Из цикла «Выдуманные рассказы»
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2014
Соня Тучинская родилась и выросла в Ленинграде. Закончила
ЛЭТИ. В прежней, до-эмигрантской
жизни — инженер-электрик. С 1990 года живет в Сан Франциско, на регулярной основе проводя отпуска в
родном городе. Пишет свое и переводит с английского. Рассказы,
повести, публицистика, переводы — в «Звезде», «Нота Бене», в «22», в
«Панораме», на портале Берковича «Заметки еврейской истории».
Жильцы
Я их не искала. Они сами меня находили. Начиналось, обычно, с телефонного звонка. И где только они брали мой номер?
— Можно посмотреть вашу студию?
— Мы не сдаем.
— Но у вас же все равно пустует внизу, и с мебелью, а мне жить негде. Ну, хоть на пару месяцев.
— Какого вы роста?
— А зачем вам?
— Если выше метра восьмидесяти, не тратьте зря время. Потолки внизу — два метра.
Роза и Муза
Первой студию обживала Роза. В низкие потолки она вписывалась с солидным зазором, сантиметров эдак в пятьдесят. Так что в этом смысле, Роза к нашему жилью вполне подходила. Перевозил ее сын — высокий невозмутимый красавец с роскошными мопассановскими усами. Роза не доставала ему до плеча. Было странно думать, что когда-то он целиком умещался в крошечном теле этой суетливой женщины. Сын приехал в Америку давно, и, по словам Розы, настолько «хорошо стоял», как она всем, включая нас с мужем, желала бы «стоять». Правда, о причине, позволившей сыну достичь такого благополучия, Роза умолчала. Почему он при таком достатке поместил ее жить в студии за гаражом, также осталось невыясненным. Зато прояснились другие, совершенно ненужные мне, детали из жизни Розиного первенца.
— А рост-то, рост, видели вы его рост? Мальчик таки был, не в року, огромный, на сухую не пролезал, а воды ж отошли, — говорила она так взволновано, как будто воды у нее отошли этой ночью, а не тридцать пять лет назад. Эту волнующую историю из области акушерства и гинекологии Роза поведала мне еще в гараже в первые пять минут нашего знакомства. Чтобы ненароком не услышал сын, которым Роза явно гордилась и, судя по всему, немножко побаивалась, говорила она почти шепотом, который влажной скороговоркой вливался мне в самое ухо. Тогда я еще не знала, что Роза обо всем без исключения говорит необычайно быстро и, как бы, слегка задыхаясь от волнения. Нескончаемый поток сознания изливался из нее свободно, как на кушетке у психоаналитика. Что-то в этой опасливо-назойливой скороговорке и во всем Розином облике напоминало героиню известного чеховского рассказа, которая по утрам «пила кофей безо всякого удовольствия». Не подозревая об этом, Роза была еврейской разновидностью этого бессмертного женского образа.
— Я по телефону забыла сказать, что с животными нельзя, — с трудом нашла я способ прервать Розу.
— А кошек, что ж, тоже нельзя? — почему-то переходя на еще более низкий шепот, спросила Роза, глядя на меня жалобными глазами чеховской просительницы.
— Нельзя, — строго подтвердила я. — А что, имеется кошка?
— Да нет жеш, — не очень уверенно сказала Роза. Но заметив мой насторожившийся взгляд, с досадой махнула рукой: «Та за каких кошек вы говорите? Кошки мои в Одессе все пооставались».
Несмотря на то, что знакомство с этой женщиной с самых первых минут отозвалось во мне тревожным предчувствием каких-то мелких неприятностей, выходило так, что по всем условиям Роза в жилички проходила.
Я показала ей, как прямо из студии выходить на задний дворик и договорилась о ежемесячной оплате — в начале следующего месяца за предыдущий.
Объяснять ей, или кому угодно, почему с животными нельзя, я не собиралась. Мой бедный муж за сомнительное счастье жить со мной под одной крышей никогда не мог завести себе ни попугая, ни канарейку, ни, даже, морскую свинку, не говоря уже о собаке, или кошке… Когда у человека с юности бессонница — его свет лунный донимает, а уж домашние животные в деревянном, насквозь прослушиваемом доме, точно — лишние. Из-за этого у меня всегда было какое-то неясное чувство вины перед ним. Если бы он женился на нормальной женщине, то, наверняка, завел бы дома целый зверинец. А так, у него был только аквариум. Огромный, роскошный аквариум с красивой подсветкой, с морской флорой на дне и рыбами неправдоподобно-экзотических форм и расцветок. Рыбы молчат — в этом их преимущество, но, с другой стороны, даже самую редкую золотую рыбку за ухом не потреплешь. Каждый раз, когда он заигрывал на улице с чужими собаками или ласкал в гостях хозяйских кошек, я с грустью сознавала, что лишила его удовольствия, легко доступного любому другому смертному. Нечто похожее испытывает, наверное, бездетная женщина, когда видит, с какой радостью ее муж возится с соседскими ребятишками.
Больше всего люди любят говорить о себе. Вот я, прямо на ваших глазах забросила Розу, как только заговорила о своей бессоннице. Хотя, вспоминать об этой женщине пока она жила у меня, мне, как раз, и хотелось не чаще одного раза в месяц — в день платежа. Просто в то время мне было вовсе не до жильцов. Если о Розином первенце можно было уже не волноваться, то наш как раз входил тогда в «переходный возраст» и до обморочного состояния пугал меня своими выходками. Каждый день новыми. Бесконечные вызовы в школу. Мелкое домашнее воровство. Заброшенные занятия скрипкой. Подозрительное окружение. Когда-то мне помогали такие старомодные средства от бессонницы как вечерние прогулки и стакан теплого молока на ночь. Но уже за полгода до появления в нашем доме Розы не помогало ничего, кроме убойных доз снотворного, да и с ними ни разу не удалось доспать до будильника. Ни сделанные на заказ деревянные жалюзи, которые не пропускали свет даже днем, ни сверхтехнологичный матрас, принимающий форму тела, не оправдали затрат.
Первую неделю Роза никак не обнаруживала своего присутствия. Живет себе человек и живет, никому не мешает. Вход, слава богу, отдельный. Неожиданности начались в конце второй недели. В субботу меня разбудил тошнотворно памятный с детства запах. Так пахла лоснящаяся жидкость, столовую ложку которой в меня насильно вливали по утрам начиная со старшего ясельного возраста. Да, сомнений не было — в спальне стоял невыносимый запах разогретого рыбьего жира. Кому-то это могло бы показаться не стоящим внимания пустяком. Кому-то, но не мне, в чьем организме, благодаря многолетней пытке тресковым жиром, выработалось устойчивое отвращение к любым рыбным запахам.
