Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2014
Ольга Витальевна Бугославская родилась в 1974 году в
Москве. Окончила филологический факультет МГУ, кандидат филологических наук,
автор литературных журналов «Знамя» и «Октябрь».
Филологическое
исследование К. А. Степаняна1 из тех книг,
которые читаются на одном дыхании и заставляют брать в руки карандаш и делать
многочисленные пометки на полях. Точные и глубокие наблюдения, неожиданные
аналогии и сравнения, богатейший материал, максимально широкий исторический
план, динамика и напряженность повествования, вызов устоявшимся представлениям
полностью захватывают читательское внимание. И как любая по-настоящему живая и
наполненная книга, работа К. А. Степаняна порождает полемику.
Основная
часть исследования посвящена подробному сопоставительному анализу романов «Дон
Кихот» Сервантеса и «Идиот» Достоевского. Одна из его
главных целей — опровергнуть тезис о том, что роман «Идиот»
иллюстрирует утопичность христианской идеи: «Финальная трагедия Мышкина,
которую многие склонны трактовать как несовместимость христианских идеалов с
жизнью, на самом деле доказывает обратное: с жизнью совместимо только подлинно
христианское учение».
В
краткой и упрощенной форме основные положения можно свести к следующему. И Дон
Кихот, и князь Мышкин взялись за переустройство мира в соответствии с вымышленным,
оторванным от действительности идеалом. При этом они не учитывали греховную
поврежденность человеческой природы, а также опирались исключительно на свои
собственные ограниченные силы, не устремляя внутренний взор к христианскому
идеалу и не ища в нем поддержку. В силу всех этих причин их миссия потерпела
полную неудачу. Если первая часть романа «Идиот»
включает в себя множество евангельских аллюзий, то во второй части князь Мышкин
ассоциируется не с евангельским Христом, а с добрым человеком-проповедником из
популярной тогда книги Ренана «Жизнь Иисуса». Таким образом, в романе
Достоевского, как ранее и в романе Сервантеса, крах терпит не христианство, а
«иллюзия человекобожеского преображения личности и
мира». Эту мысль Сервантеса и Достоевского автор полностью разделяет и горячо
поддерживает.
В связи
с этим дополнительного уточнения требуют два вопроса. Во-первых, насколько
надежными и точными являются те инструменты, с помощью которых автор книги определяет,
соответствует ли поведение князя Мышкина христианской доктрине. А во-вторых,
действительно ли верен сам тезис об «иллюзии человекобожеского
преображения».
Стремление
человека опираться на собственные силы родилось, как известно, в эпоху
Возрождения. Во времена Средневековья, как указывает К. А. Степанян со ссылкой
на У. Эко, «противоречия жизни не обесценивали единство ценностей, поскольку
преодолевались надеждой и верой». «Когда же эти скрепы веры стали ослабевать,
когда человек утратил веру в незыблемый и совершенный миропорядок, обнаружил
свою свободу и возможность ощущать себя творцом собственной судьбы — началось
то, что мы теперь именуем Возрождением». Однако к тому моменту, когда
создавался роман Сервантеса, идеи Ренессанса уже обнаружили свою
несостоятельность: «Но радостная эйфория длилась — по историческим меркам —
недолго. Отрыв от Небес и от своей среды, от традиций и верований
прошлого привел постепенно к ощущению одиночества и беспочвенности собственного
существования, осознанию трагизма краткого мига земного человеческого бытия…
Отказ от всеобъемлющей роли Провидения… вера во всемогущую науку (на самом деле
находившуюся тогда в зачаточном состоянии) — и разочарование в ней, неспособной
объяснить и десятой доли происходящего в мире, приводило к мысли о том,
что все мироздание есть дисгармония и хаос».
Сначала
два слова по поводу науки. Отчего в XVI веке она все еще находилась в зачаточном
состоянии? Не оттого ли, что «традиции и верования прошлого» на протяжении
долгих веков держали ее взаперти, не давая никакой возможности развиваться?
Ведь как только замок наконец сломался и дверь сначала
только приоткрылась, наука стала совершать один прорыв за другим.
А кроме
того, если перестановка акцентов, говоря условно, с небесного на земное привела
к столь печальным последствиям, как «ощущение одиночества и беспочвенности
собственного существования», то почему же европейцы не вернулись на исходные
позиции, к средневековым представлениям и верованиям, с которыми им так хорошо
жилось, а упорно продолжали развивать идею гуманизма, преодолевая чувство
дисгармонии и хаоса? В своей книге К. А. Степанян цитирует С. И.
Пискунову, которая с некоторым недоумением пишет: «Однако чем больше разрушала
действительность гуманистические иллюзии, тем с большим рвением искали
гуманисты пути к воплощению своих идеалов, тем с большей верой творили свой
фантазийный образ мира и человека». Действительно, странная настойчивость.
