Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2014
Лунный челн. Стихи, рассказы, эссе. М.:
Золотое перо, 2013. — 100 с.
«Я вдруг понял: вот эти две жизни и есть то главное, без чего нет меня. Это моя маленькая вселенная. Хрупкая и единственная. Ради нее — мое существование. Мне, именно мне предназначено защитить ее от подстерегающих нас бурь и бед. Я смотрел им вслед, почему-то уверенный, что все у меня получится» — так заканчивается одна из глав книги Игоря Гамаюнова.
Вселенная каждого человека одновременно космически необъятна и бесконечно хрупка. Но мы, в погоне за чужими вселенными и заработком, очень часто забываем про собственную — хрупкую и единственную — ту, за которую мы в ответе, как в ответе за все сотворенное нами. Эта вселенная — наши близкие, наш дом, наш сад. Сделай счастливым хотя бы одного человека рядом или хотя бы постарайся не сделать его несчастным, и ты выполнишь свое предназначение в жизни.
Настоящий поэт — это тот самый человек с молоточком, который заходит в наши дома и стучит, напоминая о том, что мы давно забыли: о том, что есть время для радости и любви, для тепла и заботы, без которых все наши достижения подобны «меди звенящей».
«Там, у окна, я пережил минуты счастья такой светоносной силы, что его хватило потом на все остальные годы…» — пишет Игорь Гамаюнов. Счастье не зависит от славы, величины жилплощади, наличия крутой машины. Оно — как данность. Счастье или есть, или его нет — даже если есть все остальное. Но есть особая порода людей, которые счастье чувствуют острее других. Чистый и верный звук чьего-то голоса, дрожание белых колокольчиков на ландышевом стебле, спелая земляничина, медный солнечный блик в волосах, последняя огненная вспышка тонущего в зеленой воде солнца — все это мы видим в детстве, еще не умея описать словами, но уже принимая всем сердцем. Потом вырастаем, учимся жить и — видеть забываем. Помнят — дети. И поэты. На вере, мечтах и надежде которых держится мир, захваченный взрослыми.
И вот те, кому дано ПОМНИТЬ, как это было в детстве, — и есть единственные счастливые люди. Потому что их счастье приходит к ним, не спрашивая. Может хлынуть в душу нежданно, стоит только распахнуть окно в сердце. Радуга, дождь, волна, боль, свет, скрипка, соль на губах, глоток родниковой воды — счастье. Нас, забывших себя и как быть счастливыми, только поэты и возвращают к себе.
В наше прозаичное время поэты — уже не поэты, они забыли о том высоком предназначении, которое делает их ответственными за всякое слово, всякую букву. Главное — самовыразиться.
Но есть еще те, кто дорожит родным языком, в чью чистую поэзию погружаешься, как в прохладную спасительную воду.
Игоря Николаевича Гамаюнова как поэта я открыла для себя недавно. Зная его по острым и подчас жестким судебным очеркам, невозможно понять, как и откуда в его прозе и стихах такая чистота и ясность, такой юношеский романтизм, такая боль и такая любовь к родным краям, неяркой родной природе, ковыльным степям:
Ковыльные степи, простите меня.
Я так далеко от родного порога…
И дальше:
…Как будто охвачены страшным
недугом,
Ковыльные степи погибли под плугом. ‹…›
Неужели я только лишь прах
Вот в этих, когда-то ковыльных, степях?
Так чувствовать родную природу дано избранным. Но избранность эта — не только дар, но и призвание. Она не дает зачерстветь сердцу, которое тоньше, острее, больнее реагирует на все, что обычных людей зачастую уже и не трогает. Сердце поэта — сердце, которому больно, и трудно, и тесно в бездушном мире «погибшего леса, истоптанных трав».
«Я писал стихи как дневниковые записи — время от времени, — рассказывает Игорь Николаевич. — …Это дневник душевных состояний, исполненный в стихах и в прозе, со стертой границей между двумя видами литературного творчества».
