Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2014
Григорий
Данилович Ястребенецкий — скульптор, народный художник России, заслуженный деятель культуры
Польши, член-корреспондент Российской академии художеств. Родился в 1923 году.
Произведения скульптора находятся во многих российских музеях: в
Государственной Третьяковской галерее, в Русском музее, в собраниях
Министерства культуры, Союза художников, Российской академии художеств; в
музеях и частных собраниях Германии, Великобритании, Финляндии, Швеции, США.
В 1955 году нашим советским гражданам совершенно неожиданно разрешили выезжать за границу в составе туристических групп. «Неожиданно», потому что на протяжении почти сорока лет нельзя было не только подумать о возможности поехать за границу, но и вообще установить контакт с каким-нибудь иностранцем или, не дай Бог, вступить с ним в переписку.
Я вспоминаю, как мы смеялись, слушая Жванецкого, над его фразой: «Мне в Париж по делу».
Это сейчас в Париж едут, когда хотят, кто угодно и по делу, и без дела, а тогда это звучало смешно из-за полной абсурдности.
Я вспоминаю, как за несколько лет до появления этого разрешения мы с моей женой Викой отдыхали летом на берегу Финского залива в Доме творчества художников. Как раз тогда произошло событие, которое произвело на нас сильное впечатление и в которое мы поверили с трудом.
Расскажу об этом подробнее.
Я был обладателем автомашины «Москвич-401», которую купил, простояв около года в очереди в Гостином дворе. Деньги на покупку мы одолжили по рекомендации моего формовщика у его приятельницы, продавщицы в пышечной на углу Желябова (ныне улице возвращено историческое название: Большая Конюшенная) и Невского.
Когда я сказал ей о моей просьбе, она вытащила из ящика толстую пачку денег, отсчитала восемьсот рублей и передала мне их без всякой расписки и без обязательных сроков, когда мне их надо будет вернуть.
Когда я через год принес ей мой долг, она забыла, что давала мне деньги, и небрежно швырнула эти восемьсот рублей в ящик. А это были большие деньги.
Как раз столько стоила машина, о которой я давно мечтал.
«Москвич-401» был небольшой, не очень красивый автомобиль — одна из двух моделей машин, которые продавались населению. Второй была «победа», которая стоила более тысячи рублей. В «москвиче» не было, если можно так сказать, никаких излишеств: были две педали — тормоз и сцепление — и руль. Только самое необходимое. Ни указателей поворотов, ни отопления, ни других удобств и приспособлений, к которым мы так сегодня привыкли и без которых немыслима ни одна современная машина.
Для того чтобы показать, что я собираюсь повернуть налево, мне надо было несколько раз прокрутить ручку, открывающую левое стекло, высунуть руку в окно и показать пальцем, что я поворачиваю налево. Если же мне надо было повернуть в правую сторону, я должен был согнуть руку в локте и над крышей машины показать пальцем, что я поворачиваю направо.
Правда, в городе машин было очень мало, и эти упражнения приходилось делать редко.
В троллейбусном парке, где у меня оказался знакомый, я купил по блату списанную электрическую печку. Она заняла почти все пространство пола перед правым сиденьем, плохо грела и жутко грохотала во время езды.
Тем не менее я был счастлив, и мы с Викой часто отправлялись в Прибалтику, покупая там какие-то вкусные конфеты и пирожные, иногда привозили оттуда обои и другие строительные материалы, которых в Ленинграде не было.
Один раз вместе с нашими приятелями мы совершили дальнее путешествие в Закарпатье. На ночь мы, как правило, останавливались где-нибудь в лесу, вытаскивали все вещи из багажника и укладывали их под машину, снимали спинку заднего сиденья, опускали вниз спинки передних сидений, которые я предварительно переделал, и ложились спать, положив головы на руль и засунув ноги в пустой багажник. Удивительно, но в те годы не было ни малейшего беспокойства, что вещи из-под машины могут украсть или нас просто прихлопнут и угонят машину.
В общем, я очень любил мой «москвич». Сам ремонтировал его, регулировал сходимость и развал колес. Другими словами, очень заботился о нем.
На нем я и приехал на отдых в Дом творчества.
