Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2014
«Фаталист»
является самой таинственной «главой» в «Герое нашего времени», новеллой,
которая «дразнит наше воображение, обещает разгадку загадочного романа»1
и в которой читатель сталкивается со множеством трудно
объяснимых странностей. Впервые в романе на первый план выходит другой
персонаж, и основные загадки и тайны художественного текста связаны не столько
с Печориным, сколько с Вуличем. И в объемном
отношении, как верно отметил Ф. Раскольников, в «Фаталисте» можно выделить
две примерно равные части (по четыре страницы), в которых главными героями
последовательно становятся Вулич и Печорин и между
которыми «находится внутренний философский монолог Печорина»2.
Кем
же является Вулич? Как объяснить его странный,
загадочный, таинственный, смертельно опасный поступок («…приставив дуло
пистолета ко лбу ‹…› спустил курок»)? Что означает увиденная Печориным на
лице Вулича «печать смерти»? Почему Вулич погибает от руки пьяного казака? Что значит в
структуре новеллы и всего романа Лермонтова образ свиньи? Как в «Фаталисте»
решается проблема предопределения, проблема судьбы? Наконец, почему именно
«Фаталистом» заканчивается роман Лермонтова? Во всех этих вопросах мы и
попробуем разобраться.
В
лермонтоведении можно выделить несколько разных
интерпретаций «оригинальной выходки», «глупой шутки», «сумасшествия»
Вулича, интерпретаций, по сути отражающих прочтение
новеллы на разных смысловых уровнях: религиозном, философском, нравственном,
психологическом, социальном.
Очень
многие исследователи (В. Асмус, Э. Герштейн, В.
Коровин, Г. Мейер, Е. Михайлова, И. Тойбин, В.
Тюпа, Б. Удодов и др.) видят в Вуличе фаталиста,
веряшего в предопределение, «будто судьба человека
написана на небесах». Например, В. Левин утверждает: «Вулич
стремится доказать существование предопределения. Он настолько глубоко верит в
него, что безбоязненно рискует жизнью ‹…› Вулич как
истинный фаталист идет на совершенно слепой риск, целиком вверяя свою жизнь
божественному провидению»3. Ю. Лотман прочитал «Фаталиста» на философскомуровне предельного обобщения, противопоставления
в лице Печорина и Вулича культур Запада и Востока,
когда в принципиальном философском споре Печорин оказывается «носителем
критического мышления Запада», а Вулич, «сторонник
фатализма», представляет Восток («Вулич, серб, выходец
из земли, находившейся под властью турок, наделенный ярко выраженной восточной
внешностью…»4). Но в то же время исследователь говорит о
противоречивости характеров и Вулича, и Печорина. Он
отмечает, что «Вулич — игрок», выигрыш которого
полностью зависит от случая, что, «с точки зрения спора, завязывающего сюжет
„Фаталиста“, Судьба и Случай — антонимы», а Печорин словами о «печати смерти»
на лице Вулича подтверждает идею фатализма: «Западное „нет“ предопределения и восточное „неизбежная
судьба“ почти сталкиваются на его языке». Противоречивый характер Печорина Ю.
Лотман объясняет тем, что он все-таки «не человек Запада — он человек русской послепетровской европеизированной культуры»5.
И.
Серман вслед за Белинским («В обществе офицеров зашел
спор о восточном фатализме, и молодой офицер Вулич
предложил пари против предопределения…»6) утверждает, что Вулич оспаривает идею предопределения: «…опыт борьбы и
общения с мусульманами-турками составляет образ жизни сербов на протяжении
многих веков. Для Вулича его спор
(выделено нами. — В. В.) с идеей предопределения —
это часть вызова общенациональному врагу и его идеологии — фатализму»7.
На первый взгляд эта точка зрения исследователя кажется парадоксальной, так как
из текста новеллы мы знаем, что с идеей предопределения спорит все-таки Печорин
(«Утверждаю, что нет предопределения…»), а Вулич
выступает его оппонентом. Но И. Серман замечает, что
«именно тогда, когда он держит пари с Вуличем и
утверждает, что „нет предопределения”, он не говорит об этом вслух, а думает:
„Мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его”»8. То
есть, по мнению исследователя, выходит, что сам Печорин верит в
предопределение, и эта идея затем как будто подтверждается неожиданной смертью Вулича.
