Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2014
Алексей Григорьевич Верехов родился в 1938 году. Преподаватель вуза Санкт-Петербургского государственного экономического университета (СПбГЭУ).
В сущности, что это такое — богатство, чувство богатства, ощущение себя богатым, стремление обогатиться? Русским часто говорят: вы такие умные, но почему вы такие бедные? Формула, которую приписывают Курту Воннегуту если ты такой умный, то где же тогда твои денежки, — это как раз для нас. Вам срочно нужен иной уровень благосостояния, — говорят дружественно относящиеся к нам иностранцы. Вы каким-то образом переживаете одновременно проблемы и высокоразвитых, и малоразвитых стран — высказывается Джеймс Биллингтон, хорошо говорящий по-русски директор Библиотеки Конгресса США, автор книг «Икона и топор» и «Пожар ума». И все это от бедности. Вся история России — нескончаемая борьба с бедностью.
Имеет ли вообще стремление обогатиться национальные особенности и оттенки? Может быть, это свойство человеческой природы, инстинкт, унаследованный от животного накопительства. Ведь стал же навозный жук скарабей символом великой египетской цивилизации. Тот самый скарабей, для которого шарики, скатываемые им из навоза, то есть всего лишь пищевой запас, были его богатством. Так, наверное, и у человека обогащение — тайная, неукротимая, первобытная страсть. И такое же, как у навозного жука, усердие в накоплении.
Но обогащение — это не только усердие, но и ум, и терпение, и воля, и смелость. «Богатство — сильное свидетельство в способностях к всему», а «бедность — уничтожение всех наших дарований», — писал в своем Толковом словаре ранний русский драматург Княжнин.
Между богатыми и бедными лежит пропасть. Богатый говорит бедному: ты слаб, ты раб своих слабостей, ты ленив, ты живешь сегодняшним днем, ты не способен думать о будущем; даже любовь к собственным детям не заставляет тебя отказаться от своих слабостей. То есть, в сущности, все то, что говорилось издавна на Руси: «У того, кто ленив, спит долго, да еще и пьет, нужда — скудость у него дома сидит, а беды у него на плечах сидят… убожество у него в кошельке гнездо свило, привязалась к нему злая лень, как милая жена».
Бедный же говорит богатому: я беден, потому что ты богат; я такой, какой я есть; так было, так есть и так будет. Но не слышит богатый бедного. Глухота — болезнь богатых людей, так на Руси сказано.
Но бедный еще и завистлив, и опасен. От бедного всегда исходит опасность разрушения порядка, который необходим всем. Бедными были восставшие римские рабы, нидерландские гёзы и русские крестьяне под предводительством Ивана Болотникова. Бедными были парижские коммунары («Шагайте, усачи и нищие девчонки, / Несите секачи и с порохом бочонки»). Бедными были силезские ткачи в Германии и китайские «боксеры» с лозунгом «Кулак во имя справедливости и согласия». Наконец, Иисус Христос тоже был беден и тоже опасен. Иначе откуда взялась бы эта чудовищная ненависть против него осудивших его на смерть. Мудрейший Сатана, знающий человеческую природу лучше, чем Иисус, показывал ему все царства мира и искушал, говоря: все это дам тебе, если падши, поклонишься мне,— но он выстоял. Откуда, в сущности, берет начало трагедия этого бедняка? Его судей возмущало его презрение к жизненным благам, к положению в обществе, к почестям и к деньгам. Этот нищий, объявивший себя к тому же еще и богом, обрушивал вековые устои, власть, держащуюся на богатстве. Он был преступником, и висеть ему было суждено на кресте между двух разбойников. Такова была злобная воля его судей. Потому что одинаково непонятны среднему (нормальному) человеку и праведники, и бандиты, поскольку и те и другие — искусители. Этот слишком плох, а тот — слишком хорош, но и тот и другой недоступны для личного примера или даже для подражания. Ведь и христианство поначалу стало религией бедняков, и убивали первых христиан богатые язычники.