В те годы Художественному фонду принадлежало большое количество домов творчества. Они были разбросаны по всей стране — были в Хосте, в Пицунде, в Гурзуфе, под Москвой, в Паланге, под Ленинградом в Комарово и в других, в основном курортных местах. Некоторые занимали старинные экспроприированные после революции особняки, некоторые ютились в деревянных домиках. В Паланге, например, Дом творчества помещался на берегу Балтийского моря в здании, ранее принадлежавшем Тышкевичу.
Дом творчества в Комарово был одним из наиболее скромных. По удобствам он напоминал мой любимый «москвич».
Мы с Викой жили в так называемом «пенале». Это было одноэтажное длинное деревянное здание, как мне кажется, стоявшее без фундамента прямо на земле. Непосредственно из сада мы входили в комнату без окна. В ней помещались две железные кровати, и между ними тумбочка. И всего таких комнат было восемь или девять. В них в основном жила молодежь.
Умываться мы ходили в другое двухэтажное, тоже деревянное здание, в котором находилась и столовая, а на втором этаже жили более солидные художники по двое в одной комнате.
В том году в Доме творчества отдыхали Натан Альтман, Александра Васильевна Щекатихина-Потоцкая, профессор Синайский, Борис Пророков и высокий, элегантный художник театра и кино Александр Эдуардович Блэк. Он жил в комнате с одним старым художником.
— Живу, как в джунглях, — жаловался нам Блэк. — По ночам с соседней кровати раздается рев диких животных, а иногда слышны одиночные выстрелы.
В соседнем с нами «пенале» жил мой друг, искусствовед Каганович, обладатель такого же «москвича», как мой.
Как-то в Дом творчества приехал наш приятель, милый и симпатичный человек, живописец Толя Васильев. Толя был высоким голубоглазым блондином, очень контактным и веселым. Я уже окончил институт им. Репина, а он остался преподавать на кафедре живописи и был избран секретарем парторганизации института.
Он рассказал нам с Кагановичем, что он только что вернулся из Чехословакии, куда его послали на Первый международный фестиваль молодежи и студентов. Наверное, сыграла свою роль хорошая внешность Толи как представителя Советского Союза, но самым важным было, конечно, то, что он был секретарем партбюро.
Толя был первым из моих знакомых, который побывал за границей. В те годы, как я уже говорил, это казалось сказкой.
Толя вернулся из Чехословакии потрясенным. Он ни о чем другом не мог говорить и только рассказывал о чудесных старых городах, которые повидал, о симпатичных ребятах, собравшихся в Праге со всего мира, с которыми он запросто общался, о невиданном изобилии в продаже всевозможных предметов и туалетов, о роскошных витринах, наполненных вкусными продуктами, о маленьких кафе с вежливыми официантами.
Ему как представителю Советского Союза доверили открывать заключительный бал фестиваля, и он танцевал с прелестной чешкой.
Мы слушали, затаив дыхание, и, естественно, завидовали ему.
Потом Толя сказал, что ему стало известно, что скоро наше правительство разрешит советским людям туристические поездки в Прагу. Стоимость одной поездки будет примерно восемьсот рублей.
Мы с Кагановичем переглянулись. Это было как раз столько, сколько стоили наши «москвичи», и мы решили, что как только будет опубликовано сообщение о разрешении зарубежных поездок — продаем наши любимые машины и едем в Прагу, чтобы хоть один раз увидеть, что это такое — заграница.
Ждали терпеливо и долго. Увы, наши надежды не оправдались.
В свое оправдание скажу, что меня не столько привлекали роскошные витрины и вкусная еда, как возможность познакомиться с тем, что собой представляет неизвестная нам жизнь за рубежом, походить по знаменитым музеям, увидеть старые европейские города и окунуться в атмосферу, знакомую мне только по небольшому количеству зарубежной литературы, которая у нас публиковалась.
Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал.
Прошло четыре года, и вдруг оказалось, что действительно есть реальная возможность поехать в составе туристической группы в Финляндию. Причем для этого даже не надо продавать машину. Двадцать один день пребывания в Финляндии стоил совсем немного и был доступен любому советскому служащему с зарплатой сто двадцать рублей в месяц.
Я жутко захотел воспользоваться этой возможностью, а Вика была категорически против. Она боялась, что после такой поездки обязательно возникнут какие-нибудь неприятности, поскольку такие вещи даром не проходят.
В какой-то степени она оказалась права.
Мое же желание подкреплялось еще и тем, что незадолго до этого в Ленинград приехал известный финский художник, и тогдашнее руководство Союза художников попросило меня сопровождать его и показать ему город.
