучку дяди Нахора, женившегося на племяннице. Но и это не все. Правнук Фарры Иаков, сын Исаака, получил двух жен — Лию и Рахиль. Обе они не только племянницы его матери и, стало быть, его двоюродные сестры, но также правнучки того самого Нахора, женившегося на собственной племяннице. Запутанная история, но генетическая линия выдержана, по меньшей мере, в четырех поколениях, — ответил он, ткнув рукой в книгу.
— Это тот Лот, у которого родились дети от его же дочерей? — пытался вспомнить я.
— Да, этот Лот был племянником Авраама и внуком Фарры, но женился на ком попало. А вот когда его жена обратилась в соляной столб, дети от его дочерей уже имели хорошую долю генов Фарры. Так же как и потомки Измаила, первого сына Авраама, родившегося от Сарриной служанки и ставшего предком арабов, имели его гены.
Заметив мой скучающий взгляд, Львов замолк, и теперь я жалею, что не дал ему договорить. Вскоре мы переехали в другой штат, и контакты со Львовыми свелись до обмена новогодними открытками. Новость о Львове принесла случайная встреча моей жены все с тем же профессором физики в одном из аэропортов.
— А знаете, ваш Львов перешел работать к Файнбергу.
— Торговать домами?
— Нет, тот затеял какой-то проект по космическим лучам. Предлагал и мне, но там все должно быть секретно, а я этого уже в Союзе наелся.
Еще примерно через год Львов позвонил мне, прося проконсультировать его по расчетам теплопередачи в печах.
— Что же у тебя там нагревается?
— Если я скажу Ковчег Завета — ты не поверишь. Пусть пока секрет. Помнишь, как в Союзе засекречивали плохие работы, чтобы избежать позора?
Мы договорились о встрече через неделю в отеле на берегу озера Верхнего. Двухсотпятидесятикилометровую дорогу от аэропорта в Дулусе ремонтировали в нескольких местах, и я опоздал. Львова не было в номере. Этот отель расположен прямо на берегу. Вода в озере необыкновенно прозрачная и холодная, так что желающих купаться даже в самое теплое лето немного. Отели поблизости обычно заполнены любителями природы и теми, кто едет в Канаду — до границы меньше ста километров. Природа на севере Миннесоты действительно красивая и напоминает Карелию с ее скалами на берегах Ладоги и хвойными лесами. В лесах много грибов, но американцы их не собирают.
Я нашел Александра на песчаном берегу с синей Библией — непременным содержимым прикроватных тумбочек всех американских отелей.
— Что, Иоффе тоже здесь? — попытался сострить я, ткнув в книгу.
— Нет, — улыбнулся Львов, — но у него недавно появилась еще одна идея. Помнишь ветхозаветные истории с первородством?
— Ревеккины фокусы? Как она помогла своему любимому сыну Иакову обмануть его старого отца Исаака и брата-близнеца Исава?
— Не только. Иоффе настаивает, что здесь, — теперь он ткнул в книгу, — неправильный перевод, что первородство — это не свойство, а предмет, иначе первородство бы досталось старшему сыну Авраама Измаилу, а не его любимому сыну от Сарры — Исааку. А потом оно потерялось в семье Иосифа, внука Исаака, как теряется какой-нибудь амулет. Да ладно, перейдем к моим вопросам.— Его зеленые глаза блеснули, как у человека, отправляющегося в авантюрное и опасное путешествие.— Кстати, подпиши счет за консультацию, вот чек.
Это была моя последняя встреча со Львовым к тому времени. В примерно таком же рассказе для агентов ФБР получилось больше о Иоффе, чем о Львове, но тем не менее агенты повеселели. Напоследок они просили не сообщать Львовым об их визите, и я им это обещал. Как законопослушный американец, я должен был держать слово, но мое советское воспитание заставило предупредить Львовых (не исключаю, что агенты на это и рассчитывали — есть же у них там психологи).
Мужчины не умеют хранить свои секреты, а женщины — чужие, и самый надежный способ предупредить — рассказать невзначай, но по секрету кому-нибудь из Ольгиных подруг. Моя жена блестяще справилась с поручением, сплетня дошла, и вскоре Ольга позвонила мне.
Однако перед ее звонком был звонок гостя из ФБР:
— Вы сами встречались с покойным Иоффе?
— Нет, а когда и как он умер?
— От сердечного приступа. Дома, ночью. Все спали. За несколько дней до этого он сдал в пункте проката в аэропорту Миннеаполиса автомобиль «Chevrolet», взятый им на предыдущей неделе в другом пункте, за две тысячи километров от этого, в Мизуле. А сам только накануне прилетел в этот аэропорт.
— Водителю надо было одолеть перевалы в Скалистых горах у Бютте, которые в это время года, скорее всего, уже под снегом. Кто же водитель? Кого-то явно не хватает.
— И я так думаю. Мы выяснили, что машину, брошенную бородачом у отеля в Мизуле, покупали у фермера трое мужчин. Они приехали в таком же «Chevrolet», какой Иоффе брал на прокат в Мизуле. Выходил из «Chevrolet» и общался с фермером только один человек, похожий, по описанию фермера, на Иоффе. Не поговорить ли вам со Львовым?
«Точно подключили прослушку», — подумал я.
Новые лица
Осторожность — скорее мужская черта. Трубку взяла мадам Ольга Львова. Она начала без обиняков, совсем не опасаясь, что нас могут подслушивать:
— Вчера к нам приходили двое агентов ФБР, а сейчас Александр в их офисе.
— Так он уже не в Монтане! Чего же они хотели?
— Сначала разговор шел о закупках фонда. Они интересовались, зачем нужны закупки небольших партий дерева из Иордании. Зачем, кроме золота в слитках, купленного на бирже, нужны были несколько мелких, но дорогих древнеегипетских золотых изделий, приобретенных у коллекционеров. И какова вообще цель проекта.
— И он тебе рассказал, что он отвечал?
— Ну, меня хоть в комнате и не было, но ты же знаешь толщину наших дверей. Александр говорил, что не знал ни деталей, ни цели проекта. Что Файнберг работал и с другими учеными, используя Иоффе как секретаря, и что, может быть, некоторые получали от него наличные, не оформляя контрактов.
— А у Александра был контракт?
— Да, именно контракт, и его срок еще не истек. Файнберг не хотел платить налоги ни на пенсии, ни на пособия по безработице, полагающиеся постоянным сотрудникам, поэтому предлагал только контракты. С виду он был вальяжный и почти элегантный, разве что чуть-чуть полноватый и совсем не казался скупым, но отдавать свою копейку в казну терпеть не мог.
Такой подход к налогам свидетельствовал, что Файнберг не был богат. Богатые не экономили на таких мелочах и много тратили на юристов и бухгалтеров, находивших для них дыры в налоговом законодательстве. Самые же богатые тратили еще больше на политиков и обрабатывавших общественное мнение журналистов, чтобы переписывать налоговое законодательство под свои запросы.
— И что ваши визитеры из ФБР говорили дальше? — спросил я.
— Они перешли к расспросам о финансах фонда и о недавних продажах золота. Александр объяснил, что продавал золото для пополнения счета фонда. Тем более что никому не ясно, что с этим золотом делать дальше, а фонд еще производит платежи. Раньше деньги туда переводил по мере необходимости сам Файнберг, и, кстати, зарплата Александру автоматически поступала со счета фонда на наш счет. А потом они стали спрашивать про Иоффе и про бородатого.
— Кого? Кого?
— Сейчас объясню. Где-то через неделю после смерти Файнберга Александр позвонил мне из Монтаны и попросил приютить на ночь или две своего нового знакомого, по имени Жаред.
— Жорес?
— Да нет, Жаред. Александр познакомился с ним на ранчо в день смерти Файнберга, а через несколько дней свел его с приехавшим в Монтану Иоффе. Не знаю, чем оказался интересен обоим этот Жаред. Тем не менее вернувшийся в Миннесоту Иоффе должен был привезти Жареда. Знаешь, муж в отъезде, а незнакомый мужчина ночует в доме. У нас такие общительные соседи. И я пригласила мою незамужнюю сослуживицу Сью провести у меня пару ночей.
— Какая-то Сью, припоминаю, очень живо препиралась с мужем, когда мы были на твоем дне рождения несколько лет назад…
— Вот они и развелись в конце концов. Слушай дальше, — продолжила Ольга, — Иоффе и Жаред приехали на автобусе и ждали нас у той гостиницы, где, помнишь, останавливаются родственники и слуги богатых арабов, лечащихся в нашей всемирно известной клинике. Иоффе что-то говорил Жареду на непонятном языке. А когда Сью спросила, о чем они говорили, то Иоффе ответил: «Мы говорили, что Адама и Еву выгнали из рая только из-за желания Евы следовать моде. Адам с Евой могли узнать, что они наги, только увидев кого-то одетого. Дело было около 4000 года до нашей эры, и существовали развитые цивилизации Египта и Шумер, где голышом не ходили. А рай (переводя дословно, огороженное место) находился в горах вблизи турецкого озера Ван. Это место могло изредка посещаться отдельными людьми, но, разумеется, одетыми, и я уверен, что соблазнивший Еву змей был просто вполне прилично одетый мужчина. Ева не захотела ходить голышом, раз это уже не модно». Затем Иоффе, попрощавшись со всеми за руку, направился к автобусу — челноку до аэропорта. Примерно через час он позвонил и попросил соединить его на минуточку с Жаредом, сказав мне между прочим, что его соседом в автобусе оказался иорданский араб, с которым они, как ни странно, беседуют на иврите.
— Как выглядели Иоффе и Жаред?
— Иоффе был в старой синтетической куртке с необъятными карманами, в которых он возит то книги, то завтраки. Длинные седые волосы, которые он, кажется, никогда не расчесывает, как всегда, свешивались на лицо. Он, как обычно, выглядел увлеченным какой-то новой идеей. Жаред — седой, с морщинами на лице и профилем, напоминающим древнеперсидские барельефы в Лувре. Борода казалась жесткой, как будто набитой чем-то. Сам поджарый, довольно высокий, и походка, несоответственно его лицу, молодая. У него удивительный взгляд: очень спокойный, но совсем не безразличный, а заинтересованно внимательный, очень внимательный. Одет был в облегающий костюм из толстой шерсти, чуть ли не из войлока. Обут в необычные туфли, скорее, сандалии на двухдюймовой толщины подошве, которые он не стал менять на тапочки, когда приехали к нам. За ужином ел заливное из говядины и овощи, к ветчине не притронулся, но Сью наутро с подчеркнутой уверенностью заявила, что Жаред — не иудей и не мусульманин.
— Откуда она знает?
— Подумай сам. Жаред зевал, и я их развела по спальням сразу после ужина. Я же люблю засыпать под включенный телевизор и до утра ничего не слышу. Утром Жаред попросил отвезти его пораньше к той же гостинице, и Сью отвезла его. Больше он не возвращался.
Я подавил желание сострить, что Сюзанне хватило и одного старца.
— Теперь я понял, кто бородатый. И как Александр отвечал о нем?
— Он не отрицал знакомство с Жаредом. Сказал, что впервые увидел его у тела Файнберга. Что Жаред назвался гостем дальних соседей и очень любезно провел с ним несколько тяжелых дней, когда Александр был в шоке после гибели босса. Что Жаред захотел сопровождать Александра в Мизулу на встречу с Иоффе по делам фонда. В Мизуле он познакомился с Иоффе, потом купил старую машину и исчез. Тогда они стали рассказывать ему длинную историю с правами Файнберга. Когда.
— Я ее, как понимаешь, знаю. И как Александр реагировал?
— Сказал, что не сообразил поискать права обгоревшего Файнберга, но все это очень странно. Да, Жаред знал, в каком отеле останавливался Иоффе. Это отель, возле которого Жаред бросил машину. Иоффе любил странных людей. Однако он, Львов, за них не отвечает. Да, Львов ночевал в Чикаго перед отлетом лже-Файнберга, но в аэропорту не был и к Файнбергам после Чикаго не заходил. Вчера этим и закончилось, а сегодня они позвонили и потребовали, чтобы он срочно явился.
— Я пока не вижу, к чему им придраться. Перезвони, когда он вернется.
— Обязательно, — пообещала Ольга.
Однако она перезвонила раньше и рассказала, что ФБР выяснило: за день до смерти Иоффе звонил Александру и сразу после этого уничтожил все письма в своем компьютере. И агенты только что звонили спросить, не отправлял ли Иоффе какого-нибудь письма Александру в ту ночь.
— И как Александр отвечал? — процедил я, не поняв логики вопроса и подозревая подвох.
— Его же нет дома. Я в его компьютере нашла, что Иоффе написал в последнюю ночь: «В автобусе араб украл мой Урим», и прочитала эту фразу им.
— Как можно читать переписку мужа чужим людям!
— Ну что ты раскричался. Они мне еще рассказали, что в куртке Иоффе был пропорот карман. Ну, я перезвоню, как Александр вернется.
Третий звонок был короткий:
— Пришел какой-то расслабленный, ничего не говорит. До завтра.
Она перезвонила на следующий день из машины, по дороге в аэропорт, отправляясь в командировку с одной ночевкой. Шум шоссе иногда заглушал ее голос. По словам Ольги, допрос начался с вопроса, почему Александр скрывает визит Жареда к ним.
— Я об этом не знаю, отвечал Александр. Иоффе мог познакомить Жареда с моей женой, но я не шпионю за своей женой и вам не советую шпионить за вашими. Ну, узнаете что-то, а что с этим знанием делать дальше?
— А вы знаете, что Жаред засветился еще в одном скандале? В утро отъезда из вашего дома он сидел в вестибюле гостиницы и вдруг встал навстречу спускавшемуся гостю. Тот — бегом в туалет. Жаред — за ним, но через минуту выбегает к портье и говорит: «Там одному стало плохо». Портье нашел гостя в порванных брюках, моющего лицо и кричащего по-арабски «Отдай». Что он отнял? Не знаю, отвечал Александр.
— А портье понимает арабский?
— Да, к ним приезжает много арабов лечиться в клинике. Живут они или их свита в отеле, а клиентов надо понимать.
«Сью высадила Жареда слишком близко к гостинице, — подумал я.— Швейцары могли запомнить их вместе, и Сью навела на Львовых».
— А куда делся Урим? — продолжали они допрос.
— О чем это вы говорите?
— О предсмертном письме Иоффе.
— Да, был какой-то такой предсмертный бред.
— Да не бред. Google подсказывает, что Урим использовали священники времен Иисуса Навина для связи с Богом.
Ольга сказала, что тут Александр заволновался, попросил воды и запил несколько изюминок, вытащенных из кармана. Ему сделалось легко и спокойно, но вопросы, которые ему потом задавали, и свои ответы он забыл. Утром он спал долго, она ушла на работу, не будя его. Вечером, чтоб как-то ублажить, она сварила его любимую фруктово-рисовую кашу.
Прошла неделя, и вдруг мне звонит один из гостей из ФБР.
— Хотелось бы попросить вас об одной услуге. После Иоффе остались записи на русском о поездке в Париж и Израиль. Эти записки могут представлять интерес для нашего дела. Их бы перевести.
— Львов, я думаю, перевел бы лучше.
— Может быть, но он недоступен. Он находится в психиатрической больнице и, возможно, останется там надолго.
— Что с ним? — изумился я. В американских больницах редко лежат подолгу: Просто провести ночь в палате стоит дороже, чем в самом дорогом отеле города.
— Вы же знаете, что в нашей стране самое секретное — медицинская информация. Если бы мы могли получать ее от врачей, массовых убийств было бы гораздо меньше. Спросите лучше у его жены. Так могу я завезти вам эти бумаги?
— Да, можете, — ответил я и подумал: как странно, что из трех человек, участвовавших в проекте, двоих — Файнберга и Иоффе — уже нет в живых, а третий сошел с ума. Ну прямо наказание божье. Я сразу набрал Ольгин номер. Ее не было дома, и я наговорил на автоответчик.
Ольгин звонок сопровождался причитаниями и рыданиями, а также моими многократными бессмысленными вежливыми утешениями. Ее рассказ лучше резюмировать. Александр вдруг позвонил перед самым ее отлетом в командировку с дурацким вопросом: «Ты вбухала туда весь имевшийся в моем кабинете изюм?» На ее звонки не отвечал. Как она потом поняла, вечером выпил стакан постного масла, и она не понимает почему.
Когда она на следующий день вернулась, встретил ее с удивлением: «Галина Петровна, а где Оля?» А Галина Петровна — это Ольгина мать. У Львова выпали из памяти последние лет двадцать пять. Не понимает, что он в Америке. Не понимает английского. В школе он учил немецкий. Не узнает знакомых. Приходил профессор Шуман, их общий с Файнбергом знакомый, — не узнал. Сын, инженер-компьютерщик, приехал из Европы, взяв отпуск — сына тоже не узнает.
— Я уже что-то слышал про профессора с запоминающейся музыкальной фамилией, но не могу вспомнить что и когда, — вставил я.
— Он, между прочим, спрашивал телефоны людей, с которыми Александр общался после гибели Файнберга, я дала ему твой.
Шуман позвонил через несколько недель и, в обычной американской манере, просил называть его просто Дейвом.
— Не рассказывал ли вам Александр о чем-либо сверхъестественном, происходившем в дни гибели Файнберга или после? — спросил он.
— Мы с ним не говорили, а только переписывались в те дни. А что следует признавать сверхъестественным? — осторожно ответил я.
— Необъяснимое ни с точки зрения науки, ни с точки зрения житейского опыта.
— Хорошее определение, — заметил я после паузы, во время которой судорожно старался подобрать контрпример. — Я бы дополнил, что признак сверхъестественного — его неповторимость, да не все неповторимое сверхъестественно. Нет, ни о чем таком Львов не писал. А вы могли бы привести пример сверхъестественного, ну хоть из Библии?
— Естественное и сверхъестественное, творимое Господом, переплетаются. Вокруг места обитания евреев в Палестине Господь рассеял других потомков Фарры как некий естественный родственный буфер. Это племена, происходившие от внуков Фарры, Лота и Измаила, и его правнука Исава. Но еще раньше, чтобы сохранить малочисленную пока семью Иакова от полного растворения, Господь привел эту семью скотоводов в страну, где основная масса народа — земледельцы. В Египте в восемнадцатом веке до нашей эры скотоводы были презираемой частью населения, что естественным образом затрудняло ассимиляцию семьи Иакова, сделав возможным превращение ее в отдельное племя — в народ евреев. Да и компактное проживание в дельте Нила тоже способствовало сохранению малочисленного народа, как позднее способствовала тому же черта оседлости.
— Сложный и старый пример. Хорошо, рассмотрим какое-нибудь другое явление. Как с вашей точки зрения, является ли сверхъестественной судьба Жанны д’Арк?
