Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2014
А ты не путай свою личную шерсть с государственной!
Из фильма «Кавказская пленница»
Самый мучительный социальный вопрос — вопрос, который хочется назвать вечным социальным вопросом, социальной проблемой всех времен и народов — есть вопрос о неравенстве.
Вопрос этот, при всей его запутанности, можно назвать несложным по своей постановке, поскольку действительно подавляющее большинство человеческих коллективов — включая даже коллективы гипотетических обезьяноподобных предков человечества — естественным образом приобретают иерархическое устройство. Неравенство, таким образом, возникает потому, что в человеческих сообществах начинают действовать носители власти.
То есть в основе проблемы равенства и неравенства лежит вопрос о власти — разумеется, не государственной власти, а власти в предельно широком смысле слова, поглощающем, в частности, вопрос о собственности — как определенного рода власти над вещами.
Ну а вопрос о власти возникает в человеческом обществе в столь острой форме потому, что коллективная человеческая деятельность нуждается в координации, и координацию эту могут осуществлять и осуществляют отдельные люди, выделенные в качестве элиты «управленцев» и носителей власти. Как пишет об истоках неравенства один из российских социологов, социальная практика «неизбежно приобретает форму иерархии, так как даже простейшая координация требует делегирования, концентрации полномочий»1.
Большинство великих политических мыслителей, обосновывавших необходимость общества с высокой степенью неравенства — такие, как Платон, Фома Аквинский, Томас Мор, в меньшей степени Аристотель, — руководствовались именно необходимостью сосредоточения власти в руках наилучшего меньшинства. Даже Руссо был сторонником неравенства, основанного на авторитете и опытности. Эти проекты, по сути, представляли собой идеализированную эссенцию реальных принципов организации власти в человеческом обществе: власть всегда в руках тех немногих, кто по тем или иным причинам может управлять наилучшим для данной ситуации образом.
Если можно абстрактно, в отрыве от любых условий места и времени, в равной степени для всех времен и народов, поставить вопрос о том, какие человеческие свойства позволяют занимать сильные социальные позиции, верхние ступени в иерархиях неравенства, то ответ на этот вопрос будет простым: способности к координации коллективной деятельности, то есть способности к власти. Но, разумеется, «способность к власти» квалифицируется в разные политические эпохи по-разному, и в иные из них кровное родство с правящей династией считается куда более важным свойством, чем «способности» в узком смысле, — и считается не зря, поскольку династическая легитимность обеспечивает стабильность всей политической системе.
Наличие лиц-координаторов в сильнейшей степени отличает общество людей от муравейников и других сообществ общественных насекомых, где коллективные действия совершаются исключительно на основе процессов самоорганизации, где неравенство, если о нем вообще можно говорить, проистекает из разделения труда, из телесной неодинаковости, но не из власти одной особи над другой.
Известно, что власть одновременно есть рабство у подвластных. В человеческом обществе носитель власти фактически предоставляет обществу свой мозг в качестве публичного сервера, осуществляющего координационную функцию в важных социальных процессах. Все злоупотребления и проблемы, возникающие в связи с властью, вызваны тем, что мозг управляющего оказывается стоящим перед не свойственными ему задачами: будучи аппаратом, выработанным природой для обслуживания исключительно индивида, то есть — субъективно — «самого себя», будучи созданным только для решения проблем жизнеобеспечения своего носителя, мозг становится мозгом не только своего индивидуального, но некоего абстрактного коллективного тела, даже порою «мозгом нации».
Столь неустойчивая ситуация, как показывает человеческий опыт с непреодолимой обязательностью порождает смешения личного и общего — так называемые «злоупотребления властью», поэтому приписываемая Людовику XIV фраза «Государство — это я» была не только пароксизмом гордости, но и попыткой преодоления когнитивно сомнительной двойственности, тяготевшей над «королевским мозгом» или, говоря шире, над личностью всякого носителя власти, превратившейся в аппарат решения чужих, не своих проблем.
Носитель власти не может не чувствовать своеобразного «предательства собственного мозга», ибо его мысль и душа вынуждены служить посторонним, абстрактным системам связей, которые предстают то как «государственные заботы», то «заботы о бизнесе». К положению всякого носителя власти прекрасно подходят слова Сартра: «В мире отчуждения победитель не узнает о своей победе и становится ее рабом»2.
