Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2014
Александр
Николаевич Климов
родился в городе Южа в 1959 году. Автор четырех поэтических сборников. Один из
основателей газеты «Театральный курьер». Лауреат премии «Нового мира» за 2008
год. Живет в Москве.
Перед
тем, как в советской литературе окончательно закрепился социалистический
реализм, был в ней краткий период социалистического романтизма, с него-то,
собственно, и начался мой интерес к поэзии; на чердаке сарая я нашел подшивку
«Огонька», и разве можно было пройти мимо «Валентины» Багрицкого с его горячей
революционно патетикой: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала
молодость на кронштадтский лед» или мимо «Гренады»
Светлова, я был покорен навсегда. Светлов, Багрицкий, Асеев, Сельвинский. Да
что там говорить, даже Уткин, даже Жаров, «Взвейтесь кострами» которого я пел в
пионерском лагере, были для меня безусловными величинами. Не было там только
Бориса Корнилова, имя которого стараниями его первой жены Ольги Берггольц к тому времени было уже реабилитировано, но
личная реабилитация еще не означала реабилитацию творческую, хотя стихотворения
и поэмы его были напечатаны небольшими тиражами в 1957–1966 годах. Имя
автора «Песни о встречном» было почти забыто, несмотря на то, что не было
такого праздника, не было такой демонстрации, где бы она ни звучала.
Пожалуй,
по частоте звучания по радио и телевидению она уступала лишь «Москве майской»
(«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля») Лебедева-Кумача, да и то
только потому, что последняя на фоне Шаболовской
телебашни Шехтеля открывала по утрам телевизионный
эфир Первого канала.
Я
не буду излагать подробно биографию поэта, о его биографических вехах в канун
столетия со дня рождения написано достаточно, если вкратце:
Борис
Корнилов родился 16 (29) июля 1907 года в селе Покровское Нижегородской
губернии (ныне Семеновского района Нижегородской области), в семье сельского
учителя. В 1922 году Борис переселяется в Семенов и начинает сочинять стихи.
Одновременно он активно участвует в деятельности пионерской, а затем
комсомольской организаций.
Первые
публикации отдельных стихов Корнилова относятся к 1923 году.
В
конце 1925 года поэт уезжает в Ленинград, чтобы показать свои стихи Есенину, но
уже не застает его в живых. Он входит в группу «Смена» под руководством В. М. Саянова, и там его вскоре признают одним из самых
талантливых молодых поэтов России.
В
1926 году Корнилов — вместе с Ольгой Берггольц,
также участницей «Смены», — поступил на Высшие государственные курсы
искусствоведения при Институте истории искусств. Борис и Ольга вступили в брак,
который оказался недолговечным: они прожили вместе два года, их дочь Ира умерла
в 1936 году. Корнилов не задержался и на искусствоведческих курсах.
В
1928 году у него выходит первая книга стихов «Молодость». Затем в
1933 году появляются сборники «Книга стихов» и «Стихи и поэмы».
В
1930-х годах у Корнилова выходят поэмы «Соль» (1931), «Тезисы романа» (1933),
«Агент уголовного розыска» (1933), «Начало земли» (1936), «Самсон» (1936),
«Триполье» (1933), «Моя Африка» (1935). Писал также песни («Песня о встречном»,
«Комсомольская-краснофлотская»
и др.), стихотворные агитки («Вошь»), стихи для детей («Как от меда у медведя
зубы начали болеть»).
В
1932 году поэт пишет о ликвидации кулачества, и его обвиняют в «яростной кулацкой
пропаганде». Частично реабилитирует его в глазах советских идеологов поэма
«Триполье»: она посвящена памяти комсомольцев, убитых во время кулацкого
восстания.
В
середине 1930-х годов в жизни Корнилова наступил явственный кризис, он
злоупотреблял спиртным. За «антиобщественные поступки» неоднократно подвергался
критике в газетах.