— Несомненно, — воскликнул он вдохновенным голосом.
— Была ли она избрана и покинута Богом? — спросил я не без иронии в голосе, автоматически подтрунивая над патетически настроенным собеседником.
— Ну, это вопрос веры. Любой ответ можно оспаривать, — завершил разговор обиженным тоном Дэвид.
От звонка Шумана было неприятное чувство общения с не совсем нормальным человеком. «Впрочем, кого можно считать нормальным? И кто будет это определять?» — утешил я себя и вернулся к работе с бумагами Иоффе.
Дневник полиглота
Дневник всегда неточен. С. Ю. Витте несколько раз вспоминал, как другие министры показывали ему свои записи недавних событий с его участием, и эти записи часто имели неточности. События преломлялись в дневниках сквозь линзу восприятия авторов.
Мой гость из ФБР привез даже не дневник, а, видимо, только часть записок Иоффе, которая, по мнению их эксперта, могла содержать сведения о терроризме, отмывании денег, поддержке организаций, участвующих в бойкоте Израиля, и о других нарушениях американских законов. Состояние записок было безобразным. Листы не нумерованы, один и тот же день нередко описан на разных листах: записи бесед разрывались то комментариями Иоффе, то записями расходов. Сначала надо связно описать события на русском, выделяя прямую речь. Такое описание, в которое поневоле для ясности включены мои пояснения, и составило данную главу.
Записи Иоффе по большей части датированы и относятся к текущему году, поэтому я расположил их в хронологическом порядке. Начинаю я, однако, с недатированного изложения версий легенды о перемещении Ковчега Завета в Эфиопию. В Библии чудеса с Ковчегом кончаются в день открытия храма Соломона примерно в 950 году до новой эры, хотя дальнейшая его судьба прослеживается почти до разрушения вавилонянами храма в 586 году до новой эры. Согласно самой известной легенде, Ковчег закопан под храмом, и в 1981 году некто Гец там его и искал. Он еще ничего не откопал, когда его раскопки в Израиле были остановлены с большим скандалом.
По другой легенде, Ковчег был переправлен для сохранности в Александрию, где громадная еврейская община пользовалась покровительством египетских царей Птолемеев, начиная с третьего века до новой эры. Александрия тогда являлась одним из крупнейших торговых центров. Более того — столицей Египта, а Иудея полтора века входила в царство Птолемеев. Как обычно, евреи хлынули в столицу. Там жило чуть ли не двести тысяч евреев, действовало множество синагог. Завоевание Александрии Римом в первом веке до нашей эры поначалу не повлияло на жизнь еврейской диаспоры, но позже начались еврейские бунты, вызванные ростом налогов. После подавления александрийского еврейского бунта в 69 году римским наместником Египта Александром Тиберием Ковчег будто бы был переправлен в Эфиопию, едва ли не самим наместником, который, будучи евреем, тоже радел о его сохранности. По третьей легенде. Александр Тиберий, как первый помощник командующего римскими войсками, разрушившими Иерусалимский храм, сам смог отыскать и спасти Ковчег.
Далее записана мартовская беседа с Файнбергом о Ковчеге и легендах вообще.
— Золота в сам Ковчег, светильник и другую утварь, вместе с которой его использовали, было вложено почти тридцать талантов, а талант — примерно тридцать килограммов, — напомнил Иоффе, — это, быть может, все, что было у беженцев и что они позаимствовали у соседей-египтян по совету Господа. Для новых золотых тельцов, наверное, ничего не оставили.
— Сказка Исхода о золоте, взятом на время у соседей, совсем неправдоподобна, — отвечал бизнесмен. — Кто дает золото просто так! Скорее всего, золото состояло из вещей, под залог которых евреи давали ссуды. Срочно закрыв дело в связи с переездом, они, естественно, прихватили и залог.
— Возможно, что евреи занимались кредитными операциями с незапамятных времен, но тогда возникает противоречие между заповедью «не укради» и повелением Господним прихватить золото у соседей. Видимо, оно было позарез нужно для Ковчега. С украденным у египтян золота могло быть достаточно.
— Не могу найти в Пятикнижии, каким способом скрижали были написаны, — вдруг перескочив на другой вопрос, посетовал Файнберг. — Ведь евреи шли из Египта, а там пользовались иероглифами.
— А пусть ваш Принц найдет, — увильнул от ответа Иоффе и заметил далее, что Файнберги слишком полагаются на свою овчарку Принца и часто, находясь дома, не закрывают дверей, а он не лает, когда приходят знакомые («Например, приходят подбросить паспорт…» — подумал я, но не записал этого в моем переводе на английский: мое задание — переводить, и только). Далее Иоффе сетует, что Принц поссорил его с дочерью Файнберга, старой девой: «Ужинаем как-то год назад и обсуждаем брачные претензии гомосексуалистов, а Принц рядом вылизывает свое солидное причинное место. Я и брякни, что он с таким достоинством вполне мог бы вступить в брак с какой-нибудь одинокой дамочкой — разрешать грехи, так уж все. Она выскочила из-за стола и с тех пор избегает меня».
— Мне тоже кажется сомнительным, что «Перевод семидесяти толковников» Пятикнижия на греческий был сделан по заказу царя Птолемея Филадельфа, — продолжил беседу Файнберг, — единый перевод был нужен для согласования служб на греческом во всех синагогах Александрии. Если в первом веке нашей эры население города доходило до миллиона, то во времена Птолемея Филаделфа только приближалось к тремстам тысячам. Евреев же было более ста тысяч. Говорили они на греческом с примесью слов из иврита, и, очевидно, служба во всех синагогах велась на греческом. Для согласования служб нужно было перевести текст на греческий с одобрения представителей всех синагог, и Филадельф тут ни при чем.
— Служб на греческом? — изумился Иоффе.
— Да, ведь греческий был деловым языком Александрии. Мне эта мысль пришла в голову еще в 1994 году, когда я в праздник Йомкипур оказался в Париже и зашел в синагогу близ квартала Марэ. Служба там велась на французском и была намного короче, чем у нас, в синагогах Миннеаполиса. Кстати, евреев сейчас в Париже около двухсот тысяч, синагог же там шестьдесят восемь. Думаю, что число толковников совпадало с числом александрийских синагог.
— Если служба велась на всем понятном греческом, то объяснимо и расхождение семидесяти толковников с Иосифом Флавием в оценке продолжительности египетского плена. Было это четыреста тридцать лет или двести пятнадцать лет, — вставил Иоффе,— толковникам надо было размежевать евреев с недоброй памяти гиксосами. Большинство гиксосов носили семитские имена, и они захватили власть в Египте примерно на сто лет. Спустя тринадцать веков после изгнания гиксосов в 1560 году до нашей эры ненависть к ним была еще жива, и александрийские евреи не хотели признавать таких предков. Иосифу Флавию в Риме, однако, размежевание было не нужно. Интересно, что же еще искажено толковниками и почему легенда связала перевод с Птолемеем Филадельфом.
— Мотивацию легенд трудно понять, — заключил Файнберг. — Вернемся к французским евреям. Легенда приписывает предоставление евреям равноправия Наполеону. В действительности же граф Клермон-Тоннер предложил Национальному Собранию правило: «Евреям — ничего не давать как нации и все разрешать как индивидуумам» в декабре 1789 года, а декрет Людовика Шестнадцатого сделал это правило законом в сентябре 1791 года. Уж не сочинена ли эта легенда в местечках, где во время войны 1812 года о равноправии и Наполеоне слыхали, а о Людовиках — нет?
— Конечно, местечковые евреи не походили на своих парижских соплеменников времен Мейербера и Гейне. Они были словно разные народы.
— Я думаю, потеряв после утраты Ковчега прямую связь с еврейским народом,— вернулся к старой теме Файнберг, — Господь все время дробил народ на части, чтобы не рисковать всем в случае катастрофы. Как капиталист скажу, что я бы не вкладывал весь капитал в одно предприятие, над которым потерял постоянный контроль. И ведь дробление помогло: ассирийцы увели колена из Израиля в плен — осталась Иудея. Потом часть осталась в Вавилоне. В средние века народ сосредотачивался в Испании и Месопотамии, потом — в Польше и Турции. Идея собрать всех евреев в Израиле, мне кажется, шла против воли Господней.
— Да так ли уж он сейчас следит за нашими земными делами? — возразил Иоффе.
Следующая запись Иоффе содержит взятые из Интернета данные о том, в каком университете Израиля хранится рукопись Ньютона с пророчеством о возможном пришествия Господа на землю около 2060 года. Именно Господа. В божественную природу Христа тайный арианец Ньютон не верил, Троицу выпускник Колледжа Святой Троицы отрицал.
Далее Иоффе приводит разговор с интересным попутчиком — соседом в самолете, летевшим в апреле в Тель-Авив. Им оказался пожилой пастор из Оклахомы. Он направлялся в Вифлеем, и речь, естественно, зашла о палестинцах и еврейских поселениях.
— Евреи должны заселить, — провозгласил пастор, — всю Палестину с Иорданией, Сирию до Дамаска и Синайский полуостров. В мире миллионов двадцать евреев, и меньшей территории для всех может не хватить.
— Зачем же они все поедут туда? — изумился Иоффе.
— Без этого невозможно второе пришествие Христа.
— Не понимаю, почему евреи должны решать проблемы христиан.
— Да, это стало трудной проблемой христиан. Века полтора назад все было бы иначе. Мы могли бы и землю у турок отвоевать, и евреев переселить.
— А теперь как будете переселять? Принудительно?
— Принудительно теперь нельзя, — процедил пастор после паузы, — но возможны специальные законы. Можно, например, освобождать переехавших в расширенный Израиль от налогов, сохраняя им американское гражданство. Давать льготы компаниям, работающим там. В то же время американские синагоги, где обычно висят израильские флаги, можно объявить агентами иностранного правительства.
— Как когда-то коммунистическую партию США?
— Вот именно, и со всеми законными последствиями.
— И думаете, все уедут? — спросил Иоффе, припомнив, что Оклахома всегда голосует за республиканцев, и впервые прочувствовав, почему большинство американских евреев голосует за демократов.
— Создайте ажиотаж, и большинство клюнет, — повысил тон пастор, но тут его отвлекла стюардесса, и после разговора с ней он продолжал спокойнее: — К чуду надо готовиться, молиться — недостаточно, нужно идти чуду навстречу.
В Израиле Иоффе остановился у родственника жены, Карла Бляхера, и записал кое-какие из их бесед. В отдельных местах вставлены, по-видимому, более поздние замечания Иоффе о собеседнике. В первой обсуждался разговор с пастором.
— Смелые ребята твои соотечественники, — рассмеялся Карл. — Сомневаюсь, что наши раввины жаждут ускорить пришествие мессии.
— А Господа?
— Боже упаси! Кто знает, на кого прольется его праведный гнев: раввины за тысячи лет так извратили его заветы.
— Начиная с толкования десяти заповедей.
— Начиная с передачи еврейства по материнской линии, — разгорячился Карл, — это полное искажение Ветхого Завета. Там имена матерей обычно даже не упомянуты. Если считать по материнской линии, то треть сыновей Иакова были байстрюки, а все их потомки — просто гоим. Даже царь Давид с его прабабкой-моавитянкой тоже не вполне еврей. Хоть моавитяне и потомки кровосмесительного союза Лота и его старшей дочери, но все-таки они не евреи.
— Но так ли это важно, раз колена байстрюков исчезли, — перебил Иоффе, — а лично ты желал бы явления Господа при твоей жизни?
Карл задумался, встал из-за стола и стал расхаживать по комнате. Невысокий лысый Карл был очень подвижен и жестикулировал, как итальянцы в фильмах эпохи неореализма. Он оставил без ответа шуточку Иоффе: «Лева, когда вы ходите по камере, вы думаете, что больше уже не сидите?» Наконец, остановившись, он отчеканил:
— Нет, я слишком стар, чтобы пережить еще одну революцию, а за детей решать — ничего хорошего не получается.
— Судя по Ветхому Завету, им все равно воздастся даже за грехи дедов.
— Более того, нас уже два тысячелетия попрекают грехом жителей Иерусалима, решивших помиловать разбойника, а не Христа,— поддержал Карл и, ухмыльнувшись, добавил: — Теперь немцев столько же будут попрекать холокостом.
В другой раз вспоминали ленинградских родственников, включая Мишу, которого антисемиты никак не брали в свою партию.
— Не скажу, что я особенно страдал от антисемитизма в Советском Союзе, — заявил Карл, запивая финик черным кофе. — В детстве, еще в коммунальной квартире, соседи то обзывали бабушку жидовкой, то уступали ей очередь к единственному крану с водой. К школе меня невольно подготовили родители. Как Карла, меня дразнили не жидом, а карликом.
— Ну а в более зрелые годы? — спросил в свою очередь Иоффе.
— Ничего необычного. Поступил в институт. Не знаю, были ли тогда ограничения для приема евреев. Гораздо позже приятель из русских профессоров рассказывал, как, попав в начале восьмидесятых в приемную комиссию, получал инструкции от председателя: «Борис Александрович, вы, надеюсь, понимаете, что учиться в наших вузах должны преимущественно славяне?» — «А вот узбек, например, он славянин?» — «Не совсем славянин, но в большей степени, чем еврей».
— Еврейская квота при приеме в университет существовала во многих странах, — перебил его Иоффе. — В частности, в США с 1920-х и почти до конца 1950-х прием студентов-евреев был ограничен. Так, медицинский факультет университета Корнелл имел сорок процентов студентов-евреев в 1918–1922 годах, а в 1940–1941-м туда было допущено только три с половиной процента евреев.
— Окончил институт, — продолжал, не комментируя информацию, Карл, — распределили, как почти всех ленинградцев, в НИИ. Правда, как потом объяснял начальник лаборатории, чтобы взять еврея, ему лично надо было идти к заместителю директора и что-то там подписывать, но это скорее дискриминация начальников. Потом, как и все евреи в НИИ, я стал писать диссертацию. Словом, это был еврейский стандарт, и он подразумевал, что можно стать чуть ли не главным инженером, но директором — никогда. Парадоксально, что здесь мы в сходной ситуации, потому что нас считают русскими.
— А тебя не угнетает религиозность вашего государства? — спросил Иоффе.
— Наше с тобой старое государство тоже было религиозным, только другой, коммунистической веры.
— Но советская коммунистическая религиозность была менее средневековой.
— Как оценивать. Современная цивилизация зиждется на неприкосновенности частной собственности и христианстве. Даже принципы науки выработаны двумя католическими монахами — Оккамом и Бэконом, и независимо от религии ученых ученые эти принципы…
— Знаменитый английский историк Тойнби добавлял еще и демократию, — перебил Иоффе.
— Не будем преувеличивать роль демократии. Вся эпоха Просвещения — эпоха монархий, а какое отношение к современной цивилизации имеют исламские демократии?
— Ты же не будешь оспаривать правомерность всеобщего избирательного права.
— В чем же его правомерность? Почему право голоса имеют с восемнадцати лет или с двадцати одного года, а не с семи лет? Разве выжившие из ума старики выберут лучше, чем первоклассники? Разве первоклассники менее самостоятельны, чем хорошие прихожане? Разве женщины предпочтут толкового кандидата смазливому?
— Что же ты предлагаешь?
— Хорошего товара нет, — помолчав, заключил Карл, — но не надо совать другим свою тухлятину как деликатес. Пусть каждый разбирается с собственной тухлятиной сам.
Иоффе хотел отыскать след Ковчега в архивах университета. Однако дело долго не шло, и документы оставались недоступными. Он рассказал Карлу о препятствиях проекту воссоздания Ковчега.
— Может быть, искать и не найти будет к лучшему, — своеобразно утешал его Карл.
— Уж не вспоминаешь ли ты знакомого нам по курсу истории КПСС ревизиониста Эдуарда Бернштейна? — для поддержания разговора процедил Иоффе.
— Нет, не друга старости Энгельса вспоминаю я, — расплывшись в улыбке, продолжал Карл, — а девушку Катю.
— Какую еще Катю?
— Генеральскую дочь, с которой я познакомился в Крыму на каникулах после первого курса. Как писали классики, последствия неосторожной любви и прочее, и осенью я поехал к ней в Ростов-на-Дону делать предложение. Генерал в мундире, может быть, ждавший меня, поскольку я написал о приезде Кате, в паре с генеральшей, пристально уставившейся в мою усатую, носатую физиономию, спустил меня с лестницы, не пустив на порог и швырнув вслед какой-то конверт. Тогда я не стал подбирать его, а потом подумал, что это могло быть мое перехваченное письмо. Нет слов описать ту радость неудачи, с которой я возвращался домой. А у вас, может быть, останется не только радость творчества, но и золото ковчега в придачу. Да, кстати, о девушках, завтра вечером зайдет знакомая из Ленинграда, твоя коллега-филолог Аня Орлова. — добавил Карл, продолжавший называть Санкт-Петербург советским именем. — Она здесь на несколько недель.
Дальше Иоффе писал о своем увлечении однокурсницей Аней. Два препятствия стояли перед ним: мама, не желавшая в семью русскую «комсомолку, спортсменку, отличницу», и красивый спортсмен Миша из Техноложки, иногда появлявшийся в университете. Мама отыскала у кого-то из классиков сентенцию, что ничто так не способствует развитию юноши, как роман с замужней женщиной, но Семен Иоффе не ощущал себя Жюльеном Сорелем и хода маминой идее не дал. В дневнике Иоффе романтично вспоминает съехавшую Анину косынку из непромокаемой болоньи в дождливый августовский день, когда она объявила ему о предстоящей свадьбе с Мишей, и падающие на загорелую щечку капли дождя, которые хотелось слизнуть.
Высокая и моложавая Аня, преподавательница одного из санкт-петербургских вузов, не стала тратить время на воспоминания, а сразу начала с рассказа о своем увлечении прасемитским языком— предком языков народов, создавших ряд государств на Ближнем Востоке. Увлечение переплеталось с отрывочными знаниями Ветхого Завета.
— Есть довольно интересная теория, — сообщила Аня, — в ее основе связь фонетики кавказских и семитских языков. Прасемитский язык обладал богатой системой согласных. Наряду со звонкими и глухими, существовали согласные, произносимые с сомкнутыми голосовыми связками, как во многих языках Кавказа. Особенно много вариаций звуков «г» и «х». Для фонетического строя семитских языков характерна развитая система гортанных согласных.
— Я не понял, теория чего? И почему эти «х» так интересны? — пытался перебить Карл.
— В книге Бытие сказано, что Адам имел свой язык, — продолжала Аня. — Расползавшееся Адамово потомство несло его от озера Ван на Кавказ, в Междуречье и на север Ирана. Потом потоп прекратил расползание. Какой это был язык? Прежде всего, там всюду был звук «х». Вспомните, как Господь изменил имена Сары и Авраама на Сарах и Аврахам. Все церкви, кроме православной, сохранили так или иначе звук «х» в измененных именах, православная же почему-то добавила звук «а»: Саара и Авраам.