Моя кандидатура возникла потому, что я прилично знаю немецкий язык, а среди членов Союза художников Ленинграда, а их было около тысячи человек, знающих иностранные языки почти никого не было.
И действительно, зачем изучать какие-то языки, когда ездить за рубеж нельзя, общаться с иностранцами — тоже нельзя? Напрасная трата времени.
Я же в шесть лет попал в немецкую школу, где все предметы преподавали немцы Поволжья на своем родном языке. В обычные школы брали с семи лет, а в немецкую с шести, и родители с удовольствием спихнули меня туда.
Финский художник оказался пожилым человеком небольшого роста, вполне контактным и свободно говорящим на немецком и английском языках. Мне понравилось, что он по-настоящему увлекался искусством, с интересом ходил во все наши музеи и на все выставки, которые в то время были открыты в Ленинграде. После посещения Эрмитажа он пришел в восторг и сказал мне, что тот не уступает самым знаменитым музеям мира. Мне это было очень приятно слышать.
— Как вы считаете, — спросил он меня, — Эрмитаж по собраниям шедевров сильно уступает Уффици?
Я сказал, что не могу судить, потому что не был в Италии и не посещал Уффици.
— А в каких странах вы бывали? — спросил он с интересом.
Я стал что-то лепетать о том, что я не был еще во многих городах и музеях Советского Союза, что мне надо объездить нашу страну, а потом я уже отправлюсь за границу.
Он криво усмехнулся, но дал мне на всякий случай номер своего телефона в Хельсинки и пригласил меня в гости после того, как я объезжу Советский Союз и поеду в Европу.
— Правда, я живу, — сказал он, — в коммунальной квартире, но я буду рад вас видеть.
То, что он «живет в коммунальной квартире», меня как-то смирило с ним, поскольку мы оба жили в неудобствах.
И вот я вдруг могу поехать за рубеж и как раз в Финляндию. Поеду и докажу ему, что я тоже нормальный человек и живу в нормальной стране.
В общем, несмотря на Викины возражения, я подал заявление и через неделю получил ответ, что меня включили в состав группы из двадцати человек, отъезжающих в Финляндию.
Группа оказалась очень пестрой. Знакомых никого не было, и даже не было никого, кого я бы запомнил. Пожалуй, запомнил я только одну женщину по фамилии Сундукова (может быть, потому и запомнил). Она все двадцать один день нашего путешествия проходила в одном темно-коричневом платье с громадными красными бархатными аппликациями на обширной груди.
Пишу об этом вовсе не для осуждения, а просто потому, что тогда нельзя было женщине купить несколько туалетов для поездки за границу, так как полки магазинов были пусты или заполнены ширпотребом. Частных же портных практически не было, так как частная практика преследовалась по закону.
Руководителем нашей группы был молодой человек небольшого роста с незапоминающимся лицом, но с запоминающимся именем. Его звали Юрий Иринархович. К концу поездки, когда он нам изрядно надоел, мы начали называть его иначе, переделывая отчество на неприличный лад. При всем при этом он хорошо знал финский язык и помогал нам прилично вести себя в незнакомой обстановке.
Перед поездкой всю нашу группу собрали и провели подробный инструктаж, объясняя, что можно и что нельзя делать за границей. Например: нельзя ходить по городу в одиночку, а только втроем (в исключительных случаях) или группой. Нельзя разговаривать с посторонними ни в гостинице, ни на улице. Почему-то объясняли, что нельзя носить белое кашне, поскольку финны надевают его только на похороны. Ни у кого из нашей группы белого кашне не было, но об этом говорили очень долго.
И многое другое было нельзя. Я уже забыл, что именно.
Итак, мы сели в обычный поезд с обычным купе на четырех человек и тронулись в сторону неизвестности, в какой-то степени таинственной для нас страны Финляндии.
От Финляндского вокзала в Ленинграде до границы ехать недолго — несколько часов. В ожидании пересечения границы мы прилипли к окнам, вглядываясь в густые, абсолютно безлюдные заросли с поваленными кое-где деревьями нашей географической полосы.
Через некоторое время в вагон вошли наши и финские пограничники, проверили документы, поставили штампы в паспортах, поезд тронулся дальше и въехал в финскую погранзону. Финская погранзона заметно отличалась от нашей. Это были чистенькие, светлые поселки с хорошими дорогами, по которым мчались незнакомые нам иномарки. По поселкам свободно ходили пешеходы. Никаких военных или других признаков близкой границы нигде не было.