Д.
Тамарченко считает, что «не только Печорин, но и Вулич не фаталисты. Ему, как и Печорину, жить было «скучно
и гадко, а умереть — не страшно ‹…› Вулич
воспользовался удобным случаем, чтобы испытать судьбу»9. О
философском эксперименте героев новеллы говорит и Н. Тамарченко:
«И Печорин, и Вулич не „носители“ той или иной идеи,
из которой их жизненное поведение проистекало бы как простое следствие, но
вполне сознательные экспериментаторы, для которых истина проблематична»10.
Некоторые
исследователи решение и поступок Вулича, у которого «была
только одна страсть ‹…› страсть к игре», объясняют именно этой страстью к
игре: «Вулич играет с судьбой, делая
собственную жизнь ставкой в игре из чистого интереса к вопросу о
предопределенности»11; «Этот эксперимент становится для серба не
столько разрешением отвлеченного метафизического вопроса, сколько поиском
острых ощущений…»12; «Цель Вулича: не
проверить, не выиграть, а желание ощущать „нерв” игры»13.
По
мнению других исследователей, прежде всего учитывающих возможное объяснение
Максима Максимыча («эти азиатские курки часто
осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем»), Вулич все рассчитал и показал своеобразный фокус: «Возможно,
Вулич знал секрет действия азиатских курков, и
невидимое для простого глаза движение стрелка могло вызвать осечку. Поэтому
можно думать, что не судьба пощадила Печорина, а сам он был уверен в своем
успехе…»14; «Вулич приказал Печорину
бросить вверх карту, дабы судьба определила мгновение выстрела ‹…› Между тем
нельзя не узнать в этой сцене классический прием отвлечения внимания,
практикуемый фокусниками. ‹…› Очевидно, что возможность манипулировать с
пистолетом у Вулича есть: пока туз трепещет на
воздухе, длится пауза, достаточная для того, чтобы пальцы опытного стрелка
могли ощупать спусковой механизм и не довольно крепко прижать тугой азиатский
курок…»15. Но этой трактовке противоречит исключительно честное
поведение Вулича в проигранной игре, когда неожиданно
начался бой, и «идея чести не позволяет Вуличу словчить и утаить проигрыш»16.
О.
Поволоцкая в «Фаталисте» выделяет
прежде всего «прозаическую тему денег» и предполагает, что «именно в деньгах
заключается счастье, честь и жизнь этого героя», что «настоящей и унизительной
тайной этого странного серба была бедность», что «решение о самоубийстве
втайне было уже принято Вуличем (разорившимся
игроком) как единственно возможный поступок, спасающий его честь»17.
И эта трактовка задуманного самоубийства как будто имеет подтверждение в
тексте: «Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос
называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел
застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..»
Так
кто же такой Вулич — убежденный и «истинный
фаталист», принципиальный противник фатализма как идеологии мусульман,
философ-скептик и смелый экспериментатор, честный и страстный игрок, ловкий
«фокусник» или «бедный» офицер-самоубийца, спасающий свою честь? Сразу отметим,
что герой в художественном мире Лермонтова-прозаика, предшественника Л.
Толстого и Достоевского, предстает сложным и противоречивым человеком. Поэтому
любой поступок Вулича и Печорина есть результат
действия нескольких сил, а чувства, являющиеся причинами этих поступков, всегда
многосоставны, многозначны.
«Фаталист»
является последней главой в «Журнале Печорина». Современный литературовед В.
Тюпа утверждает, что «ни одно слово текста, за исключением заглавия, автору
приписано быть не может»18. Но отметим, что именно Печорин в своем
«журнале» так назвал свой рассказ и таким образом выразил свое понимание Вулича. Отражает ли такой взгляд позицию автора? В названии
новеллы проявляется «авторская концепция Тайны или же авторская „хитрость“,
выдвигающая свидетеля-рассказчика на роль интерпретатора?»19 Не звучит ли уже в этом названии ирония (свойственная и
автору «журнала», и автору романа) в отношении к Вуличу,
ставшему такой же «несчастной жертвой» пьяного казака, как и свинья, «разрубленная
пополам шашкой»?