— Православная церковь теперь среди клириков имеет бывших физиков, инженеров, а не лингвистов, но, впрочем, на русском Авраам благозвучнее, чем Аврахам,— вставил Иоффе.
— Важно то, что потомки Авраама-Аврахама тоже говорили на языке Адама, — не замечая его реплики, продолжала Аня. — Так вот, на вопрос, когда появились семитские племена, ответ, как правило, дается на основании исследований имен, чаще всего правителей с семитскими именами, три тысячи лет до нашей эры такие имена встречались, это и был язык Адама, но они не были семитами в современном понимании, то есть арабами и евреями — потомками Авраама.
— Верно, — согласился Иоффе.— Слово «евреи» произошло от Евера, жившего за много лет до появления прародителя евреев — Авраама. Все так, если бы не одно обстоятельство. Перевод имени Евер означает «перешедший реку». Поскольку переход реки произошел до смешения языков при строительстве Вавилонской башни, Евер унес язык Адама, поэтому его потомки-евреи говорили на языке, близком Адамову. То есть евреи — лингвистически — потомки Евера.
— Судить о происхождении племени по языку несколько неосторожно, — попытался перебить их Карл. — Так можно, судя по идишу, и российских евреев отнести к германским племенам.
— Семиты — популяция, говорившая на близком Адамову языке, но появившаяся почти на две тысячи лет позже, — продолжала, не обращая внимания и на эту реплику, Аня, и Иоффе подумал: «Маме было бы с ней трудно. Все к лучшему».
— В таком случае евреи — самая молодая популяция: ей только четыре тысячи лет,— усмехнулся Карл. — Вот откуда еврейская предприимчивость, вернее, энергия, которой Господь наградил нас, может быть, желая наказать.
Аню шокировал шутливый комментарий к ее лекции, и она переключилась на другие темы.
В течение следующей недели Иоффе так и не удалось попасть в желанный архив. Ситуацию изменила неожиданная встреча старого знакомого.
— Извините, — громко сказал Иоффе человеку, отделявшему его от двери автобуса.
Тот сначала медленно повернулся, потом вздрогнул и отвернулся. Лицо его было так знакомо.
— Евгений Иванович Егоров! — воскликнул Иоффе, узнав заместителя директора по режиму своего «почтового ящика».
— Да, Семен Давидович, — ответил тот сквозь зубы. — Какими судьбами? Ведь ты, помню, в Америку уезжал.
— А я там и живу. Здесь я как бы турист. А ты? — вдруг перешел на «ты» со своим бывшим высоким начальством Иоффе.
Автобус остановился, Егоров вышел и, взяв Иоффе за локоть, отвел в сторону:
— Видишь ли, девичья фамилия моей тещи — Кацель, и по здешним законам мой сын — не какая-то там четвертинка, а полноценный еврей. Мы устроили его в 1992 году в летний молодежный лагерь в Израиле — задаром. В России тогда отдохнуть студенту было негде, а денег на Турции-Греции у нас не было. Тут его сагитировали за лето, и он остался. Ну, мне на старой работе стало сложно. Приняли меня в один банк, а там… — Егоров глубоко вздохнул и махнул рукой. — Да не хочется рассказывать. Короче, взяли тещу, и в ее обозе — к сыну.
— И что сын?
— Сам понимаешь, живет отдельно.
— А как ты себя здесь представил?
— А как есть. По образованию я инженер-электрик. Служил в вооруженных силах, потом работал в администрации одного научно-исследовательского института. Властям, Семен, надо писать только правду.
— Но не всю правду, — ухмыльнулся Иоффе. — Про КГБ не написал ни слова?
— И что вы все привязались к КГБ. Все решала партия, КГБ только исполнял и к тому же в мое время уже никого не убивал. А если, к примеру, кого-то не выпускали из страны, так ведь не мы, а вы сами заключения о вовлеченности в секретные работы писали.
— Сами писали?
— Точнее, ваши непосредственные начальники писали. Такого, бывало, напишут — читаешь и удивляешься: а ведь и не знал, что лаборатория в такие сверхважные работы вовлечена. Что же ее начальнику еще героя труда не дали?
— Читали и не возражали?
— Был грешок, да что же ты меня тогда не спросил, не подправил? — повысил тон Егоров.
— Попробуй спроси. Помню, как ты меня тогда размазывал: «И что это вы, евреи, все пытаетесь по-детски хитрить? Твой тесть писем от брата из Америки не получает, зато ваша дворничиха Нина Петровна заграничную переписку завела».
— Ну, говорил. А теперь о вас вообще слова сказать нельзя, вы даже к Марксу своему придрались. Он, видите ли, антисемит, потому что написал: «Торговля — религия евреев». Вот мы, русские, не попрекаем Владимира за то, что он сказал: «Веселие Руси — питие». А в торговле что плохого?
— Во всяком случае, синагоги не торгуют табаком.
— Не понимаю, куда ты перескочил, — сбавив тон, сказал Егоров. — И что значит, что ты как бы турист?
Иоффе рассказал об интересе к университетскому архиву и трудности попасть туда. Егоров, подумав, сказал:
— Здесь не Америка, здесь многое решают знакомства. Я завхозом работаю и роль знакомств понял быстро. Ты здесь надолго?
— Могу и надолго, — ответил Иоффе, с трудом сдержавшись от комментариев об Америке.
— Оставь свой номер телефона. Попытаюсь помочь. Меня не ищи — быстрее не будет. И обо мне никому не говори.
Дней восемь прошли в ожидании, Иоффе даже стал от нетерпения подолгу фланировать около той же автобусной остановки, но случайной встречи не получалось. Наконец он дождался звонка: назвав номер кабинета, где будет пропуск на его имя, Егоров спросил:
— Ты там в Америке не изменил имя или фамилию? Слышал, вы там по-разному крутите, чтобы про пенсию не рапортовать и полное пособие получать. И зачем эти остолопы таких кормят и лечат, когда денег не всем своим хватает…
— Спасибо,— прервал Иоффе и, закрыв мобильник, поспешил в кабинет. Он нашел там кое-что неожиданно интересное. Например, указание о том, что размер скрижалей настолько точно соответствовал размерам Ковчега, что они лежали на его дне и не смещались при перевозке.
Вскоре Егоров позвонил снова.
— Семен, у тебя все в порядке?
— Да, спасибо.
— Не болтай лишнего.
— Я про тебя ничего никому не говорил.
— Верю, но я не о том. Помнишь, ты мне писал в объяснительной, что ходил на подпольные курсы иврита, чтобы выяснить в Библии возможности контакта с внеземными цивилизациями через сундук?
— Через Ковчег?
— Ну да, через ковчег. Я объяснительную подал наверх, а мне: «А вы Хазанову копии не послали?» А здесь люди шуток не понимают.
Далее Иоффе писал о майской поездке в Париж, о посещении Музея еврейской истории.
Общительный Иоффе обычно вступал в разговоры с попутчиками. По дороге в Париж ему встретилась интересная пара из Нью-Йорка. Муж, рыжеватый щуплый Илья из семьи российских евреев, отслужив после окончания института в Советской Армии, женился на хасидке, приехавшей с религиозной миссией в Советский Союз в 1991 году. Илья уехал к ней в Нью-Йорк и переучился на раввина. Монументальная жена Лия, на вид едва ли не на двадцать лет старше мужа, вывозила его в Израиль на какой-то религиозный митинг, а на обратном пути — в Париж, повидаться со старшим братом Ильи, нашедшим работу в одном из парижских университетов. Брак их был бездетным, и Лия была озабочена религиозным воспитанием племянников, которых рассматривала как наследников.
— Родители не могут этим заняться не по умыслу, а по незнанию, как родители наших черных не могут помочь детям в математике, — говорила она Семену, — если бы Илье удалось получить место, которое, кажется, скоро станет вакантным, — и она назвала городишко близ Парижа, — он бы помог племянникам.
Попытки Иоффе дискутировать на религиозные темы с раввинами из Миннесоты быстро затухали из-за дипломатичности их ответов. Теперь же он получил возможность для дискуссии. Общеонтологическая дискуссия, однако, быстро заглохла. Илья после обучения в Нью-Йорке был твердо уверен, что шесть тысяч лет назад мира не существовало.
— А как же быть с возрастом останков динозавров? — осторожно осведомился Иоффе.
— А где в Библии написано, что эти останки появились до Адама? Где написано, что Адам их видел? — ответил Илья.
Иоффе не мог, конечно, пробить такую логику. Он вспомнил рассказ бывшего сослуживца о визите с больной женой к психиатру. «Жена моя и говорит ему: “Не надо экивоков, я читала ваши справочники, и, в соответствии с описанными там симптомами, у меня шизофрения; но я-то знаю, что я здорова. Значит, ваша психиатрия — шарлатанство”». Надо было менять тему, и Иоффе перешел к потопу.
— Подсчет возраста патриархов говорит, что Мафусаил и его сын, отец Ноя, умерли в год потопа. Сын при этом не прожил положенных девятисот лет. Как вы думаете, Мафусаил утонул? — осторожно начал он.
— Нет, он не утонул. Господь его предупредил, и Мафусаил умер сам.
— Не помню этого места в библии.
— Это есть в более поздних толкованиях, — заверил Илья. Иоффе вспомнил тогда замечание Файнберга, что «хасид примерно такой же иудей, как мормон христианин».
— А что говорится в толкованиях по поводу исчезновения Ковчега Завета и возможности найти или восстановить его? — тем не менее спросил он.
Илья не знал, но обещал осведомиться у авторитетных ученых. В конце концов перешли на кошерные кулинарные рецепты. Иоффе сообщил, что, познакомившись с современной технологией убоя скота, он сделал вывод, что заповеди евреям по приношению жертв вполне с ней согласуются.
— Качество туши и сроки ее хранения зависят от степени обескровливания. Свинина обескровливается хуже, чем остальные сорта мяса копытных, особенно при перенагревании на солнце, — объяснял он. — Плохое же обескровливание может являться показателем болезни животного. Кроме того, мой друг, физик Александр, говорил, что сжигание свинины на жертвеннике должно было давать много паров, рассеивающих энергию инфракрасного излучения и снижающих эффективность.
— Не понимаю, при чем тут излучение, да мы и не сжигаем теперь кошерную еду, — заметил Илья. — Я не слышал, чтобы кто-нибудь сжигал, например, кошерные огурцы.
— Давайте спросим в кошерном ресторане в Париже, — закончил беседу Иоффе.
Договорились встретиться в кошерном ресторане недалеко от музея — цели путешествия Иоффе.
Еще в израильском университетском архиве Иоффе наметил несколько экспонатов, которые, как он подозревал, могли быть старше, чем указано, и могли быть полезны для поиска следов Ковчега. Это камень № 10 с непрочитанным текстом в зале № 2. Это будто бы книга в серебряном переплете № 9 в зале № 4. Как это проверить, не посвятив музей в свои сомнения?
Решение было подсказано Файнбергом, периодически посылавшим Иоффе факсы в отель на окраине Парижа, где тот остановился. Надо было договориться о выставке экспонатов музея в какой-нибудь достаточно большой синагоге Миннеаполиса, где они будут доступны для исследования, а запрос от синагоги Файнберг обещал подготовить.
Дело, однако, застопорилось именно в Миннеаполисе. Как известно, синагоги бывают трех направлений: ортодоксальные, консервативные и реформистские. Файнберг писал, что ортодоксальные синагоги не жалуют французских евреев как недостаточно религиозных. Реформистские синагоги интересуются современной жизнью французских евреев, в частности спортивными клубами и школьными репетиторами при французских синагогах, но вовсе не иудейскими древностями. Одна консервативная синагога вроде бы заинтересовалась выставкой, которая включала бы, наряду с древними экспонатами, нужными Иоффе, экспонаты, касающиеся антисемитизма во Франции, но из подготовленного ею письма в музей были вычеркнуты именно нужные Иоффе экспонаты. «Может быть, выставка и не так актуальна, — писал Файнберг. — У Львова что-то стало получаться».
Это письмо, сообщалось в дневнике, пропало при следующих обстоятельствах. Возвращаясь после очередного визита в музей, Иоффе любил пересекать квартал Марэ разными маршрутами. В тот день он шел по улице Павэ к ресторанчику, где должен был встретиться с Ильей, и обратил внимание, что вывеску магазина «Задиг и Вольтер» можно прочитать так же, как «Цадик и Вольтер». Он остановился, рассмеявшись, потому что такой пары быть не может, и особенно смешно это читать, идя на встречу с хасидами. В это время французы с другой стороны улицы стали ему что-то кричать. Не сразу обернувшись, он увидел спины двух молодых людей, убегавших в сторону улицы Риволи, и отскочил к стене от столкновения с другим мужчиной.
— Теперь мне их не догнать, — сказал мужчина. — Два араба вытащили пакет из вашего кармана. Я видел, как они свернули с улицы Тэмпл и шли на одном расстоянии от вас, так что мне казалось, что вы идете вместе.
В пакете были факсы Файнберга и фотографии Семена с Карлом на фоне Стены Плача. Иоффе хотел разослать их знакомым вместе со своими фото у Дворца инвалидов. Солнечный день и Париж рассеяли неясную тревогу, охватившую Иоффе, при подходе к ресторану, где Илья и его жена ждали Иоффе за столиком. После обсуждения неприятного происшествия заговорили об историях из Ветхого Завета.
— А ведь, кроме Исаака от Сары и Ибрагима от Агари, после смерти Сарры праведный Авраам имел еще шестерых детей от его следующей жены Хеттуры, — усмехнулся Иоффе.
— Ну и что в этом плохого?— спросил Илья
— Плохого ничего, но есть немного неясного, — продолжал Иоффе. — Потомков каких детей Авраама обещал Господь устами ангела умножить, как песок на берегу моря? Вы, надеюсь, помните этот момент после спасения Исаака от ножа его отца.
— Даже удивительно, как вы умеете двусмысленно понимать очевидные фразы,— возмутился Илья. — Вы мне напомнили моего армейского сослуживца из выпускников юридического факультета. Будучи дневальным, он выстроил наш взвод в одну линию, нечетные номера лицом к командиру, а четные — спиной. Командир взвода остолбенел, даже кричать не мог, а юрист ему читает из устава: «Шеренга — построение в одну линию, плечом к плечу, с подбородками, повернутыми в одну сторону. Разве тут что-нибудь не так?» Теперь этот юрист делает большие деньги в России.
Эта была последняя запись дневника. Дальше в бумагах нашелся посадочный талон на рейс Париж–Детройт. Вот и почти все о дневнике, в котором я не смог, однако, перевести несколько строк на иврите, относящихся, видимо, к беседам Иоффе с Карлом. В конце концов я решил позвонить Карлу, благо его номер телефона имелся в дневнике. Подняла трубку женщина. Я представился и сказал:.
— У меня есть вопрос к Карлу по поводу бумаг его покойного родственника Иоффе…
— Я — вдова Карла. Он утонул в Эйлате несколько недель назад, — услышал я и не успел, ошарашенный, что-либо сказать, как она повесила трубку.
Странный попутчик
Одно совпадение может быть случайным. Два совпадения, скорее всего, отражают закономерность. Три совпадения определенно свидетельствуют об интриге. Хорошо, когда известно хотя бы о какой интриге.
Встретить человека, говорящего по-русски, на научной конференции в Соединенных Штатах — теперь не редкость. Этот человек, однако, не был участником конференции, состоявшейся в Калифорнийском технологическом институте. Он подошел ко мне в перерыве между докладами, когда я брал печенье со стола, накрытого в тени дубов перед входом в зал заседаний.
— Разрешите задать, возможно, необычный вопрос, — заговорил по-русски худощавый мужчина, на вид за пятьдесят, в костюме с галстуком, что редкость на конференциях. — Вы участвуете в конференции на механическом факультете. А хорошо ли вы знаете преподавателей факультета?
— Только по моей узкой специальности, да и то скорее как ученых, а не как преподавателей, — ответил я.
— Моя дочь решила послать сына учиться в американский институт, а.меня послали на разведку. Внуку шестнадцать, он очень хочет стать инженером. Я здесь сначала присматривался к электрическому факультету, но там преподаватели — сплошь китайцы. Учиться в Америке — так уж у американцев, не так ли?
— А почему вы выбрали Калифорнийский технологический? — спросил я, не объясняя, как много иностранцев-преподавателей в любом американском институте и из-за чего это произошло.
— Формально я в гостях у родственников жены, которые переехали в Сакраменто из Саратова, как они выражаются, «кося под пятидесятников». Я начал с этого института как с ближайшего. У меня впереди еще технологический в Джорджии и Бруклинский политехнический.
— Теперь Бруклинский политехнический котируется не так высоко, как в былые годы.
— Зато в Бруклине у нас немало знакомых.
— А здесь где остановились, тоже у знакомых? — осведомился я.
— Нет, в гостинице «Vagabond». Тут рядом, могу заходить поболтать в ваши перерывы.
— Странное название у гостиницы. В переводе с французского — бродяга.
— Вы говорите по-французски?
— Только во Франции. Люблю отдыхать там.
— Я смотрю, у вас завтра экскурсия в музей, — указал он на доску объявлений.
— Не у меня, я завтра улетаю, в этом музее уже бывал, а теперь мне пора на доклад.
Я больше не видел его в тот день, но вдруг встретил в аэропорту. Он ожидал посадки на мой рейс!
— Я хотел поговорить с вами и решил лететь вместе, — сказал он.
— Как вы узнали мой рейс?
— Ваши место жительства и фирма указаны в программе конференции. Фирма, как выяснил в Интернете, мелкая, да и взнос вы, видимо, заплатили только за два дня, значит, деньги считаете и полетите, скорее, из более дешевого аэропорта в Онтарио, чем из Лос-Анджелеса. Полетите с пересадкой в Денвере: на два часа дольше, но на двести долларов дешевле, а утром только один такой рейс. Удивляетесь? До выхода в отставку я был следователем милиции.
— То-то же вас послали на разведку. И где вы работали? — спросил я, припоминая, что за билет, купленный в день отъезда, обычно нужно заплатить втрое.
— В Петербурге.
— Нравилась работа?
— И да, и нет. Я специализировался в основном на хозяйственных и коммерческих делах. Иногда бывало очень интересно, особенно в ранние годы, когда преступления были более изворотливы и менее наглы. Чаще бывало просто противно, как при уборке дерьма, но главный недостаток работы в том, что в кругу моих знакомых становилось все больше преступников и все меньше нормальных людей.
— А что вы делаете теперь?