Вероятно, чувствами дисгармонии и хаоса дело все-таки не исчерпывалось. Причем
далеко. Удивительно, что философия Ренессанса представлена в книге
исключительно как источник зла. Это с одной стороны.
А
подойдя с другой, мы
обнаружим, что разочарованность в традициях и верованиях прошлого была не менее
глубокой, чем разочарованность в пришедших им на смену идеях гуманизма. Об этом
сам же К. А. Степанян и пишет со всей убедительностью: «Уже
неоднократно отмечалось исследователями, что время, когда творил Достоевский,
было в России очень схоже с первыми веками существования христианства в
качестве официальной государственной религии: небывалый духовный подъем первых
трехсот лет после пришествия Христа идет на убыль (нельзя не отметить, что
эйфория после пришествия Христа длилась, соответственно, еще меньше, чем эпоха
Ренессанса. — О. Б.), постоянное предстояние
перед Богом заменяется обрядами и ритуалами… Церковь все более смыкается с
государством, клир отделяется от мира и принадлежность к священству сулит уже
не муки и страдания, а почет и доход, ввергающие в соблазн. Угасание живой веры
приводит к появлению различных ересей…» Из сказанного становится совершенно
понятно, почему же все-таки состоялся «отрыв от своей среды», и почему обратно
в эту среду никто не спешил, предпочитая искать новый путь: произошла дискредитация
того, что эту среду составляло.
Здесь,
помимо этого, в построениях К. А. Степаняна намечается нечто похожее на противоречие.
В исследовании говорится о том, что в эпоху Возрождения, кроме прочего, актуализировались
представления о Золотом веке, свойственные языческому мировоззрению. Миф о
прошедшем Золотом веке порождает неприятие и отрицание настоящего, сопровождающееся
стремлением воскресить идеальное прошлое. Тем самым идея становится опасной.
Однако в той картине мира, которая отразилась в работе К. А. Степаняна, тоже
присутствует некое подобие Золотого века — первые века христианства и в
какой-то степени Средневековье. Именно этот период характеризуется небывалым
духовным подъемом, постоянным предстоянием перед
Богом, непосредственной связью земного и небесного… Все
последующее, начиная с Ренессанса, рассматривается не в качестве поступательного
движения и развития человеческой мысли, а как отпадение от этого идеала, как
его искажение. Отсюда вывод о необходимости вернуться к Золотому веку с его
традициями. Эту задачу — воскресить традиционные ценности и восстановить
утраченные основы жизни — решали в своем творчестве, по мнению К. А. Степаняна,
Сервантес и Достоевский. Но что же нас ждет, если
вообразить фантастическую ситуацию возвращения к забытым первоосновам? То же
самое, что уже и было: предстояние перед Богом очень
скоро заменится ритуалами, церковь сомкнется с государством и так далее, что
очень точно описано самим К. А. Степаняном по отношению к периоду, когда
христианство становилось официальной религией. Это именно то, что произошло на
наших глазах после падения советской власти. Слово в слово. Как показывает
практика, вернуть потерянное в изначальном виде не
удается.
В
литературе, которая так или иначе трактует вопросы о
том, что правильно, а что нет, с точки зрения христианского учения, всегда
встречается множество понятий, страдающих крайней неопределенностью. Книга
К. А. Степаняна в этом смысле не исключение. Подражание Христу,
уподобление Ему или преподобление… Преобразование
действительности или ее преображение… Из контекста
понятно, что одно плохо, а другое хорошо, но граница представляется весьма
подвижной и произвольной. Кому-то кажется, что действительность преобразилась,
кому-то — что дальше преобразования дело не пошло, а никаких четких объективных
критериев оценки попросту не существует.
Главную
причину «трагической неудачи благих намерений Дон Кихота и Мышкина» автор
исследования связывает с «неадекватным восприятием реальности, неумением видеть
проявления греховной пораженности человеческой
природы и, соответственно, предугадывать ее влияние на поступки человека».
Мышкин «или не замечает греха вовсе, или все всем прощает. Князь, может быть, и
видит развращенность и демонизм в Настасье Филлиповне,
но отказывается верить этому (как пытается “не верить” ненависти к нему
крестного брата Рогожина). …Христос, прощая блудницу, указал ей одновременно и
путь покаяния: “Иди и впредь не греши”. Князь не делает этого». Таким образом,
он проявляет метафизическую лень: «он не хочет или не может (или не считает
нужным) взяться за долгий труд искоренения греха в людях». Наверное, упрек
справедлив. Только как же заповедь: «Не судите, да не судимы будете»? Может
быть, князь не чувствовал за собой морального права обличать и искоренять
чьи-то грехи? Может, он стремился подчеркнуть, что Настасья Филипповна в первую
очередь все-таки жертва, а уж потом грешница? Разве поведение князя не является
проявлением кротости? Где проходит грань между кротостью и смирением с одной
стороны и метафизической ленью — с другой? Увы, эта грань полностью размыта.