В
«Фаталисте», по мнению М. Строганова, «возможны два варианта: либо Печорин
видит и изображает самого себя в Вуличе, либо Печорин
наконец-то увидел и сумел изобразить другого. И тот и другой ответы одинаково
справедливы»20. Мы выбираем и рассматриваем первый вариант как все же
более предпочтительный.
Для
объяснения тайны Вулича необходим анализ «Фаталиста»
в контексте всего романа и прежде всего в тесной связи с повестью «Княжна
Мери»; необходима ясная идея, освещающая всю новеллу и помогающая дать
возможные психологические объяснения слов, жестов, поступков Вулича; необходима идея, помогающая реконструировать
«историю души» Вулича, разгадать тайну этого
характера, постичь философско-психологическую глубину трагедии этого героя.
Необходима опора на Библию, ибо Лермонтов является глубоко религиозным
художником, человеком с религиозным мировосприятием. Необходима опора на
экзистенциальную философию и на глубинную психологию, так как, по верному
замечанию А. Журавлевой, «художественная задача Лермонтова — создание
современного психологического романа с нравственно-философской и
экзистенциальной проблематикой»21. Также необходимы знание и
осмысление разных точек зрения и трактовок «Фаталиста», предложенных другими
исследователями, что помогает выявить диапазон корректных и адекватных
прочтений, определить границы того семантического поля, за которым начинается
область читательского произвола.
Такой
идеей может стать предположение о том, что Вулич — двойник
Печорина. Некоторые исследователи (И. Тойбин, Ю.
Лотман, Б. Удодов и др.) уже называли Вулича
двойником главного героя романа, но это в их работах не имело принципиального
значения для анализа и понимания новеллы. В повести «Княжна Мери» о своей
двойственности сам Печорин сказал так: «Во мне два человека: один живет в
полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». Из этих слов
следует, что в Печорине противостоят друг другу человек действия и человек
рефлексии.
«Интеллектуальным»
двойником «второго человека» в Печорине является его «приятель», доктор
Вернер, «скептик и матерьялист», «поэт на деле
всегда и часто на словах». У доктора тоже «был злой язык», но в его «душе,
испытанной и высокой» (он «в ужасе отвернулся» от убийцы
Грушницкого), не было печоринской «любви к врагам», не было такой
злобы на людей и желания им мстить, как у Печорина.
«Эмоциональными»
двойниками «первого человека», на уровне жизни чувств и страстей, бытового
поведения и неожиданных поступков, являются Грушницкий и Вулич.
Причем Грушницкий, который «важно драпируется в необыкновенные чувства,
возвышенные страсти и исключительные страдания», бездарно, подражательно
играет роль романтического героя, «особенного существа». А Печорин,
артистически, талантливо, иногда даже вдохновенно
играющий ту же роль, безжалостно расправляется со своим пародийным двойником,
своей «изнанкой» (Б. Томашевский), «карикатурой» (Г. Адамович),
«двойником-антагонистом» (В. Вацуро), хладнокровно
расстреливает на краю пропасти своего уже безоружного противника,
«романтического фразера» и «эпигона романтизма» (В. Виноградов).
С
нашей точки зрения, Вулич — трагический двойник
живущего сильными страстями Печорина, в котором очень сложно соотносятся
искренность, правдивость, исповедальность и игра,
«кокетство», ложь («Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко
тронутый вид»; «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви
молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не
женюсь? К чему это женское
кокетство?»).
Искусная игра с другими людьми соединяется в Печорине с
бессознательной, а иногда и сознательной игрой с собой, со своей совестью («За
что они все меня ненавидят? — думал я. — За что? Обидел ли я
кого-нибудь? Нет»; «Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы
судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с
своей совестью?»).
Почему
Вулич «был родом серб»? Имеет ли значимый
смысл национальность этого героя, «первого романтического серба в русской
прозе» (В. Мароши)?
Позиции
Ю. Лотмана и И. Сермана по
этому вопросу уже были изложены выше. Г. Москвин говорит о «тонкой этнорелигиозной характеристике» героя: «…сербы,
православные, веками живут рядом с мусульманами, поэтому „мусульманское
поверье” ‹…› ему гораздо ближе, чем русскому человеку»22. И П.
Мейер утверждает, что, «будучи сербом, Вулич смотрит
на мир на восточный манер, как фаталист»23.