— Учусь заочно на учителя истории. Работа следователя — тоже, в сущности, с историей, но у меня есть и личный стимул изучать историю. Моя фамилия Блюхер…
— Какая маршальская фамилия! — воскликнул я, припоминая и героя Ватерлоо, и первого кавалера ордена Красного Знамени. — Изучали однофамильцев?
— …Хоть немецкой крови во мне почти так же мало, как в Романовых русской, — продолжал между тем Блюхер. — В послевоенном Ленинграде немцев почти не осталось, а евреев с немецкими фамилиями — много, и моя фамилия всеми воспринималась как еврейская.
— Что касается Романовых, то в прежние времена принц мог жениться только на принцессе, в своей стране их было не найти, поэтому и английская королевская семья тоже имеет много немецкой крови. Я знаю только одну простую девушку, на которой женился принц: ее звали Золушка, — перебил я. — Что же до вашего персонального опыта, я полагаю, что с такой фамилией вы без посредников познакомились со всеми аспектами бытового антисемитизма…
— Вот именно. И я захотел узнать о евреях больше в историческом плане. В бытовом — информации хватало, особенно после переезда в другой район и перевода в новую школу, в четвертый класс. Жидом дразнили, я — возбуждено отнекиваться, а им — смешно, просто представления устраивали. Как-то подходит один пятиклассник и спрашивает: «Как же ты, Володя Блюхер, не еврей, когда в моем классе учится Карл Бляхер — еврей? Объясни, пожалуйста, в чем разница между блю и бля».
Я, видимо, вздрогнул, и Блюхер спросил:
— Что с вами?
— Иногда схватывает почку, — соврал я. — Так что же с этим Карлом? Вы общались с ним?
— В школе — почти нет. Потом — дважды. Первый раз вскоре после распада Союза. Тогда один гражданин, вылетая за границу, пытался вывести пару дюжин золотых двадцатидолларовых монет 1900 года, просто внеся в декларацию их двадцатидолларовый номинал, между тем как золота в каждой — больше тридцати граммов, и стоила каждая тогда около полутысячи. Чтобы скрыть золото, гражданин покрыл их пленкой из никеля, который растворился бы потом в кислоте, но любопытный таможенник случайно царапнул необычную монету. Дальше выяснилось, что покрывали монеты никелем в гальванической камере кооператива Карла. Я проверял этот кооператив, придраться, казалось бы, не к чему. Работа внесена в книгу заказов, а намерений клиентов Карл мог не знать, но я нашел в той книге много имен, знакомых мне по валютным делам советского периода, и предупредил его, что среди его клиентов есть очень опасные люди.
— И что Карл?
— Он вскоре уехал в Израиль, но трудно сказать почему. Тогда многие коммерсанты выходили из дела просто из-за инфляции. Правда, другие на ней наживались. Мой сосед взял аванс в своем бывшем министерстве на какой-то ремонт, весь аванс вложил в материалы, которые перепродал потом с диким барышом, а сам аванс в конце концов вернул в обесценившихся рублях. Многих выручала торговля, но дело это было рискованное из-за ненадежности партнеров. Однажды мой зять-коммерсант справляется у меня о моем бывшем сослуживце, ушедшем в бизнес: «Надежный ли он партнер?» Отвечаю: «Не знаю, я же не торговал с ним». А он: «Хорошо, папаша, а два оклада в долг без расписки ты бы ему дал?» — «Нет, никогда», — говорю. Зятек и отказался от заманчивого предложения, а его компаньон решил рискнуть, прогорел и вскоре утонул при странных обстоятельствах.
— Утонул? — аж вскрикнул я, вспомнив Карла.
— Человек в долгах мог и утопиться, но странно, что перед этим он в тот же день сломал руку, — продолжал Блюхер. — А второй раз я встретил Карла недавно, в прошлом сентябре в Петербурге. Он медленно прогуливался по Суворовскому проспекту возле Заячьего переулка, может быть, кого-то ждал. Я так думаю потому, что он как-то быстро скомкал наш разговор и свернул в один из двух проходных дворов между проспектом и Дегтярным переулком, может быть, чтобы вернуться на проспект через другой. Он сказал, что приехал на юбилей дальнего родственника, спросил про мою работу, а узнав о моей отставке, выпалил: «А золото-то все ищешь? Вот мой родственник в Америке собирается строить ковчег на хозяйской ферме, так в нем несколько центнеров золота должно быть».
— Какой еще ковчег? — нахмурился я.
— Ковчег Завета, который построил Моисей для выведенных из Египта евреев. Не знаете ли вы в Америке людей, которые бы купили несколько центнеров золота для такого проекта? — уставился он на меня, и поскольку я молчал, Блюхер, переведя вопрос в риторический, продолжал: — С походом из Египта много неясного. Я интересовался тем временем. В какой-то период вся Палестина принадлежала Египту, как Молдавия принадлежала какое-то время России. Я предполагаю, что Моисей мог выводить евреев из самой Палестины, бывшей тогда частью Египта, во время войны египтян с хеттами просто из-за ужасов войны. Пробыв на Западном берегу Иордана какое-то время, евреи вернулись в Палестину, когда Египет потерял ее, а к Красному морю с его заливами они и близко не подходили. У нас ведь недостаток данных. А теперь пофантазируем и предположим, что через три тысячи лет с лишним историки узнали о кишиневском еврейском погроме, отнесенном, согласно найденному тексту, то ли к 1903 году, то ли к 1983-му — третья цифра в тексте оказалась нечеткая. Согласно сохранившимся картам, ни в 1805 году, ни в 1925-м, ни в 1995-м Молдавии в составе России не было, хотя она и была там между 1945-м и 1990-м. Поэтому одна группа будущих историков будет утверждать, что погром был в 1983 году, а другая, что такого погрома и вовсе не было.
Продолжая библейскую тему, собеседник удивил меня эрудицией. Она была необычна для милиционера. Кроме того, настораживало какое-то напряжение в лице Блюхера, никак не связанное с темой разговора и его спокойным ритмом.
— Библейские данные о численности беглецов, я думаю, преувеличены чуть ли не в пятьдесят раз. Если бы военнообязанных мужчин было шестьсот тысяч, то все племя насчитывало бы не менее двух миллионов, и услышать Моисея у горы Синай они бы точно не могли. Предел возможного — тысяч десять мужчин, столько могли услышать его. Есть общие пределы. Скажем, в Афинах для решения особо важных дел, например для проведения остракизма, требовалось наличие кворума в шесть тысяч человек, значит, они слышали дело. Могло собраться и вдвое больше, но это — едва ли не предел.
Я молчал. Он, немного помедлив, добавил:
— Вообще, в древнееврейской истории много преувеличений. Начнем с жен царя Соломона. В таком городишке, как Иерусалим его времени, восемьсот жен с необходимой прислугой просто не могли разместиться; городишко-то был такой, что его папаша мог из дворца подсматривать за чужими женами. Восемьдесят жен, думаю, и то многовато, если не менять. Соломону чего только не приписывают, но не мог он содержать восемьсот жен, как не мог этот братоубийца написать книгу Экклезиаста. И не только в Библии преувеличения. Вот Иосиф Флавий писал, что во время Иудейской войны, в 69 году, Тиберий Александр умертвил пятьдесят тысяч евреев во время городского бунта в Александрии, а я не верю, что можно убить практически все мужское население города во время бунта или погрома.
Помолчав минуту, Блюхер вдруг опять вернулся к золоту:
— А как вы думаете, золота, собранного для библейского ковчега, было действительно около тонны, или там тоже приписки? И могли ли десять, ну двадцать тысяч семей беглецов иметь столько золота и сколько действительно нужно было на ковчег?
— Я знаю, Тиберий Александр существенно помог Веспасиану стать императором, — не отвечая на вопрос, перебил я Блюхера, устав от древнееврейской тематики беседы с поразительно начитанным милиционером-историком, и, кажется, попал в резонанс.
— Кстати, зря у нас Путина часто сравнивают со Сталиным. Он больше похож на Веспасиана, — перескочил на другую тему Блюхер. — Тот был тоже из военных и хозяйственный мужик, финансы римские привел в порядок, спортивное строительство любил, ну и солдатские шутки — тоже.
— Вы имеете в виду знаменитую остроту «Деньги не пахнут»? — спросил я, не дожидаясь сравнения современного российского политического устройства с принципатом цезарей.
— В частности, — и, поскольку я молчал, он продолжил: — Однако поговорим, наконец, об американских институтах для моего внука.
Мы расстались в Денвере, напоследок опять вернувшись к библейским сюжетам. Я возвращался домой, полный смутных подозрений. Слишком много совпадений. Тем не менее простая совокупность совпадений совсем не исключена, подумал я и зашел в Интернете в адресной стол Санкт-Петербурга. Владимира Блюхера там не оказалось.
Вряд ли мой перевод дневника Иоффе попал из ФБР в Россию. Где могла произойти утечка информации, которая навела на меня и могла обернуться опасностью для меня? Разве что мой телефонный разговор с вдовой Карла? Но кем он мог быть перехвачен? Тот, кто перехватил разговор Карла, мог подслушивать и меня. Узнав имя, можно узнать не только адрес, но и профессию. Интернет позволит найти мое имя в программе предстоящей конференции — стоит только терпеливо поискать. Однако кто мог подслушивать и искать меня?
Перехватить разговор могли либо американские, либо израильские спецслужбы. Однако американские службы и так уже все знали, и их я отбросил сразу. Израильские подозрения усиливались мельканием арабов вокруг покойного Иоффе, включая одного, знающего иврит. Израильские службы могут иметь таких агентов, а их интерес к Ковчегу мог носить политический характер, ибо у них религия и политика переплетаются. Ослаблялись же такие подозрения невозможностью представить ленинградца Владимира Блюхера, с его идеальным русским выговором, разъездным агентом «Моссада».
Блюхер легче представлялся агентом ФСБ. Однако, во-первых, непонятен был интерес ФСБ к Ковчегу, а во-вторых, заинтересовавшись им, ФСБ было бы рациональнее выходить на родственников Иоффе, а не на меня. Конечно, мы склонны преувеличивать осведомленность государственных служб. Так, когда Горбачев созвал съезд народных депутатов, я понял, что если кто-то в Политбюро и слыхал о созыве Генеральных штатов Людовиком Шестнадцатым, то уж «Историю Французской революции» Карлейля точно никто не читал. А ведь дальше все шло как по писаному! Итак, списывать все на нечистую силу ФСБ было бы уклонением от решения вопроса.
Слова Блюхера о его криминальных знакомых, валютных контактах Карла и горах золота вокруг Ковчега наводили на мысли о преступном мире России. Если какая-то мафия имела дело с Карлом, она могла и подслушивать его. Таинственный Жаред мог быть причастен к какой-то криминальной группе, интересующейся золотом. Само появление отставного следователя-историка Блюхера находилось в русле многочисленных сообщений о случаях кооперации российских преступников и людей из правоохранительных органов, если он действительно был отставным следователем. Жулики нередко выдают себя за людей из каких-либо правоохранительных органов. Даже косвенных доказательств было мало для какого-либо умозаключения, а как говорил нью-йоркский мэр, «Богу мы верим, любой другой пусть принесет доказательства».
Возможно, подумал я, кто-то далекий все время следит за мной. Если это не государственная служба, то наименее рискованный и простейший способ — залезть в мой ноутбук через Интернет. По рекомендации знакомых я нашел эксперта, чтобы проверить мой ноутбук. Подозрительный человек обычно сам вызывает подозрения, а я не понимаю, что в таких случаях думают коренные американцы, и поэтому выбрал эксперта из русских — долговязого блондина Николая, получившего образование в Америке. Николай приехал ко мне домой. В моем ноутбуке действительно нашелся вирус, пересылавший мои письма по еженедельно менявшемуся, неизвестному ни мне, ни Николаю адресу. Он только сказал, что вирус пришел с письмом из редакции одного из научных журналов,
— Только ли письма? — спросил я.
— Только ваши письма с вложениями, и сразу, как вы их отсылаете.
Эта находка, однако, не прояснила ничего. Кто-то искал у меня не просто информацию, но высылаемые документы, а какие — неясно.
— Вирус мог быть заслан, например, плагиаторами из Китая, нацеленными на публикацию чужих статей в своих журналах раньше публикаций самих авторов в известных международных журналах. Они ведь не из одного спортивного интереса занимаются плагиатом, им там платят за статьи, — заявил Николай. — Коллега рассказывал о подобной ситуации.
За прощальной чашечкой кофе мы разговорились о путешествиях.
— Останавливаться не в гостинице, а в чьей-нибудь квартире, — объяснял свои привычки Николай, — конечно, не по-западному, но зато вы получаете от хозяев такие сведения, которые вряд ли найдете в путеводителях.
Поскольку анализ компьютера не дал никакой конкретной информации, я решил перезвонить вдове Карла, чтобы узнать хотя бы детали его гибели. Вдова сообщила, что Карл поздно вечером вышел поплавать в бассейне отеля, в котором они остановились в выходные в Эйлате, и исчез. Утром нашли его труп недалеко от берега и его полотенце на пляже. Тело было в синяках, которые могли появиться от ударов о камни, но необязательно от этого. Для подозрений в убийстве у нее нет мотива и подозреваемых. Было только странно, что накануне он говорил с кем-то на повышенных тонах из телефона-автомата на автовокзале, а не по мобильному телефону, но темы разговора она не уловила, а он не любил, когда она его расспрашивала.
После этого звонка мафиозное соревнование с призом в несколько центнеров золота показалось мне наиболее вероятной версией происходящего. Вскоре, однако, появилась новая информация, которая снова все запутала.
Записки сумасшедшего
Аккуратность — враг открытий. Во вторник после гибели Файнберга я получил от Львова e.mail с просьбой срочно прислать диск с докладами одной акустической конференции, в которой я когда-то участвовал. Я выслал диск экспресс-почтой. Дней через десять получаю от него другой диск с запиской: «Твой диск я нечаянно повредил; но, к счастью, перед этим я его скопировал. ОБЯЗАТЕЛЬНО скопируй этот диск и ты!». Дело недолгое — ладно, я скопировал, и все. Когда же в конце весны я, набрав «поиск всех Pdf-файлов, сделанных за последний год», искал в моем компьютере другую статью, скачанную из Интернета и куда-то засунутую пару месяцев назад, я с удивлением увидел в списке мой доклад на той старой конференции. Его размер оказался неправдоподобно большим. Я открыл файл и между страниц своего доклада нашел отсканированный русский текст, разбитый на разделы, — в соответствии с темами бесед Александра с Жаредом. Записи иногда перемежались комментариями Львова, но это не было связное описание событий, произошедших после появления Жареда. Никаких пояснений у Львова, находящегося в сумасшедшем доме, получить было невозможно. Вот этот текст, где местоимение «я» заменено мною на «Львов».
Диалог возле тела Файнберга
(до прибытия полиции)
Львов (увидев незнакомого человека, рассматривавшего обломки файнберговского ковчега): Кто вы такой?
Жаред: Меня зовут Жаред. Вы запустили устройство для контактов с Господом? Поэтому я здесь.
Львов(показывая на обгоревшего, недвижимого Файнберга): Можете его спасти?
Жаред: Нет, он пострадал, потому что часть его одежды — не из льна. Потому что ваш ковчег не стоит у стола меж жердей с золочеными брусьями, потому…
Львов: А почему разлетелся наш ковчег?
Жаред: Вы совсем не понимаете того, с чем хотите иметь дело. Кто вы такие и что вы хотите от Господа?
Львов(снова показывая на тело Файнберга): Это была его идея и его частное предприятие. Он хотел вызвать Господа на Землю. Как вы здесь оказались?
Жаред: Меня доставил мой экипаж, приземляющийся внутри торнадо, вращающегося вокруг него.
О патриархах
Львов: Почему патриархи так долго жили, а потомки Ноя — нет?
Жаред: Долгожительство Адама, Евы и их прямых потомков обусловлено парами специфических рецессивных генов. Человеческие гены были модифицированы Господом, и появился Адам. Потом было проще вырастить женщину с такими же генами из клетки Адама, чем повторить тот же набор генов. Все библейские долгожители, прожившие больше девяти веков, — потомки Адама и Евы и по материнской, и по отцовской линии, хоть Библия и не называет их матерей.
Львов: А потомки Каина — нет?
Жаред: Потомки Каина спаривались с обычными женщинами.
Львов: Почему же Господь уничтожил всех потомков Адама, кроме Ноя?
Жаред: В результате их слишком интенсивного спаривания с женщинами соседних народов популяция носителей рецессивных генов грозила превысить критический уровень, и долгожители смогли бы появляться случайно, помимо воли Господа. Господь решил убрать эту популяцию, а Ноя оставил, скажем, на развод потому, что жена Ноя не была чисто Адамовой крови и его потомки не жили так долго.
Львов: Господь утопил именно эту популяцию?
Жаред: Во всяком случае ликвидировал.
Львов: Поразительно то, что незашифрованная информация о долгожителях до сих пор не понята. Простой вопрос — зачем понадобилось заучивание двух чисел о каждом патриархе: сколько лет прожил и когда появился первенец?
Жаред: Простой ответ. Первые десять патриархов жили около тысячи лет, но затем в течение нескольких поколений продолжительность жизни постепенно, именно постепенно, сокращалась приближаясь к ста двадцати годам, и никаких заключений сделать нельзя. А вот если возраст, когда у мужчины родился первенец, соотнести с продолжительностью его жизни, то выявятся два пика генетических изменений. Один из них — это пик Ноя.
Львов: То есть потомству Ноя было прямо объявлено: вы будете генетически другими. Жить будете сто двадцать лет, а не как предки?
Жаред: Да, и при этом, как я сказал, неважно, кто мать первых модифицированных тройняшек, Сима, Хама и Иафета. Второй пик включает Фарру, Аврахама и Исхака. Дед Фарра, также родивший вначале тройню, сын Аврахам и внук Иаков поздно родили первенцев, кроме того, генетическая модификация из-за более сложной цели потребовала правильного выбора матерей.
Львов: Получается, что Яхве передал информацию о двух генетических проектах народу, который был не в состоянии ее понять, но смог сохранить до времени появления генетики.
Жаред: Правильнее сказать, о трех проектах. Первый — это Адам.
Львов: А как долго жил прадед Ноя Енох, которого, как сказано в Библии, забрали на небо?
Жаред: Мой предок Енох жил намного дольше Адама, и я еще застал Еноха живым. Его забрали на небо без жены и на одной из безлюдных планет нашей Галактики ему, как когда-то Адаму, создали новую жену. Господу нужны помощники.
Львов: Зачем?
Жаред: У него много дел в этой Галактике, а мы, немногочисленные потомки Еноха, многого не знаем.
Львов: Сколько тебе лет, где ты рожден и бывал ли на Земле раньше?
Жаред: По вашему исчислению, мне 827 лет, и на Земле я в первый раз.
Львов: А как стары Яхве и Элохим?