— Теплый воздух поднимается вверх, — напомнил мне, обладающий патологической памятью на все, чему его учили с первого класса средней образовательной школы, муж. Вникнуть в подробности закона Гей-Люссака, которые он начал мне неторопливо излагать, я не успела, так как нечесаная в ночной рубашке метнулась вниз по лестнице и, не постучавшись, рывком открыла дверь в студию.
Розы в комнате не было. На столе, посреди неубранной с завтрака посуды, сидела… черная кошка и в упор смотрела на меня тревожными желтыми глазами. В следующее мгновение передо мной в режиме ускоренной перемотки промелькнуло все, что я слышала, читала или знала о людях-оборотнях, с небольшой остановкой сознания на голливудском сюжете «женщина-кошка». Одного этого сюжета вполне хватило бы на месяц вперед чтобы удовлетворить мою детскую страсть к сюрпризам, но в комнате в то утро обнаружился еще один загадочный предмет — православный образок, скромно притулившийся к задней стенке пустой книжной полки. Осмыслить причину появления иконки я была уже не в состоянии, так как сознание мое было на тот момент полностью оккупировано сколь внезапным, столь и чудесным преображением Розы в домашнее животное.
В комнате стояла невыносимая рыбная вонь. На отгороженной прилавком кухне исходило зловещим бульканьем и паром варево, источавшее то самое зловонье, которое за считанные минуты успело превратить мою спальню в непригодное для жизни помещение.
В последующие пять минут между мной и возникшей из заднего дворика Розой (о, какую неподдельную радость испытала я в то утро, увидев на пороге студии свою постоялицу) произошел напряженный диалог, в результате которого мне открылось:
Что контрабандную кошку зовут Муза.
Что ее вчера тайно внес в Розино жилище сын.
Что Муза не может жить без отварных лососевых животиков из русского магазина.
И, что Роза, в свою очередь, не может жить без Музы, которую она везла с собой из Одессы в специальной клетке, за что уплатила авиакомпании 200 долларов наличными.
В ответ на это драматическое признание Розе было предложено покинуть студию, причем, в самом ближайшем будущем. В глубине души я даже обрадовалась такому простому способу избавиться от этой женщины. Совесть моя при этом оставалась чиста. Ведь решение аннулировать договор, условия которого злостно и умышленно нарушены одной из сторон, более чем справедливо.
Увы, принять справедливое решение — это одно. Это может любой. А вот привести его в исполнение — дано не всем. Розе было шестьдесят четыре года. У нее ничего не было. Ни мужа, ни денег, ни английского. Зато были неухоженные волосы, велфер и злая невестка.
— А что ж, вы нас с Музой моей на улицу выкинете? К сыну ж нам возврата нет, там жеш невестка, — причитала Роза, ритмично, как часовой маятник, поводя головой слева направо — справа налево. При этом горестном раскачивании легкие ее волосы как феном разметало в разные стороны, и белоснежные корни предательски, аж на целых полпальца выступили посреди кокетливых рыжих кудряшек.
«Хну, наверняка, привезла из Одессы и раз в квартал сама втирает ее в свою дурную голову старой зубной щеткой. На велфер в парикмахерскую не набегаешься», — думала я, оглядывая небогатое Розино житье-бытье.
Взгляд мой упал на стоящий в углу фикус, и я с грустью подумала, что все мы, как можем, обустраиваем на новом месте свою прежнюю вселенную. Треснутый горшок с фикусом каким-то непостижимым образом напомнил мне сиротскую неприкаянность первых лет эмиграции. И город, и люди — все чужое, ненужное… И страшная, на уровне бреда или душевной болезни, годами неутихающая тоска по дому…
Так воображаемая зубная щетка с побуревшей от хны щетиной и более чем реальный фикус в ностальгически-треснувшей кадке решили судьбу Розы и Музы еще на год.
Я предложила перевести Музу на сухой кошачий корм. Роза гордо отказалась: «Та вы ж не знаете мою Музу. Она ж не дурная, чтоб рыбу на кегли сухие обменивать». Сошлись на том, что любимое кушанье для капризной Розиной любимицы будет готовится не чаще одного раза в неделю по понедельникам, а я в этот день, уходя на работу, буду плотно закрывать окна своей спальни.
Со временем Розина жизнь стала входить в нормальную колею. Она начала посещать бесплатные английские курсы. И даже вставлять в разговор отдельные английские словечки. В основном, это почему-то касалось слова bus. Роза говорила: «я приехала басом». Или — «в басе китайцев — выдохнуть негде». Последняя фраза содержала намек на недовольство Розы этническим составом нашего интернационального района, в котором китайцы, действительно, составляли большинство. Китаянок она упорно именовала «китайками». Оказалось, что Роза была стихийной, неосознанной расисткой: то есть всех непохожих на себя людей считала как бы некоей досадной ошибкой природы. Поэтому было бы ошибочно предположить, что презирала она исключительно представителей монголоидной расы. Избегая дискриминации по этому признаку, она ничуть не меньше презирала, к примеру, негров. В центре города, куда она ездила постигать премудрости английского, ее не на шутку встревожило заметное преобладание черного населения.
«Понаехало ж бандюгов со всей Африки. Куда ж только начальство смотрит?» — жаловалась Роза.
Выяснилось, что простодушное незнание истории зашло у Розы так далеко, что она считала американских негров такими же недавними эмигрантами, как и она сама. С той лишь разницей, что ей пришлось в поисках счастья покинуть любимую Одессу, а неграм — родной африканский берег.
В своем дикарском невежестве Роза не только пребывала, но и упорствовала. Когда я попыталась рассказать ей о Гражданской войне между Севером и Югом, она равнодушно отмахнулась. Нас рознило все. Даже праздники. Она отмечала 8-е марта и Новый год по грегорианскому календарю. Мы — еврейский Новый год и песах. На песах мы, невзирая на наличие иконки и не задавая лишних вопросов, пригласили ее к себе. К истории Исхода Роза проявила такое же обидное равнодушие как и к истории Америки. Весь вечер, пока гости по очереди читали Агаду, Роза откровенно скучала, но заметно оживилась, как только вместо бессмысленно-частых обмакиваний непонятных предметов в соленую воду подали, наконец, бульон с клецками из мацы. Бульон с клецками Роза уважала.
На какое-то время мы совершенно забыли о Розе пока однажды, вернувшись с работы, не услышали на автоответчике вежливую просьбу как можно быстрее подъехать в ближайшее отделение полиции. На дворе было начало апреля — время школьных каникул. Сын, который за очередное мелкое хулиганство был посажен нами «под домашний арест», дома обнаружен не был. Это привело меня в ярость. По дороге я мысленно репетировала речь, в которой, как сейчас помню, несколько раз встречалось слово «доколе». Где в тот далекий весенний вечер был сын, не помню. Но в полицейском участке нас ждал не он.