В. Тюпа, прочитавший «Фаталиста» как «историю покупки души
дьяволом», даже видит «отголосок мусульманских убеждений Вулича»
в конкретной детали, в том, что Вулич «вина почти
вовсе не пил», и считает, что «отсветом сатанинского разлада мерцает даже
национальность Вулича, причисленного к тому
южнославянскому народу, который в своей истории драматически размежевался по
конфессиональному признаку»24. По предположению О. Поволоцкой, «может быть, Лермонтов потому и сделал Вулича сербом, чтобы таким образом лаконично указать на то,
что фамильное имение не может служить источником благосостояния его героя и что
только казенное жалование определяет материальную сторону жизни этого офицера…»25
Как
отмечает В. Мароши, «в России ХIХ
века была своя „бесконечная война” — Кавказская ‹…› Ее
можно сравнить с балканскими войнами в силу длительности, схожести рельефа и
климата, столь контрастных по отношению к равнинной России ‹…›
конфессионального конфликта (мусульманство и христианство) ‹…› эта параллель
значима для “балканского текста“ в русской литературе: сербы тоже предстают в
нем дикими и бесстрашными „православными горцами“, которые борются за свою
свободу от Турции и Австро-Венгрии ‹…› Романтизация сербов
разворачивалась по тем же фигуративным и мотивным
линиям, что и поэтизация „гордых сынов Кавказа“: стремление к свободе, героизм,
необыкновенная преданность вере, своему роду, народу и Родине ‹…› Основы
„сербского текста“ были заложены в „Песнях западных славян“ Пушкина, в свою
очередь обязанных как влиянию мистификации П. Мериме»26.
Э
Свенцицкая, современный исследователь цикла Пушкина «Песни западных славян»,
утверждает: «…главное, от чего свободны герои, — это страх смерти, и своей, и
чужой. Смерти никто не боится ‹…› По сути, истории героев — преимущественно
истории их смертей, в большинстве песен смерть героя оказывается центральным
событием, о герое помнят, потому что помнят, как он умер»27.
И
в новелле «Фаталист» центральным событием оказывается смерть героя, но мы
отметим существенные различия и двух войн, и героев Пушкина и Лермонтова.
Кавказская война России, в отличие от войны на Балканах, не была
освободительной. Ни в Вуличе, ни в
Печорине не было «необыкновенной преданности» вере, народу, Родине, которые
отличают людей, осознающих свое высокое назначение. Но Вулич, как и Печорин, был человеком действия, с решительным
и смелым характером. В этих героях-скептиках общим было не христианское
мироощущение, свойственное сербскому и русскому народам, а одна из типических
черт национальных характеров — ярко выраженное волевое начало. Как считает
современный исследователь, именно «волевое начало, воплощенное в сербском
героическом эпосе», и является «типической особенностью сербского национального
характера»28. В русской классической литературе XIX века мы видим
отчетливое проявление волевого начала в таких незаурядных героях, как Базаров,
Раскольников, Андрей Болконский.
Новелла
«Фаталист» начинается с «занимательного разговора» офицеров «в казачьей
станице», вечером ставшего им заменой наскучившей игре в карты и
продолжением ее функции: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто
судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, много
поклонников».
Если
для всех офицеров разговор о судьбе человека, видимо, значил не так уж много
(современные исследователи даже считают, что «произошедшее есть лишь результат
забав одуревших от скуки кавказской службы дворян-офицеров»29), то
для Вулича, двойника Печорина, этот разговор был
жизненно важным. Сейчас для него наступила та минута, когда может
решиться мучительный вопрос о судьбе и «назначении», о «часе смерти».
Существует ли предопределение, «список, на котором означен час нашей смерти»,
или «все это вздор»? «Скептикам» Вуличу и Печорину очень хотелось бы поверить в
существование предопределения, чтобы почувствовать себя жертвой судьбы (в
повести «Княжна Мери» мы читаем: «И с той поры
сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!»), чтобы снять до сих
пор неразрешимую проблему смысла жизни, своего назначения, своей судьбы, чтобы
освободить свою совесть от груза ответственности и чувства вины.