Жаред: Я задал однажды глупый вопрос об Элохим. Господь ответил, что человек не может понять их возраста, поскольку не может понять цикличности времени и вообразить истинные размеры Вселенной, как живущая на листе капусты гусеница не может понять, откуда появляются бабочки.
Львов: Ну, для гусеницы бабочка — не результат эволюции, а что-то сверхъестественное, как переселение душ для людей.
Жаред: Я думаю, ты неудачно употребил термин «эволюция». Эволюция — это когда за двадцать тысяч лет кроманьонцы ассимилировали неандертальцев и из-за своего несколько большего прироста населения просто растворили их без уничтожения их популяции. Или когда из одной семьи Фарры за тысячу лет образовался народ.
Львов: Описывал ли вам Господь историю сотворения мира подробнее, чем в начале Книги Бытие? И что значит утро, вечер и день?
Жаред: Во-первых, сам термин «сотворение мира» бессмыслен. Он предполагает, что кто-то существовал до сотворения мира…
Львов: …Или что-то существовало до существования кого-нибудь и чего-нибудь…
Жаред: Вот именно, и поэтому ваша современная космология — просто родная дочь вашей средневековой схоластики, какие бы уравнения вы ни писали. Во-вторых, ваша Библия — это только отдельная история взаимоотношений Господа с частью потомства Авраама, записанная позднее по сохранившимся рассказам о них, и нельзя использовать эту историю как энциклопедию.
О Господе
Львов: Как выглядит Господь?
Жаред: Ваш Микеланджело писал его для Сикстинской капеллы явно не с натуры.
Львов: Ты был в Сикстинской капелле?
Жаред: Нет, я видел ее изображения в Интернете.
Львов: В Интернете — где?
Жаред (поднимая руку вверх): Там. Мы как-то прозевали ваш ошеломляющий технический прогресс за последний век. Прогресс от Древнего Египта к древнему Риму был небольшой, и как мы теперь знаем, не такой большой прогресс был и к Англии шестнадцатогого века. Космические наблюдения не показывали больших изменений Земли. Ведь степи Средней Азии были вытоптаны в пустыни, а леса Северной Африки вырублены еще два тысячелетия назад. Шок наступил в 1945 году, когда необитаемая тогда наблюдательная станция на Плутоне зарегистрировала атомные взрывы. Они не могли быть природными. Ну, послали этих на место первого взрыва.
Львов: Кого — этих?
Жаред: Вы ведь иногда посылаете вперед служебных собак, не так ли? В 1949 году что-то случилось с ними — какое-то столкновение в земной атмосфере над Соединенными Штатами. Мы только успели заметить аномально высокое излучение радиоволн вокруг Земли. Станцию на Плутоне сделали обитаемой и стали собирать информацию, используя это излучение. Сначала с трудом распознавали языки. Языки на Земле меняются невероятно быстро, кажется, гораздо быстрее необходимого. Но примерно с 1950 года мы обнаружили, что один из известных нам языков еще в ходу. Это — иврит, и его использование при радиотрансляциях нам помогло, как вам помог тот камень из Британского музея, забыл его название. А с появлением вашего Интернета мы увидели столько необычного…
Львов (перебивая): Почему ваша станция именно на Плутоне?
Жаред: Насколько я знаю, она размещена там по нескольким причинам. Во-первых, далеко от Солнца, и его излучение дает меньше помех к измеряемым величинам. Во-вторых, Плутон — чужак в Солнечной системе. В отличие от других планет, Плутон не образовался из общего вихря, он не вращается вместе с ними в плоскости эклиптики или вблизи нее. Он не подвержен частым ударам метеоритов, крутящихся в этом вихре…
Львов: Этого достаточно. Откуда ты попал на Плутон?
Жаред: Неважно, вы на Земле не поверите, если я скажу, где был полвека назад из-за вашего заклинания о скорости света как пределе всякой скорости. Вы же не делаете вывод о невозможности строить сверхзвуковые самолеты из-за того, что скорость звука зависит только от температуры воздуха и не складывается со скоростью самолета?
Львов: Не делаем. Но какие пределы вашей скорости?
Жаред: Пределы существуют скорее для ускорения. Например, живые существа не выдерживают больших и долгих перегрузок. Старик Моисей мог бы не выдержать и двойной земной силы тяжести в течение нескольких дней, его полет до нашей станции на Плутон, для контакта с Господом, и обратно на Землю занял около четырех недель.
Львов: Но ведь он отсутствовал сорок дней.
Жаред: Ему же нужно было время, чтобы заучить устройство ковчега, светильника и стола для сжигания жертв. Вы правильно поняли, что передача должна вестись в инфракрасном и в терагерцовом диапазоне на частотах прозрачности атмосферы и что золото — это лучший отражатель в этой части спектра. Инфракрасный спектр был выбран потому, что в древности только сжигание жертвы могло давать контролируемую подачу энергии устройству на долгие времена.
Львов: Ты вышел на нас по какому сигналу?
Жаред: Не имея скрижалей и правильного резонатора-светильника, вы отправляли сигнал, лишь чем-то похожий на исходивший из скинии собрания сигнал, а в остальном ваша работа — это как освещение дома зажигательными бомбами. Вернемся, однако, к Моисею. Избранный народ должен был обслуживать единственный терминал для связи с Господом и не тратить золото на бесполезных тельцов, не сжигать жертвы где попало и почем зря. Для этого и отсутствие суеты в субботы, отведенные для обязательного жертвоприношения. Это еще более важно в субботу покоя — праздник Йомкипур, который всегда соответствует нужному освещению луны, вернее, тени на нужной ее стороне для надежной связи.
Львов: У Моисея был чертеж, писаный текст или что?
Жаред: Не знаю, не спрашивал.
Львов: А Господь не мог бы вбить это устройство ему в память под гипнозом?
Жаред: Мог бы, но в таком случае Моисей бы оставался и дальше под гипнозом и не мог бы самостоятельно действовать как вождь.
Львов: Сам Господь тоже не любит больших перегрузок?
Жаред: Он подобен нам эмоционально. Все живое, обладающее сознанием, в большей или меньшей степени эмоционально.
Львов: Где же Господь обычно пребывает?
Жаред: В Галактике не так уж часто встречаются удобные планеты.
Львов: Мог бы Господь передвигать планеты на удобные орбиты с комфортными условиями?
Жаред: Пусть даже мог бы, хоть это и непросто, но смысл этого не очевиден. Сместить, к примеру, Уран на орбиту между Землей и Венерой, с изменением скорости его вращения вокруг Солнца, можно столкновением, которое попутно так разогреет планету, что миллионы лет она будет ни для чего не пригодна.
О законах природы
Жаред: Ваши споры об эволюции и творении бессмысленны. Вот ты варишь сейчас суп. Накромсал баранины, налил воду в котел, поставил на огонь. Это — акт творения. Потом вода закипела, мясо меняет вид, цвет, вкус, какие-то куски всплыли со дна — это эволюция. Однако творение не может обойти общие законы.
Львов: Например?
Жаред: Господь прислал в облаке ушедшим с Моисеем евреям перепелов, а не коров. Коровы, конечно, сытнее, но летать они могут только при таком ветре, который бы уничтожил весь лагерь Моисея. Кроме того, для таких чудес потребовалось бы много энергии.
О полете Львова
Львов: Ты говоришь, что улетишь через год. Чем обусловлен этот срок?
Жаред: Взаимным положением Плутона и Земли, удобным для моего торнадо — экипажа.
Львов: Расстояние между двумя планетами ведь не будет тогда кратчайшим.
Жаред: Ну, как тебе объяснить… Выйди во двор и посмотри на огоньки соседних ранчо. Тебе будет удобно добираться до этих огней в экипаже-автомобиле по кратчайшему расстоянию, через кусты и склоны, или ты предпочтешь ехать по дороге?
Львов: Конечно, по дороге.
Жаред: Надеюсь, ты понял из этого примера, что ваше представление о пространстве еще очень примитивно. Как и ночная мгла, пространство не такое уж пустое.
Львов: Я хотел бы улететь с тобой. Я хочу увидеть Господа.
Жаред: Зачем?
Львов: Я бы спросил у него…
Жаред: Прежде всего, Господь вряд ли прибудет в Солнечную систему до середины этого века, а ты вряд ли доживешь до нее, и зачем тебе тогда многие годы одиночества? Если б я даже взял тебя с собой, а Господь не забрал тебя с Плутона, то что дальше? Предположим даже, что Господь тебе ответит и вернет потом на Землю, как ты будешь жить на Земле с таким исключительным непроверяемым знанием?
Львов: Зачем же ты прилетел сюда?
Жаред: Чтобы вы не пытались больше вызывать Господа сами. Чтобы другие не пытались повторить ваш неудачный эксперимент. Именно поэтому мне нужно встретить Иоффе, мне нужно знать, что он вычитал и что было в украденных у него письмах. Господь вас не искал, и у него есть свои планы.
Львов: Господь может узнавать человеческие планы и мысли?
Жаред: Когда Господь в контакте с мыслящим существом, то он может узнавать мысли, особенно спящих. Вспомни, Самуил для разговоров с Господом должен был спать возле ковчега. Однако он не поддерживает непрерывного контакта с миллиардами верующих.
Львов: Господь предвидит будущее?
Жаред: В какой-то степени любое мыслящее существо предвидит будущее, даже собака твоего соседа. Господь предвидит лучше других, но, как ты знаешь из историй Адама и Каина, Аарона и Саула, предвидит не все и не всегда, потому что никакой врожденной стопроцентной предопределенности в поведении людей нет.
Львов: А как насчет воскресения из мертвых?
Жаред: Из хорошо сохранившейся клетки покойного можно воссоздать такую же особь, но в будущей жизни у нее не будет памяти о жизни прошедшей.
Разговор в Мизуле
Жаред (выходя из магазина): Я слышал сейчас, как кассиры, обслуживая дюжину покупателей, спрашивали у каждого: «Как дела?», и все отвечали: «Превосходно», но, глядя на их лица, я не могу поверить в это.
Львов: В Америке считается неприличным сказать иначе.
Жаред: А в дебатах политиков по телевизору, например президентских дебатах, очень часто политики не отвечают на заданный вопрос, а отвечают на какой-то другой. Это прилично?
Иоффе: Здесь неприлично сказать политикам напрямую, что они жульничают.
Львов: Иногда они просто не знают, как ответить правильно, но нужно ответить хоть как-нибудь, чтобы не выглядеть дураком.
Жаред: Мда, пусть неправильно, но хоть как-нибудь. (Затем, после полуминутной паузы). Семен, вы действительно думаете, что те два экспоната Музея истории иудаизма гораздо старше, чем там написано, и могли быть как-то связаны с Ковчегом?
Иоффе: Да, я уверен.
Жаред: Тогда я должен их видеть. Вам придется помочь мне.
Львов: Зачем они так нужны тебе?
Жаред: Люди иногда могут подобрать решение, даже не понимая, в чем проблема. Случайно, просто в силу своей многочисленности и упорства. А потом получают неприятности и даже трагедии. Кроме того, я хотел бы видеть, как развивается рассеянная по миру популяция евреев, как их ассимиляция влияет на мир. Может ли Семен дать мне адреса знакомых евреев в разных странах?
Львов: Чтобы попасть в Париж, нужен документ, паспорт.
Жаред: Насколько я понял, хотя бы чей-нибудь паспорт, который не забракует считывающее устройство. Дальше я справлюсь с ситуацией.
Львов: А ты вернешься сюда?
Жаред: Наверняка вернусь. Не думаю, чтобы меня убили.
Львов: Когда вернешься?
Жаред: Я оповещу.
Иоффе: По телефону?
Жаред: Нет (достает из кармана две большие, на вид керамические пуговицы). С помощью этих урим. Держите их при себе, если хотите услышать меня. Обратной связи нет. Никому их не показывайте.
Ошеломляющая информация, содержащаяся в записках, не могла быть ни проверена, ни опровергнута, ни подтверждена. Автор записок находился в психиатрической больнице, Иоффе мертв, а место пребывания Жареда неизвестно. Не исключено, что записки Львова свидетельствовали о начале его заболевания. Спрашивать Ольгу не имело смысла: о своих делах на ранчо Львов ничего ей не рассказывал. В конце концов, если и подтвердится, что Жаред действительно сообщил все это Львову, то что с этим знанием делать дальше?
Совсем немного о любви
Мы всегда брюзжали на ленинградское лето, памятуя, что оно «карикатура южных зим». В Америке мы получили за это сполна. Теперь летом мы с женой стараемся провести хоть какое-то время на северо-западе Америки. В штатах Орегон и Вашингтон из-за холодных течений Тихого океана заметно прохладнее, чем на Великих равнинах Среднего Запада, где летом в полдень невозможно выйти на улицу, а круглосуточно работающий кондиционер порядком надоедает. Другое приятное отличие этих штатов — обилие свежей рыбы, а это — редкость на Среднем Западе. Уехать надолго не удается, но две недели отдыха от жары просто необходимы.
В это лето мы поехали в Орегон, где парки и леса с гигантскими хвойными деревьями в четыре-пять обхватов прохладны всегда. На пути домой мы заехали в Сиэтл, где жил наш знакомый, несколько лет работающий в «Майкрософте». Он пригласил нас в свой дом в пригороде Сиэтла Бельвью. Проезжая мимо большого комплекса зданий, где трудилась армия программистов «Майкрософта», мы отметили, как хорошо вписано каждое здание в окружающую природу, как будто это был парк.
Познакомив со своей женой, знакомый подвел нас к гостье из Израиля. Дама была около пятидесяти, в черном платье и с красивыми густыми волосами. Ее звали Нина. В разговоре выяснилось, что несколько месяцев назад погиб ее муж. Она добавила, что он утонул в Эйлате, но обстоятельства смерти были предметом еще не законченного следствия.
Я в изумлении спросил:
— Вашего мужа звали Карлом?
— Да, — ответила она. — Откуда вы знаете?
— Я звонил вам вскоре после смерти вашего родственника — Семена Иоффе.
— Действительно, мир тесен, — посмотрев на меня с удивлением, заметила Нина и добавила: — Когда вы заговорили, мне показалось, что я слышала ваш голос раньше, но не могла вспомнить где.
— Я не вспомнил вашего голоса потому, что у меня плохой музыкальный слух, — решил оправдаться я.
— А знаете, не так давно моим гостем в Израиле был знакомый Семена, некий Жаред, — сказала, улыбнувшись, Нина, когда мы, как бывшие ленинградцы, стали вспоминать общих знакомых и знакомых знакомых. — Он приезжал на несколько недель собрать информацию о жизни кавказских евреев в Израиле. Говорил, что работа оплачивается каким-то фондом. Семен знал его по работе в этом фонде и незадолго до своей смерти позвонил нам, попросив помочь Жареду. У меня есть знакомые, приехавшие с Кавказа и из Средней Азии, и я познакомила Жареда с ними.
Хозяева вдруг с непонятной горячностью стали обсуждать какую-то знакомую из Средней Азии. Мне показалось, что за этим скрывается некая семейная проблема. Через некоторое время женщины ушли во двор посмотреть на необыкновенные цветы, которыми гордилась хозяйка.
— За десятилетия совместной жизни я, конечно, понял, что следует и когда следует отвечать жене, и все же иногда срываюсь, — извиняющимся тоном заметил вслед дамам хозяин. «У кого нет жены, пусть первый бросит в него камень», подумал я, не успев спросить, что же такое у них связано со Средней Азией, как хозяин продолжил: — Иногда самые ничтожные нелепые истории имеют долговременные последствия. Вы помните советские магазины самообслуживания?
— Что именно? — спросил я.
— У кассы покупателей часто заставляли выворачивать карманы и показывать сумки и портфели. Однажды летом мы с женой гостили в Ташкенте у приятеля. Его дом на окраине был скорее коттеджем. Вы бывали в Ташкенте?
— Только в командировках и останавливался в гостиницах.
— Несмотря на десятилетия сглаживания отличий, я бы даже сказал, утюженья страны советской властью, жизнь там оставалась в значительной степени традиционной, вплоть до существования каст.
— Да ну? И какие же там были касты?
— Пять каст. Перечисляя по порядку, духовенство, дворянство, чиновники, ремесленники, крестьяне. Кастовое деление предопределяло быт. Жених из низшей касты мог иногда вступить в брак с невестой из высшей касты, но наоборот — никогда. Браки устраивались родителями, точнее — матерями. Вдовец не мог женить сына или дочь — это был долг его соседок.
— Соседок? — не скрыл удивления я.
— Да. Мне в моем московском сталинском доме на Гончарной набережной такое даже и не снилось, но это так. И все случавшееся в квартале становилось известно всем. Вернемся, однако, к моей истории, — ответил хозяин, наливая нам по полрюмки виски «Блейк лейбл».
— Хороший виски, — кратко заметил я, придержав про себя комментарий о том, насколько виски лучше других крепких напитков в жаркую погоду и почему только в Америке я понял пристрастие к нему английских колонизаторов — персонажей рассказов Моэма.
— Во время этой поездки, уже чуть-чуть выпив с утра, я зашел в ближайший магазин самообслуживания купить какую-то приправу к обеду и положил ее в магазинную корзину. А толстая кассирша потребовала открыть портфель. Я ей сую под нос корзину, а она — свое. Тогда я заявляю: «Такая представительная дама, как вы, могла бы спокойно полпуда крупы вынести под юбкой — к вам же в магазине не лезут под юбку, надеюсь?» — «А ты ко мне под юбку не лезь!» — вскрикивает она, и далее обмен мнениями идет в том же духе, а очередь за мной — в хохот.
— Плохо представляю себе ташкентский магазин и очередь в нем, — перебил я, желая поделиться старыми впечатлениями со знающим человеком, — мне там запомнились базары, настоящие восточные базары. Алайский базар и, может быть, еще более колоритный Центральный базар, от которого было два шага до старых кварталов дореволюционной застройки.
— Очередь как очередь, — продолжал хозяин, не желая больше отступать от темы и налив нам еще по одной, — на следующий день слухи об этой перепалке дошли до жены в, мягко говоря, искаженном виде. Трудно оправдываться, когда обвинение не соответствует действительности.