На невысоких деревянных платформах, установленных вдоль железной дороги, стояли большие бидоны, наверное, с молоком. Никто их не охранял.
Поразило нас и то, что на первой железнодорожной станции на пустынном перроне просто так стояли два чемодана. Никого из хозяев этих чемоданов видно не было.
Я вспомнил историю, которую мне как-то рассказывали, о том, что Илья Ефимович Репин, живший последние годы в Финляндии, решил вернуться в Советский Союз для того, чтобы умереть на родине. Якобы он послал в Ленинград сына на переговоры о своем возвращении. Как только сын вышел из поезда на перрон Финляндского вокзала с вещами, у него сразу же украли чемодан. После этого вопрос о возвращении Репина на родину отпал сам по себе.
В Хельсинки нас поместили в хорошей гостинице в центре города. По утрам был «шведский стол» на завтрак. Что такое «шведский стол», никто из нас не знал. Возможность накладывать на тарелку любую закуску в неограниченном количестве привела в неуемный восторг членов нашей группы, что вызвало некоторое недоумение других посетителей ресторана, которые при этом присутствовали.
Еще одним приятным развлечением для нас оказались игровые автоматы, установленные в холле нашей гостиницы. Правила игры были очень простыми. Надо было опустить в прорезь мелкую финскую монету и ждать, когда, подпрыгивая на каких-то препятствиях, попадет в одну из прозрачных вертикальных стоек. Если монета попадала туда, куда надо, то все монеты, находящиеся в этой стойке, высыпались вниз и доставались удачливому игроку.
Я почему-то не играл в эту азартную игру, но члены нашей группы быстро сообразили, что наша советская пятнадцатикопеечная монета точно соответствует финской марке, и часами стояли возле автоматов, опуская нашу мелочь и тем самым не рискуя проиграть иностранную валюту, которой у нас, конечно, было очень мало. Мы берегли каждую иностранную копейку для того, чтобы порадовать близких и привезти хоть какую-нибудь приятную мелочь из-за границы.
Я помню, как однажды — правда, это было через несколько дней после начала нашей поездки — мы оказались в маленьком городке. Вечером небольшая часть нашей группы решила перед сном погулять по городу. Мы забрели в здание пустующего вокзала этого городка. И тут неожиданно одному из членов нашей компании потребовалось пойти в туалет. Туалет на вокзале был платным. Надо было опустить в прорезь замка мелкую монету, и после этого дверь открывалась. Но тот, кому потребовался туалет, сделал большую ошибку: ему показалось, что он неплотно прикрыл дверь, поэтому он приоткрыл ее и захлопнул еще раз. Этого как раз нельзя было делать, потому что теперь, для того чтобы выйти из туалета, требовалось опустить еще одну монету. Но сделать это можно было только снаружи!
— Ребята! — услышали мы из туалета жалобный голос пострадавшего. — Опустите монетку, откройте дверь, выпустите меня.
Желающих пожертвовать монетку не нашлось.
— Подсунь монету под дверь, тогда мы откроем, — отвечали ему.
— Тут нет никакой щели, это не наши двери, — слышали мы в ответ в пустующем вокзальном здании.
Конечно же, мы под честное слово, что он вернет деньги, выпустили его на свободу. Нас, естественно, развеселила эта ситуация, но мне показалось, что нежелание пожертвовать финской монетой было вполне серьезным…
Случилось так, что после поездки по стране мы перед возвращением на родину попали в ту же гостиницу в Хельсинки. И я решил «под занавес» попытать счастья в игровом автомате. Я вытащил из кошелька последнюю финскую монету, опустил ее в прорезь автомата и стал наблюдать, как она перепрыгивает через препятствия.
Неожиданно монета попала туда, куда надо, и мне в ладонь высыпалась гора монет. К моему удивлению, все они были нашими пятнадцатью копейками, которые наши ребята опускали в автомат в первые дни нашего пребывания в Хельсинки.
В самом начале нашего путешествия я попросил нашего Юрия Иринарховича позвонить моему знакомому художнику, с которым познакомился не так давно во время его визита в Ленинград. Сам я звонить не рискнул, памятуя требования не вступать в контакты с иностранцами. Мой знакомый попросил передать трубку мне, сразу же сообщил свой адрес и сказал, что вечером ждет меня в гости.