Традиционная русская бедность или индижестия (l’indigence) на французский лад, как ее стыдливо обозначали в XIX веке люди из культурного слоя общества, становилась привычным складом жизни. Бедность порождала не только апатию и беспомощность, но и отчаянную анархистскую энергию. Вспомним хотя бы гоголевского израненного ветерана капитана Копейкина, который, отчаявшись добыть себе пенсию, стал разбойничать в рязанских лесах. Вспомним и русские пословицы, обеляющие бедность, которым несть числа: «Без денег сон крепче»; «Нищета прочней богатства»; «Денег нет, так подушка под головой не вертится»; «Богатому не спится, богатый вора боится»; «Божья благодать лучше богатства». И все в таком же роде. А как казнокрады и взяточники на Руси говорили: Хоть и стыдно, да сытно; Какая честь, коли нечего есть. Или вот фонвизинский персонаж (Ермолай) пишет: «Которая десятина земли принесет мне столько прибыли, как мое бесчестье». До чести ли было тут. Бедность коверкала человеческие души.
В описании Сумарокова читаем: «Вышел думный дьяк и стал ему герой взятку (пятьдесят рублёв) давать. А он: “На что это? Это, право, напрасно”. Говорит: “На что это?” — и берет». Взятка порождала одновременно и нахальство, и какую-то скользкую, поганую стыдливость. А как появились на Руси взятки? Все от того же, от бедности. От того, что государство, которое по этой причине и государством-то назвать было трудно, мелкому чиновничьему люду жалованья не платило. Отсюда и появилась взятка, которую опять-таки стыдливо обозначали как «акциденцию» (по Салтыкову-Щедрину, «слово оригинально не русское, но от долгого употребления совершенно обрусевшее»). Само-то слово, означающее что-то случайное, выражало собой поначалу случайный заработок, так сказать, на прокорм живота, а позже превратилось во «взятку». Сначала — «сколько дадут», а потом уже — «сколько запросишь».
Бедность порождала устойчивую философию жизни. Как у Островского в «Грозе»: «В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры…» Бедность порождала казнокрадство. «Что же касается до казны, то, по моему глупому разуму, несть греха и до нее от времени до времени прикасаться», — высказывается фонвизинский персонаж, надворный советник Артемон Взяткин. «Прикосновение» к казне воровством не называлось, хотя на самом деле таковым и являлось. «Вор — подлое слово, а благородные люди заменяют его на умение жить, блюсти свои интересы или что-то в этом роде» — таковы были лицемерные формулы повседневной жизни.
Это была всеобщая бедность, которую позднее Герцен обозначал как «бытовой, непосредственный социализм». Та самая бедность, из которой впоследствии вырастет так называемый «победивший социализм», узаконивший ее. «Бедность — не порок», а так, обычное наше состояние, оправдывали себя люди. Бедность порождала лень и пассивность, она была как рок и обреченность. Гоголевский помещик Хлобуев в «Мертвых душах» выразил это тоскливыми словами: «Мне кажется, что мы совсем не для счастья рождены».
Но она (то есть бедность) уживалась каким-то парадоксальным образом с «природным жизнелюбием и природным величием русской души, для которой даже богатство становилось каким-то второстепенным, временным и воздушным». Как писал, наверное, самый проницательный русский человек и лучше всех знавший русскую душу Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: «…не могу не благоговеть перед широкой русской натурой, равно великой и в умении сколотить деньгу на шарамышку, и в умении разбросать ее на ветер…» В другом произведении («За рубежом») того же замечательного автора, не входящем, понятно, в школьную программу изучения русской литературы, «мальчик в штанах» (немецкий мальчик) никак не может понять «мальчика без штанов» (русского мальчика), которому на эту бедность, равно как и на все разумные доводы немецкого мальчика в пользу богатства и благополучия, как будто бы и наплевать: «…у нас, брат, шаром покати, зато занятно». О, как нам на самом деле это все понятно, эта занятность русской жизни. Да и все сегодняшние наши западные переселенцы в Европу или Америку дружно говорят, что скучно живется «у них там». Как будто все хорошо, а скучно. Один современный литератор отметил, что всякий культурный русский, читая Салтыкова-Щедрина, испытывает странное наслаждение. Но это не смех над собой, это — радость самоидентификации.