В
октябре 1936 года исключен из Союза советских
писателей, 9 марта 1937 года Корнилова арестовывают в Ленинграде.
20
февраля 1938 года Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР под
председательством корвоенюриста Матулевича
Корнилов был приговорен к исключительной мере наказания. В приговоре содержится
следующая формулировка: «Корнилов с
Гораздо
важнее для нас, нежели биографию, проследить пути становления Корнилова как
поэта ленинградского направления. Ни для кого не секрет, что в России
изначально сосуществовали две поэтические школы — питерская и московская: Блок — Белый, Ахматова — Цветаева, Мандельштам — Пастернак, и т. д.
Существует эта полярность и по сей день. Очень важно, в какую почву
упадет зерно, каким инструментарием будет оно культивироваться, от кого
опылится колос. Начиная как природный носитель языка, очень чуткий к слову,
Корнилов все дальше удаляется от первооснов и формирует себя внове. Нет, он не создает в стихах городской эстетики, не становится
урбанистом в обычном понимании этого слова, он становится индустриальным
поэтом, и этому, конечно же, способствует учеба на Высших курсах
искусствознания при Институтуте истории искусств, где
преподавали Юрий Тынянов, Виктор Шкловский, Иван Соллертинский, Эйхенбаум;
общение с поэтами Северной столицы: с Тихоновым, Саяновым,
сверстниками. Первый, как известно, был учеником Гумилева; вообще-то
различия между школами определялось не только топонимическими признаками, но и
векторами — западным и евразийским. Хотя идеологически в 30-е годы все было
окрашено в красный цвет, все эти предпосылки не могли не повлиять на поэтику
недавнего нижегородского паренька. Язык его становится лаконичным, сухим,
четким, размер стиха — разнокалиберным, сбивающимся с ритма агиток на ритм
атаки.
Лирика
уступает место маршу. Лиризм по сути своей индивидуален, а марш подразумевает,
что под него ходят строем и в ногу, а это уже примета времени. Трудовой
энтузиазм, коллективизация, пирамиды физкультурников — все на виду.
Вообще,
марш — явление тоталитарное, также под него маршировали на площадях нацистской
Германии, очень легко перешедшей от вагнеровских
мелодий мейстерзингеров к барабанному бою и синхронному отстукиванию каблуками.
И
вот, как ни странно, Борис Корнилов остался в истории литературы не как лирик,
хотя, конечно, и этим тоже, а как автор «Песни о встречном» и, пожалуй, еще
«Яхты».
Яхта
шла молодая, косая,
серебристая
вся от света,—
гнутым
парусом срезая
тонкий
слой голубого ветра.
В
ноздри дунул соленый запах —
пахло
островом, морем, Лахтой…
На
шести своих тонких лапах
шли
шестерки вровень с яхтой…
Пойте
песню.
Она
простая.
Пойте
хором и под гитару.
Пусть
идет она, вырастая,
к
стадиону,
к
реке,
к
загару.
Пусть
поет ее, проплывая
мимо
берега, мимо парка,
вся
скользящая,
вся
живая,
вся
оранжевая байдарка.
Все
очень просто, в этих стихах он наиболее индивидуален, я бы добавил —
неповторим. Если взять, положим, два его очень известных стихотворения: «Качка
на Каспийском море» и «Соловьиха», то они, разумеется, хороши и сделали бы
честь любому поэту; но первое — все же не без влияния Багрицкого, а во втором
его превосходит блистательный Павел Васильев, ну, скажем, в «Горожанке», хоть
там соловьи и не поют, а немеют. Но вот «Песню о встречном» ни один
поэт-современник не написал бы, как Корнилов,— это марш времени. В нем и вторая
пятилетка, и Турксиб, и другие великие стройки
социализма; и «Окна РОСТА», и Малевич, и Родченко, и конструктивисты, и
октябрята, и комсомол, и героика освобожденного труда, и, прежде всего,
неизбывный оптимизм и вера в непреложность строя — каждый новый день будет
лучше предыдущего.