На краешке казенного стула в местном отделении полиции сидела, кто бы мог подумать? — сладкая парочка, Роза и Муза. Муза нагло развалилась на коленях хозяйки, чьи ноги в желтых детских сандалиях и носочках с кремовой каемочкой довольно основательно недоставали до пола. Роза громко, раздельно и с выражением говорила что-то двум необычайно заинтересованно внимающим ей черным полицейским. Свои мысли Роза излагала на единственно доступном ей языке, т.е. на русском. Это известный феномен. Люди, не владеющие языками, считают, что если очень медленно и громко говорить на родном языке, то шанс, что бестолковые иностранцы тебя поймут, резко возрастает. Точное содержание монолога Розы в полицейском участке память моя, увы, не сохранила. Но, клянусь, если бы я услышала: «На вид, может, я крепкая, а ежели разобрать, так во мне ни одной жилочки нет здоровой», — то ничуть не удивилась бы. Муза равнодушно скользнула по нашим физиономиям наглыми желтыми фарами с вертикальными отрезками зрачков и брезгливо отвернулась. Роза и полицейские, напротив, очень обрадовались нашему приходу. Из разговора с полицейскими выяснялось, что они приехали по звонку нашего соседа, который из окна спальни увидел на своем заднем дворе совершенно незнакомую ему женщину с черной кошкой на руках.
Земля в наших краях стоит дорого и поэтому дома, разделенные на задних дворах заборами, стоят впритык. В этот злополучный день Муза внезапно решила прогуляться на соседском участке, проникнув туда через прореху в прохудившемся заборе. Роза, «спасая Музу», бесстрашно последовала за ней. Этот трюк удался ей исключительно благодаря ее на зависть миниатюрному сложению. Меня, к примеру, намертво заклинило бы на перевале. На ее счастье, Роза, попав в полицию, не растерялась и даже сумела воспроизвести на бумаге наш телефон.
По пути домой Роза необычайно одобрительно отзывалась о черных полицейских, которые, невзирая на цвет кожи, понравились ей своей обходительностью. В свою очередь муж, с присущей ему обстоятельностью, начал излагать Розе юридические основы американского законодательства о неприкосновенности жилища. Но, сформированное при развитом социализме сознание Розы напрочь, с самого порога отвергало неприглядную сущность этих диких законов. Тогда я сказала:
— Роза, если вы еще раз это сделаете, вас посадят в тюрьму. И никто вам не поможет. Ни мы, ни сын.
— Так лучше ж мне в тюрьму, чем моей Музочке пропасть, — недрогнувшим голосом сказала Роза.
Я откровенно позавидовала Музе. В моем окружении не было никого, кто не раздумывая выразил бы желание отправиться из-за меня в тюрьму.
Прошло еще несколько месяцев, и Роза сообщила нам, что стоит в очереди на субсидированную квартиру, куда и собирается перебраться, как только ей исполнится шестьдесят пять. Юбилей Роза торжественно отметила в самом престижном русском ресторане. Все праздничные расходы взял на себя сын. Мы тоже оказались среди приглашенных, но под вежливым предлогом не пошли, хотя соблазн понаблюдать Розу в родной среде обитания был велик.
Вскоре после юбилея Роза и Муза исчезли. По-английски — не прощаясь. Встревоженные странным обстоятельством, что комната за гаражом вот уже несколько дней не подает признаков жизни, мы постучали в дверь. Ответом нам была тишина. В опустевшей студии, как в подъезде старого ленинградского дома, воняло кошками. В кладовой сиротливо покачивались пустые вешалки. На столе лежали ключи.
Все гениальное — просто. Пока мы были на работе Роза вместе с Музой, фикусом и иконкой поменяла место жительства.
Сын наш необычайно обрадовался внезапно вернувшейся в его распоряжение студии.
— Так вам и надо! Я вообще был против сдавать нижнюю комнату — весело заявил он, узнав из наших разговоров, что жильцы съехали, не сказав «до свидания» и не заплатив за последний месяц.
— Ты, вообще, молчи, — сказала я, — Роза с Музой — ангелы перед тобой.
А сама подумала, что я тоже «против сдавать нижнюю комнату».
— Роза с Музой были нашими первыми жильцами, но они же будут и последними — пообещала я самой себе.
Птицелов
Со временем образы Розы и Музы потускнели и почти стерлись из нашей памяти. Так же, как из самой студии почти бесследно выветрился нечистый, хотя и вечно волнующий запах ленинградского подъезда. Невзирая на это я стойко отвечала «нет» на редкие звонки соискателей комнаты за гаражом. Но в один прекрасный день произошла непредвиденная осечка.
«Недавно приехал… С мамой… Снимал меблированную квартиру… Мама умерла месяц назад… Работы пока нет… Одному квартиру не вытянуть… Разрешите взглянуть на вашу студию», — нетребовательно, тихо, как будто через силу… Наверное, все дело было именно в этом изумительного тембра и кротости голосе, а не в печальных обстоятельствах чужой жизни. Те, у кого не было «обстоятельств» никогда не звонили. «Наверняка, москвич или, наш, питерский», — подумала я, распознав привычную уху манеру произносить гласные, и назначила день и время.
В назначенное время раздался робкий звонок. То, что я увидела, заставило меня в изумлении шарахнуться вглубь гаража: на пороге стоял исполинского роста...мальчик. Чудовищный этот ребенок был одет в коротенькую бежевую курточку с капюшоном. Бесполезно-длинные руки выпрастывались из рукавов как у дитяти давно переросшего свои одежки. По-детски обветренные, они безвольно свисали вдоль нескончаемо-долгого туловища. Голова отрока как у гигантских рептилий юрского периода была непропорционально маленькой и терялась где-то в поднебесье. На лице блуждала безобразная в своей неестественной напряженности улыбка. Надо сказать, что рассмотреть это при моем росте, не свернув себе шеи, было непросто.
Спустя мгновение стало понятно, что это вовсе не мальчик, а мужчина лет, эдак, сорока с прямой полуседой челкой поперек лба и скорбными глазами под длинными пушистыми ресницами. Странно, очень странно выглядел этот человек. Как если бы кто-то, дожив до сорока, все это время ни на один час не прекращал вытягиваться в длину. И звали его по-детски — Юлик. Так он, по крайней мере, представился, старомодно склонив голову.
«Юлик» — это, наверняка, мать его так называла. Прожил с нею всю жизнь, вот и привык. Представляю, как она его любила. Как все другие матери, только еще больше. Потому, что ребенок ее такой… не такой, как все, несуразный, нелепый, никому, кроме нее, ненужный. Знакомила его с дочерьми сослуживцев, подруг… да какое там… как же страшно ей было умирать, зная, что она оставляет его одного» — впала я в то состояние легкого транса, при котором могу угадывать прошлое малознакомых мне людей.