Как рассказал Эрнст Канторович, средневековье породило концепцию двух тел короля — тела естественного, смертного, и тела бессмертного, политического3. Но оба тела присущи одному человеку, и при жизни данного короля его естественное тело вынуждено выступать в роли политического — не жалуясь, что шапка Мономаха тяжела, причем тяжела порою именно в физическом смысле. Носитель власти вынужден колебаться между тем, чтобы, как условный «Людовик XIV», рассматривать управляемые им социальные системы — например, государство — как продолжение своей личности, и тем, чтобы осознавать, что сам он оказывается лишь рабом и винтиком этой социальной системы, хотя и привилегированным винтиком. Можно сказать, что правящий сдает свою личность и свой мозг в аренду обществу, превращая их в диспетчерский пункт для многочисленных социальных связей.
В марксизме существует тезис о так называемом «основном противоречии капитализма»— противоречии между общественным характером производства и частным способом присвоения его продуктов. Данное противоречие — лишь частный случай более общего, проходящего через все исторические и доисторические эпохи неустойчивости, которую в марксистском стиле можно было бы назвать великим противоречием управления — противоречием между общественным характером управления и индивидуальным характером его осуществления.
Это противоречие ярко проявляется в вопросе, находящемся в центре внимания и психологии, и метафизики, — вопросе о режиме употребления притяжательного местоимения «мое». Границы своей собственной личности, границы того региона бытия, который мы называем «моим», и, в частности, границы «моего» тела зависят от различным образом определяемой степени близости окружающих реальностей к сознанию, и важнейший «индикатор интимной близости» есть подчиненность моей воле: рука «моя» до тех пор, пока я могу ею управлять, а хорошо управляемая машина становится продолжением моего тела4.
Между тем человек, получающий руководящую позицию в некой социальной иерархии, получает большое количество новых объектов, подчиняющихся его воле. В силу чисто психологических закономерностей руководитель начинает воспринимать их как «свои», как некое «квазитело». Государство есть тело монарха, и удар по государству воспринимается монархом как ущерб его личности. Для руководителя естественно и закономерно путать управляемое ( в социально-функциональном смысле) со «своим» ( в смысле экзистенциальном и личностном). Даром взывает герой «Кавказской пленницы»: «А ты не путай свою личную шерсть с государственной!» Символическим выражением этой порожденной властной позиции иллюзии могла бы служить мифология Даниила Андреева: в его видениях демонические сущности, начиная с мечты о власти над миром, приходят к мечтам о его «инвольтации», то есть поглощении своей личности. О чем мечтает верховный демон Гагтунгр? «Насколько Гагтунгр может вообразить космическое грядущее, он рисует самого себя как некое солнце, вокруг которого бесчисленные монады вращаются по концентрическим кругам, одна за другою падая в него и поглощаясь, — и постепенно вся Вселенная приходит в это состояние вращения вокруг него, погружаясь, мир за мирами, в чудовищно разбухшую гипермонаду. Вообразить дальнейшее демонический разум бессилен»5.
В сущности, сюрреалистическая галлюцинация Даниила Андреева лишь выпукло представляет собой положение всякого собственника, судьба которого — быть человеческим сознанием, окруженным тяготеющим к этому сознанию и интимно связанными с ним вещами и людьми. Правовое понятие собственности могло возникнуть только как продолжение экзистенциальной, психологической способности человека к присвоению окружающего мира и отождествлению с ним. У этого отождествления есть эстетический аспект, оно заложено в самом восприятии — человек, как это любил подчеркивать Валентин Катаев, отчасти отождествляет себя со всем, на что смотрит, всякое восприятие оказывается отчасти и импатией. Техническая подвластность окружающих вещей, их хотя бы внешняя и поверхностная послушность моей — именно моей — воли — усиливает и подкрепляет эту странную способность к отождествлению с ближайшим окружающим пространством. Право и политика фиксируют эту способность к отождествлению в социально-эффективных, хотя и весьма уязвимых для критики концепциях. Юридическое понятие собственности превращенным образом продолжает те первичные импульсы, которые движут человеческое сознание, только встретившееся с миром в младенчества.
Итак, мы видим три очень интересных экзистенциальных феномена, относящихся к взаимоотношениям индивидуума-руководителя с социальной системы, и эти феномены можно было бы назвать «отчуждением», «злоупотреблением» и «смешением».
1. Отчуждение: личность носителя власти отчуждается в пользу общества, которому руководитель вынужден служить «сервером» и «диспетчерской службой» — и служить, по выражению императора Николая I, а также президента Владимира Путина, «как раб на галерах».
2. Злоупотребление: хотя личность руководителя служит общественным сервером, она остается просто биологической особью, запрограммированной на индивидуальное выживание, то есть остается индивидуальностью, настроенной на удовлетворение своих эгоистических интересов. И соответственно, она использует для этого те возможности, которые открываются в рамках выполнения общественных диспетчерских функций. В сущности, проблему злоупотребления можно назвать проблемой ренты — ренты, извлекаемой носителем власти из своей властной позиции.