Но полнота и разнообразие («занятность») русской внутренней жизни постоянно натыкалась на бедность. Бедность питала лень и питалась ленью. Лень располагала к высоким, но бесплодным рассуждениям. Эти рассуждения развивали в обществе презрительное отношение к простому труду и простому человеческому существованию. Занятия стали делиться на низкие и высокие. Развивалось даже не просто социальное неравенство, а скорее нравственное и культурное неравенство. Утрачивалось чувство национального единства, национальной среды обитания. Известный ядовитый французский маркиз понял это лучше всех других: если французская жизнь, писал он, постоянно плодит тип честолюбивого эгоиста, то русская жизнь — тип бескорыстного философа. Если первый из этих типов действует в самой гуще социума, то второй — возвышен и отстранен от жизни. Не то чтобы он «страшно далек от народа» — он вне народа.
Розанов с тоской, чувствующейся в каждом слове, писал: «Нобель — угрюмый, тяжелый швед, скупал в России все нефтяные земли. Купил — и закрыл… Русские все зевали. Русские все клевали… Были у них (то есть, у нас) Станиславский и Немирович-Данченко. Станиславский был красив, а Немирович-Данченко был умен. И основали они Художественный театр. Им рукоплескали, их засыпали цветами, о них писали». О Нобеле никто не писал, это было неинтересно. Было это в 1894 году, а как будто бы и сегодня. Все помнят эпизод из советского замечательного фильма об «Иване Васильевиче», где посол шведский вожделеет о «Кемской волости». А чем все кончается? Человек из будущего, наш сегодняшний, советский, «социально близкий», обчищает посла шведского. Вот такая это была занятная и отнюдь как будто бы не порочная, а, напротив даже, жизнеутверждающая и «занятная» аберрация общественного сознания. Другое дело, что в нашем сегодняшнем жестоком прагматичном мире оно, это бескорыстное величие русской души, оказалось пока как будто бы и не к месту, но слава богу, если это только пока. В том-то и штука, что душа русского народа жива; дремлет, но жива; закостенела, но держится ее косная, но устойчивая организация. Эра «Великого Прагматизма» может наконец надоесть людям и закончиться, а экологическая полнота и «занятность» русского национального сознания, даже его талантливая непоследовательность и эклектичная энергия сможет влиться в общечеловеческий поток развития. Но на сегодня существует какая-то глубокая технологическая неувязка между русским национальным характером, невосприимчивым в целом к обогащению, и системой отношений в современном мире.
Люди талантливые, ученые, артисты или художники, часто относятся к богатству довольно хладнокровно. Но этих людей немного. «Ученые — малое число людей, занимающихся размышлением, между тем как прочие пьют только да едят», — пишет русский автор XVIII века. Люди идейные бывают сыты своей идеей, как Дон Кихот Ламанчский, «чье имущество заключалось в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке». То же мы читаем и у Пушкина: «…деньги рыцарю не нужны, на то есть мещане — как прижмет их, так и забрызжет кровь червонцами». Другими словами, есть чувства и есть люди, которые выше денег. Их мало, но, слава богу, они есть. Но бедность любого человека постыдна, и недостоин любви тот правитель, народ которого беден. «О, бедность, бедность, /Как унижает сердце нам она!» — это Альбер, сын пушкинского Скупого Рыцаря, барона Филиппа. Мы ведь помним, как в нашем российском фильме Смоктуновский изображал барона, в одиночестве чахнувшего над своим золотом в подвале: «…тут есть дублон старинный…»ю Вдова принесла монету за долг своего умершего мужа, молит простить долг, ведь у нее ничего больше нет; старик неумолим, грозит ей тюрьмой и она отдает монету кровопийце-ростовщику. А бедный парень, сын скряги-отца, повредивший шлем на поединке, не может поправить его, не имея денег. Но то же бывало и в русской истории. Например, в фонвизинском «Недоросле»: «Батюшка г-жи Простаковой был воеводою пятнадцать лет… Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит… Покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду…». Таков же купец Савёл Прокофьевич Дикой из «Грозы», типичный скряга русского покроя: «Заикнись мне о деньгах, у меня всю внутренность разжигать станет». Приходит к Савёлу Прокофьевичу мужик и просит отдать честно заработанные деньги: «…я отдам, отдам, а обругаю». Вот такая пакостная натура.