Книга И. Н. Гамаюнова «Лунный челн» — это совершенно особый жанр. Это и есть дневник, но дневник сердца более, нежели мыслей. В эту книгу входишь легко и сам не замечаешь, как погружаешься, и — уже не выплыть до последних строк: «Медленно поднимаясь по круто вьющейся тропинке, я повторял услышанные в самом себе строчки, запоминая их…» Да, именно так, вся книга «Лунный челн» — это музыка услышанных в самом себе слов. Отсюда и чистота, и родниковая незамутненность строчек:
Я в полынной степи,
Горьким дымом клубясь,
Обрету с небом звездным желанную связь. ‹…›
Степь темна и нежна.
Жизнь без этого мне не нужна!
Но прозрачный родник поэзии неизбежно вливается в ручей, ручей — в реку, воды его наталкиваются на пороги, вода вспенивается, шумит, превращаясь в стремительный поток, несущий все увиденные когда-то образы, все потери, страхи, все вопросы, обращенные к самому себе, вечности, Богу, бытию и небытию, любови и нелюбови. И в этом пенном шуме можно уловить уже совершенно другие мотивы:
Расступитесь, мне душно. Спина,
будто рана.
Резь в лопатках. В затылок мне дышит судьба.
Лязг троллейбусной дверцы.
И в сумраке странном
Покачнулись. Поплыли, как в клочьях тумана.
Где ж обещанный рай золотистой поляны?
За стеклом — заводская стена. И — труба.
Боль в висках и спине.
Треск разорванной ткани.
За плечами узлы перепончатых крыл.
Пропустите! Мне — вверх. Не хватайте руками…
Не случайно этими строками открывается книга! Здесь начинается завязка конфликта, через который проходит лирический герой. Конфликта личности поэта, готовой взлететь, и мира «заводских стен». Но в отличие от заводской стены Иосифа Бродского, стены, символизирующей мощь нового мира, приходящего на смену старому, «заводская стена» Игоря Гамаюнова — это тюремная стена. Стена, за которой держат в плену сердце поэта, не давая ему взлететь, развернуться… Он и сам чувствует зреющую в себе мощь, но как будто и боится той неизвестной силы, которая, взрываясь в нем, выталкивает из-под ног у него землю:
…Обожженная
чудом взорвавшейся страсти,
Вдруг ушла из-под ног у меня навсегда.
Я — рожденный лишь ползать — взлетел над домами…
Взлетел — и теперь уже ничто не имеет значения: ни суета, ни спешка, ни даже томившие когда-то мечты:
Боже, дай мне забыть, как я там
пресмыкался
Земноводною тварью, меж бед и побед.
Прекрасный образ! Мы говорим, что образ точен тогда, когда чувствуем, что «да-да, именно так!», что именно это мы и чувствовали, только вот не могли выразить сами.
Образ взлета и потом — прерванного полета идет пунктиром через весь «Лунный челн». Это мечта взлететь, и страх, и любопытство: «А что же там, за гранью времени и пространства?».
Поэт на земле, как в цепях. Снова и снова звучит:
Отпустите меня!
Душа просит неба, пусть это и будет гибельно для привязанного к земле тела. И, читая эти строки, я вспомнила Маленького Принца Экзюпери: «Мое тело слишком тяжелое.… Может быть, тебе покажется даже, что я умираю». Очищение, полет, воскресение — для этого сначала нужно пройти через огонь, через боль, даже смерть, ведь пока не умрет, упав в землю, горчичное зерно, оно не принесет плода:
И знаю, что гибель свою угадаю
—
Увижу в траве,
в облаках,
на песке…
…Ту гибель, за которой следует воскресение. Воскресение в себе самом, но уже новом и просветленном, в ощущении своего дома, родной природы, которая от поэта неотделима, которая и есть поэт, как поэт есть часть природы: «И, может быть, единственное, что дает нам силы жить дальше, … это чувство своего дома. Ощущение себя его живой частью. Его душой», — говорит Игорь Гамаюнов в главке, которая называется «Заячьи сны».Это не просто слова. Игорь Николаевич — русский человек, русский от самого первого своего слова, от дедов-священников, от полей и рек, от любви к родному языку и ощущения своей сопричастности дому, земле, стране. Это и есть подлинная любовь — осознание своей ответственности за все, что происходит в твоей вселенной, за сад твоей души и за твой дом, твою семью, твои поля и реки — за все, что мы зовем Родиной человека.
Мария-Алиса Свердлова