3. Смешение: поскольку управляемые социальные системы подчиняются воле носителя власти, для него естественно смешивать личное и общественное, принимая управляемые социальные системы за продолжение своей личности — причем наиболее ярко и характерно такое смешение для формы управления, которое в праве называется «собственностью». Местоимение «мое» в равной степени характеризует юридические отношения собственности и фундаментальные экзистенциальные отношения, например «мое сознание».
Все три этих феномена — отчуждение, злоупотребление и смешение, — по сути, представляют собой различные формы перехода индивидуального в социальное и обратно на почве власти, в этом смысле три этих пункта образуют «экзистенциальную диалектику власти». Суть этой диалектики проста: в первом переходе личность правителя, отчуждаясь, становится общественным достоянием. В двух следующих переходах правитель пытается вернуть себе обратно отнятую у него личность.
В случае злоупотребления он возвращает ее объективно, перенастраивая целевые ориентиры социальной системы на свои собственные узкоэгоистические интересы.
В случае смешения он возвращает ее субъективно, поддаваясь «иллюзии», что социальная система, которой он служит и на которой он почти что распят, есть продолжение его личности, и галера, на которой он служит рабом, есть тело раба.
Однако взаимоотношения трех переходов сложнее, поскольку они чрезвычайно важны друг для друга.
Именно благодаря смешению, преодолевающему (или хотя бы смягчающему) последствия отчуждения на субъективном уровне, носитель власти получает мотивацию добросовестно выполнять роль «публичной диспетчерской службы», заботясь об интересах руководимой социальной системы как о своих собственных. То есть смешение позволяет поставить мотивационные ресурсы злоупотребления на службу отчуждению. Если диктатор верит, что могущество государства есть его личное могущество, он, злоупотребляя своим властным положением и стараясь удовлетворить только свои эгоистические интересы, начинает наращивать могущество государства. Возникающий в такой ситуации «управленческий стиль» довольно сильно отличается от управленческого стиля, порожденного злоупотреблением в чистом виде — то есть злоупотреблением, осуществляемым на фоне резкого различения управляемой системы и личности правителя. Если в первом случае «злоупотребление» будет выражаться в увеличении военной мощи и наращивании военных расходов, то во втором случае — в присвоении доходных бизнесов и переводе казенных денег на личные банковские счета.
Но в реализации механизмов власти злоупотребление важно еще и потому, что оно стимулирует смешение: именно в той степени, в какой управляемая система является для правителя источником потребительских благ, он будет склонен считать управляемое социальное пространство своим личным достоянием. Говоря на языке психологии, рента, которую правитель может получить благодаря злоупотреблениям властью, играет роль позитивного подкрепления смешения частного и общего до степени неразличимости. Если король видит, что, расширяя обширность своего королевства, он увеличивает роскошь, в которой живет со своим двором, он начинает заботиться об обширности королевства — но это политика с большой вероятностью быстро отрывается от проблемы королевской роскоши.
Стимулируя смешение, злоупотребление в некотором смысле подрывает свою собственную основу. Подкрепляя отождествление личности правителя с надличной системой, оно тем самым меняет целевые ориентиры правителя и возвращает его отчуждению — из лап которых злоупотребление пыталось вырвать попавшего во власть человека. Злоупотребление соблазняет короля роскошью — а король, поддавшись соблазну, начинает убивающую роскошь войну. Злоупотребление властью есть явление человеческое, слишком человеческое, это явление даже гуманизирующее, поскольку злоупотребление возвращает человека, ставшего носителем власти, самому себе. Но поскольку источником злоупотребления есть все-таки власть — то есть надличный механизм, — то в этой «гуманизирующей функции» она не может быть стабильной: вдохновленный возможностями, которые ему предлагает злоупотребление, правитель начинает терять себя, отождествляя свою личность с далекими и превосходящими масштабы человека реалиями.
«Смешение» как необходимая обществу иллюзия носителей власти, дегуманизирующая их поведение и заставляющая их принимать отчуждение за злоупотребление, вызвала к жизни огромную традицию критики — стоической, христианской, гуманистической, — разоблачающей неточность применения местоимения «мое» к подвластным и подконтрольным вещам. Монтень смеялся над испанским королем, считавшим себя повелителем Америки, в которой ни разу не был, Эразм Роттердамский призывал богачей считать себя лишь управляющим вещами, временно данными им Богом. Но когда смешение подкрепляется возможностями коррупционных доходов, то в реальность смешения верят и сами носители власти, и их критики и завистники из демократических слоев.