«Особенно — обвинение жены», — подумал я, но счел более тактичным вернуться к теме азиатских обычаев и заявил, наполняя в свою очередь рюмки:
— Традиции — вещь серьезная. В командировку в Ташкент весною 1989-го я приехал как оппонент, на защиту кандидатской диссертации одной узбечкой. Участие оппонентов в банкетах тогда строго наказывалось, и меня вместе со вторым оппонентом, москвичом, пригласили на обед к этой даме домой. Мы пришли в стандартную квартиру в многоэтажке, но в столовой не было мебели, и мы сидели на коврах. Помимо научного руководителя дамы, там были ее муж и какие-то родственники. Временами девочка-подросток, ее дочь, приносила из кухни очередное кушанье. Сама же дама так и не появлялась. Темнело, и мы с москвичом заторопились в гостиницу. Наконец попрощаться с нами выпустили из кухни виновницу торжества. Ее научный руководитель вышел проводить нас до метро, и москвич высказал ему свое удивление. «Вряд ли вы бы вообще увидели жену, если бы она не была виновницей торжества», ответил тот, и тогда москвич вспомнил, как в Самарканде он вздумал пойти на танцы. «Прихожу, на сцене один мужчина играет на каком-то инструменте, другой танцует, а женщины сидят на скамейках перед сценой, как на концерте». Тон москвича был такой, как будто вспоминалось путешествие к людоедам, и руководитель дамы замолк с обиженным видом.
Я не успел договорить, как женщины вернулись со двора. Посмотрев на мужа и на полупустую литровую бутылку, хозяйка с ходу оценила: теперь с ним обсуждать что-либо бесполезно. Время в оживленной беседе шло быстро, хотя хозяин и не участвовал в ней, но когда обсуждали очередного израильского знакомого, он вдруг перебил разговор, громко заявив:
— Сталин в очередной раз показал себя как недальновидный интриган, поддержав создание Израиля. Взамен он получил двойную лояльность советских евреев, поразившую его при визите Голды Мейер в московскую синагогу. А Трумэн со своей поддержкой поступил не по уму мудро. Теперешняя двойная произраильская лояльность американских евреев менее опасна для страны, чем бывшая прокоммунистическая. И смотрите, уже несколько десятилетий политически активные евреи лезут в конгресс, а не в рабочее движение, которое и загнило с тех пор.
Тут он встал, медленно и слегка покачиваясь, направился к двери, переключившись без перехода на описание среднеазиатских туалетов. Тогда мы решили, что пора прощаться.
Моя жена и Нина, подружившиеся за вечер, обменялись телефонами и е-мэйлами. Оценив объем выпитого мною виски, жена решила вести машину до гостиницы сама. Как только мы выехали на шоссе, она сообщила:
— А ты знаешь, что у Жареда был роман с Марой Горской, знакомой Карла.
— Откуда ты знаешь? — удивился я.
— Нина рассказала. Эта Мара — филолог, коллега Семена Иоффе и знакомая Карла. Нина ее тоже знает. Мара необыкновенно красива лицом — ну прямо Элизабет Тэйлор, правда, ее фигура не столь хороша, она полновата. Нина считает, что ее красота также неординарна, как ее глупость и болтливость. Я не исключаю, что такая характеристика дана из-за подсознательной зависти.
— Так что же ты узнала о романе Мары и Жареда? — перебил я
— Обыкновенная история. Жаред познакомился с Марой у каких-то грузинских евреев в Яффе. Один из бывших Мариных мужей был из Грузии. Несмотря на то, что Жаред выглядел заметно старше ее, Мара была так им увлечена, что даже взяла отпуск, чтобы повсюду сопровождать его. Как она сама говорит знакомым, в ее жизни не было мужчины, который бы так угадывал ее желания.
— Какие именно желания? — усмехнулся я.
— Нина не уточняла, какие именно желания, — отвечала жена, и по ее интонации я понял, с каким трудом она сдерживается от замечания по поводу количества выпитого мною виски, — Жаред представлял Мару как свою помощницу. Мару это задевало, но сделать она ничего не могла. Маре он сказал, что у него есть жена, но он ее видит очень редко, так как она далеко живет.
— Где живет?
— Нина не сказала. Не знаю, спрашивала ли Мара, возможно, ей это было неприятно.
— Ну, и чем все это кончилось?
— Пробыв около месяца, Жаред объявил Маре, что должен уехать. Он упоминал Австралию. Мара спросила, вернется ли Жаред и когда, — продолжила жена.— Жаред заверил, что обязательно вернется, и добавил грустным тоном, что он не знает, кого по возвращении он может здесь встретить. Мара решила, что он расстроен предстоящей разлукой и ревнует…
Тут в свете фар на полупустом шоссе появился олень.
— Тормози, — закричал я, почти протрезвев, и после того, как олень пересек шоссе, добавил: — Послушай, по американским обычаям мы должны утром поблагодарить хозяев за прием. Необязательно письменно, ты можешь позвонить и попытаться получить у Нины больше информации о Жареде.
Назавтра, однако, мы не застали Нину, и расспросов невзначай не получилось, но жена вскоре связалась с Ниной по скайпу. Нина жаловалась, что в Израиле нет той динамичности жизни, которая ей так нравится в Америке.
— На вопрос о Маре она ответила, — рассказала жена, — что Мара похудела, похорошела и много говорит о Жареде. Эти рассказы касаются прошлого, так как из Австралии Жаред не звонит, а их общие знакомые из грузинских евреев и вовсе утверждают, что он давно и надолго в Грузии, недалеко от какого-то городка на Ш.
— Шови?
— Звучит очень похоже, но я там никогда не была.
— Это же не на море, а в хвойных лесах около Цейского ледника, так похожих на леса наших Скалистых гор. При хорошем контакте с местными жителями там можно скрываться месяцами..
— Мара показывает друзьям золотое ожерелье старинной работы, подаренное Жаредом, — продолжала жена. — Ожерелье действительно напоминает те, что художники изображают на шее Клеопатры. На Нинин вопрос о возрасте Жареда она ответила, что ему не больше шестидесяти, хотя она не спрашивала его об этом и призналась, что даже не знает точного написания его фамилии. Тем не менее она подыскивала группу, чтобы поехать в круиз в Австралию.
— За Жаредом?
— Не знаю. Вряд ли она думает, что Австралия размером с ее родную Жмеринку. Кстати, Нина вспомнила смешную деталь, связанную с грузинским замужеством Мары. Та никак не могла усвоить, что кокетничать и флиртовать с гостями мужа не входит в правила грузинского этикета.
При следующем разговоре с моей женой Нина упомянула, что Мара Горская отправилась в круиз вокруг Европы с каким-то новым знакомым. Этот знакомый из семьи первых переселенцев и довольно богат. Надежда узнать что-то еще о Жареде через Мару пропала.
Парижские тайны
Черчилль шутил, что американцы всегда находят правильное решение, но после того, как перепробуют все остальные. С кем только американцы не связывались по простоте душевной! Американская поддержка бен-Ладена во время советского вторжения в Афганистан у всех в памяти, но мало кто помнит, что основным источником дохода Карла Маркса в 1851–1862 годах была работа европейским корреспондентом газеты «Нью-Йорк трибюн», где он опубликовал около пятисот статей, и без гонораров, выплаченных этой газетой, никакого «Капитала» бы не было.
Я оказался довольно стандартным американцем. Поскольку записки Львова пробивали брешь в стене моих мафиозных подозрений, следовало пересмотреть старые построения и рассмотреть новые. Записки могли отражать реальные события, могли быть результатом помрачения разума под влиянием трагических событий, но могли быть и продуманным ложным следом. Не с кем было поделиться сомнениями в этом. Во всяком случае, я плохо представлял «моего» агента ФБР, рапортующего начальству о подозрениях по поводу инопланетян. Конспирологи уверяют, что американские президенты скрывают данные о крушении инопланетян в 1949 году. Я же уверен, что если даже какие-то подозрительные данные были собраны, никто бы не осмелился докладывать об инопланетянах таким людям, как Трумэн. Для обсуждения версии об инопланетянах у меня оставалась только жена.
— Если ты думаешь, — сказала моя жена, — что тебе грозит тень дневника Иоффе, надо первым делом пойти назад по его следам. Надо поехать в Париж. Может быть, что-то выяснится в Музее иудаизма. Может быть, найдешь Илью в том городишке, о котором писал Иоффе.
— Но я собирался в августе на конференцию в Рим.
— Но ведь ничто не мешает заехать на обратном пути в Париж.
— Думаю, заехать в Париж — это правильное решение, — поддержал я.
Гостиницы в Париже недорогие, но совсем дешевые гостиницы могут быть с сюрпризами. Мое первое посещение Парижа состоялось сразу после краха Советского Союза, при тогдашнем всплеске западной любви к России и на французские деньги. Французы бережливы, деньги были небольшие, и сняли для меня сержантский номер в принадлежавшей НАТО гостинице на бульваре Осман. Номеришко тесный, удобства в коридоре, треть номера занимает письменный стол. Дернул за ручку тумбы стола, чтобы положить туда портфель, а оттуда выезжает биде. Зачем при этом такой большой, обитый сверху дерматином стол — не понял, но о вкусах не спорят. В другой очень дешевой парижской гостинице, которую я в следующий приезд нашел у площади Толбиак, удобства были в номере, но с большим окном и без занавески, и вечером, при включенном свете, весь соседний дом мог наблюдать через узенькую улицу за происходящим.
В дальнейшем в Париже мы любили останавливаться в одной и той же гостинице недалеко от памятника Дантону, в старинном доме, где полуметровой толщины балки нависали на потолках, в лифте можно было подниматься только по одному, вечерняя жизнь узенькой улочки, отходящей от бульвара Сен-Жермен, воспринималась во всех ее нюансах, но к завтраку подавались кофе и булочки бесподобного вкуса. Однако незадолго до последнего нашего визита гостиница была продана каким-то азиатам, сменившим поставщиков на свой азиатский вкус, и на этот раз мы решили снять квартиру у знакомых нашего нового знакомого Николая — американцев из нью-йоркского Бруклина, купивших ее как сбережение на старость.
— Процент на деньги, хранящиеся в банке, никогда не успевает за инфляцией, и они тают, — объяснял нам хозяин квартиры с акцентом, характерным для Южной Украины, — золото сильно колеблется в цене, а главное — простому человеку хлопотно его хранить и трудно выгодно продать, акции колеблются в цене еще сильнее, а жилье в хорошем месте растет в цене, опережая инфляцию, и вы спокойно продадите его и через двадцать, и через тридцать лет. И если жилье немножечко сдавать по знакомству, вы оправдаете расходы на его поддержание.
— Почему немножечко и по знакомству? — заинтересовался я.
— Из-за французских законов, направленных на защиту квартиросъемщиков, вы не можете против их воли выставить их зимой, даже если ваш контракт кончился зимой. Вы должны уведомить их за полгода при свидетелях, если не собираетесь продлевать контракт. Вы должны… Да что я все говорю, у вас что, уже есть квартира во Франции? Нет? Вот купите — тогда и поговорим как следует.
— И что, так уж трудно продать золото?
— Попробуйте. Вот вы сейчас собираетесь в Париж, так там в одном переулке возле Итальянской оперы есть пара дюжин магазинчиков, торгующих золотыми монетами и тому подобным. Купите в одном, продайте в другом, потом расскажите, сколько потеряете.
— Значит, золото — только детям на черный день?
— Да, если эти дети вместе со своей любимой демократической партией решат устроить себе черный день.
Мне захотелось ехидно спросить, не состоял ли мой собеседник в свое время в КПСС. По моим наблюдениям, беспартийные советские иммигранты придерживались разных политических взглядов, но все бывшие коммунисты стали ярыми сторонниками республиканцев. Я не скажу — республиканцами, потому что даже этой партии они не жертвовали ни гроша. Меня часто удивляло в наших иммигрантах сочетание смелости суждений и осторожности действий. Так, мой приятель, профессор одного из университетов, с гневом рассказал мне, что его английские коллеги отказываются сотрудничать с израильскими учеными и даже принимать к рассмотрению их статьи. «Неужели?» — удивился я. «Совершенно точно, — ответил он, — я знаю это, потому что у нас с англичанами совместный проект». «Женя, — перезвонил я ему через день, — Заполните форму БИС 6051-П и идите к вашему университетскому юристу. Американский закон от 1977 года считает участие в бойкоте Израиля преступлением. Пусть юрист объяснит английским коллегам, что им грозит по прибытии в США в случае продолжения бойкота». Женя что-то быстро-быстро промямлил в трубку и никуда не пошел.
— Можете ли дать какие-то специальные советы? — сказал я, все же удержавшись от ехидного вопроса и вспомнив замечание Николая.
— Ну, вы же не дети. Думаю, вы не пойдете обедать в ресторан, где полно туристов и есть меню на русском. Но вам надо знать, что недалеко от моего дома два раза в неделю открыт уличный базар, и, придя за полчаса до закрытия, вы купите на евро килограмм прекрасного винограда или персиков, — и он назвал улицу. — Вообще же парижская еда не только вкусна, но и дешева, и это напоминает мне советскую юность.
— Советскую юность? Почему? — изумился я.
— Килограмм телятины на базаре тогда стоил четыре рубля, а откармливавшая теленка бабка покупала для этого в магазине по четырнадцать копеек килограммовую буханку хлеба и набирала по мешку буханок ежедневно. У нас здесь фунт хлеба не дешевле двух долларов, и такого же качества телятина должна бы стоить не дешевле пятидесяти семи долларов за фунт или долларов сто тридцать за килограмм. Вы такую телятину покупаете или нет?
— Нет.
— И я нет, а мои родители тогда покупали.
— Так ведь бабку субсидировало советское государство.
— Дорогой мой, мы будем говорить сейчас о еде или о политике?
— О еде и о вине.
— Не покупайте вино ни в магазинах «Николя», ни в маленьких лавочках — сильно переплатите. За вином идите в супермаркет и не ленитесь нагнуться и посмотреть на нижние полки. А вот паштеты лучше брать в специальных лавочках, там они имеют совсем другой вкус, — и он подсказал, как дойти до ближайшей из них.
Заключительная часть разговора была инструкцией — как и кому передать плату за наше пребывание в квартире наличными в евро. Странным образом мои бывшие соотечественники предпочитают расчеты наличными. Недавно я прочитал в санкт-петербургской судебной хронике, что один из них заплатил другому за какие-то услуги примерно пять миллионов долларов наличными. Мне это трудно представить, и я знаю только две ситуации, когда требуются исключительно наличные в США: почтовые переводы и залог для освобождения арестованного до суда. Мне пришлось однажды вносить залог за приятеля. Тот шумно повздорил с женой, соседи вызвали полицию, и он получил повестку в суд. К утру супруги помирились, и в суд он не пошел. Через два года полиция останавливает его за превышение скорости — и отправляет в тюрьму как проявившего неуважение к правосудию. Тогда я и оказался ввязанным во внесение залога для освобождения приятеля из-под стражи до суда.
Итак, мы снова в Париже. Петербуржцу трудно поверить, что Париж для эмигранта из Санкт-Петербурга — почти стопроцентное излечение от ностальгии. После Версаля не хочется ни в Пушкин, ни в Петергоф. После Люксембургского сада не хочется в Летний. После проспекта Опера забываешь об улице Зодчего Росси. А Елисейские Поля и вовсе не с чем сравнить.
Париж — всегда Париж, но в этот раз наша очень специальная программа вела нас по необычному маршруту. По простоте душевной я считал Бердичев центром европейского еврейства и никогда не заходил в Парижский музей истории иудаизма. Между тем посещение его оказалось любопытным.
Неожиданности начались прямо у входа. Это был скорее шлюз безопасности, с досмотром, более строгим, чем в штаб-квартире американского военно-морского флота. Жена вдруг вспомнила, что после очередного восстания в провинции Иудея император Траян запретил вход в Иерусалим всем подвергшимся обрезанию.
— Если здесь приняли зеркальные меры и мне придется пройти одной, где ты меня будешь ждать? — почти серьезно спросила она.
Я с удивлением прочитал на стендах музея воспоминания алжирских евреев, переехавших во Францию, о том, как они дружили с арабами при французах и выпивали — да, выпивали! — вместе. «Не столь уж традиционна нынешняя религиозность в мусульманском мире, — подумал я. — Дух Омара Хайяма еще может вернуться туда». Один из вспоминавших утверждал, что зло не в арабах, зло — в газетах и телевидении. «У этого африканца традиционно французский взгляд на прессу, — мысленно отметил я. — Наполеон считал, что две оппозиционные газеты страшнее стотысячного неприятельского войска». С еще большим удивлением я прочитал, что во время дела Дрейфуса сионисты примкнули к антидрейфусам.
В музее я самозвано объявил себя лицом, связанным с той синагогой из Миннеаполиса, которая вроде бы заинтересовалась выставкой из музея. Будучи новым лицом в совете синагоги, я не смог найти нужных бумаг и потому отважился беспокоить музей…
— Бумаги у нас в синагоге, кажется, не в полном порядке, — сказал я даме очень восточной внешности из музейной администрации, — и я не знаю, в какой стадии рассмотрения наш вопрос. Будучи по другим делам в Париже, я решился зайти и побеспокоить вас.
Дама хорошо помнила визиты Иоффе и его инициативу с выставкой в Миннеаполисе и его внезапный отъезд. Мы объявили ей о его кончине и приняли соболезнования.
— Я верю, что полного порядка в бумагах у вас там нет, — добавила она. — Несколько месяцев назад еще двое мужчин заходили посмотреть на отобранные Иоффе экспонаты.
— Не понимаю, кто бы это мог быть, — воскликнул я, повернувшись к жене.
— Как хоть они выглядели? — перебила она, не давая мне увести разговор на наверняка вымышленные имена тех мужчин. Описание одного визитера музейной дамой полностью соответствовало Ольгиному описанию Жареда! «Хорошо, что не Блюхер», — подумал я.
— Внешность другого, честно признаюсь, мне труднее припомнить, но он оставил свою визитку, — добавила дама и, порывшись в столе, показала мне визитку. Это была визитка профессора Шумана!
— И о чем вы тогда договорились? Я не видел никаких бумаг, — спросил я даму, с трудом придя в себя от изумления.
— Да ни о чем. Один из них осмотрел эти экспонаты, долго постояв напротив одного футляра. Я не имела права открыть витрину, и он, помнится, фотографировал футляр каким-то странным аппаратом. Обещал прийти через день и больше не объявился.
— Я, кажется, знаю, кто это был, — улыбнулся я, и мы откланялись, направившись в библиотеку музея.
Библиотекарша попросила нас отметиться в книге немногочисленных посетителей. Перелистывая ее из любопытства, я наткнулся на подпись и телефон однокурсницы Иоффе, Анны Орловой из Санкт-Петербурга. Этой ученой даме было явно за семьдесят, но она вела весьма активную жизнь. Мне, правда, было непонятно, что связывало ее с Карлом, бывшим заметно моложе, но тем не менее в гостях она была именно у него.
— Неплохо бы ее расспросить, может быть, она что-то прояснит о Карле, — заметил я жене, — но не могу придумать повода пристать к даме, которая кажется весьма церемонной.
— Я ведь собираюсь заехать на недельку к родне в Санкт-Петербург и могу попытаться встретить ее, — ответила жена, — повод придумаю. Не забудь, кстати, переложить в мой чемодан ноутбук, который Николай просил передать своему родственнику.