Немного смущаясь, я спросил его: ничего, если со мной придут два моих друга?
Он не возражал.
Квартира, в которой жил художник, была действительно коммунальной, но, видимо, в финском понимании этого слова. В четырех огромных, прекрасно обставленных комнатах он, как выяснилось, жил со своей взрослой дочерью и очень страдал от этого.
Мы мило провели вечер, попивая незнакомое вкусное вино и разговаривая на разные темы. Он интересно рассказывал о финских обычаях. В частности, говорил о том, что существующая легенда о финской честности якобы связана с тем, что за воровство отрубали правую руку.
— Это чистое вранье, — говорил он. — За всю историю существования Финляндии не было ни одного упоминания о подобном случае. Просто финны — честные люди.
Мы так и не поняли, как, если им не отрубали руки, они стали честными людьми…
Затем мы осмотрели прекрасную коллекцию мелкой пластики, которую он собирал много лет, путешествуя по разным странам.
— К сожалению, — сказал он, — в Советском Союзе я нигде не мог купить какое-нибудь небольшое произведение скульптуры.
Я пообещал ему прислать чугунную пластину каслинского литья, которое можно было у нас купить официально. Он слышал о каслинском литье, но в его коллекции таких образцов не имелось.
Через некоторое время, вернувшись в Ленинград, я выполнил свое обещание. Это едва не испортило моих дружеских отношений с Кагановичем, который ехал в Финляндию через короткое время с очередной группой туристов на такой же срок — двадцать один день. Я привез ему на вокзал для передачи финну двухфигурную чугунную композицию примерно сорока сантиметров в высоту и очень тяжелую.
— Приедешь в Хельсинки, и сразу же в первый же день он приедет в гостиницу и заберет скульптуру, — сказал я Кагановичу.
Оказалось, что программа этой группы была построена иначе, чем наша. В Хельсинки они попали только в самом конце поездки, перед возвращением домой. И мой друг, проклиная меня, три недели таскал с собой мой чугунный сувенир.
Вика оказалась права в своих опасениях по поводу моей поездки за границу. Видимо, мой визит к финскому художнику, несмотря на то, что я получил разрешение нашего руководителя, да и он сам присутствовал на этой встрече и вместе со мной пил вкусное вино, вызвало недовольство у каких-то «органов», и меня после этого шесть лет не выпускали за границу. Все уже ездили с туристическими группами повсюду — и в Германию, и во Францию, и в другие страны, а мне постоянно отказывали, возвращая мое заявление с просьбой включить меня в качестве туриста в состав группы, отъезжающей в какую-нибудь страну.
Только в 1961 году мне неожиданно разрешили поехать в Англию. Это было удивительное путешествие, пожалуй, одно из самых запоминающихся и интересных.
Но это уже совсем другая история, о которой я подробно писал в книге «Интервью автора с самим собой».
Рассказывать сегодня подробно о Финляндии совершенно бессмысленно, поскольку эта страна стала хорошо известной благодаря громадному числу туристов, посещающих Хельсинки и другие города, большому количеству людей, совершающих деловые поездки, и просто обычных граждан, особенно петербуржцев, которые ездят в Финляндию на один-два дня, чтобы купить какие-то продукты или туалеты, которые там дешевле и лучше, чем у нас, на автобусах, такси или на личных автомобилях. А в тот первый приезд нам все казалось необыкновенно интересным и непривычным. Конечно же, побывали в каких-то музеях, и неожиданно для себя в одном из них в Хельсинки я обнаружил абсолютно незнакомые мне произведения Репина, которые он написал, видимо, уже находясь в Финляндии.
Мы посетили маленькие города, поразившие нас чистотой, ухоженностью, порядком и полным отсутствием пьяных.
По просьбе Вики я зашел в большой универмаг, чтобы купить для нее какую-то ткань, которая у нас не продавалась. На халатиках продавщиц были пришпилены значки, обозначавшие иностранные языки, на которых они говорят. Говорящих по-русски, естественно, еще не было. Я нашел ту, которая говорила по-немецки, и попросил показать нужную мне ткань. Она любезно показала мне несколько образцов, отличающихся по расцветке. Я же в основном смотрел не на ткань, а на цену и понял, что эта покупка не для меня. Продавщица была настолько любезна и внимательна ко мне, так старалась, чтобы я обязательно купил то, что мне нужно, что я совсем растерялся. Я вспомнил пустые полки наших магазинов, мрачных, неприветливых продавцов, но в данном случае мне надо было придумать какой-то повод, чтобы ретироваться.