Это способность обнаружилась у меня давно, еще в нежном отроческом возрасте, а со временем сделалась рутиной. Случайной ее жертвой мог стать кто угодно: полубезумная старуха, заговорившая со мной на остановке питерского трамвая или шофер такси с речью и внешностью университетского профессора, а сегодня вот — жильцы, Юлик. Забавно, что глядя на мое враз поглупевшее, с полуоткрытым ртом и немигающими глазами лицо, никто из них не подозревает, что в этот момент в голове моей неясно вырисовывается драматическая канва их единственной и неповторимой жизни.
А, между тем, Юлик, стоящий в проеме гаража, продолжал застенчиво-выжидательно улыбаться. Во время телефонного разговора ему по халатности не были выставлены два сакральных условия — про рост и домашних животных. Так что он еще не знал, что в высоту примерно на полторы головы превосходит положенные размеры, о чем мне и пришлось с сожалением ему сообщить.
— У меня абсолютно безвыходная ситуация, можно я все-таки взгляну на вашу студию? — тихо спросил Юлик, печально взирая на меня откуда-то с высоты птичьего полета.
Чтобы произнести эти слова, ему пришлось сделать над собой видимое усилие. Лицо его приобрело при этом еще более страдальческое выражение.
Так Юлик стал у нас жить.
Потолок в студии приподняли на пять сантиметров за счет снятия звуковой изоляции. Что касается душевой, то там пришлось поставить стул, а иначе наш новый жилец уперся бы затылком в самый ее потолок. О строжайшем эмбарго на внос в дом всех видов домашних животных было объявлено в день въезда. Хотя Юлику было явно не до морских свинок. Переехав к нам с двумя чемоданами, в одном из которых были книги по физике, он немедленно начал искать работу по специальности; кажется, это было что-то связанное с «физикой полимеров» или с чем-то еще абсолютно мне чуждым.
Чтобы получить работу нужно пройти интервью. С этим у нашего жильца возникли вполне предсказуемые трудности. Он никак не мог научиться двум простым, но необходимым вещам: на протяжении всего интервью смотреть в глаза собеседнику и энергично трясти его руку на входе и выходе, сопровождая этот процесс широкой американской улыбкой. «Интервью» проходили у нас так. Робко постучав в дверь, он, нелепо перебирая огромными ногами, подходил к столу. Вместо мужественного рукопожатия у него выходило осторожное касание. Вместо белозубого американского оскала — виноватая улыбка. Я продолжала стоять, а он утопал в кресле, как будто хотел уменьшиться в размерах или, лучше того, вообще испариться. При такой расстановке тел в пространстве глаза наши находились примерно на одном уровне. Каждый раз, отвечая на первый и обязательный вопрос любого интервью — расскажите пожалуйста о себе — Юлик, в грубое нарушении инструкции, упорно отводил глаза. По-английски он говорил совершенно свободно, но это не снимало ужасной его скованности. «Не тратьте на меня время, все равно ничего не получится» — говорил он, печально глядя из под пушистых ресниц куда-то в сторону.
Но у него — получилось. Просто население этого непостижимого города настолько близко подпадает под максиму: «Я странен; а не странен кто ж?», что при найме на работу здесь не так уж обращают внимание на индивидуальные чудачества, а иначе пришлось бы отказывать каждому второму.
На работу в центр города мы стали ездить вместе. Пешком шли одну остановку в сторону океанской набережной, где естественным образом завершался маршрут трамвая, связывающего наш «спальный район» с центром города. В трамвае Юлик чудодейственно преображался. Из нелепого, закомплексованного подростка превращался в обычного сорокалетнего мужчину достаточно свойского, чтобы, произвольно меняя темы, болтать с ним о чем угодно. Прошло какое-то время, пока до меня дошло, что когда собеседник сидит рядом, а не напротив, нет необходимости смотреть ему в глаза. Может быть, в прошлой жизни Юлик был каким-нибудь огромным добрым псом, например, сенбернаром, а собаки, как известно, не выносят прямого человеческого взгляда. По-крайней мере, другого разумного объяснения удивительной метаморфозе, приключавшейся в общественном транспорте с нашим постояльцем, у меня нет.
Оказалось, что родились мы в одном и том же ленинградском роддоме на Чернышевского. Оба провели детство на Песках, я — на 10-й Советской, а он, совсем рядом — на Суворовском. С юности любим ранние рассказы Катаева и поэзию Багрицкого. В первые годы перестройки он, и это меня немало удивило, тоже ходил на контр-митинги у Казанского. Но быстро перестал. Не умел, так же как и я, вместе с толпой скандировать лозунги, какими бы правильными они ему ни казались.
Но многое нас и рознило. К нему, семилетнему, каждую неделю приходил домой учитель музыки и английского, а в шахматный кружок при Дворце пионеров на Невском возила бабушка. Меня же вообще ничему не учили. Не до того было. А бабушки у меня и вовсе не было как, впрочем, и дедушки. Они все остались лежать там, во рвах, далеко от Ленинграда… Заниматься музыкой он не хотел, но покорно садился за инструмент, чтобы не огорчать маму. Папа ходил с ним по воскресеньям на Птичий Рынок у кинотеатра «Гигант» и покупал ему там канареек и волнистых попугайчиков, и это осталось лучшим воспоминанием его детства (если бы я умела прозревать не только прошлое, но и будущее — в этом месте его рассказа я бы непременно насторожилась). «Мама» и «папа» звучали из уст этого гиганта детски трогательно и нелепо, но, именно так и только так, он их называл.
Лишь об одном он никогда не заговаривал, а я не спрашивала — о своем тотальном одиночестве. Некоторую ясность в этот вопрос внес, как это ни странно, мой отец. Старик высадил в нашем саду кусты малины какого-то редкостного сорта и, время от времени, наносил нам неожиданные визиты с целью проведать своих питомцев а, заодно, наставить на путь истинный продолжающего «бузить» внука. В один из таких дней я и представила ему Юлика. Пытаясь получше разглядеть его, любопытный старик, который с годами стал одного со мной роста, так резко запрокинул голову, что с головы у него слетела кепка, которую Юлик тотчас бросился поднимать и даже нахлобучивать обеими руками на разоренное старостью темя моего родителя. От своей собственной дерзости постоялец наш так чудовищно смутился, что не знал куда дальше девать ненужные ему руки.
Знакомство с Юликом привело старика в заметное волнение. Он тут же начал донимать меня вопросами о его семейном положении. Чтобы понять причины столь пристального интереса моего отца к личной жизни совершенно незнакомого ему человека, придется рассказать об одном его давнем и бескорыстном увлечении.
Еще в Ленинграде, работая во вредном цеху одного из самых страшных ленинградских предприятий, он много лет и вполне успешно исполнял добровольно взваленные на себя обязанности заводской свахи. Причем, заметьте, без брачного агентства, компьютеров, опросных анкет и прочей современной дребедени. Вот эту умилительную историю про корейцев, я помню до сих пор:
— А я познакомил одного корейца из нашего цеха с кореяночкой из галошного. Ей даже фамилию не надо менять. Она — Ким, и он — Ким. Здорово, а ?