Наверное, у всех народов были свои легендарные скряги. Диккенсовский дядюшка Скрудж, Гарпагон из мольеровского «Скупого», бальзаковский ростовщик Гобсек, американка Хетти Грин и бог знает кто еще. Да и скряжничество, вообще-то, и сегодня явление обычное. Говорят, чуть ли не все голливудские знаменитости, хоть и заставляют себя быть щедрыми (иначе средства массовой информации за-смеют), — на самом деле ужасные скряги. Такой вот разумный гибрид экономности и скупердяйства стал образом жизни. Но легендарный Гобсек («глотающий всухомятку», в переводе с французского) был филантропом и хотя и присваивал чужие состояния, но для того только, чтобы не давать разным бездельникам их разбазаривать.
Россия и русская литература дала множество типов людей, желавших разбогатеть. Вот перед нами незабвенный Павел Иванович Чичиков, с детства испытавший жестокую нужду.
После провала блестящей таможенной аферы обращается он к своим не рожденным еще детям: «И почему я должен пропасть червем?.. Вот скажут, отец — скотина: не оставил нам никакого состояния». Да ведь когда умирал собственный его отец, этот смышленый мальчик свою родительницу о том же спрашивал: «Маменька, остаемся ли мы с состоянием?» А все состояние, доставшееся от отца, составляли «четыре заношенных безвозвратно фуфайки, два старых сертука, подбитых мерлушками, и незначительная сумма денег». Трижды пытается этот подлец, если попробовать точно его обозначить, разбогатеть тремя разными способами. Сначала традиционно, по-русски, казнокрадством («Кто же теперь зевает на должности? — все приобретают», это по Гоголю), а потом уж теми гоголевскими хитроумными способами, от которых просто дух захватывает от восхищения писательским талантом. И трижды терпит крах. Вот кому поставить надо бы памятник в современной Москве, так этому «не красавцу, но и недурной наружности, не толстому, но и не слишком тонкому» коллежскому советнику и кавалеру Павлу Ивановичу Чичикову. Но в нем (Чичикове) «не было привязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость. Ему мерещилась… жизнь во всех довольствах, со всеми достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды — вот это беспрерывно носилось в голове его». И с такой точки зрения Чичиков выглядит как современный европеец и уж точно сильно отличается от классических хоть русских или хоть европейских скупердяев. А уж какую схему взяткодатия или взяткополучения, как кому больше нравится, придумал Гоголь для этого виртуоза мошенничества — просто пальчики оближешь. Да и вся схема лихой чиновничьей жизни Павла Ивановича была в точности такая же, как и сегодня: «зацепил, поволок; сорвалось — не спрашивай». Впрочем, вернее сказать, сегодняшняя схема в точности равна тогдашней, чичиковской. Чичиков у Гоголя (точнее, по Достоевскому, но как писал Розанов, вся «муть Гоголя» как будто проясняется под пером Достоевского) — подлец чистокровный или просто подлец, тогда как случаются еще подлецы наивные и подлецы стыдящиеся. Подлость — свойство его натуры. Чичиков — подлец настоящий, чистокровный, как того хотел, вероятно, и Гоголь.
А вот для Аркадия Долгорукого из «Подростка» Достоевского накопительство приобретает метафизические, иррациональные черты — страсть, игра. Точно так же, как для несчастного немца Германна из «Пиковой дамы», которого страсть разбогатеть довела до безумия. Игрок не «чахнет над златом», ему не нужно накопление в день по ломаному грошу, и он не боится проигрыша, ибо проигрыш — всего лишь противоположность выигрышу. Таков же и вполне современный Мавроди, чем и определяется его привлекательность для тех простаков, которых он многократно обманывал. Мавроди — это их мечта и надежда на будущее, скрытая тяга к возвышенному и необыденному, которая есть на самом деле в каждом человече-ском существе, даже загнанном в угол тяжелыми жизненными обстоятельствами. Однако были и такие ничтожные личности, как Плюшкин и старуха процентщица Алена Ивановна из «Преступления и наказания», личности ничтожные и жалкие, одержимые алчностью и скупостью.