— Спасибо, — сказал я, — но мне эти расцветки не подходят, мне нужна ткань такая же, но в желтую и красную клетку. Всего хорошего.
Я был уверен, что такой ткани у них тоже нет.
— Подождите, подождите, пожалуйста, я позвоню на склад, и сейчас же для вас поднимут нужную вам ткань в клетку, — и она указала мне на небольшой подъемник в стене.
Не помню, как мне удалось сбежать от такого обслуживания. Я даже подумал, что у нас в стране в какой-то степени жить намного проще.
Многое продолжало поражать меня в Финляндии. В каком-то городе я забыл в гостинице мой фотоаппарат «ФЭД». Причем фотоаппарат этот был не моим, я взял его у отчима Вики и должен был, естественно, вернуть в целости и сохранности. Купить в те годы фотоаппарат было очень сложно, так же как, например, часы, велосипеды и многое другое. Приходилось месяцами стоять в очереди в магазинах.
Я был убежден, что аппарат пропал и меня ждут по возвращении большие неприятности. Я рассказал об этой потере нашему гиду, когда мы уже находились в другом городе.
Путешествие наше продолжалось, мы посетили еще пару городов, и вдруг в очередном городе к гостинице подъехал большой пустой автобус, и шофер, который гнал его много километров, приехал специально для того, чтобы вручить мне забытый мною фотоаппарат.
Я не знал, как мне благодарить шофера, и подарил ему то единственное, что было привезено из Советского Союза, — позорный сувенир — маленький голубь из красной пластмассы.
Никаких других сувениров тогда в продаже не было. Это сегодня даже трудно себе представить, что наша группа с трудом нашла где-то этих уродливых голубей, скупила почти всех и привезла в Финляндию в качестве сувениров.
Как все с тех пор изменилось! Достаточно взглянуть на бесконечные сувенирные ларьки, где продается все, начиная от матрешек с лицами наших президентов и кончая военными фуражками.
В городе Турку нас поселили в небольшой гостинице на центральной улице. На фасадах всех гостиниц, где останавливались иностранцы, тогда вывешивались государственные флаги тех государств, откуда они приехали. Естественно, что и на этой гостинице, среди других флагов, висел и флаг Советского Союза.
Вечером я вышел из номера в длинный полутемный коридор и с удивлением увидел, что из соседнего номера вышла абсолютно голая девица и перебежала в номер напротив.
Наш руководитель Юрий Иринархович, живший этажом ниже, рассказывал, что к нему ночью кто-то постучался в номер. Когда он открыл дверь, перед ним стояла также абсолютно голая девица. Утром он устроил скандал представителю туристической фирмы, принимавшей нас, и выразил протест по поводу того, что на фасаде гостиницы вывешен советский флаг, а внутри не гостиница, а публичный дом. Фирма принесла письменные извинения, правда, на финском языке, а для того, чтобы сгладить неприятное впечатление от нашего пребывания в Турку, устроила для нашей группы ужин в самом роскошном и дорогом ресторане города.
Лучше бы они этого не делали.
Когда мы сели за прекрасно сервированный стол с вазами цветов и горящими свечами, мы увидели, что справа от тарелок лежат три ножа, а слева три вилки. Да еще перед тарелкой лежали маленькая ложечка и маленькая вилочка. Сзади стояли официанты, готовые подать закуски и наполнить бокалы.
Никто из нашей группы никогда ни с чем подобным не сталкивался. Мы сидели не шевелясь, не зная, какую вилку или какой нож надо взять. Официанты наполнили бокалы, мы выпили не закусывая, потом выпили по второй. После этого дело пошло на лад, и мы прекрасно поужинали, пользуясь только одним ножом и одной вилкой.
Может быть, потому, что наша группа была одной из первых, приехавших в Финляндию, к нам относились исключительно внимательно — наверное, хотели произвести хорошее впечатление.
Кроме обязательной, очень насыщенной программы, нас повезли на киностудию и показали замечательный чаплинский фильм «Король Нью-Йорка», который у нас еще долгие годы после этого не демонстрировали.
