Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2014
Карен Ашотович Степанян
родился в 1952 году в Ереване. Доктор филологических наук, вице-президент
российского Общества Достоевского, главный редактор альманаха «Достоевский и
мировая культура», заведующий отделом критики журнала «Знамя». Автор книг «Достоевский и язычество (Какие пророчества Достоевского
мы не услышали и почему)» (1992), «└Сознать и сказать“: └реализм в высшем
смысле“ как творческий метод Ф. М. Достоевского» (2005), «Явление и
диалог в романах Ф. М. Достоевского» (2009), многих статей по проблемам
русской и мировой литературы в отечественных и зарубежных научных сборниках и
периодических изданиях. Живет в Москве.
Очень благодарен Ольге Бугославской за
то, что в своем отзыве на мою книгу она ограничила комплиментарную
часть одним абзацем и сосредоточилась на важнейших проблемах, которые волнуют и
ее, и меня, и, смею надеяться, многих наших соотечественников.
Начну с
общих вопросов, а конкретные возражения по тексту книги рассмотрим потом.
«Традиции
и верования прошлого» (читай: Церковь)
держали науку «взаперти», а как только «замок сломался», стали совершаться одни
открытия за другими.
На мой
же взгляд, огромным бедствием явилось для человечества начавшееся с Фомы
Аквинского (XIII век) отделение науки от теологии (хотя сам канонизированный
Католической церковью Аквинат и не предполагал, надо
думать, какие выводы будут сделаны из его учения впоследствии). В идеале
познание объектов окружающего человека материального мира1
и постижение всего устройства мироздания, метафизической его составляющей
(духовного мира человека, Божьего замысла о мире) должно проходить в органическом
единстве. И Церковь в принципе всегда ратовала за это (находились, конечно, у
нас, и на Западе немало церковных деятелей, считавших, что катехизиса всем
достаточно; но ведь и среди филологов есть такие, кто полагает, что только
стихи Пушкина и Есенина есть поэзия). Джордано Бруно был
сожжен не за свои астрономические открытия (Коперник, Николай Кузанский и
другие ученые, делавшие сходные открытия, прожили мирно и спокойно), а за те
выводы, которые он из них делал, за отрицание таинства Святого Причастия, за
то, что был «герметическим магом» и связывал теорию Коперника с грядущим
возвращением египетской религии, религии герметических трактатов.
В
результате же разрыва между наукой и теологией сложилось такое положение вещей,
при котором многие следующие одно за другим научные открытия стали угрожать
самому существованию человечества (и при этом, по милосердию Божьему, научный
прогресс все-таки совершался в некотором соотнесении с развитием человека:
трудно представить себе, что было бы, окажись даже не атомное оружие, а всего
лишь пулеметы и минометы в распоряжении
полководцев XVI–XVIII веков). Когда наука еще только начинала
изучать поверхность окружающего мира, казалось, что ее открытия
доказывают, что Бога нет или что без этой «гипотезы» можно обойтись, что
библейская история человечества неверна (так, человеку, вылезшему из подземного
люка вплотную с задней стеной великолепного собора, поначалу будет казаться,
что ничего особенного тут нет и такую стенку он и сам мог бы сложить).
Но по мере приближения к основам мироздания и расширению взгляда на Вселенную
дело меняется: многие ученые, находящиеся на переднем крае науки, вынуждены все
чаще останавливаться в своих изысканиях, либо не в силах осмыслить и объяснить
то, что им открылось, либо не имея такого желания.
Помню, как в молодости меня поразил друг-астрофизик, сообщив, что, по последним
данным его науки (тогда это казалось сенсацией!), материя конечна. «Ну а что же
там, дальше? И понимаешь ли ты, что это переворачивает все традиционные
представления о мире?» — приставал я к нему. Но он лишь пожимал плечами: «Это
не наше дело. Наше — доказать, что материя конечна. А над остальным не
задумываемся».