Больше того — ее нет. Кротость и метафизическая лень — различные названия
одного и того же. Сопоставим рассуждение К. А. Степаняна о метафизической
лени с фрагментом интервью Майи Кучерской «Частному корреспонденту», в котором
речь идет о кротости:
Вопрос:
Однажды я видела, как батюшка освящал офисный центр…
Он ходил и махал кадилом на офисные стены, обклеенные плакатами с «нежитью»,
«некромантами», «вурдалаками». В этих комнатах располагалась фирма по производству
компьютерных игр. Тебе от таких вещей в большей степени смешно, грустно или
страшно?
Ответ:
Нормально… Не исключено, что этот батюшка просто
проявлял смирение. А что он должен был сделать? Поджечь эти плакаты, опрокинуть
столы, произнести гневное слово обличения о вреде компьютерных игр? Христос
так однажды поступил, но то была особая ситуация, и то
был Христос. Слово этого батюшки вряд ли на кого-то бы повлияло… А вот так, тихо сделать, что просят, — по-моему, в
этом больше достоинства и правды. Вообще… кротость — страшная сила.
Итак. В
одном случае Христос сделал то-то и то-то, но то был
Христос. В другом —
Христос сделал то-то и то-то, а значит, и князю надлежало сделать то же самое.
Кротость батюшки — страшная сила, а кротость князя — слепота, не позволяющая
видеть греховную пораженность человеческой природы и
нежелание деятельно противостоять злу. Получается что-то похожее на игру в
слова. Давно замечено, что цитатами из Евангелия можно аргументировать
противоположные позиции. Так же как и любую ситуацию можно назвать особой и
интерпретировать в удобном ключе. По-христиански себя вел князь Мышкин или нет
— тоже один из вопросов, на который нельзя ответить объективно.
Проблема
Дон Кихота, как пишет автор, состояла в том, что он подменял христианскую веру
верой в мирской идеал рыцарства. В определенной мере «на рыцарский идеал ориентируется
и сам Мышкин» — «рыцарь бедный». А замешан этот идеал на представлении об
исключительной личности, то есть на высокомерии. «Высокомерие» и «гордыня» —
еще два греха, в которых, при желании, можно уличить или хотя бы заподозрить
кого угодно. О самом смиренном человеке всегда можно сказать, что он хочет всех
превзойти в смирении, а значит, обуреваем гордыней. Если человек пытается
исправить мир вокруг — он смешивает божеское и человеческое и подменяет
служение Богу служением человеку. Не пытается — проявляет метафизическую лень и
потворствует греху. Куда ни кинь…
Именно
это — «всюду клин» — демонстрирует глава книги К. А. Степаняна, посвященная
Франциску Ассизскому, который представлен здесь в качестве одного из провозвестников
европейского гуманизма, а значит, фигурой отрицательной. «В молодом Франциске
сочетались мечты о собственной великой славе с добротой и состраданием к ближним». Он нацелен на принятие внешнего мира, а не на
его преображение, «так же, как и Мышкин, всех принимает с пороками их и никого
не осуждает». Он убежден «в собственном совершенстве», «в праве всех поучать и
всеми руководить», а также в том, что «именно ему Бог поручил спасти
католическую Церковь». Он принимал «массовые поклонения себе и своим ученикам»…
И главное, что противоречит «усиленному смирению», Франциск
стремился «повторить земную жизнь и судьбу Христа». «В стремлении же
повторить все за Христом, испытать ту же боль и перенести ее — нет ли гордыни?»
Обратившись к служению Богу, Франциск решил, что «необходимо делать для этого
служения гораздо больше, чем делают окружающие, и совсем не тем путем, каким
они делают». Тем самым он открыл дорогу будущим диктаторам, которые вели людей
к добру железной рукой, чей собирательный образ создал Достоевский в легенде о
Великом инквизиторе.
«Высшие
молитвенные состояния выражались у Франциска и его учеников весьма странно: в
кружении, верчении, громких криках… обмороках, беготне по саду или лесу… И не случайно многие православные богословы весьма
скептически относятся к экстатическим состояниям Франциска и его учеников».
Поскольку,
«назначение подлинных святых — не концентрировать внимание, любовь и упование
окружающих на себе, пусть даже неосознанно, как Мышкин в “Идиоте”,
а, отходя в сторону, указывать человеку путь к
подлинному и единственному Спасителю», ясно, что Франциск Ассизский к подлинным
святым причислен быть не может.