Фирма добилась своего: мы были в восторге от Финляндии. Нас поражало все: и чистота и порядок во всех городах, которые мы посетили, прекрасные дороги, отсутствие пьяных на улицах, хотя нас на инструктаже предупреждали, что финны — пьющая нация; доброжелательные и приветливо улыбающиеся люди на улицах. И мы даже ощущали довольно часто симпатию к нашей группе.
Мне запомнился один забавный эпизод, произошедший в холле одной из гостиниц. Юрий Иринархович беседовал с высоким благообразным мужчиной, одетым в черную сутану; я стоял рядом и ожидал, когда наша группа соберется для очередной экскурсии. В это время к ним подошел коренастый финн в рабочей одежде — видимо, сотрудник нашей гостиницы. Состоялся разговор, который позднее наш руководитель любезно перевел мне.
— Господин пастор, — сказал финн, — можете меня поздравить: у меня родился шестой ребенок.
А надо сказать, что в Финляндии существовал, а может быть, и сейчас существует закон, по которому за каждого родившегося ребенка, независимо от того, состоятельны родители или нет, государство выплачивало приличную сумму финских марок.
— Поздравляю тебя! Но так ты можешь разорить наше государство.
— Да, но ведь Бог велел нам плодиться, размножаться и заселять землю.
— Это правда, но ведь он не думал, что ты это сделаешь один!
Все это было сказано абсолютно спокойно, никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Вот такой финский юмор.
Мы возвращались домой из первой поездки за границу под большим впечатлением от увиденного. Сейчас, наверное, даже невозможно представить себе наше состояние, поскольку поездка в любую страну кажется абсолютно обыденным делом.
Нас привезли на вокзал, и мы погрузились в вагоны. Кто-то из нашей группы опаздывал и бежал по перрону. На шее у него висела гирлянда из рулонов туалетной бумаги, которой у нас в Советском Союзе не было.
Первая остановка в Советском Союзе была Зеленогорск. Поезд стоял какое-то время, и мы побежали в ресторан, соскучившись по нашей еде. Финны вообще последний раз едят в шесть часов вечера. Это нас очень огорчало.
Мы заказали по тарелке щей, и официантка сразу же вылила полтарелки на мой костюм. И не извинилась.
Я сразу же почувствовал себя дома…
Эти сумбурные воспоминания о моей первой поездке за границу вряд ли кому-нибудь покажутся интересными. Но мне хотелось вспомнить те годы, о которых теперь уже мало кто знает. О том, как мы тогда мечтали хоть одним глазком увидеть заграницу, каким унижениям мы подвергались, когда уже появилась возможность выезжать в составе туристических групп, и нас перед каждой поездкой вызывали в райком партии на заседания комиссии, где нам задавали дурацкие вопросы, например, «какими орденами награжден Ленинград» или «как фамилия секретаря компартии Уругвая»… И от того, как ты ответишь на эти вопросы, зависело, можно ли тебе выезжать за границу или нет.
Рассказывают, что Аллу Пугачеву на заре ее артистической карьеры вызвали на выездную комиссию, и один из членов задал ей подобный вопрос.
— Я не знаю, — ответила Пугачева.
— Тогда мы не можем разрешить вам выезд.
— А вы знаете?
— Я знаю, — с гордостью ответил член комиссии.
— Ну, тогда езжайте и пойте, — не растерялась Пугачева.
Когда я в семидесятые годы работал над большим памятником Ленину для Дрездена, мне приходилось часто выезжать в ГДР для решения всевозможных творческих и производственных вопросов. И каждый раз меня вызывали на выездную комиссию, и каждый раз те же самые вопросы.
И когда мы наконец начали ездить за границу, какими униженными и жалкими мы себя чувствовали, передвигаясь по улицам только группой, только с руководителем, одетые почти в одинаковые длиннополые немодные пальто, с завистью заглядывая в окна переполненных кафе, где за столиками сидели свободные и веселые люди, а мы не могли себе этого позволить, во-первых, из-за отсутствия денег, и, во-вторых, боясь сделать какой-нибудь неверный шаг, после которого дорога за рубеж будет для нас закрыта навсегда.
К счастью, все это было в далеком прошлом.
Вот об этом прошлом я и хотел рассказать сегодня с надеждой на то, что такое время больше никогда не повторится.