Времена
Средневековья никогда не ассоциировались с Золотым веком потому, что Золотой
век — это не просто миф о замечательном прошлом. Это мечта о земном счастье без
Бога — или с неким расплывчатым сознанием о чем-то высшем (вспомним «Сон смешного
человека» Достоевского, где повествуется о планете людей, не знавших о грехе,
все население которой поэтому смог развратить один маленький петербургский
чиновник). Такая мечта обычно рождается в периоды идейного кризиса крупного и
некогда процветавшего людского сообщества. Но никогда не осуществляется.
Развитие человечества движется по поступательной линии, а не циклически,
повторяя одно и то же в разных «декорациях». И вот если взглянуть с этой точки
зрения, вырисовывается такая картина (по крайней мере, по отношению к тому, что
именуется европейской цивилизацией). После пришествия Христа — три века
христианского мученичества, пламенеющей веры. Затем то, что именуется почему-то
«темным Средневековьем», хотя прозрений и взлетов человеческого духа (ответов
на искушения властью, неизжитым язычеством и пр.) там было поболее,
чем в последующие века (для многих из нас это еще закрытая территория). То, что назвали Возрождением (и выросшее из него Новое время),
стало закономерным итогом возросшей самооценки человека и в то же время
сознания своей личностной уникальности, главным образом духовной, в большом,
очень расширившем свои умопостигаемые границы мире. Это имело
благотворный смысл, ибо одной из целей развития человечества является все
лучшее осознание человеком своего утраченного царского достоинства, своего богоподобия. Но одновременно из всего этого возникает
иллюзия возможности насильственного личного влияния на этот большой мир, и, по
закону сообщающихся сосудов, ослабевает вера во всеблагую Премудрость Бога.
Почему европейцы, несмотря на духовные кризисы и неудачи, продолжали развивать
идеи гуманизма и не возвращались к средневековым устоям? Потому что раз двинувшись в сторону от Бога, очень трудно вернуться
назад: постоянно кажется (как при преследовании миража в пустыне), что продвинешься
немного дальше, еще немного — и вот оно, вожделенное счастье, добытое собственными
руками (по этому принципу развивались все революции — пока власть не захватывал
очередной диктатор, прекращавший процесс). Перечитаем еще раз замечательную
фразу С. Пискуновой, которая приведена в отзыве моего оппонента.
В
XVI–XVIII веках у «передовых» граждан наиболее экономически и культурно развитых
стран Европы крепнет убежденность в том, что с интеллектуальным развитием человеческой
личности, обретением ею новых знаний, появляются основания своими силами
устроить «правильную» жизнь на земле (в разных вариациях), а тогда и сам
человек станет лучше. Очень трудно (и каждому из нас, и человеку вообще)
соотнести свою завышенную самооценку с ясным осознанием главенства Бога в
мироздании и своей обязанностью Ему всем, что у тебя есть. Но в XVI–XVII веках
претензии человека своими силами обустроить жизнь на земле еще можно было
изображать комически (но лишь утрируя при этом его физическую немощь) — отсюда
Дон Кихот (хотя тогда же гениальный Шекспир увидел в
этом и трагедию — «Гамлет»). К XIX веку этот процесс, все более набиравший
обороты, набух страшной опасностью — раскольниковской
арифметикой, взятой на вооружение всеми революционерами: допустимо во имя
счастья десяти убить одного (одну), во имя десяти — сотню и так далее, до сотен
тысяч и миллионов2. Однако Достоевский
после «Преступления и наказания» для дальнейшего распознания этой — уже сверхтрагической — опасности взялся постичь тип не
революционера, а, казалось бы, полной его противоположности: светлого, доброго,
готового служить всем окружающим Мышкина, кроткого и смиренного сердцем.