Незаконнорожденный дворянский отпрыск Аркадий Долгорукий («не князь, просто Долгорукий») — носитель метафизической идеи обогащения, идеи денег и богатства как высшего достижения, для Достоевского совершенно загадочного и непостижимого, но писательски очень привлекательного. Деньги сравнивают все неравенства. «Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство», и в этом главная их сила. Деньги — это «единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». «Будь я богат, как Ротшильд — кто будет справляться с лицом моим (Аркадию кажется, что его лицо слишком ординарно) и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне со своими красотами». Таковы мысли подростка, изложенные пятидесятичетырехлетним Достоевским, знавшим, что такое бедность. Аркадий хочет «накопить Ротшильдовы цифры», а потом все отдать, да не половину, а все до копейки, и, став нищим, быть вдвое богаче Ротшильда (имелся в виду тогдашний Джеймс Ротшильд, парижский). Вот оно — ewig russisches. Копить он будет не как немецкий «фатер» (бережливый отец семейства), то есть всю жизнь, скрупулезно и экономно, а так, чтобы «сразу взять все».
Итак, процесс накопления начинается, как у Ротшильда. Дело это очень простое, нужны только «упорство и непрерывность», но деньги сами по себе ценности не представляют. (Трудно поверить в то, что для Ф. М. это был только писательский прием для описания сумбура, царившего в подростковой головке.) Будь он Ротшильдом, мечтает Аркадий, ходил бы в стареньком пальто и с зонтиком, но сознание того, что он Ротшильд, веселило бы его. Для Аркадия одинаково неприемлемы и нищий с волжского парохода, ходивший в отрепье, у которого «по смерти его нашли зашитыми в его рубашке до трех тысяч кредитными билетами», и Ротшильд, враз отхватывающий миллион при какой-нибудь выгодной негоции.
Почему богатые или разбогатевшие русские так легко отделялись и отделяются стеной от своего бедного народа? Ведь именно это и было всегда источником слабости страны.
Вот пред нами два современных персонажа, отстоящие от Чичикова и Аркадия Долгорукого на полтораста лет. Один из них — Чичваркин Евгений (школьная кличка Чича), а другой — Полонский Сергей, оба разбогатевшие вдруг баснословно и, в общем, как будто не «на шарамыжку», а благодаря трудам праведным. Состоятельные и «какбэ» (по язвительному и очень меткому обороту Ирины Ясиной) образованные selfmademens.
У Жени Чичваркина начиналось все так же, как и у Павлуши Чичикова или подростка Аркадия. Павлуша Чичиков, «накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, — признак наступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом». Точно так же подросток Аркадий, купив на аукционе «дрянной старый альбом» за два рубля пять копеек, тут же продает его за десять рублей человеку, просто опоздавшему на аукцион, но которому, причем единственно ему, этот альбомчик чем-то был дорог. Этот заинтересованный покупатель просил уступить за четыре рубля, но Аркадий тверд, как камень: «Рынок; где спрос, там и рынок». Один шаг, и семь рублей девяносто пять копеек нажил — Аркадий «поцеловал десятирублевую». Это не было выражением любви к деньгам, а было, скорее, выражением восторга самим собой, своим успехом и своей удачей. Женя же Чичваркин покупал сигареты «Космос» за квартал от школы за семьдесят копеек, а продавал одноклассникам по рублю; точно так же бывало и с лаком для ногтей для девочек, и с грампластинками. «Появление денег из ничего его вдохновило», — пишет автор бестселлера о жизни и деятельности нашего героя. Цель также была «накопить Ротшильдовы цифры». Основа накопления была, как и у Аркадия Долгорукого, — «упорство и непрерывность».