Дискуссии о равенстве и неравенстве часто ставят вопрос в плоскости обоснованности вознаграждения за труд. Но с рационально-прагматической точки зрения вознаграждение должно в первую очередь стимулировать труд более интенсивный и более высокого качества, а между тем, как видно из предыдущего анализа, стимулирование управленческого труда устроено особым образом и связано со «смешением», то есть личностным отождествлением управляющего с управляемым. Высокий уровень вознаграждения управляющего должен обеспечить «когнитивную ошибку» — заставить принимать общее за свое.
В современном бизнесе к этой задаче подходят с открытыми глазами, вознаграждая менеджеров не только по итогам их работы, но и прямо акциями управляемых ими компаний. Однако вознаграждение любых управляющих вольно или невольно, преднамеренно или вопреки чьим-то желаниям имеет черты «присвоения доли» — управляемое воспринимается как «свое» и даже отождествляется с личностью управляющего.
В претензиях, предъявляемых представителям власти, слишком часто не учитывается их специфическая психология, специфическое безличное отношение к вещам — иными словами, недоучитывается фактор смешения. Попытки элитариев увеличить свои доходы и капиталы в народе обычно истолковывается как злоупотребление в его чистом, то есть понятном на бытовом уровне, виде. Именно поэтому наибольшую критику со стороны последние двести лет вызывает именно экономическое неравенство — поскольку именно тут момент злоупотребления в наибольшей степени выставлен напоказ, а момент отчуждения скрыт.
Между тем объективно, с точки зрения социальных последствий, когда элитарий максимизирует контролируемый им поток доходов и капиталов, он не столько расширяет доступные ему потребительские блага, сколько расширяет сферу своей деятельности в качестве общественного сервера, то есть расширяет область доступного его управлению социального пространства — хотя субъективно для него это может восприниматься как некое подобие злоупотребления.
Именно поэтому революции обычно направлены против злоупотребления, против склонности к злоупотреблениям, против институтов и законов, поощряющих злоупотребления, в частности против зафиксированной Т. Вебленном склонности к демонстративной праздности. Власть, предстающая в наготе своего отчуждения, неприкрытого личными интересами носителей власти, становится гораздо более терпимой.
Тоталитарные революции, очистив позиции носителей власти от признаков смешения, от поводов для применения местоимения «мое», представили власть как в чистом виде отчужденную, как служение народу, нации и партии. Это был величайший в истории акт сокрытия внешних признаков злоупотребления и подчеркивания внешних признаков отчуждения. Это была произведенная на уровне идеологии очистка идеи власти как общественной системы от элементов эгоистической человеческой индивидуальности. Мечты о такой очистке волновали политических мыслителей давно — об этом же мечтал Макиавелли, считавший, что республики нуждаются в истреблении дворянства. Макиавелли мечтал об отладке публичного сервера. Однако, противопоставляя моменты отчуждения и злоупотребления, все теоретики и практики чистой, безличной власти не учитывали и диалектического перехода друг в друга злоупотребления и отчуждения, в частности при посредничестве смешения.
В частном бизнесе коррупции гораздо меньше, чем в государственном, где работают «слуги народа», но происходит это потому, что в бизнесе злоупотребление преобразовано смешением: интересы фирмы иллюзорно отождествляются с личными интересами хозяина. Однако формально злоупотребление остается в силе, и поэтому в глазах недоброжелательных критиков частный бизнес все равно остается коррупционным: он не пытается скрыть признаки злоупотребления, ведь носитель власти демонстративно преследует свои личные интересы. Поэтому в глазах наблюдателя, руководствующегося бытовой психологией, тоталитарная система, которая подчеркивает момент отчуждения, всегда выглядит более выигрышной, чем капиталистическая, которая подчеркивает момент злоупотребления.
Разумеется, все три пункта экзистенциальной диалектики власти есть в любой системе управления, но подчеркиваются и скрываются они по-разному. В тоталитарной системе прежде всего от народа скрываются злоупотребления: он не должен думать, что номенклатура коррумпирована. В капиталистической системе от самих капиталистов маскируется момент смешения: несмотря на критику стоиков и христиан, они должны думать, что преследуют действительно свои интересы.
Если существует какой бы то ни было путь устранения господствующего в человеческом обществе неравенства, то этот путь может быть связан только с устранением его основы — то есть организации координации коллективной деятельности в форме предоставления координирующей функции немногим выделенным управляющим лицам. Речь при этом идет не только о государственном управлении, но о любом управлении, включая власть менеджеров в кафе и магазинах. После того как носители высокого социального статуса утрачивают управленческую функцию, исчезает фундаментальная основа для всех наиболее важных и значимых проявлений неравенства в нашем обществе.