Сравнения со Христом здесь не кощунственны, их не избегал
и сам Достоевский, потому что в том и была его задача: определить подлинное место
даже самого совершенного человека в мироздании, его задачу и возможности. И вот
выясняется, что даже такой человек, будучи только человеком, не может своими
силами спасти даже узкий круг окружающих людей, более того — служит причиной
гибели (физической и/или духовной) наиболее доверившихся ему (как и его
предшественник — ламанчский рыцарь). Почему? Потому
что не сознает, что пораженную грехом человеческую природу (и свою, и чужую)
надо лечить с помощью Божьей, и лечить подчас горькими лекарствами, а не похвалами;
а еще и потому, что пытается совместить отдачу всего себя людям с личным
счастьем (как Дон Кихот — с жаждой земной славы)3. Но это предупреждение
Достоевского (как и многие другие) осталось неуслышанным.
Посчитали доброту и самоотдачу ближним, во имя их вымечтанного счастья, достаточной, исчерпывающей задачей
человека на земле. И — пошли в революционеры, провозгласив служение идеям и
задачу устроения земного благополучия высшим проявлением служения человеку,
испорченному неправедным устройством общества. Без таких идеалистов ни одна революция,
а тем более российская, не состоялась бы — за откровенными бандитами люди не
пошли бы.
В
результате ХХ век стал кошмаром. Пришли «Дон Кихоты зла» (по выражению Т. Манна) — Гитлер,
Сталин, Муссолини, Франко, Салазар — и стали
устраивать земное счастье своих народов по своему разумению. Но для многих
минувший век ознаменовался новым испытанием веры и новым осознанием подлинного
устройства мироздания. (Характерно, что и в 1960–1970-е годы для значительного
числа наших соотечественников, жаждавших духовного возрождения, но так и не
дошедших до порога церкви, именно Дон Кихот и князь Мышкин стали кумирами,
образцами для подражания, а порой и оправданием своих неудавшихся попыток по
«спасению» ближних.) И вот четверть века назад настала новая проверка для
человека и его веры. Возрождению веры в нашей стране и освобождению церкви от гонений можно было бы только
радоваться. Но вот все чаще слышны голоса, что настоящая вера была только в
эпоху гонений, а сейчас вновь, как и в XIX веке, и перед революцией,
торжествует обрядоверие, Церковь смыкается с
государством, священники неоправданно богатеют и т. п. Однако человек должен
испытываться не только страданием, но и счастьем, но и благополучием.
Достоевский писал: «Всякое великое счастье носит в себе и некоторое
страдание, ибо возбуждает в нас высшее сознание. Горе реже возбуждает в нас в
такой степени ясность сознания, как великое счастье. Великое, то есть высшее
счастье обязывает душу». Но всякую ли душу? — вот вопрос. Церковь состоит
из живых людей, в той или иной степени подверженных соблазнам своего времени, в
том числе и закостеневанию там, где должна быть живая
вера. Что ж, размежевание зерен и плевел идет постоянно, надо только помнить
слова Христа о том, что окончательно разделить их дано
будет только Ему во время жатвы.
Теперь
о том, чем отличаются кротость и метафизическая лень и почему вроде бы в одних
случаях поступать, как Христос, нехорошо, а в других надо поступать именно так,
как поступал Он. На самом деле надо всегда поступать так, как
указывал Христос, но при этом помнить об истинном устройстве мироздания (о том,
как говорил Бог Иову: «Где был ты, когда Я полагал
основания земли?»). Многим путь христианина представляется простым:
передоверил все Богу, и живи себе спокойно. На самом деле это — каждодневный
трудный путь по узкой тропе, с необходимостью каждое мгновение решать, как
поступить так, чтобы твое действие было во благо тебе
и ближнему (не случайно в Евангелии так много взаимоисключающих, казалось бы, поступков
и указаний Христа в сходных на первых взгляд обстоятельствах). Судить —
то есть выносить другому «завершающую» (говоря словом Бахтина) оценку, да еще и
с возможными последующими «санкциями», Христос нам запрещал, но осознавать
греховную пораженность человеческой природы (своей в
первую очередь, но и ближнего) и видеть в этом первопричину всех наших бед — в
том долг христианина. «Братия! Если и впадет человек в
какое согрешение, вы духовные исправляйте такового в духе кротости», —
наставлял апостол Павел (Гал. 6:1). «В духе кротости»,
но — «исправляйте». Не дать смирению перейти в пассивность, самоустранение и не
превращать помощь ближнему в насилие над ним — вот между этими Сциллой и Харибдой
предстоит идти выбравшему христианский путь.