Оставалось два контакта Иоффе, которые могли дать хоть какую-то информацию. Шуману естественнее звонить из Америки, в то время как попробовать найти Илью можно было единственным способом — отправившись в субботу в любавичевскую синагогу упомянутого Иоффе городка. Отыскать адрес хасидской синагоги городка в Интернете было легко, и мы отправились туда субботним поздним утром. Однако ни храмоподобного здания, ни даже вывески по указанному адресу не нашли. Мы стали расспрашивать прохожих, и один из них, заверив, что по указанному адресу расположен только офис, переадресовал нас к синагоге, расположенной примерно в километре, на соседней улице. Это было красивое здание с интерьером в восточном стиле, и там действительно шла служба, но вскоре мы выяснили, что синагога не хасидская. Как только стало удобно отвлечь кого-то и спросить об искомой синагоге, мы сделали это. На нас посмотрели так, как будто мы интересовались штаб-квартирой неофашистской партии или борделем, но все же объяснили, что адрес в Интернете правильный, однако, по слухам, надо зайти в подворотню с цифровым замком, а шифр им неизвестен.
— А так ли нужен нам этот Илья и что ты от него ждешь? — спросила жена.
— С другой стороны, — ответил я, немного подумав, — мы с тобой никогда не были в Венсенском замке, а здесь до него можно дойти через парк.
Итак, суббота получилась совсем выходной, а ближайшее воскресенье было первым воскресеньем месяца: вход во все государственные музеи был в этот день бесплатным, и мы с женой встали в сорокаминутную очередь в Лувр. Через полчаса я обомлел от неожиданности: вдоль очереди навстречу мне, улыбаясь, шел Блюхер.
— Я правильно просчитал, что, скорее всего, встречу вас здесь. Я хотел еще побеседовать с вами на библейские темы и, честно признаться, выискивал по программам конференций возможное место встречи. Я узнал, что вы планируете быть в Риме, и звонил вам.
— Не припомню, чтобы давал вам свою визитку.
— Номер телефона в Интернете можно найти. Ваш автоответчик сообщил, что вас не будет две недели, и я вспомнил, что вы любите отдыхать во Франции. А мне поручили вывезти внука первый раз в Европу, и ему все равно, что Рим, что Париж.
— И где же он?
— Естественно, шныряет по магазинам. А я, припомнив вашу бережливость, решил поискать вас сегодня тут.
Я сделал вид, что поверил, но от страха не знал, что сказать. В библиотеке музея я поупражнялся в своем основательно забытом французском над книгой «Всеобщая история евреев от сотворения до конца XX века», 1992 года издания. Блюхеровскую гипотезу о маршруте Моисея авторы оценивали как весьма вероятную, и я решил проинформировать его об этом, заметив, что хотел даже написать ему об этом, да не нашел его имени в адресном столе Санкт-Петербурга.
— И не могли найти, — отвечал Блюхер, не отворачиваясь от моего пристального взгляда. — Тогда к слову не пришлось, а ведь я после женитьбы взял фамилию жены. Я стал Трушиным.
Не помню, о чем он затем заговорил с моей женой. Он явно спрашивал не о том, что хотел узнать. Чувство опасности не покидало меня при виде его напряженного лица и подталкивало прервать разговор, а не ждать, когда мы сболтнем лишнее. Вдруг меня осенило, как отвязаться от него.
— Помните, вы рассказывали про вашего школьного приятеля Карла и его родственника Иоффе? — спросил я. — Там у них еще какое-то дело с золотом планировалось.
— Да, а что? — как мне показалось, с облегчением спросил он.
— Я случайно узнал от одного врача, что их дело лопнуло, когда хозяин погиб при пожаре. Помощник вроде бы тогда продал все золото как лом за долги, а Иоффе вскоре умер от сердечного приступа, может быть, с расстройства. Сам помощник сейчас с полной потерей памяти в больнице, а медицинская страховка всего не покрывает, и врачи в больнице узнали об этой необычной ситуации.
— А этот врач из вашего города?
— Нет, он из Миннеаполиса, но я когда-то жил недалеко.
— Что же, Иоффе с хозяином были приятели? Вы знали его хозяина?
— Ни его, ни его хозяина я не знал.
— И когда же хозяин погиб? — спросил Блюхер уже совсем медленно, и после того как я назвал число, он, задумавшись, процедил: — Однако, не разминуться бы мне со внуком. Надеюсь, впрочем, что я вас еще встречу.
Больше я его не видел. В первую ночь по возвращении домой я не мог уснуть. Вспоминая последние дни, я вдруг понял, что Блюхеру нужно было имя хозяина, а узнав город его проживания и дату смерти, он, возможно, мог легко выйти на семью Файнбергов. Тогда мне стало страшно за них, и наутро я позвонил своему контакту в ФБР, рассказав о подозрительном Блюхере-Трушине. Затем я добрался до автоответчика и нашел в числе звонивших профессора Шумана. «Еще одна тень Ковчега, — испуганно подумал я, — когда же они от меня отвяжутся». Затем я позвонил поблагодарить хозяина парижской квартиры. Едва успев сказать «Алло», он стал переругиваться с кем-то по-английски.
— Да вот внуки, — извинился он, прервав ругань, — избалованы, безобразничают, а руку поднять на них здесь нельзя.
— А почему вы их ругаете по-английски?
— Мерзавцы притворяются, что не понимают по-русски; но их дети уже точно не будут понимать. Любопытно, что в поисках парижской квартиры я общался с агентом по фамилии Татищев, так тот ни русского не знал, ни о знаменитом предке, сподвижнике Петра, не слышал, ни о других предках, заседавших еще в Боярской думе.
— А моя жена работала в Оклахоме с техником по фамилии Сен-Сир, — подпел ему я,— Лицом он вылитый наполеоновский маршал Сен-Сир, жена даже открытку с портретом маршала купила, чтобы показать ему, но техник ничего не знал ни о маршале, ни о знаменитом военном училище Сен-Сир. Что делать — диаспора всегда диаспора.
В Петербурге проездом
Ностальгия — скорее тоска по ушедшему времени, чем по оставленной отчизне. Я не разделял желания жены ехать в Петербург после десятилетнего пребывания в Америке. Я упорно отказывался от предложений посмотреть на новую Россию. Мне нередко снилось Щукино озеро в лесу под Цвелодубовом и поросший соснами холм над речкой Волочаевкой, где я обычно завтракал во время походов за грибами. Я очень боялся увидеть берега озера застроенными, а сосны на холме вырубленными.
Моя жена, однако, хотела навестить знакомых и родственников. Накупив подарков и заранее оговорив встречи, в Петербурге она почти не имела свободного времени, а посещение музеев, театров и Мариинки заняло полностью оставшееся время. Стараясь как можно лучше почувствовать жизнь людей, она не хотела, чтобы ее возили на машине друзья, почти все обзаведшиеся индивидуальным транспортом, и ездила в метро и автобусах. Чистый и красивый город выглядел праздничным в сравнении с тем, который мы покинули в середине девяностых, хотя обилие рекламы с использованием англицизмов просто удручало. Настораживало также, что речь большинства людей выдавала в них провинциалов, а услышать ленинградскую речь можно было лишь время от времени.
Жена остановилась у родственников в пригороде. Дом был деревянный, но со всеми современными удобствами, и до метро было пять минут пешком. Жена прилетела поздно вечером из-за задержки рейса, а добралась до дома в полночь, так как поездка от аэропорта заняла еще почти час. На следующее утро хозяева рассказали, что вечером приходил распространитель рекламы — событие редкое на их улице,— но еще более удивительно, что он был вылитый «грек Зорба», так замечательно сыгранный актером Энтони Куином в одноименном фильме. Посмеявшись, вспомнили что «национальный» танец — сиртаки — был придуман в этом фильме.
По моей просьбе жена встретилась с Аней Орловой, чтобы поговорить об Иоффе. Ане было удобно встретиться в кафе на Садовой. Ей было приятно вспомнить молодость, она была откровенна, и рассказ ее был насыщен деталями.
— С Семеном у меня были довольно натянутые отношения после его свадьбы, — говорила Аня. — Его жена Муся сильно ревновала ко мне, и, уверяю вас, без всякого основания. Зато его мама, которая недолюбливала меня до его женитьбы, стала просто обожать меня, вечно приглашала в гости, и если я приходила, она, не переставая, расхваливала Семена и жаловалась на Мусю, хотя и не жила с ними.
Я не удержался прервать рассказ жены старым анекдотом.
— Знаешь ли ты два главных доказательства еврейского происхождения Христа?
— И какие же?
— Во-первых, только еврейская мать считает сына богом, а во-вторых, только еврейский сын считает мать девушкой.
Умеренно посмеявшись, жена продолжала. О Карле Аня узнала, когда десять лет назад осведомлялась в письме к Иоффе об их общей коллеге Маре Горской, уехавшей в Израиль.
— У Семена были какие-то причины не искать эту даму самому, — сказала Аня, как-то высокомерно поджав губы, и можно было заподозрить, что она намекает на некую интрижку, распространяться о которой недостойно. — Он попросил Карла, и тот любезно написал мне ее адрес. Я поблагодарила Карла в новогоднем поздравлении, и мы с тех пор обменивались открытками по праздникам. Когда я собиралась в первый раз в Израиль и известила его об этом, он даже вызвался быть пару дней моим гидом. Я потом всегда извещала его о моих поездках туда, хотя и не всегда посещала его. Знаете, люблю теплое море, но Черное море уже не то, и его пляжи не те.
Возможно, она подразумевала перемены в манерах отдыхающих. Моя жена рассказала о нашей случайной встрече со вдовой Карла Ниной, упомянув также об ее знакомстве с Марой Горской и о последнем романе Мары.
— Об этом романе я не слышала, но знаю о следующем, — с улыбкой прокомментировала Аня, — мне писали, что Мара несколько месяцев назад очень похудела. Ей это идет, и она недавно встретила человека из очень богатой семьи, за которого собирается выйти замуж.
Затем разговор дам переключился на российскую жизнь. Аня не испытывала материальных трудностей. Пенсия и зарплата дополнялись помощью от детей, которые оплачивали квартиру и путешествия. Аня сетовала на то, что на работе мало молодежи, что падает уровень требований к ученым степеням, и непонятным образом винила во всем правительство и лично Путина. С большим чувством защищала Аня сидевшего в тюрьме миллиардера Ходорковского. Жена пыталась объяснить, что выборочное правосудие бывает и в Америке. Она припомнила, что недавно президент одной американской телефонной компании не дал возможности властям подслушивать его клиентов и вскоре попал в тюрьму из-за действительных упущений в финансовой отчетности компании, которые, однако, не замечают у многих других. В ответ жена натолкнулась на такое обожествление Аней американской судебной системы, что дискутировать не имело смысла. Перешли на обсуждение российских знакомых. Многие знакомые изменились. Трудно было понять их желание выглядеть богаче и значительнее. И еще — много разговоров о том, кто и где путешествовал.
За день до отъезда случилось происшествие, послужившее еще одним аргументом в пользу моего нежелания ехать в Россию. Жена возвращалась из театра на метро. В полупустом вагоне напротив нее на той же остановке сел немолодой мужчина, внимательно следящий за всеми и, как показалось жене, особенно за ее действиями. Он сильно напоминал кого-то знакомого, но кого — она не могла вспомнить. С каждой остановкой людей в вагоне оставалось все меньше. Жена почувствовала беспокойство, сменившееся страхом. Продумав, как ей избавиться от внушающего страх попутчика, она на следующей остановке быстро и внезапно вышла из вагона и вместо того, чтобы ждать следующего поезда, успела вскочить в соседний вагон, так что попутчик не мог это увидеть. Когда на следующей остановке она увидела из уже движущегося поезда, что странный попутчик вышел и стал ждать следующего поезда, в котором ей было бы естественнее продолжать свой путь, то почувствовала облегчение. Спустя еще несколько минут она вдруг осознала, что попутчик был похож на «грека Зорбу».
Утром родственник отвез жену в аэропорт. Сказав на прощание, что он решил поставить в доме камеры наблюдения, он посоветовал быть настороже до посадки в самолет. Жена, напуганная произошедшим в метро, провела почти два часа до отлета, постоянно озираясь и стараясь быть в поле зрения обслуживающего персонала. Впрочем, спустя несколько дней она уже склонялась к тому, что опасность скорее была воображаемой.
Воображаемой, однако, опасность не была. Ровно через неделю после отъезда жены вернувшиеся с работы родственники нашли свою собаку — огромного ротвейлера по кличке Бандит — запертой в кухне. Собака выла, и чувствовалось, что была чем-то подавлена. Только что установленное оборудование, записывающее наблюдения обеих видеокамер, было разбито и ничем не могло быть полезно. Шкатулка с золотыми украшениями была украдена. Странно было то, что весь дом был буквально перевернут в поисках чего-то, особенно ящик с письмами и открытками, но не были взяты ни дорогостоящие фотокамеры и кинокамеры, ни компьютеры. Приехавшие через два часа следователи, составив протокол, попросили прийти на следующий день в отделение поговорить со следователем, который будет вести дело. Следователь — высокий, с военной выправкой, молодой человек — объяснил, что, скорее всего, найти воров не удастся, разве что случайно обнаружится скупщик украденных вещей.
В разговоре с родственниками жена вспомнила о «Зорбе», и родственники сказали, что тоже об этом подумали и даже сообщили следователю. Следователь был молод и фильма не видел, но обещал посмотреть. Впоследствии ни воров, ни драгоценностей не нашли и спустя положенное время дело закрыли.
Неприятности профессора Шумана
Трудно понять, насколько мы зависим от жен даже в не касающихся их напрямую делах. Возможно, Наполеон не вторгся бы в Испанию, если бы не развелся с Жозефиной, и история девятнадцатого века была бы другой. Что до меня, то я так и не звонил Шуману до возвращения жены из России, но, будучи пристыжен ею, сделал звонок на следующий день. Голос Дэвида был подавленный. После обычного «как поживаете» и непременного «прекрасно» в ответ я прямиком спросил его о его спутнике в Музее иудаизма.
— Опять вопросы об этом человеке! — воскликнул Дэвид.
— Кто же еще спрашивал? — удивился я.
— Неприятно вспоминать, но, похоже, вы знаете об этой истории больше, чем признавали в нашем предыдущем разговоре. Два месяца назад меня задержала полиция на ранчо Файнберга. Видимо, по навету соседей. Еще будут судить за вторжение на чужую собственность, а пока допрашивало ФБР, они интересовались этим человеком, моим соседом в самолете Чикаго–Париж прошедшей осенью.
— Там вы и познакомились, что ли?
— Да. Я планировал лететь вместе с Файнбергом. Мы с ним не были друзьями и общались не так уж часто. Ему в музее в Париже нужен был перевод с иврита, и он попросил меня поехать с ним. Я звонил ему перед отлетом из Миннеаполиса, сначала никто не отвечал, а потом трубку сняла его дочь и сказала, что он недавно скончался. Я был в шоке, но билет и четыре дня в гостинице были им оплачены, а я уже взял недельный отпуск, и я полетел. На месте Файнберга сидел этот человек. По-видимому, он не знал, что Файнберг должен был лететь вместе со мной, и назвался Майклом.
— Как в билете! — зачем-то добавил я.
— Да. Обратив внимание на его акцент, я спросил, откуда он родом, и поскольку он ответил, что я вряд ли знаю такое место, я подумал, что он из одной из восточных республик Советского Союза. Я был очень расстроен, разговор не клеился, я заказал немного виски и рассказал ему о смерти Файнберга, он сочувственно покряхтел. Он не доел кошерный обед, заказанный еще Файнбергом, жевал какие-то изюмины и угостил ими меня. Выходили мы вместе, и мне вдруг стало плохо перед самым паспортным контролем в Париже. Я, видимо, потерял сознание. Последнее, что помню, это как этот человек выхватывает мой паспорт и тащит меня с ним к офицеру контроля, крича: «Штампуйте быстрее, ему срочно нужен врач!» А следующее воспоминание — я с ним в такси, и он, массируя мне виски, спрашивает, в какую гостиницу ехать.
— А ваш багаж? А врач?
— Багаж был со мной в салоне, а врача я и вовсе не припомню. К полудню я был в полном здравии и оказался в своем номере в компании этого человека. Он спросил меня о моих планах. Я рассказал, что мы с Файнбергом собирались посетить Музей иудаизма. «У меня сегодня есть время, я вас проведу, мало ли что еще с вами может случиться», заявил он. Мы пошли. В музее он отлучился будто бы в туалет, и больше я его не видел. Мне там потом сказали, что он представил нас активистами одной американской синагоги, и они были удивлены моей университетской визиткой.
— А что же дальше с ФБР?
— Их интересовало, знал ли я этого человека и не брал ли я у него паспорт Файнберга, чтобы подбросить назад. Видите ли, паспорт был найден, когда я уже вернулся в Америку. Они предполагают, что мы разыграли обморок, чтобы в суете этот человек мог пройти с чужим паспортом.
— А в паспорте Файнберга есть штамп о въезде в Европу?
— Хороший вопрос. Не спрашивал.
— Так как же вас задержали в Монтане? Что вы там искали?
Дэвид глубоко вздохнул — так глубоко, что было слышно по телефону.
— Вы атеист? — спросил он.
— Ученому свойственно сомневаться, а атеизм — просто разновидность религии, — уклончиво ответил я.
— Мы с Файнбергом верили, что в библейские времена евреи поддерживали связь с Господом с помощью вполне осязаемых, как говорят, вещественных устройств. Узнав кое-какие детали его гибели от его семьи и от жены Львова, я проникся убеждением, что Файнбергу что-то там сконструировали для подобной связи. Я хотел найти хоть какие-то остатки конструкции на его ранчо, быть может — со следами удачи, быть может — со следами неудачи.
— Вы говорили об этом ФБР?
— Да. Они, смеясь, советуют оставить такие объяснения мотивов для судьи в Монтане, ФБР же интересует только мое предполагаемое содействие в незаконном пересечении границы моим подозрительным попутчиком. Однако зайду к Файнбергам спросить о штампе.
— Кстати, вы ведь недавно звонили мне, — заметил я.
— А вы недавно представлялись в Париже активистом синагоги, да не оставили ни адреса, ни телефона.
— Был грех, — с облегчением ответил я.
Напугавший меня звонок Дэвида стал понятен — то была реакция вежливого профессора на запрос музейной дамы. Что ж, одной тревогой меньше. «Шуман скорее одержимый идеей ученый, чем преступник», — подумал я.
Исчезновение странника
Быть правым не всегда приятно. Снова наступил октябрь, и, принимая всерьез записки Львова, я ожидал известий о Жареде. И действительно, они пришли от Ольги.
— Вчера без предупреждения приезжал Жаред. Приехал на такси, днем.
— Он так же выглядит?