— Здорово — не то слово. Но если бы ты знакомил евреев с еврейками, было бы еще лучше.
— Если бы, да кабы...Где я тебе евреев-то у нас возьму. Ну, я, это… все равно, только нацменьшинства знакомлю.
— ?
— А чего, русских и так много, пускай другие нации тоже размножаются.
Вот теперь, я думаю, понятно, почему неугомонный старик так разволновался. Ведь в лице Юлика он заполучал небывалого для него клиента, который был одновременно и холостяком и представителем самого почетного в папиных глазах нацменьшинства. Понимая, что такая удача приходит не часто, старый сводник сделался буквально одержим мыслью женить Юлика «на какой-нибудь хорошей еврейской женщине». Правда, его тут же начали одолевать сомнения: «А где взять такую высокую? У меня на примете пока никого нет». Мне пришлось охладить его пыл строжайшим запретом задавать Юлику какие-либо вопросы, касающиеся этой деликатной темы. Но, упрямый старик, немедля нарушив мое наставление, без труда поставил печальный диагноз: «Прощупал я жильца вашего насчет женитьбы. Странный он какой-то. Видать, не по этой части».
Увы, то, что Юлик был не «по этой части» приходило в голову не только моему отцу.
Он никогда не упоминал не то, чтобы о женщинах, оставленных в Ленинграде, но и вообще, о каком бы то ни было дружеском круге — приятелях или хотя бы знакомых. Да, и здесь у него никого не было. Даже в выходные никто не приходил к нему в гости. Никто не звал к себе. Получалось, что с первого нашего разговора, я правильно угадала, что единственным его другом была мать.
Для нас же, с какой стороны ни посмотри, лучшего жильца, чем Юлик и вообразить было нельзя. Мы все его полюбили и время от времени приглашали наверх, к чаю или к обеду. Деликатность его была какого-то ангельского свойства. Особенно заметно проявлялась она, когда мы начинали громко выговаривать сыну за участие в очередных, далеко уже недетских шалостях, а он в ответ огрызался еще громче, ну, а мы — еще громче. Юлик в этих случаях переставал двигать челюстями и цепенел, как в игре нашего детства «замри-отомри». При этом в глазах его отражался неподдельный ужас человека, выросшего в семье, где никогда не повышали голоса. Муж играл с ним в шахматы и говорил о всяких недоступных мне научных материях. Поступивший (к нашему изумлению) в университет сын обращался к нему с вопросами по физике, а, заметив, что мы избегаем выяснять отношения с ним в присутствии постояльца, смышленый юноша сам охотно спускался вниз, чтобы позвать Юлика к обеду.
Эта почти семейная идиллия длилась довольно долго, пока я не стала просыпаться на рассвете от непривычно громкого птичьего гомона. Все говорило в пользу того, что рассыпчатые трели доносятся вовсе не из сада, а из нижней комнаты, где обитал Юлик. Решив, что на почве хронического недосыпа у меня начались звуковые галлюцинации, я ни с кем не стала делиться этими тревожными симптомами, понадеявшись, что они каким-то чудодейственным образом исчезнут сами. Но время шло, а зловещая какофония, доносящаяся из нижней комнаты, продолжала неотступно терзать мой измученный бессонницей рассудок.
Радиус темных полукружий под глазами рос угрожающими темпами. Дома я пугала мужа тем, что часто и безо всякой причины стала впадать в плаксивую истерику. На работе грубо оборвала своего сослуживца по поводу какой-то невинной шутки в свой адрес, которая вдруг показалась мне нестерпимо пошлой, хотя раньше мне было бы на это ровным счетом наплевать.
Но, как верно было подмечено две тысячи лет тому назад, «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы». На мое счастье «сокровенное обнаружилось» до того, как я потеряла работу и мужа.
А произошло это так. Очередным бессонным утром что-то вдруг молнией ударило мне в голову с такой силой, что я вскочила на ноги и стала быстро ходить по комнате, приговаривая в такт шагам:
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Да, да, конечно, сомнений быть не могло. «Дидель весел, Дидель может песни петь и птиц ловить»… «Птицелов»… Помешательство молодого Багрицкого на птичках. «Бездельник Эдуард» раннего Катаева как раз об этом. И, к тому же, папа, птичий рынок, канарейки-попугайчики, лучшее воспоминание детства. Как же я сразу не догадалась: звуковая изоляция снята… слышимость адская… коварный Юлик…
Ну что ж, это даже интересно, как все повторяется. Но не бежать же в пять утра вниз, чтобы воочию убедиться в своей правоте. Нет, нужно дождаться вечера и спокойно спросить его, как бы между прочим…
Вечернее дознание напоминало знаменитую сцену в пивбаре из «Берегись автомобиля». В роли следователя Подберезовикова выступала я, в роли «доброго» преступника Деточкина — Юлик.
— Сколько?
— Что «сколько»?
— Сколько канареек и попугаев вы успели развести в нашем доме?
— Пять клеток с волнистыми попугайчиками, по паре в каждой. Десять клеток с кенарами и еще две — парные, в них ждут птенцов, — чистосердечно признался по-детски правдивый Юлик.
И, неправильно расценив сосредоточенный интерес, с которым я его слушала, продолжил:
— Я держу только отборные певчие породы. Кенар поет лучше самочки. Но если их посадить вместе, кенар почти замолкает. Поэтому их надо держать по одному в клетке. А, вообще, они хорошо размножаются и легко берут русский овсяночный напев…
— Ах, вот в чем дело, — угрожающе тихим голосом прервала я его увлекательный экскурс в историю канареечного дела, — у вас размножаются и берут напев, а у нас была студия, а стал — филиал зоомагазина?
— Просто я никогда вам не говорил… Я не могу жить без птиц. Без певчих птиц, — морщась как от боли, сказал он.
— Вы нарушили условия договора.
— Но, кому — спросил он, в недоумении разводя огромными, как лопасти снегоуборочной машины, руками, — могут помешать певчие птицы? Еще я хотел сказать — внизу развелись мыши, их довольно много, и, наверное, следует что-то предпринять… Это из-за корма, который летит из клеток… Трудно усмотреть…
— О, боже! Только этого… Вообще-то, безличная форма здесь не совсем уместна, — голос мой заметно набирал децибелы, — мыши не раз-во-дя-тся, мышей «РАЗ-ВО-Д-Я-Я-Я-Т», — дурным голосом завопила я в сторону окаменевшего от ужаса Юлика. Видимо, в этот момент щемящий образ Деточкина отодвинулся куда-то на периферию моего сознания.