С
точки зрения Бродского, есть художники, которые не выражают себя в формах
времени, а живут формами времени, то есть ритмом. Ритмы времени проявляются в
музыке, движении, языке, которые, говоря словами Одена,
«живут людьми». Тут совпало все.
Песня о встречном
Нас
утро встречает прохладой,
Нас
ветром встречает река.
Кудрявая,
что ж ты не рада
Веселому
пенью гудка?
Не
спи, вставай, кудрявая!
В
цехах звеня,
Страна
встает со славою
На
встречу дня.
И
радость поет, не скончая,
И
песня навстречу идет,
И
люди смеются, встречая,
И
встречное солнце встает.
Горячее
и бравое,
Бодрит
меня.
Страна
встает со славою
На
встречу дня.
Бригада
нас встретит работой,
И
ты улыбнешься друзьям,
С
которыми труд, и забота,
И
встречный, и жизнь — пополам.
За
Нарвскою заставою,
В
громах, в огнях,
Страна
встает со славою
На
встречу дня.
И
с ней до победного края
Ты,
молодость наша, пройдешь,
Покуда
не выйдет вторая
Навстречу
тебе молодежь.
И
в жизнь вбежит оравою,
Отцов
сменя.
Страна
встает со славою
На
встречу дня.
…И
радость никак не запрятать,
Когда
барабанщики бьют:
За
нами идут октябрята,
Картавые
песни поют.
Отважные,
картавые,
Идут,
звеня.
Страна
встает со славою
На
встречу дня!
Такою
прекрасною речью
О
правде своей заяви.
Мы
жизни выходим навстречу,
Навстречу
труду и любви!
Любить
грешно ль, кудрявая,
Когда,
звеня,
Страна
встает со славою
На
встречу дня.
Что
тут, спрашивается, осталось от прошлого Корнилова? Ни одного слова, а их было
великое множество, у него богатый словарь. Полное лексическое обновление. Все
это напоминает переезд на новую квартиру, куда хозяин не взял ни одной старой
вещи. Все новое, все по-новому, и хочется жить счастливо и долго. Теперь-то мы
знаем, чем все это закончилось для самого поэта, после всесоюзной славы и
признания. Но, видимо, глубоко, на всю жизнь западают в сознание подобные
стихи.
Не
спи, вставай, кудрявая,
В
цепях звеня,
Страна
встает с потравою
Кончать
тебя.
Так
переиначил мой знакомый в начале 90-х. И еще, несмотря на всю индустриальную
мощь, есть в них теплая корниловская улыбка, мягкая
ирония; вот по этому внутреннему движению и происходит
узнавание поэта — наш.
Надо
сказать, что Борис Корнилов — поэт не без влияния, и, конечно, он многое
впитывал и схватывал и вообще умел слышать и учиться, потому так кардинально и
перекроил свою поэтику. Перед нами — постоянно обновляющийся мастер. Не избежал
он и влияния обэриутов: это проявляется как в
отдельных словах, так и в связках, и в краплениях бытовой речи, снижающих
революционный пафос преднамеренным языком капитана Лебядкина.
Вот стихотворение «Гроза»:
И
лечь бы, дышать бы распяленным горлом, —
тяжелое
солнце горит вдалеке…
С
надежною ленью в молчанье покорном
глядеть
на букашек на левой руке.
Плывешь
по траве ты и дышишь травою,
вдыхаешь
травы благотворнейший яд,
ты
смотришь — над потною головою
забавные
жаворонки стоят…
Но
это — мечта. И по-прежнему тяжко,
и
смолы роняет кипящая ель,
как
липкая сволочь — на теле рубашка,
и
тянет сгоревшую руку портфель.
Вполне
в обэриутском стиле. И дальше:
И
вот положение верное в корне,
прекрасное,
словно огонь в табаке:
идет
председатель, мечтая о корме
коней
и коров, о колхозном быке.