Сегодня на «идейном рынке» имеются два «предложения», которые могли бы устранить управление посредством элиты.
Первое «предложение» может называться «прямой демократией», и оно связано с вовлечением как можно большего числа людей в процесс обсуждения и принятия решений, замены индивидуального разума коллективным.
Второе предложение связано с заменой человеческого управления автоматизацией и ресурсами искусственного интеллекта.
Идея «прямой демократии» сегодня находится, по всей видимости, в начале своего исторического подъема, что прежде всего объясняется прогрессом средств коммуникации. Даже в науке культ гениев медленно отступает перед реалией «широкого фронта исследований», ведущихся большим количеством ученых. Растет мода использовать экспертов в форме массового «краудсорсинга», «мозгового штурма», «форсайта». В этой сфере дополнительное и совершенно специфическое значение получает идея равенства — а именно значение условия организации дискуссии. В политике это понималось давно, и считалось, что политическая дискуссия возможна только при признании равенства ее участников6, но если дискуссия приобретает индустриальный характер разнообразной по форме эксплуатации коллективных интеллектуальных ресурсов, то равенство становится лишь техническим моментом этой индустрии. При этом речь идет даже и об интеллектуальном равенстве, прогресс которого был в 1917 году смело предсказан Питиримом Сорокиным: социолог уверял, что «с поступательным ходом истории мы можем и должны видеть интеллектуальное уравнение»7. Если прогноз об интеллектуальном равенстве сегодня имеет актуальность, то не в смысле уменьшения различий интеллектуальных способностей людей, а в уменьшение значимости этих различий: в большой сети «интеллектуальность» отдельного элемента не играет большой роли, а значит, исчезают поводы дискриминации по интеллектуальному признаку. Равенство же возникает не из одинаковости, а из устранения использования различий в качестве источника дискриминации и привилегий.
Начавшуюся в конце XVIII века успешную борьбу за политическое и правовое равенство можно истолковать как борьбу за то, чтобы всякий гражданин потенциально мог бы оказаться небольшим «сервером», координирующим какой-то участок общественного пространства. Как говорит Зигмунт Бауман, исходно свобода была социальной привилегией, свобода по Бауману «отделяет лучших от остальных»8, и освобождение гражданина в рамках концепции политико-правового равенства теоретически означало его освобождение для власти. Но поскольку все не могут стать носителями власти, то встает вопрос о потенциальной власти, что в демократической практике означает возможность избирать и быть избранным. Однако развитая демократия предполагала не только выборную элиту, но и общественное мнение и вообще некоторое участие граждан в общественных дискуссиях — что было реальной возможностью участия широкого круга граждан в общественных делах, несмотря на элитарную и иерархическую организацию аппарата власти. И политико-правое равенство наилучшим образом гарантировало именно эту слабую, но все-таки реальную форму участия в политическом вопреки иерархии бюрократии и капитала. Идея «прямой демократии», таким образом, есть идея активизации и увеличения роли этой исходно заложенной в западной демократии компоненты — массового участия избирателей в дискуссиях, участия, требующего равенства.
В сущности, сегодня принцип равенства должен уже истолковываться как принцип гомогенности сети.
Важно, что массовое и сетевое обсуждение различных проблем, по сути, четко не отделено от другого сходного явления — массового и сетевого взаимодействия участников какой-либо практики как в рамках механизмов рынка, так и в сфере волонтерской активности. Самоорганизация свободно взаимодействующих субъектов также может заменять и вытеснять координацию коллективной деятельности отдельными носителями власти. То есть «прямая демократия» как коллективное информационное действо и сетевое взаимодействие как практическая самоорганизация вместе представляют собой способы вытеснения «классической», построенной на элитарном меньшинстве системы власти коллективным действием. Куда в этих условиях денется экзистенциальная диалектика власти, чем в этих условиях обернется злоупотребление и смешение — еще только предстоит увидеть, когда развития сетевых взаимодействий сделают производные этих явлений в сети более выпуклыми.
____________________________________________
1 Ильин В. И. Социальное неравенство. М., 2000. С. 79.
2 Сартр Ж.-П. Проблема метода. М., 1994. С. 18.
3 Канторович Э. Два тела
короля. Исследования по средневековой политической теологии. М., 2013.
5 Андреев Д. Л. Роза мира.
http://www.booksite.ru/localtxt/and/reev/andreev_d/roz/roza_mira/9.htm
7 Сорокин П. Социализм и социальное равенство // Социологические исследования. 2001. № 5.
8 Бауман З. Свобода. М., 2006. С. 22.