— Я возмещу все убытки. Простите меня. Я не думал…
Мышей извел муж. Тут требовалась известная сноровка, так как до полного окончания проекта я наотрез отказалась спускаться к стиральной машине, стоящей в гараже. В ход пошли как высокие технологии в виде электронных отпугивателей, так и традиционные методы. Юлик добросовестно закладывал в мышеловки кусочки сыра, но от процесса извлечения из них тушек доверчивых грызунов уклонялся, как мог. Так что это почетное занятие тоже целиком пало на мужа.
Вскорости Юлик начал искать новое жилье. Оказалось, что дело было не только в нас. Хороший уход за канарейками способствовал их необычайно успешному воспроизводству, что, в свою очередь, требовало значительного расширения жилплощади.
— Певчих канареек нужно хотя бы раз в день выпускать из клеток, а иначе они могут потерять голос или даже умереть. А моим у вас стало тесновато. Мой лучший кенар скончался на прошлой неделе, — на прощание поделился со мной Юлик.
В голосе его при этом звучала глубокая печаль. Так поклонники знаменитого тенора могли бы сожалеть о преждевременной кончине своего кумира.
Накануне его переезда мы устроили праздничный ужин с шампанским и цыпленком табака. За столом Юлик, ни к месту принарядившийся в белую рубашку и черные брюки, попытался встать, чтобы произнести тост, но мы убедили его, что это можно сделать сидя. Сначала он извинялся и благодарил, а потом сказал:
— Я прошу в знак благодарности принять от меня подарок. Пусть у вас останутся на память Кеша и Кира.
Сдавленное хихиканье, раздавшееся в этот момент, не помешало Юлику закончить свой тост на оптимистической ноте:
— Это даже научно подтверждено, что пение канареек хорошо влияет на психику, успокаивает нервы, и отношения в семье становятся лучше…
На следующий день вечером я зашла в опустевшую студию. Она была чисто убрана. На столе стояла ваза с белыми гладиолусами на невообразимо длинных ножках с еще скрученными в трубочки, и только начинающими распускаться бутонами. Ваза была слишком узкой для такого громадного букета и стебли, выталкивая друг друга, стрельчато выпрастывались из нее к потолку.
Рядом с вазой лежал конверт. На нем было написано мое имя. Я открыла его, достала открытку с изображением какой-то милейшей пичуги в фантастически ярком оперении и прочла:
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
Оба раза имя «Марта» было перечеркнуто и поверх дважды заменено моим.
Леночка
Не успел в комнатe за гаражом увянуть роскошный букет белых гладиолусов, как в ней объявился новый жилец. Вернее, жиличка. Привела ее моя знакомая. Мы когда-то начинали вместе, буквально прилетели на одном самолете, и с тех пор встречались раз в год в этот день у них или у нас. Кроме этой общей даты нас давно уже ничего не связывало. Но отказать ей я не могла.
— Выручи, — взмолилась она. — Одноклассница бывшая. Шестой месяц в проходной у меня живет. Сил моих больше нет.
История Леночки, так звали ее гостью, легко могла послужить сюжетом современного плутовского романа о похождениях молодой русской авантюристки.
В конце 90-х жена известного в Хабаровске футбольного тренера и мать трехгодовалого ребенка взяла в банке ссуду на открытие ресторана в престижном районе города. Дело так резко пошло в гору, что через полгода сюжет о ресторане и его хозяйке транслировался по местному телевидению в качестве примера успешного частного предпринимательства. В те годы действовала американская программа «Next Generation», созданная для развития бизнеса в стране, которую еще недавно числилась «врагом номер один». Предприимчивой Леночке предложили в составе группы молодых бизнесменов проехаться по крупным городам западного побережья Соединенных Штатов, чтобы поучиться тонкостям ведения ресторанного бизнеса. Бездушные янки в Американском консульстве города Владивосток взяли с нее подписку, что она в положенный срок вернется на родину. Но она не только не вернулась, а в самое кратчайшее время получила вид на жительство. А самое невероятное в этой истории то, что Леночка сумела прибиться к одной хорошо известной мне еврейской конторе, оплатившей ей высоко котируемые среди эмигрантов курсы медсестер.
Почему она нарушила слово и не вернулась домой к малолетнему сыну и мужу-тренеру, и как ей, русской, да еще владелице успешного бизнеса удалось стать клиенткой благотворительной еврейской организации — об этом моя знакомая умолчала.
Не вникая в детали, я просто выполнила чужую просьбу — взяла Леночку на постой.
К появлению новой жилички я отнеслась довольно равнодушно. А вот у нашего сына-студента Леночка вызвала живейший интерес. Он пребывал еще в том незрелом состоянии мужского ума, когда женщины оцениваются исключительно по достоинствам или недостаткам телосложения, а идеальные пропорции леночкиной фигуры бросались в глаза даже при самом мимолетном взгляде.
Сын, обладатель обманчивой славянской внешности, назойливо кружил вокруг нас, то и дело под какими-то фальшивыми предлогами вклиниваясь в разговор. Леночка, безошибочно отнеся это на свой счет, заметила с довольной улыбкой: «симпатичный какой, на Есенина молодого похож».
Странное дело, но улыбка, которая обычно красит самые невзрачные лица, придавалa ей явное сходство с каким-то малопривлекательным зверьком из отряда мелких грызунов. Возможно, виною этому были слишком крупные передние зубы и бледные десны, которые чересчур высоко обнажались в улыбке. Но стоило улыбке исчезнуть, как Леночка вновь оборачивалась молодой, по-славянски миловидной женщиной.
От других эмигранток ее отличала свободная небрежность туалета, заметная в самых мелких деталях. И, пожалуй, это было то единственное, что мне в ней понравилось. Короткие льняные шорты подчеркивали стройность ног, отполированных до гладкости морской гальки. К этому следует добавить холщовый рюкзачок за спиной, тряпичные тапки в бело-синюю полоску и схваченный резинкой тугой белобрысый хвостик, полуприкрытый цветной банданой. Что говорить, Леночка прекрасно усвоила тот непарадный легкомысленный стиль, который принят здесь всегда и везде кроме свадеб, похорон и офисов, да и то не всех. Возраст ее на первый взгляд определялся в широком диапазоне от двадцати пяти до сорока.
В первый же вечер Леночке был вручен длинный кондуит, содержащий перечень всех запрещенных животных, включая говорящих попугаев, дрессированных мышей и ручных питонов. Ознакомившись с ним, она, не задав ни единого вопроса, заметила, что в платяном шкафу недостает «плечиков». Просьба была вполне законная. Три огромных чемодана из Хабаровска, плотно набитых вещами требовали значительно больше вешалок, чем те, которыми легко обходились ее предшественники.
Интересно, что мой хваленый дар угадывать прошлое, с Леночкой не сработал. То есть, натурально, дал полный и абсолютный сбой. При первом разговоре с ней никаких видений в лице мужа-тренера и брошенного на его попечение младенца, не возникло, а так — забрезжило что-то муторное, с рваными краями, неопределенно-болотного цвета. Глупо, конечно, но я решила держаться от нее подальше и ни в какие обстоятельства ее жизни не вникать.