Он
видит быка, золотого Ерему,
короткие,
толстые, бычьи рога,
он
слышит мычанье, подобное грому,
и
видимость эта ему дорога.
Красавец,
громадина, господи боже,
он
куплен недавно — породистый бык,
наверно
не знаешь, но, кажется, все же
он
в стаде, по-видимому, приобвык.
Закроешь
глаза — багровеет метелка
длиной
в полсажени тугого хвоста,
а
в жены быку предназначена телка —
красива,
пышна, но по-бабьи проста.
И
вот председателя красит улыбка —
неловкая
шутка, смешна и груба…
Вернее
— недолго, как мелкая рыбка,
на
воздухе нижняя бьется губа.
И
он выпрямляет усталую спину,
Сопя,
переводит взволнованный дух —
он
знает скотину, он любит скотину
постольку,
поскольку он бывший пастух.
Дорога
мертва. За полями и лесом
легко
возникает лиловая тьма…
Она
толстокожим покроет навесом
полмира,
покрытая мраком сама.
И
дальше нельзя. Непредвиденный случай —
он
сходит на землю, вонзая следы.
Он
путника гонит громоздкою тучей
и
хлестким жгутом воспаленной воды.
Гроза.
Оставаться под небом не место —
гляди,
председатель, грохочет кругом,
и
пышная пыль, превращенная в тесто,
кипит
под протертым твоим сапогом.
Прикрытье
— не радость. Скорее до дому —
он
гонит корявые ноги вперед,
навстречу
быку, сельсовету и грому,
он
прет по пословице: бог разберет.
Симпатичный
председатель, еще более симпатичный бык.
Отдаленная
перекличка с «Торжеством земледелия» Заболоцкого, но тут бы Заболоцкий и
поставил точку, только не Корнилов, в таком виде эта вещь непроходная. Где
идеология? Где классовая борьба? И вот из-за завесы дождя появляются два
подкулачника с топорами: «Давно мы тебя непотребного ищем, ты нашему делу / Стоишь поперек». И далее:
Как
молния, грянула высшая мера,
клюют
по пистонам литые курки,
и
шлет председатель из револьвера
за
каплею каплю с левой руки.
Гроза.
Изнуряющий, сладостный плен мой,
кипящие
капли свинцовой воды, —
греми
по вселенной, лети по вселенной
повсюду,
как знамя, вонзая следы.
И
это не красное слово, не поза —
и
дремлют до времени капли свинца,
идет
до конца председатель колхоза,
по
нашей планете идет до конца.
Каков
председатель?! Высоко и вполне по-коммунистически.
В
одном интервью в пору эмиграции поэт Юрий Кублановский
сказал: «Советский стихотворец изначально нацелен на заказчика, на потребителя.
Он всегда думает, как это будет воспринято. Проститутки думают, как это будет
воспринято цензурой, люди избалованные — типа Вознесенского и Евтушенко, как
это будет воспринято теми или иными кругами общества. Но это стихотворство
изначально, априорно испорчено именно заказчиками того или иного уровня или
рода». Сказано это было в 80-х годах прошлого века. В 30-е годы того же века
вопрос так не стоял. Вопрос стоял о жизни или смерти. Не зря же и Пастернак в
телефонном разговоре со Сталиным хотел говорить с ним все о том же — о жизни и
смерти.
Раз
ты заявил о себе, раз партия тебя печатает, будь добр без напоминания… так сказать, по зову сердца. И поначалу — Корнилов идеологически
непогрешим.
Так
бери же врага за горло,
страшный,
яростный и прямой,
человек,
зазвучавший гордо,
современник
огромный мой.
Горло
хрустнет, и скажешь: амба —
и
воспрянешь, во тьме зловещ…
Слушай
гром моего дифирамба,
потому
что и это вещь.