— Он покрасил бороду, носит кепку и плащ, которые совсем не подходят к его вечным сандалиям. Спросил Александра. Когда я ему рассказывала, что случилось, слушал молча. Только во время сюжета о каше и изюме что-то вскрикнул.
— Что?
— «Хахева», что ли. Я не поняла.
— «Ах, Ева!», может быть?
— Может быть. Затем мы стали собираться к Александру. Перед уходом Жаред вышел во двор, как бы неуверенно пошел к березе, разломал скворечник на ней и достал оттуда что-то похожее на большую пуговицу. Поймав мой взгляд, сказал: «Урим».
— Урим?
— Ну, да. Александр теперь в специальном доме инвалидов. Там есть еще русские старики с Альцгеймером, и сиделки знают русский. Мы ему приносим советские книги, и он все спрашивает, когда придет Оля и почему Галина Петровна плачет. Я забыла предупредить Жареда, что посетители должны предъявлять удостоверение личности, но он спокойно показал армянский паспорт на имя Тиграна Демирчана. Мы пробыли минут двадцать.
— Александр узнал его?
— Конечно, нет. На обратном пути Жаред попросил высадить его возле пункта проката автомобилей «Hertz». Выходя из моей машины, он сказал: «Александр очень боялся допросов об обстоятельствах гибели Файнберга. Я дал ему несколько сушеных ягод, похожих на изюм. Съев одну, человек на короткое время натурально затрудняется вспомнить недавние события, и никакой детектор лжи ему не страшен. Если добавить такую ягоду в настоящий изюм, она совсем незаметна. Александр, наверное, прятал их там. Вы всыпали в кашу слишком много этих ягод. Он теперь неизлечим». — «Каких ягод?» — спросила я Жареда. «Здесь их не найти», — ответил он.
Повесив трубку, я стал соображать: «От Ольгиного городка до Фарго — часа четыре езды. От Фарго, чуть ли не по всей автостраде 1-94 до ее слияния с автострадой 1-90, можно жать под сто пятьдесят километров в час. Дальше по автостраде 1-90, по крайней мере до Ливингстона, за которым начинаются перевалы через Скалистые горы, давить под сто двадцать. Скорее всего, сегодня он заночует в Мизуле». И рано утром я позвонил в отель «Best Western», где в последний раз останавливался Иоффе.
— Могу ли я поговорить с господином Демирчаном?
— Минуточку, — ответил портье и вскоре добавил: — Он, видимо, завтракает.
— Попросите его позвонить мне, — сказал я и оставил свой номер телефона.
Ждать звонка пришлось недолго. Гортанный голос произнес:
— Я — Тигран Демирчан, но ваше имя мне не знакомо.
— Жаред, Александр Львов передал мне записи ваших бесед с ним, и я хотел бы узнать…
— Во многом знании много печали, как писал один старый еврей. Однако я не замечал, чтобы Александр записывал наши разговоры.
— Я думаю, он записал потом, по памяти.
— На каком языке?
— На русском.
— Представляю, по памяти на русском, хотя мы говорили только по-английски, — процедил он, добавив секунды через три: — Будете издавать под названием ТРЕТЬЕЗАКОНИЕ, что ли? — и повесил трубку.
«Если он все же пришелец, то торнадо-экипаж должен прийти за ним на ранчо», — подумал я и вспомнил, что где-то в листках Иоффе были несколько телефонов соседних ранчо. Я два дня обзванивал их, выдавая себя за проверяющего достоверность прогнозов погоды, но там было солнечно и никаких торнадо.
И тогда, вспомнив, что в Соединенных Штатах нет срока давности по уголовным делам, я позвонил моему визитеру из ФБР и рассказал о появлении бородача с документами Демирчана у Ольги, добавив, что этот Демирчан, как я предполагаю, собирался ехать в Мизулу. Визитер оживился и поблагодарил.
— Не могли бы вы держать меня в курсе: получилось, что мы ведем следствие вместе, — попросил я шутливым тоном, и визитер обещал.
И действительно, вскоре он сообщил, что автомобиль, взятый на прокат Демирчаном в Миннесоте, сорвался в пропасть в Айдахо недалеко от Мизулы. Это случилось на одном из серпантинов, отходящих от автострады M90 вверх, за заросшие хвойным лесом перевалы. Армянский паспорт Демирчана с американской туристической визой, визами Австралии, Израиля и Франции оказался в бардачке, но тело не найдено. Обычно такие поиски ведут пожарные, но сейчас им недосуг: как раз в тот день небольшое торнадо разметало костер недалеко от места крушения, и теперь надо тушить лесной пожар.
— Позвоните при любой новости, — попросил мой визитер, — не могу понять, как вы догадались, что он поедет в Мизулу.
— Разумеется, позвоню, — ответил я, умалчивая о записках Львова и телефонном разговоре с Демирчаном и ясно понимая, что новостей от Жареда больше не будет.
Тело водителя так и не нашли, и я думал, что это — конец печальной и таинственной истории. Однако последовало продолжение.
Эпилог
Никогда не говорите самому себе: «Вот и все». Через несколько месяцев мой визитер из ФБР позвонил снова.
— Помните Блюхера-Трушина? — спросил он. — Он пытался ночью проникнуть в дом Файнбергов, но после вашего предупреждения мы попросили полицию следить за домом. Его вспугнули, и он пытался в темноте скрыться на автомобиле с выключенными габаритами и фарами, но не увидел столба со светоотражающим дорожным знаком, врезался в него и погиб. При нем был русский паспорт на имя Трушина. Кроме него, в машине был еще один человек, без документов, тяжело раненный и не понимавший по-английски. Внешности он был средиземноморской, а когда я показал его фото шефу, тот воскликнул: «Вылитый грек Зорба» и рассказал про старый фильм…
— Я видел фильм, — нетерпеливо перебил я, форсируя разговор. — На каком же языке он говорил?
— Врачи не поняли. Они его срочно оперировали, но у него оказалась аллергия на наркоз, и он не выжил. Полиция сняла отпечатки пальцев у обоих, и мы отправили их русским вместе с паспортом. Вскоре те написали нам, что Блюхер-Трушин в действительности человек с совсем другой фамилией. Он работал у них в милиции, но был арестован и судим за соучастие в контрабанде золота, а его американским партнером, по русским сведениям, был покойный отец Карла. Они ввозили в Советский Союз золотые двадцатидолларовые монеты 1900 года.
— Ввозили, а не вывозили?
— Да, ввозили. Сидел Блюхер-Трушин в одном лагере вместе с подельником, пожилым религиозным евреем, от которого, видимо, и набрался эрудиции. Вышел из тюрьмы уже после краха Советского Союза и числился юридическим консультантом у нескольких криминальных дельцов, — неторопливо продолжал мой визитер.
— А как он был связан с Карлом? — перебил я его.
— После визита Иоффе в Израиль Карл вышел на одного из этих дельцов, партнера его покойного отца, и, видимо, сообщил тому о ковчеге и золоте. Делец, узнав, какое количество золота там могло быть, решил украсть его и привлек к делу Трушина. Насколько нам известно, криминального прошлого Карл не имел и, как вести бизнес с такими дельцами, наверное, не знал,
— Блюхер-Трушин рассказывал о нем другое, — попытался возразить я.
— Не стоит доверять его занимательным рассказам.
— Тем не менее мог ли Карл попытаться организовать кражу золота, чтобы сорвать работу Ковчега, скажем, из религиозных соображений?
— Не будем фантазировать. Исключить такую версию мы не можем, но разумнее думать, что Карл желал получить часть золота, которое, казалось бы, так легко взять в глуши Монтаны. Видимо, он не знал точного адреса ранчо и думал, что ранчо легко найти, просто следя за Иоффе. Я так предполагаю потому, что Блюхер-Трушин первый раз поехал в США в прошлом ноябре и летел прямо в Миннеаполис. Однако Иоффе уже скончался, а дети Иоффе, с которыми, как мы недавно выяснили, Блюхер-Трушин разговаривал, заявили тому, что ничего ни о каком ранчо не знают. Они даже удивлялись, о каком боссе вообще идет речь, потому что их отец после иммиграции в Америку нигде не работал, хотя и ездил недавно по неизвестным им делам в Израиль, возможно просто к родственнику. Они посоветовали Блюхеру-Трушину обратиться к этому родственнику — Карлу. Тогда, видимо, делец распорядился выбивать информацию из Карла.
— И его били?
— Израильская полиция сообщила, что, согласно повторной экспертизе, Карл попал в утопленники уже мертвым. Они также нашли у Карла дома подслушивающее устройство. Вы правильно предположили, что на вас вышли по вашему звонку к Карлу. Однако Блюхер-Трушин не догадался о вашей поездке в Париж, а просто подслушал о ней.
— Как? Где?
— Русские коллеги объяснили, что он и его подельники подслушивали родственников вашей жены, живущих в пригороде. Найти их адреса можно было, например, используя архивы санкт-петербургской полиции. Эти подельники установили жучок-ретранслятор на дереве напротив дома родственников. Оператора жучков полиция поймала, и он признался, что перехватил разговор родственников с вашей женой, делившейся из Парижа по телефону планами посещения музея в воскресенье. Блюхер-Трушин вылетел на следующий день в Париж и успел встретить вас.
— То есть он не совсем Шерлок Холмс. А кто же обокрал Иоффе в Париже?
— Кто-то неизвестный. Может быт, простой карманник.
— Человека могут дважды за год случайно обокрасть карманники, но если и в Европе, и в Америке карманниками оказались арабы, то трудно поверить в случайность.
— Мы проверяли личность гостя, с которым у Демирчана был инцидент в гостинице. Он — из Иордании, недавно погиб в каком-то происшествии на Западном Берегу Иордана.
— Еще один труп — просто как в голливудском детективе! И что за происшествие?
— Палестинские службы все списывают на израильские козни, а что на самом деле — нам не разобрать. Было еще одно подозрение. Профессор Шуман, летевший вместе с Демирчаном из Чикаго в Париж, был на Западном Берегу в день гибели иорданца. Похоже, что необузданный интерес Шумана к ветхозаветным событиям и местам приносит ему и другим много хлопот. Теперь, спустя месяцы, он не может в деталях описать свое времяпрепровождение в этот день. Однако это еще не улика. Гибель иорданца и отсутствие каких бы то ни было улик привели к тому, что дело этого гостя закрыто.
Дела могут закрываться за неимением решающей информации, но также и по другим причинам. Я это давно понял на собственном опыте. Однажды я забыл пропуск на военную кафедру университета. Не буду описывать, как я прошел туда по чужому пропуску и как расчетливо взял без пропуска документ, выдаваемый только под залог пропуска. Не рассчитал я, однако, вероятности внезапной проверки, а она случилась. Военная кафедра представила меня к отчислению, но через неделю меня помиловали даже без какого-либо выговора. Я много лет недоумевал по этому поводу, пока случайно не оказался вместе с бывшим парторгом факультета в одном вагоне петергофской электрички. Было это лет за десять до развала Союза. Тот сетовал на рост безнаказанных нарушений и пьянства после перевода факультета в Петергоф, на что я со скепсисом вспомнил свой прощеный проступок как свидетельство снисходительности былых лет. «Это было другое дело. Ведь тогда простили вовсе не вас, — возразил бывший парторг, — простили других. Если бы после вашего исключения или даже выговора вы или ваши родители вздумали поднять вопрос, вас бы, скорее всего, не спасли, но пришлось бы выгонять также и вахтера, и секретчика, а генералу объявлять выговор за провал воспитательной работы. Генералу объяснили, и он все понял».
— А что же с этим русским криминальным дельцом, партнером или боссом Трушина? — продолжал спрашивать я моего визитера.
— Его нельзя привлечь за убийство Карла, поскольку нет доказательств его причастности, и даже убийцы еще не найдены. Наши русские коллеги, однако, говорят, что дельца привлекли по делу о фальшивых паспортах. Ведь некий господин Трушин — реально существующее в Санкт-Петербурге лицо. Кроме того, там выявились еще два дела, к которым делец причастен. Одно из них — контрабанда электроники, в которой замешан ваш знакомый Николай.
— Эксперт по компьютерам? — не сразу вспомнив случайного знакомого, удивился я.
— Именно он.
— И каким образом он замешан?
— Банда дельца получала электронику от русских, привозивших ее из Америки под видом личных вещей, и перепродавала, а ваш знакомый был одним из поставщиков, причем покупал ее здесь как не облагаемое налогами оборудование для своей компании.
— Как же его поймали?
— По переводам от банды на счета третьих лиц, странное дело, исключительно русских иммигрантов.
— Было бы более странно, если бы, скажем, мексиканцы получали переводы из России, — возмутился я. Так как любовь россиян и иммигрантов из Советского Союза проехаться на казенный счет не является исключительной, то мой собеседник вставил шпильку некстати.
— Да, вы правы. А когда опросили лиц, получавших переводы на свои счета, они указали на Николая, который просто просил их о любезности. Когда же провели аудит его фирмы, нашли на балансе больше ста компьютеров, а в наличии — только три.
— А как узнали, что он мой знакомый?
— Вы у него в списке клиентов.
— А есть ли новости о Тигране Демирчане?
— Мы вернулись к его делу сразу после гибели Блюхера-Трушина. Файнберг погиб после торнадо, но от торнадо ли? Нельзя исключить, что Демирчан убил Файнберга из-за того же золота. Паспорт Демирчана был выдан армянским посольством во Франции, но родственники человека с таким именем из Армении не видели его много десятилетий, примерно с того времени, когда Блюхер попался с монетами в той же стране. А ведь у Демирчана была тоже история с монетами, но в Мизуле. Не исключено, что они с Блюхером сообщники.
— Тогда бы Блюхер знал о Файнберге и его ранчо, ведь Демирчан там был.
— А потом они могли рассориться, — после короткой паузы выкрутился собеседник, которому мой аргумент, кажется, раньше в голову не приходил. — Машину Демирчана изучали подробно. Замок водительского ремня был неисправен, и он мог вылететь из машины при ее падении. Наше официальное заключение, что он погиб, хотя его тело и не найдено. Один наш сотрудник вписал в нем, однако, особое мнение: «Не исключена умышленная поломка замка для заметания следов перед сбрасыванием автомобиля». В обломках машины были найдены его волосы, мы проанализировали ДНК и попросили армянских коллег сверить с ДНК армянских родственников. Он не похож на них. Мы послали волосы на повторный анализ в другой центр, чтобы найти хоть какую-то корреляцию. В самый престижный университет.
Прошло еще несколько лет. Александр Львов находился все в том же состоянии и в добром физическом здравии, чего нельзя было сказать об Ольге, с которой мы стали чаще общаться по скайпу. Николай, наняв хорошего адвоката, сумел перевести свое дело просто в первое крупное нарушение налогового законодательства и отделаться, вдобавок к судебным издержкам, крупным штрафом. Это почти разорило его, и он продал дом.
Аня Орлова продолжала преподавать при зарплате, на которую никто из молодых не соглашался. Жена изредка переписывалась с ней и недавно получила открытку, где было следующее: «Недавно дети Семена, делая ремонт, перебирали его бумаги и нашли записку ко мне, написанную накануне смерти и неотправленную. Они переслали ее мне, там была только одна, но очень странная фраза: Я нашел человека, если так можно сказать, который подтвердил твою гипотезу о семитских языках. Непонятный оборот, и не похоже на манеру Семена, он никогда не писал лишних вводных слов».
— Давно мы не вспоминали Жареда, — заметил я читавшей открытку жене.
Черт поймал меня на слове, и дней через десять я вдруг встретил «своего» агента ФБР в винном магазине. Мы обменялись приветствиями, я похвалил сицилийское вино «Неро д’Авола» и спросил, нет ли новостей о Демирчане.
— Ничего нового нет. Дело заглохло.
— А что с университетской экспертизой?
— Ответа от них нет больше года. После четвертого напоминания эксперт университета написал: «Мы задерживаем заключение, потому что не можем объяснить, почему у субъекта с такими волосами есть гены, каких мы не находили ни у кого на Земле».
— Ни у кого?
— Ни у кого.
[1] Ветхий Завет, одна из двух частей Библии, является общим источником для иудаизма, христианства и ислама. Первые пять книг Ветхого Завета — Пятикнижие — относят к Моисеевым книгам. Первая книга, Бытие (генезис в протестантской и католической традициях), описывает сотворение мира и человека, а также предков еврейского народа. Вторая, Исход, повествует о бегстве евреев из Египта и, главное, об их Договоре с Богом — основе иудаизма. Три последние книги Моисея содержат, главным образом, правила, руководства и законы для еврейского народа. Первая глава Бытия о действиях Бога-Элохим имеет не вполне точный перевод, так как Элохим —-это множественное число от древнееврейского слова «бог». Вторая глава описывает деяния уже единственного бога — Господа-Яхве (переводимого как Присутствующий), включая создание рая в верховьях Тигра и Евфрата. Созданный Яхве Адам имеет собственный язык и получает вместе с Евой от Господа запреты. Нарушив запрет и узнав в результате этого, что они наги, Адам и Ева используют листья как одежду. Яхве изгоняет их из рая, предварительно дав кожаную одежду. После убийства одного сына Адама другим этот сын-Каин находит жену и селится на востоке от рая. Отмечено, что именно следующий сын Адама — Сиф — похож на Адама. Десять последовательных потомков Адама по линии Сифа живут почти по тысяче лет и дают многочисленное потомство. Их популяция раздражает Яхве (особенно та ее часть, которая имела матерей, не являющихся «дочерьми божьими»), и он принимает решение сократить жизнь потомков Адама до 120 лет. Образовавшаяся к тому времени популяция уничтожается во время потопа, и появляется новая — от детей Ноя, в которой каждое поколение живет все меньше, приближаясь к указанному сроку. Еще через десять поколений появляются прародители евреев — дети патриарха Фарры. Дети, внуки и правнуки Фарры вступают только во внутрисемейные браки. В результате появляется большая семья Иакова, внука Авраама и правнука Фарры, переселяющаяся в Древний Египет, где она превращается в народ — евреев. Через четыреста лет Моисей с помощью Яхве выводит народ из Египта. Последовательность явлений, воспринимаемых как чудеса, на пути из Египта в Палестину должна убедить евреев в их избранности богом-Яхве. Основное требование Яхве в его Договоре с еврейским народом заключается в признании его единственным богом. Вытекающее из договора обязательство регулярного приношения жертв около специального Ковчега Завета (Договора) евреями часто нарушается. Этот Ковчег предназначен для прямых контактов с Яхве. Ковчег был построен по плану Яхве, перемещался вместе с еврейским народом и обслуживался по предписанным Яхве правилам. Спустя несколько сотен лет после выхода из Египта и обретения Ковчега сын царя Давида, Соломон, строит храм, куда помещает Ковчег, но он нарушает правила, и Ковчег выходит из строя (примечание автора).