В конце разговора она сказала:
— А чего вы мне выкаете? Я вроде моложе вас буду. И, вообще, я больше на «ты» привыкла.
— А я, как раз, больше на «вы», — сказала я, наивно полагая, что этим раз и навсегда устанавливаю дистанцию между нами.
Никакой дистанции, однако, не понадобилось. Весь первый месяц снизу не доносилось ни шорохов, ни запахов, ни звуков. Казалось, что в комнате за гаражом обитает святой дух. Частично, это было именно так. Плитой Леночка принципиально не пользовалась, а жизненные силы поддерживала исключительно амброзией из клубники и цитрусовых. Чай кипятила в микроволновке. Истину, заключенную в двустрочьи «если есть у женщины фигура, женщина уже совсем не дура», она чуяла безошибочным инстинктом зверька. Вот почему, только изредка этот неземной рацион нарушался бутербродами с соленым лососем, к коим Леночка пристрастилась еще в Хабаровске, городе на реке Амур, известном своим рыбным промыслом.
Изнурительная диета, которой неукоснительно и с большой пользой для себя придерживалась Леночка служила мне самой немым укором. За последние десять лет мне не удалось похудеть ни на грамм, не говоря о намеченных десяти фунтах. Хотя, для каждого, кто меня знает, очевидно, что и этих десяти было бы совершенно недостаточно. Достижению этой скромной цели — всего один фунт в год! — мешал притаившийся во мне врожденный и потому неизлечимый дефект. С раннего детства я любила сам процесс потребления пищи. Кроме рыбьего жира мне нравилось буквально все, что родители вкладывали в мой рот… даже манная каша, которая вызывала рвотный рефлекс у большинства нормальных детей. Уже здесь, живя в полном достатке я могла в одиночестве под ломоть черного хлеба потребить банку шпротного паштета, которым наиболее уважающие себя питерские алкаши брезговали еще в годы полного застоя. Возможно, что в этом рискованном акте кроме основного базового дефекта неосознанно проявлялась моя неутихающая тоска по прошлой жизни…
Через месяц Леночка попросила о помощи. Лето кончалось, приближались курсы медсестер. Она приобрела новый компьютер, но не знала, что с ним делать. Я нехотя спустилась в студию. На полу в открытой коробке стоял компьютер. На кровати лежали детская одежда и игрушки: кукольного размера башмачки и джинсы вперемешку с жирафами и тиграми, с выпирающими от избытка поролона боками.
Заметив мой задержавшийся на этой странной картине взгляд, она деловито пояснила:
— Вот, посылку домой собираю.
Я промолчала.
— Сын у меня в Хабаровске остался. Ванечка, — также по-деловому сказала она , но на слове «Ванечка» голос ее предательски дрогнул.
Я продолжала возиться с компьютером, не проронив ни слова, но это ее ничуть не смущало.
— Ты не понимаешь, — переходя от возбуждения на «ты», продолжила она, — это был единственный шанс у меня. Если б мужу сказала, что останусь, он билеты на самолет порвал бы, не выпустил меня.
— Но почему вы не захотели вернуться домой? Вы же там родились? — спросила я, невольно выдавая, что знаю о ней больше, чем она успела рассказать.
— Ну, и что с того, что родилась? А если я там все ненавижу, — ответила Леночка и в глазах ее занялся какой-то нехороший огонек.
— Что все? — спросила я, тоскующая по городу своего детства ровно столько, сколько здесь живу.
— Все, говорю ж вам, все. Комары и пьянка. Больше там ничего нет. И бизнес был, и деньги, и машина. Все было. Ну и че толку? Мой день рожденья отмечаем, друзей позвали — мат, пьянка, блядство. На реку едем, на пикник, друзья позвали — мат, пьянка, блядство. А комары летом, во такие, не хочешь? — разводя большой и указательный палец на максимально возможное расстояние, азартно сказала она.
— А как же Ванечка? — с ужасом спросила я, оторвавшись от компьютера и бессознательно переводя взгляд на крошечные сандалики, грустно притулившиеся под боком у громадного пучеглазого хищника.
— А что Ванечка? Вот устроюсь здесь, найму опять адвокатов, отсужу у мужа. Будет мой ребенок жить по-человечески. Как люди живут. Я непьющая. Порядок люблю. Спортом люблю заниматься. Танцевать люблю, — с гордостью перечислила она свои основные достоинства.
— А каким спортом? — просто, чтобы поддержать разговор спросила я.
— В теннис люблю играть, на лыжах горных люблю кататься. А здесь в клуб престижный записалась. Танцы там для одиноких. Мужики все непьющие. Врачи есть, адвокаты. Сейчас свинг проходим и ламбаду.
Я молчала, думая о муках, которые будут одолевать ее при любой, самой мимолетной мысли о сыне. Но потом не смогла удержаться и спросила, как ей удалось получить направление на курсы медсестер.
— А я половину баксов, которые с собой привезла — в адвокатов американских вбухала. Доказала, что еврейка по бабушке. А у них — это значит еврейка и есть. И что значит надо мной дискриминация там была, — довольная собою, своей практичностью и правильным вложением денег охотно поделилась со мной Леночка.
Это «у них» не оставляло сомнений, что, став по случаю галахической еврейкой, она не догадывалась, что снимает студию у «своих». Не исключено, что именно роковое сходство нашего сына с молодым Есениным и сбило ее с толку.
— Но ведь у вас там был успешный бизнес. Как же удалось доказать про дискриминацию, — неизвестно для чего настаивала я.
— Не понимаете как? За деньги. Документы бабушке на еврейку переделали. Вот как. Мне здесь и мебель старую от евреев предлагали, а мне ни к чему. Подруга сказала — у вас с мебелью сдается.
Простодушная открытость, с какой Леночка поделилась со мной криминальной историей своей жизни, подкупала. Понятно, что после таких признаний ни о какой дистанции уже не могло быть и речи. Сказать откровенно, меня это не только не расстроило, а даже обрадовало. Леночка относилась к типу людей, которых в близком радиусе не было вокруг меня ни там, ни здесь. Но, именно новые непонятные мне люди, а не служба, природа или даже книги и вызывали у меня самый острый, хотя и не до конца бескорыстный интерес. Ведь каждый раз, говоря с ними, я как бы мысленно доставала записную книжку.
Больше всего я любила, когда она рассказывала мне свои сны.
— А мне вчера Бог приснился.
— Да ну? А как он выглядел?
— Ну, как — как? Как на картинках рисуют. Молодой такой, в балдахоне белом, волосы до плеч волнистые, а глаза грустные-грустные. Коричневые, вроде бы.
— А что он сказал?
— Ничего не сказал. Спросил только, — ну, как живешь? Я ему все рассказала.
— А он?