Дело было в начале 90-х годов, и на страну, уставшую от того, что Женя презрительно и даже со злостью именовал «совком», надвигалось какое-то подобие капитализма или, по крайней мере, то, что предвещало капитализм. В Россию потекла «обильная, как дерьмо, продукция капитализма», по выражению одного английского журналиста. К двадцати двум годам Женя стал миллионером, основателем компании «Евросеть», торговавшей по всей стране радиотелефонами и черт знает чем еще. Население быстро приобщалось к западному образу жизни. Радиотелефоны производились в другом, настоящем капиталистическом мире, контуры которого стали ясно видимы после падения стены, разделяющей оба мира. Но в телефонах нуждались, все и они должны были продаваться во всех странах и в огромных количествах. Простенький и всем понятный в России слоган, придуманный Женей, «Евросеть — цены просто о..еть», гарантировал бойкую торговлю. Быстро формировался слой энергичных деловых мещан, отнюдь не рыцарей, а как раз тех, у которых, по Пушкину, «кровь брыжжет червонцами». В конце концов радиотелефонами обзавелось чуть не все население огромной страны, ущемляя другие, даже гораздо более насущные свои потребности. Это и был так называемый капитализм в стране, в которой он еще совсем недавно считался чуть ли не преступлением.
Путей развития у России, как известно, было два: первый из них, так называемый капитализм, был, в согласии с остальным миром, историческим продуктом естественного отбора; второй же путь, избранный страной, так называемый социалистический путь развития, европеец и нобелевский лауреат Фридрих Хайек называл (наряду с фрейдизмом) извращением XX века, а Иосиф Бродский — «преступлением против человеческой природы». Оба пути, по выражению Вернера Зомбарта, деконкретизировали мир, то есть подрывали конкретные человеческие отношения. Капитализм заменил человеческие отношения сделками между людьми, а марксизм заменил их «лишенными запаха и вкуса» классовыми отношениями. И то и другое привело к изменению и обеднению человеческой психики, «понижению психического уровня», по выражению Василия Розанова. Социализм загонял психику внутрь, подчиняя ее бесплодным мечтам о светлом будущем, и упрощал ее «до ясности коротких желаний» (Розанов). В том же, вообще говоря, направлении, но гораздо быстрее действовал и капитализм, растворяя психику, подобно концентрированной серной кислоте, в деловых отношениях, но оставляя, впрочем, нетронутыми отдельные территории, в том числе честность, верность слову и, главное, непосредственность и естественность бытия.
Русский капитализм был в начале XX прошлого столетия задушен в младенче-ской колыбели, а его второе зачатие было отложено чуть ли не на столетие вперед. В 1917 году Россия спряталась от капитализма и всех его ужасов за социалистическим забором, превратившимся вскоре в «железный занавес». Когда были стерты «грани между трудом физическим и трудом умственным» и стала ощущаться нехватка того и другого, когда были стерты «грани между городом и деревней», в результате чего была уничтожена деревня как основа русского национального самосознания, возникло ощущение пустоты и страха перед будущим. Воспринятый через почти столетие капитализм также испугал всю страну, а те, кто не испугался, стали миллионерами и миллиардерами.