Да,
служение Богу может перейти в гордыню — и потому в русской традиции умение
видеть свои грехи всегда считалось предпочтительней, нежели «умение» видеть
ангелов. Да, «клинья» поджидают нас повсюду, но в том-то и состоит искусство
жизни, чтобы не дать им помешать тебе выйти к свету.
Тех,
кто прошел этот путь лучше, правильнее других, Церковь причисляет к святым. Тут
важно то, что подлинные святые «при детальном рассмотрении» прежде всего самих
себя святыми отнюдь не считали, отклоняли какие-либо поклонения себе, повторяя
слова 113-го псалма: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему
дай славу». В произносимой ежедневно в тысячах больших и маленьких храмов
причастной молитве св. Иоанна Златоуста: «Верую, Господи, и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго,
пришедый в мир грешныя
спасти, от них же первый есмь аз» — допускаете ли вы
лукавство святого? (Ср. утверждение Франциска
Ассизского перед смертью о том, что он не знает отныне за собой никаких
неискупленных прегрешений.) Ну а подменять любовь к Богу или к святому
идолопоклонством — увы, свойственно человеку — и не почему-либо, а потому, что
любить тяжело, откупаться проще (это и в отношениях между людьми так).
В заключение скажу: я не могу — да и не ставил своей целью — опровергнуть все суждения О. Бугославской. Надеюсь только, что наш диалог поможет кому-то лучше осознать всю сложность тех проблем, о которых идет речь, перечитать, возможно, гениальные романы Достоевского и Сервантеса, а главное — задуматься вот над чем. Сейчас наступает, возможно, некое новое Средневековье. После фукуямовских иллюзий «конца истории», всеобщего торжества демократии и толерантности, все больше обостряются и межнациональные антагонизмы, и противоборство воинствующего атеизма с верой, и межгосударственные конфликты, и ненависть между богатыми и бедными. Повторится ли то, что началось на нашей планете ровно сто лет назад (а ведь до того казалось, что весь ХХ век будет мирным и счастливым и помудревшее человечество обойдется без больших потрясений), — зависит от каждого из нас, от того, правильно ли мы выберем узкий личный путь, поймем ли пророчества Сервантеса и Достоевского.
_________________
1 Да и такое познание само по себе нуждается в трансформации: подлинное постижение рождается не на субъект-объектном, а на субъект-субъектном (как пишет моя коллега-достоевист Т. Касаткина) уровне, когда сознаешь, что всегда имеешь дело с живой, одухотворенной субстанцией.
2 Мне все же представляется, что эпидемия чумы или неурожай «лучше», нежели социальные потрясения. Природные бедствия многих понуждают осмыслить свою жизнь и покаяться в грехах своих и своего окружения, а во время социальных потрясений (революций) человеку этим заниматься некогда: он должен поскорей уничтожить всех ближних, по-другому представляющих земное устройство.
3 Конечно, между Дон Кихотом и Мышкиным нет связи по короткой прямой. И потому я, начав работу над этой темой со сравнительного анализа романов «Дон Кихот» и «Идиот», затем расширил исследование до сопоставления всей жизненной и творческой судьбы Сервантеса и Достоевского, истории менявшегося восприятия их романов, социокультурного контекста, сопоставления Дон Кихота и Мышкина с реальными историческими лицами: Игнатием Лойолой, Франциском Ассизским, Савонаролой и т. д.