Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2014
Елена Александровна Некрасова родилась в Рязани в 1969 году. По первому
образованию — врач-психотерапевт, по второму — психолог. Живет в Рязани,
работает частнопрактикующим психотерапевтом. В двадцать четыре года вступила в
Союз писателей России. Автор сборников стихов «Возвращение в себя» (1993) и
«Запретные плоды» (1996), сборника рассказов «Праздники наших дней».
* * *
Черновики зимы… Метель
еще сто раз их перепишет.
С хрустальной бахромою крыши —
как будто начался апрель.
И город сказочен, как гжель:
в нем кобальт неба с белым смешан,
а воздух так тяжел и нежен,
что думается: неужель
перебелю, перемелю,
перелюблю, переболею…
С тобой целуюсь в феврале я,
но жажды все не утолю.
Листок
Моя судьба — ронять слова, слова
в пространство — ни ответа ни привета —
и лепетать стоусто, как листва
в объятиях какого-нибудь ветра.
И кажется, что сыплется во мглу
весь жар души, вся прелесть увяданья…
Листок прилип к холодному стеклу
бетонного незыблемого зданья.
Смотрите: он парит над пустотой —
письмо в закрытом наглухо конверте —
непрочный, тленный, легкий, золотой,
как мысль об относительности смерти.
Метро
Метро глотает нас, людей,
и мы направо и налево
плывем, как листья по воде,
спустившись в расписное чрево.
Поток огромен, многолик,
но люди в нем — поодиночке,
и каждый здесь замкнулся вмиг
в своей хрустальной оболочке.
Сидят, покачиваясь в такт,
не в силах полностью проснуться,
стоят вплотную — но и так
боятся к ближним прикоснуться.
Я не запомню их в лицо —
умчатся, пропадут из виду.
А из туннеля мне в висок
повеет холодом Аида.
* * *
Я больше ничего не жду,
я думаю о настоящем:
о сонных яблоках в саду
(они все тяжелей и слаще),
и о варенье в холодке,
о золотистом лете в банке,
о ровных строчках в дневнике,
об узелках в его изнанке,
о том, что каждый вечер свеж,
о вас, рассветных снов герои…
Ах, юность в банке не закроешь
и в нищей старости не съешь!
О том, как тороплюсь узнать,
что лета мякоть золотая
таит в себе. Я не мечтаю,
но слишком рано вспоминать.
Вокзал
Душа моя — вокзал, залитый
холодным светом и людьми,
друг другу чуждыми, забитый,
его исшарканные плиты
и скудный времени лимит.
Не терпит пустоты природа,
и, обессилев, заскучав,
к буфету шествуют народы
и покупают бутерброды,
и воды, и некрепкий чай.
Всем хватит места здесь. Не знаю,
кто тут на час, кто до утра,
кому в Париж, кто — до Рязани,
кто на скрижали расписанья
посмотрит и вздохнет: пора.
Оно составлено не мною,
не мне его и отменять.
«Остановись!» — порой завою,
но непрерывной чередою
они идут через меня.
Пучок путей. Заря. И галки.
Завод невдалеке дымит.
При расставанье лепет жалкий,
и я дарю им всем фиалки
и забываю в тот же миг.
* * *
Живу почти без внутренней борьбы.
В душе и в мире осень. Холодает.
И ящик телевизора набит
созревшими запретными плодами.
И хмурый ангел начинает счет
повсюду мной разбросанным огрызкам.
Он скоро все грехи мои сочтет,
и я наверх отправлюсь с этим списком.
Пока ж природа — памятник себе
из золота, я статуей средь парка
стою в ней, и дыханье все слабей,
и мне уже ни холодно, ни жарко.
Кариатида
Быть сильной женщиной — печально,
опасно, скучно, наконец.
Она — и матерь, и начальник,
жнец, швец и на дуде игрец.
Она помочь готова сотням,
себе самой — какой резон?
Ведь вместо марша Мендельсона
ей выпал сотового звон.
Вот, напряжения не выдав,
всех раздражая прямотой,
улыбчивой кариатидой
стоит под каменной плитой.
А ты, что смог ее иначе
увидеть, тоже вдаль уйдешь,
ведь если вдруг она заплачет,
то сразу скажет: «Это дождь».