Существование предопределения, кажется, предполагает ответ: живи так, как тебе
хочется, ведь все равно твоя жизнь уже заранее определена на небесах, и это
недоступно твоему пониманию, твоему разуму. По словам А. Горбунова, «Печорина
притягивает и одновременно отталкивает идея фатализма, по сути близкого к
мусульманству убеждения в существовании жестокой и безусловной предрешенности, как бы запрограммированности
всех событий в жизни человека. Эта предрешенность,
превращающая человека в раба судьбы и случая, далека от традиционной
христианской идеи Божественного Промысла…»30
«В
это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал и, медленно подойдя к
столу, окинул всех спокойным и торжественным взглядом».
Для
Вулича наступила «торжественная» минута, когда
он мог бы повторить слова лирического героя Лермонтова: «Я хочу, чтоб целый мир
был зритель / Торжества иль гибели моей…» Для него не столь важно, что в данном
случае зрителями оказываются всего лишь офицеры из «батальона пехоты». Вулич, как и Печорин, был человеком, «не угадавшим
своего высокого назначения» и превратившим жизнь в игру-борьбу с другими
людьми и самим собой, с судьбой и смертью (причем у Печорина, как мы видим в
повести «Княжна Мери», была «веселая» и жестокая игра). Эта игра-борьба
была единственным спасением от онтологической скуки-тоски, вызванной внутренней
пустотой и бессмысленностью жизни. Именно поэтому Вулич
тоже, как и Печорин, в глубине души переживал экзистенциальный ужас перед
смертью, перед вечной темнотой, перед «Ничто» (М.
Хайдеггер), и испытывал неудержимое «влечение к смерти» (З. Фрейд), искал и
создавал смертельно опасные ситуации, чтобы снова и снова побеждать
метафизический страх и наслаждаться этой победой, торжествовать над «врагом»
(другими людьми, собственным внутренним страхом, смертью-судьбой).
Вполне
вероятно, что Вулич мог чувствовать примерно то же, что и Печорин в ночь перед дуэлью с
Грушницким: «Что же? умереть так умереть! Потеря
для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно ‹…› Пробегаю в памяти
все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил?
для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и верно, было мое
назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками
страстей пустых и неблагодарных».
Возможно,
Вулич мог бы повторить за Печориным: «Я люблю
сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера —
напротив; что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю,
что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь!»
Уже
портрет Вулича, «существа особенного», при
всей внешней разноликости героев (разный рост и цвет волос), говорит о глубоком
внутреннем сходстве его с Печориным, что особенно проявляется, как уже отмечали
исследователи, в двух портретных деталях, отражающих его душевную жизнь, — в «проницательных
глазах» и в «печальной и холодной улыбке, вечно блуждавшей на губах его».
Вспомним портрет Печорина в повести «Максим Максимыч»,
его глаза, которые «не смеялись, когда он смеялся», его «холодный
взгляд», «непродолжительный, но проницательный и тяжелый», его
первую реакцию на появление Максима Максимыча («он
хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой
улыбкой, протянул ему руку»).
Вечно
«печальная и холодная улыбка» Вулича говорит о
том, что он, как и Печорин, не имеет настоящей веры в Бога и не находит «высокого
назначения» своей жизни. От этой улыбки веет холодом экзистенциального
отчаяния, тоски, внутренней пустоты и смерти, так как необходимость высшего
смысла жизни — одна из коренных человеческих потребностей, она почти биологична, как утверждает современная психология. Вспомним
слова Печорина из монолога-исповеди перед княжной Мери: «И тогда в груди
моей родилось отчаяние ‹…› холодное, бессильное отчаяние, прикрытое
любезностью и добродушной улыбкой».
В
такой улыбке мы чувствуем глубокий скептицизм Вулича.
Л. Толстой в своей автобиографической трилогии раскрывает скептицизм как одну
из основных черт мироощущения, присущего человеку в период отрочества,
когда перед ребенком «встают все отвлеченные вопросы о назначении человека, о
будущей жизни, о бессмертии души», но разрешение этих вопросов не дано
«детскому слабому уму». Если человек, пройдя через искушения страстями в юности
и молодости, так и не обретет веру или не найдет высший смысл своего
существования, то его неизбежно настигнут тоска и отчаяние, а «мудрое приятие
жизни» окажется недоступным.