Вполне
возможно, что действительно не может. Но если применить предложенный подход и
предложенные критерии более широко, то при близком и детальном рассмотрении
выяснится, что к подлинным святым вообще никого нельзя причислить. Если имя
святого осталось в истории, если этот человек сумел прославиться, это наверняка
означает, что он концентрировал внимание и любовь окружающих на себе. Вольно
или невольно, осознанно или нет. Он не отошел полностью в сторону, не смог
стереть свою личность и т. д. И гордыня не играет в этом никакой роли.
Обратимся
к фактам биографии Иоанна Кронштадтского,
изложенным в известной книге Павла Басинского «Святой
против Льва».
Став
приходским священником, отец Иоанн тоже пошел не тем путем, каким шли другие
священнослужители, чем поверг окружающих в недоумение. Во-первых, он «досаждал
настоятелю пожеланием ежедневных литургий», что было истолковано как проявление
амбиций. А во-вторых, начал опять-таки ежедневно обходить самые бедные и неблагополучные
кварталы города с тем, чтобы оказывать их несчастным и обездоленным жителям
посильную практическую помощь, вплоть до того, что стирал им одежду и ходил для
них за лекарствами в аптеку. Он таким образом проявлял
любовь к ближним или подменял служение Богу служением человеку?
Обретя
всероссийскую известность, батюшка стал, вольно или невольно, объектом массового
поклонения, «перераставшего в идолопоклонство». В храм стекались толпы народа,
что иногда приводило к давке, в которой люди получали тяжелые увечья. Однажды
это закончилось самым трагическим образом: одна из прихожанок погибла.
Не имея
возможности исповедовать каждого из многочисленных прихожан и паломников по
отдельности, отец Иоанн был вынужден практиковать так называемые коллективные
исповеди, которые тоже у многих наблюдателей вызывали самое скептическое отношение:
«Тут стало твориться что-то невероятное, — пишет протоиерей Василий Шустин. — Вопли, крики, устное исповедание тайных грехов.
Некоторые стремились — особенно женщины — кричать как можно громче… Постепенно
крики превратились в плач и рыдания».
Вокруг
отца Иоанна возникла группа, прибегая к актуальной
терминологии, PR-менеджеров, которая бойко торговала его именем, организовывала
визиты в состоятельные семьи и взимала с заказчиков крупные суммы за свои
«услуги». Все это наверняка происходило без ведома самого отца Иоанна, но все же являлось побочным результатом его деятельности.
И
наконец, культ Иоанна Кронштадтского привел к
возникновению секты иоаннитов, видевших в батюшке
новое воплощение Христа.
По-видимому,
издержки, ошибки, в том числе и трагические, неизбежны. Практически любые наши
действия, вне зависимости от того, продиктованы они гордыней или смирением (тем
более что четко их разделить труднее, чем кажется), имеют как позитивные, так и
негативные последствия. Хорошо, если негативные последствия не очень заметны.
Но иногда, в силу действия многочисленных внешних факторов, именно эти
незначительные, казалось бы, огрехи получают вдруг неожиданное развитие,
начинают разрастаться и в конечном счете полностью
перекрывают все мало-мальски позитивные достижения. (К счастью, бывает и
наоборот.) Огромную роль в этом играет свойственное людям и совершенно
неизбежное взаимное непонимание. Это касается и нас грешных, и «положительно
прекрасного человека» Мышкина, и даже праведников и святых. Чем шире круг
людей, к которому обращается, скажем, проповедник, тем ниже вероятность того,
что он будет понят правильно. Он может ясно указывать на единственного
подлинного Спасителя — Христа, но кто-то все равно будет смотреть на него и в
нем самом видеть воплощение Христа. Нельзя не согласиться с тем, что неприятие
мира и стремление к его преобразованию — это «тенденция возрожденческого
мировоззрения, затем переданная Новому времени», которая породила мировые
революции и принесла «неисчислимые беды человечеству». Но ведь не одни же только беды. Вряд ли есть необходимость перечислять
позитивные итоги преобразовательной человеческой деятельности. А кроме того, в те «благословенные» времена, когда
«противоречия жизни преодолевались надеждой и верой», на головы несчастных
людей разве не сыпались неисчислимые беды, с которыми они тоже не справлялись?
Нелепо было бы задаваться вопросом о том, что хуже: эпидемия чумы, неурожай и
голод или социальные потрясения.
В целом
картина получается малоутешительная. Если ты принимаешь мир — плохо. Это отказ
противостоять греху и пороку. Не принимаешь — еще хуже: ты уже без пяти минут
Великий инквизитор. В первом случае ты поддаешься метафизической лени, в другом — гордыне. С успехом
миновать и ту и другую опасность практически невозможно, в чем можно убедиться
на примере Франциска Ассизского и Иоанна Кронштадтского. Так совместим ли христианский идеал с
жизнью?
_________________
1 Степанян К. А. Достоевский и Сервантес: диалог в большом
времени. — М.: Языки славянской культуры, 2013.