Демократизация российского общества в 90-е годы выбросила на поверхность жизни огромное количество бандитов и большое разнообразие каких-то вывороченных наизнанку личностей различных оттенков, но также и молодых, деятельных людей, которые хотели одного — свободы. Среди них был и Женя Чичваркин, который позже, уже став вполне состоятельным, на деньги своей компании издал книгу знаменитой американки российского происхождения Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». Абсолютизм Рэнд очень точно соответствовал настроениям представителей антисовковой молодежи вроде Жени. Для этой молодежи она стала, подобно Колумбу, открывшему Америку, открывателем Соединенных Штатов Америки. По Рэнд, неизвестная другим народам и странам американская формула «make money» привела к тому, что «вырождающиеся культуры прочих континентов ненавидят Америку». Рэнд считала, что исходной точкой капитализма была индивидуальная свобода. Ее возмущало, например, что в статье «Капитализм» в Encyclopedia Britannica нет рассуждений о свободе, но очень много рассуждений об «общем благе». Чего не могла понять Рэнд, возможно, в силу своего пролеткультовского советского образования 20-х годов, так это того, что давно было начертано в классической экономике (Адам Смит): сначала — «низшая добродетель частного интереса», потом — «невидимая рука, направляющая к общественному благу стремление индивидов к максимуму собственной прибыли». Этой «невидимой рукой» была общественная мораль, неписаные нравственные законы. Она не понимала, что исходной точкой капитализма была не свобода, а лишь желание что-то делать и коллективная работа. Разум индивидуален, не бывает коллективного разума, — писала Рэнд. Это вело к абсолютизации рынка как среды, в которой действуют такие разумные индивидуумы. Именно так, то есть как призыв не к работе самой по себе, а к «деланию денег», и воспринял Женя Чичваркин рэндовскую свободу. А в его собственной, огромной и совершенно сбитой с толку стране одни тосковали по социалистическому прошлому, другие мечтали о каком-то мифическом шведском социализме, а все вместе постепенно превратились в мешочников наподобие тех, которые колесили по стране в первые годы советской власти.
Вот это и была обстановка, в которой жил и действовал Женя Чичваркин. Но и Павлуша Чичиков, окажись он в нашем времени, действовал бы подобным образом. Их обоих объединяет жажда деятельности, неважно какой и какими средствами. Родители Павлуши, правда, «были дворяне… столбовые или личные — бог ведает, обедневшие до последнего предела и имевшие в собственности единственную крепостную семью. То есть, по Гоголю, как и у помещика Андрея Ивановича Тентетникова, «чинишка на нем был дрянь». Сам же он был, по выражению родственницы, видевшей Павлушу в ювенильном возрасте, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Этим Гоголь намеренно хотел оторвать своего героя от его убогих корней. Иначе как бы можно было объяснить всю жизнь этого гениального мошенника и авантюриста. Чичиков должен был быть сам по себе, самородок и символ своего времени. В этом была вся суть. Но точно так же и Женя Чичваркин, имевший заурядное советское происхождение, случайное порождение каких-то исторических зигзагов в жизни своей страны, открывавших путь к богатству, без преувеличения, самородок и символ нашего времени.
Когда продавцов радиотелефонов стало больше, чем их покупателей, Женин бизнес стал клониться к закату. Компания была продана, а сам Евгений оказался в Лондоне, но при деньгах. Стало быть, жить было можно, да не просто жить, а припеваючи. Проблема состояла в том, что делать-то, в сущности, было нечего, а жить без этого было скучно. Все деловые изобретения Жени вроде концепции «тухлой дыни» или замены ребрендинга на ребрейнинг здесь, в Лондоне, никому были не нужны, как и вся его предпринимательская энергия. Однако его деятельная натура берет свое, и запускают они с давним другом в «Лондоне щепетильном» («Все, чем для прихоти обильной / Торгует Лондон щепетильный…»; увы, — как было, так и есть) винный бизнес с претенциозным и вполне «совковым» названием «Hedonism drinks Ltd». Употребление термина «гедонизм» здесь появляется отчасти как результат «какбэ» образованности, но главным образом благодаря приобретению некоего особого знания того образа жизни, который был типичен для московской постперестроечной знати. Надо сказать, что и молодой Чичиков был настроен гедонистически и вся его подлая деятельность была направлена совсем не на «общее благо», а лишь на то, «чтобы наконец потом, со временем, вкусить непременно все это (наслаждение жизнью), вот для чего береглась копейка, скупо отказываемая до времени и себе и другому». Но и для Жени на самом верхнем этаже его помыслов располагались представления о той вакханалии удовольствий, которую он хорошо знал и которая была типичной для богатых московских, с позволения сказать, crиme de la societe конца 90-х годов. Так что Чичиков со всеми своими провинциальными запросами по части удовольствий Жене Чичваркину и в подметки не годился.