— А он посмотрел, внимательно так и сказал, что правильно я все делаю.
— Ну, а потом?
— А потом...взлетел…
Выучиться на медсестру в Америке — дело непростое. Для Леночки же оно оказалось почти непосильным. Выполнение многих заданий требовало хорошего английского и достаточно высокой компьютерной грамотности. Увы, и то и другое давалось ей с большим трудом. Услышав на курсах о каких-то коварных вирусах, которые через дискетки переносятся с одного компьютера на другой, она пришла в волнение и, не доверяя мне, спросила у мужа: «А для человека это не опасно?» Просто ко всему, что имело отношение к здоровью, Леночка относилась необычайно ответственно. Муж потом долго до всхлипов смеялся, но все равно никак не мог понять, почему я так охотно, по первому же зову спускаюсь в студию. Он не подозревал, что после каждой такой встречи моя воображаемая записная книжка пополнялась очередными бесценными записями: Там (в Хабаровске) я думала, что я нефотогигиеничная. А здесь смотрю — очень даже хорошо получилась. Главное, чтоб специалист настоящий снимал.
Кстати, этими снимками, на которых она была запечатлена во всяких кокетливо-журнальных позах, она одаривала своих партнеров по танцам, соперничающих друг с другом за право подбросить взмокшую от ламбады Леночку до дома.
В танцевальном клубе она пользовалась оглушительным успехом, а значит и правом выбора.
Выбор был настолько велик, что стали возникать известные сложности. Ниже адвокатов Леночка, разумеется, не опускалась. Но оказалось, что адвокаты тоже бывают разные. Интересно, что в сложной градации оплаты труда американских защитников Фемиды Леночка разобралась безо всякого труда. Именно от нее я узнала, «адвокаты по корпорациям» зарабатывают вдвое больше своих коллег «адвокатов по налогам».
Но «корпоративные» что-то не очень торопились в тот клуб, куда по пятницам ходила Леночка. Возможно, они посещали другие, еще более престижные танцевальные площадки. Так Леночка эмпирическим путем познала истину, что «за неимением гербовой, пишут на простой» и не стала пренебрегать адвокатами попроще.
Одного своего партнера по свингу и ламбаде она представила нам. Это был застенчивый, характерно лысеющий человек с кроткими близорукими глазами. С такими, как Джошуа, обычно знакомятся не на танцах, а в филармонии, но случилось то, что случилось. К моменту нашего знакомства Джошуа успел полностью потерять из-за Леночки голову, и, кроме этого, совершить еще две роковые ошибки.
Начать с того, что первая встреча, вопреки ожиданию, состоялась не в престижном ресторане в центре города, а в гостиной у Джошуа, где он накрыл «русский обед» на двоих — с шашлыком по-карски, салатом оливье и тортом «Крещатик». Продукты с недопустимо высоким уровнем холестерина были закуплены в русском магазине, находившемся почти в часе езды от его дома. Джошуа, не подозревавший об аскетической диете свой избранницы, рассчитывал, что выбор в пользу ее «национальной кухни» — это верный шаг в завоевании «загадочной русской души», о которой он столько читал у Достоевского.
Этой досадной тактической ошибкой дело, к сожалению, не ограничилось.
Узнав, что Леночка родилась и выросла в уссурийском крае, дотошный Джошуа проделал настоящее этнокультурологическое исследование, результатом чего стало приобретение удивительного подарка. В него вошли фильм Акиры Куросавы «Дерсу Узала» и книга «По Уссурийскому краю» краеведа В. Арсеньева, на русском языке. Имен Куросавы и Арсеньева Леночка никогда не слышала. О Дерсу Узале она что-то помнила еще со школы, но не испытывала к этому «малохольному чурке» ничего, кроме презрения. Но главный провал ждал Джошуа впереди. Если бы Джошуа умел читать чужие мысли, он никогда бы не предложил Леночке закончить вечер совместным просмотром шедевра Куросавы. Но он не умел читать чужие мысли и предложил. Ведь о давней неприязни Леночки к родному уссурийскому краю он, в отличие от меня, не знал ровным счетом ничего.
Так он совершил вторую, еще более непростительную ошибку, и шансы его, по совокупности, упали почти до нуля.
После этого судьба Джошуа оказалась, как это ни странно, в моих руках. Леночка, не подозревая еще, что это наш последний разговор, непременно хотела знать, какое впечатление ее поклонник произведет на меня.
— Ну, че, как он вам? — спросила она .
— По-моему, он чудный, — честно ответила я.
— А я че-то не могу, брезгую. Меня в принципе от «этого» (здесь она изобразила непристойный жест) воротит. А тут еще еврей. Меня прям плющит, как подумаю, что с ним надо… (она повторила похабный жест). Да еще, наверно, и жидюга, как они все. Видели, че подарил?
— А зачем же вы с ним на свидание пошли? — тихо спросила я.
— Ну, а как? Спонсор-то какой-то по-любасу нужен. Вон, вы, небось, с мужем ездите в горы на лыжах кататься?
— Нет, не езжу. Я не умею кататься на горных лыжах, — еще тише сказала я.
— А че ж вы так? А я еще как умею. А за маскарад-то этот, лыжи, костюмы, подъемники, — знаете сколько зеленых отстегивать надо. Без спонсора никак. Ну, короче, подумаю, может еще что получше подвернется…
Мне не довелось узнать, стал ли Джошуа тем счастливчиком, на ком его избранница остановила свой выбор, но, похоже, что он, как сказала бы Леночка, по-любасу остался в выигрыше: ведь он никогда не услышал, о чем мы с ней говорили в тот вечер. Вернее, говорила в основном Леночка, а я так сосредоточенно вникала в смысл ее слов, что впервые начисто позабыла о «записной книжке».
В тот же вечер, вежливо пожелав Леночке спокойной ночи, я позвонила ее бывшей землячке с предложением забрать подругу детства со всеми ее тремя чемоданами и недельным запасом соленого лосося не позднее утра следующего дня, которое удачно выпадало на выходные. Бедная женщина онемела от изумления, услышав мою просьбу. Тут же, не давая ей опомниться, я попросила ее передать Леночке, что платить за последний уже прожитый месяц она не должна, и может рассматривать это, как компенсацию за внезапное выселение.
* * *
Поздним утром я спустилась в комнату за гаражом и настежь отворила окно, чтобы выстудить ее прохладным воздухом из сада. Только после этой профилактической меры была произведена тщательная уборка помещения с использованием новейших моющих средств. А потом комната за гаражом была переименована в гостевую. И действительно, с тех пор в ней останавливаются только друзья. А они у меня обитают по всему свету. Я люблю рассказывать им о жильцах: о Розе с Музой и Птицелове. «А еще кто тут жил?» — спрашивают они. «Никто больше не жил», — отвечаю я — «Вернее, нет, жил. Зверек один жил, но это не считается».