В
воздухе сгущается, война неизбежна, главные битвы еще впереди. Тревожные годы
молодой республики. В стихотворении «Пулеметчики», в образе врага предстает не
Германия, а страны бывшей Антанты — Англия и Франция.
Переломаны
ваши древки,
все
останутся гнить в пыли —
не
получите нашей нефти,
нашей
жирной и потной земли.
Есть
еще запрещенная зона —
наши
фабрики,
наш
покой…
Наземь
выплеснете знамена
вашей
собственною рукой.
Вот
она, развязка, предвосхищение Парада Победы в сорок пятом, до которого автор
этих строк не доживет. Бухарин на первом съезде писателей отмечает: «У него (у
Корнилова) «Крепко сшитое» мировоззрение и каменная скала уверенности в
победе». Эта похвала ему еще дорого аукнется.
А
пока вслед за «Трипольем» следует поэма «Моя Африка», оправдывающая выданные
ему авансы. Поэт постоянно находится в пограничном состоянии, он мобилизован на
фронт поэзии.
Ударим
на неприятеля —
ударим
— давно пора —
сегодня
на предприятия
ударниками
пера.
Без
бутафории, помпы,
без
конфетти речей,
чтоб
лозунги били, как бомбы,
вредителей
и рвачей.
Чтоб
рифм голубые лезвия
взошли
надо мной, над тобой,
подразделенье
Поэзия,
налево
и прямо в бой.
Но
Борис Корнилов, человек, безусловно, умный, он понимает, что зарапортовался,
что за всей этой декларативностью теряется личность, и что пишет он не то, что
думает, и живет не так, как надо; что индивидуальность и инакомыслие
попираются, а для населения все распланировано на годы вперед и что жизнь эта
бесконечно далека от победных реляций газетных матриц, что люди — шестеренки в
механизме государства. В конце концов, пропадают знакомые, вчерашние соседи по
дому. Какое-то время он еще пытается приспособиться к системе, воспевать ее, но
человеческое нутро уже противится, как противится организм алкогольной
передозировке, и непроизвольно идут рвотные позывы.
Насилье
родит насилье,
и
ложь умножает ложь.
Когда
вас берут за горло —
естественно
взяться за нож.
Нет,
этого я не сумею,
и
этого я не смогу:
от
ярости онемею,
но
в ярости не солгу!
Так,
совсем по другому поводу, позднее напишет Николай Асеев. И вот поэт Корнилов,
естественно, берется не за нож, а за стакан, чтобы хоть на какое-то время
примирить себя с действительностью. 14 июля 1934 года в газете «Правда» выходит
статья Максима Горького «О литературных забавах», где, поверив наветам
недоброжелателей, писатель клеймит Васильева: «Жалуются, что поэт Павел
Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, другие восхищаются его
даровитостью, “широтой натуры”, его “кондовой мужицкой силищей”… Хотя от
хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». Вот так! Вот так,
этого было достаточно, чтобы талантливейшего русского поэта арестовали в первый
раз и впоследствии расстреляли в Лефортовской тюрьме.
24 мая 1935 года в той же «Правде» было опубликовано открытое письмо двадцати
писателей с осуждением «политически реакционного» поведения Павла Васильева,
стояла под письмом и подпись Бориса Корнилова. В написанном в 1929 году
стихотворении «ТВС» явившийся больному и отчаявшемуся автору (Багрицкому)
умерший Феликс Дзержинский говорит про наступающий век: «Но если он скажет:
“Солги” — солги. Но если он скажет: “Убей” — Убей». Багрицкому «повезло», он
умер в 1932 году. А вот перед Корниловым встал все тот же гамлетовский вопрос о
жизни и смерти: «Быть или не быть». Корнилов выбирает жизнь и, по-видимому,
мучается ужасно, чему свидетельство — все более учащающиеся запои. В газете
«Литературный Ленинград» появляется постановление Ленинградского Союза писателей
о поведении Б. Корнилова: «Выжечь богему», началась травля поэта.