Каков же итог? Самый плачевный. Вот бегал и трудился деятельный, энергичный человек, каких на Руси, где «в каждом сидит значительная доля Обломова» (Добролюбов), не так уж и много, который мог бы более разумно и, главное, с наибольшей пользой для самого себя построить свое собственное будущее, в котором не было бы гедонистического алкоголя для английских ценителей удовольствий или каких-либо других глупостей. Человек, который создал в своей стране несметное количество рабочих мест в то время, когда государство уничтожало эти рабочие места. А вся штука в том, что вся эта бурная деятельность изначально направлена была исключительно на личное обогащение, а об «общем благе» никаких представлений не было да и быть не могло. Да и откуда было им взяться, этим представлениям, не из той ли московской школы, где каждый день твердили о морали и духовности, но как-то вяло и неубедительно. Наш герой Женя — добытчик денег по своей индивидуальной человеческой природе, и высокие помыслы об «общем благе» ему были непонятны, что было совершенно естественным. Трудно представить себе вообще человека столь ангельски чистого и непогрешимого, который исходил бы уже в самом начале своей беготни и своей деятельности, еще не ведая всех ее результатов, принципиально из общественной пользы и к ней бы изначально стремился. При Гоголе такие люди в нашем отечестве были, теперь нет.
Но все же когда уже появились деньги, много денег, очень много денег, вот тогда мог бы прорезаться внутренний голос в соображении того, чтобы предпринять какое-либо общественно полезное деяние, ибо уважение общества, не говоря уже о любви, есть тоже капитал. Но молчал этот голос, то ли сел от натуги, то ли не было его вовсе.
Другой столь же характерный персонаж российской эпохи первоначального накопления — Сергей Полонский. Еще один «Атлант, расправивший плечи». Физиономия, в общем виде, самая простецкая. Но при всем том строитель и архитектор, миллиардер, десять лет деятельной жизни, два с половиной миллиона квадратных метров построенных объектов недвижимости. И после этого всего, после деятельной и как будто бы плодотворной жизни все обесценивается и летит к черту — безобразие, хамство, скандалы, мордобитие, камбоджийская тюрьма, психопатиче-ское поведение и уверения в своей нормальности посредством демонстрации томографии своего мозга. Что же он вообще такое, этот мордобитый девелопер Полонский, как не насмешка над всем нашим огромным, стойким и очень талантливым и неглупым народом. Тут бы и пригодились ему крыловские советы молодому дворянину-щеголю «казаться разумным, не имея ни капли разума». «Вообрази, что ты счастливый трутень… и что деды твои только для того думали, чтобы доставить твоей голове право ничего не думать». Но крыловский молодой дворянин был хотя пустым и глупым, но, по крайности, не хамом. Однако связь времен была утрачена.
А ведь могли бы эти «атланты» хотя бы шаг сделать в сторону «общего блага», в сторону пусть хоть и полузабытой русской меценатской традиции. Ведь завещал же вологодский купец первой гильдии Христофор Леденцов все свое состояние, побольше нобелевского, на развитие российской науки. Уже внешность молодого Христофора Леденцова, учившегося в Кембридже и свободно говорящего по-английски, поражает своим благородством. И почти одновременно с Альфредом Нобелем написал он в 1897 году свое завещание. Это на деньги Леденцова построена была в Петербурге Физиологическая лаборатория нобелевского, по иронии судьбы, а не леденцовского лауреата Ивана Павлова.
Это на деньги Леденцова построена была в Московском университете аэродинамическая лаборатория Николая Жуковского. Это благодаря леденцовским деньгам не умерла наша наука в страшное время между Россией и Советским Союзом.
Ведь построил же на свои деньги еще один купец первой гильдии Козьма Солдатенков бесплатную Боткинскую больницу в Петербурге. Их было много, этих благородных богатых людей. Это они ради процветания России снабжали деньгами большевиков, боровшихся с самодержавием, еще не ведая всех близких и далеких последствий этой борьбы. В «победившем социализме» сбылось замечательное высказывание Рэнд: «Когда деньги перестают быть инструментом отношений между людьми, таким инструментом становятся сами люди — в руках других людей».
И наконец, все-таки гётевское «Im Anfang war die Tat» (вначале было дело).