Он
все чаще возвращается к своим корням, к стихам, написанным ранее, пытаясь
переосмыслить прожитую жизнь.
Во веки веков
осужденный на скуку,
на
психоанализ любовных страстей,
деревня,
— предвижу с тобою разлуку, —
внезапный
отлет одичавших гостей.
И
тяжко подумать — бродивший по краю
поемных
лугов, перепутанных трав,
я
все-таки сердце и голос теряю,
любовь и дыханье твое потеряв.
Вот
они, первопричины сегодняшней болезни: в отдалении от истоков природного языка,
в выстраивании себя под систему, в развитии в ложно выбранном направлении.
Только в лирических стихах он был честен, как может быть честен исповедальный
лирик, вот что надо было взращивать и лелеять.
Дождевых
очищенных миндалин
падает
несметное число…
Я
пока еще сентиментален,
оптимистам
липовым назло.
Тут
он невольно и проговаривается: оптимизм-то, оказывается, был липовым. И все эти
социалистические оды, которые он выпекал, как пирожки, застряли у него в горле.
Наелся. Не зря же вспоминает Мартовский, нижегородский приятель Корнилова,
когда, рассказывая о литературных делах, с иронией заметил, что какой-то критик
назвал его комсомольским, чуть ли даже не пролетарским поэтом. Последовал
ответ: «Вот чудак! Я же типичный попутчик». У Есенина: «…теперь в советской
стороне я самый яростный попутчик». Но вот что забавно: необыкновенную
есенинскую антисоветскую крамолу нас заставляли учить в школе. Недавно мне об
этом напомнил Юрский своим неподражаемым чтением,
неумолимо расставив акценты.
Я
слушал такое знакомое с ученичества стихотворение «Возвращение на родину» в
исполнении актера, и меня поразила остросатирическая трактовка. А ведь она была
заложена изначально. Просто в силу идеологии и всеобщего безбожия мы ее не
замечали.
«Ты
не коммунист?» —
«Нет!..»
—
«А
сестры стали комсомолки.
Такая
гадость! Просто удавись!
Вчера
иконы выбросили с полки,
На
церкви комиссар снял крест.
Теперь
и Богу негде помолиться.
Уж
я хожу украдкой нынче в лес,
Молюсь
осинам…
Может,
пригодится…
Пойдем
домой —
Ты
все увидишь сам».
И
мы идем, топча межой кукольни.
Я
улыбаюсь пашням и лесам,
А
дед с тоской глядит на колокольню.
То,
что в 1924 году цензура пропустила у Есенина, она, покопавшись, нашла в корниловской завуалированной «Елке». Так ли уж не прав был Лисючевский — председатель правления издательства
«Советский писатель», когда писал в 1937 году в своем доносе в органы НКВД, что
в творчестве Б. Корнилова имеется ряд стихотворений с откровенным враждебным
социализму содержанием. Иногда это содержание из-под спуда прорывалось наружу.
Мне
скажут черными словами,
отринув
молодость мою,
что
я с закрытыми глазами
шаманю
и в ладоши бью.
Что
научился только лгать
во
имя оды и плаката, —
о
том, что молодость богата,
без
основанья полагать.
Это
раздражение против самого себя, против социального заказа, который вынужден
выполнять. И уж совсем депрессивно и понятно:
Сочиняйте
разные мотивы,
все
равно недолго до могилы.
Талант,
если он перестает обслуживать советскую власть, ни для кого не является
пропуском в дальнейшую жизнь, скорей напротив. Когда-то поэт написал:
И
когда меня, играя шпорами,
Поведет
поручик на расстрел,
Я
припомню детство, одиночество,
Погляжу
на ободок луны
И
забуду вовсе имя, отчество
Той
белесой, как луна, жены.
Не
угадает он только одного, что расстреляют его свои, некий чин НКВД в феврале
1938 года.