Печорин
и Вулич не только действительно были «существами
особенными», значительно отличающимися от окружающих людей, но и талантливо
играли роль «особенных», роль романтических героев. Безупречно эту роль сыграл Вулив тогда, когда «во время экспедиции, ночью, он на
подушке метал банк», но «вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все
вскочили и бросились к оружию», а Вулич доиграл
партию и под пулями нашел и расплатился с «счастливым
понтером». Кроме того,Вулич,
как и Печорин, по словам Е. Михайловой, был «скрытен, одинок, храбр, способен
на решительные, необыкновенные поступки»31.
Как
верно отмечает Н. Тамарченко, само предложение Вулича разрешить вопрос спора наглядно «по своему прямому
смыслу никак не может быть сочтено свидетельством его веры в предопределение»32.
«Когда
поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали,
ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.
—
Господа! — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), —
господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю
испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею
жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая
минута… Кому угодно?
—
Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон. — вот
чудак! придет же в голову!..
—
Предлагаю пари, — сказал я шутя.
—
Какое?
—
Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два
червонцев — все, что было у меня в кармане.
—
Держу, — отвечал Вулич глухим голосом…»
У
Печорина, как он признался в «Княжне Мери», была «страсть противоречить»
— себе и другим. Своими словами — «Утверждаю, что нет
предопределения» — «второй человек» в Печорине (который «мыслит»)
противоречит «первому», который живет чувствами, страстями, инстинктами и
который для оправдания многих своих поступков очень хотел бы поверить в
существование судьбы, уже написанной на небесах. Кроме того, Печорин как
психолог видит «печать смерти» на лице Вулича
и инстинктом чувствует его обреченность («Вы нынче умрете!»), но как философ-скептик
противоречит себе и отрицает веру в предопределение.
Некоторые
исследователи явно преувеличивают вину Печорина в поступке Вулича.
Например, Г. Мейер видит в нем «главного, хотя и скрытого виновника злой бури,
подтолкнувшего Вулича на опрометчивый опыт с
заряженным пистолетом»33. Но у Вулича,
видимо, как и у Печорина, тоже была «страсть противоречить». Если бы
Печорин «шутя» высказал противоположную идею, то и в этом случае
смертельно опасный эксперимент Вулича все равно бы
состоялся. Поэтому прав Ф. Раскольников: «Что касается его пари, то, как
ни сомнительно оно выглядит с этической точки зрения, нельзя утверждать, что
это он спровоцировал на него Вулича: ведь тот
собирался поиграть в „русскую рулетку“ и до того, как Печорин предложил пари»34.
«Оригинальная выходка» Вулича одновременно
становится и смертельно опасной игрой.
Вулич
играл в карты не ради денег, не ради обогащения. Для него игра была формой
борьбы с судьбой, и чем сильнее был риск, чем азартнее игра, тем большее
наслаждение он испытывал от этой борьбы. Предложение Вулича
«испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию», является началом новой игры, но только более
опасной, когда на карту ставится сама жизнь, а это придает игре небывалую
остроту наслаждения. Страстному игроку требуется все больший и больший риск. Не
случайно Вулич просит Печорина подбросить карту вверх
и в тот момент, когда червонный туз коснулся стола, спускает курок. «Вы
счастливы в игре!» — говорит Печорин Вуличу, а
тот принимает слово «игра» и уточняет его смысл: «Это лучше банка или штосса».
Такую
же опасную игру-борьбу ведет Печорин во время дуэли с Грушницким, когда решает
бросить жребий, кому на краю обрыва стрелять первым. Но Вулич,
в отличие от Печорина, играет только своей жизнью, вступает в поединок не с
заведомо более слабым противником, а с самой судьбой. В этой бескомпромиссной
борьбе с судьбой, в этой опасной игре со смертью Вулич
на время получает над другими власть, которая ему, как и Печорину, видимо, тоже
доставляет настоящее наслаждение («Молча
повиновались ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную
власть»).
Но,
конечно, не стремление к такой власти является основной причиной
«эксперимента». Все уже отмеченные возможные мотивы — скептицизм и проверка
идеи на себе, наслаждение от опасной игры и от власти над другими — сопутствуют
еще одному, может быть, самому главному. Мы подошли к объяснению одного из ключевых
звеньев всей новеллы: «несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал
печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старыевоины
подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть
через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так
что привычным глазам трудно ошибиться».
По
мнению многих исследователей, например, А. Галкина, «печать смерти»
означает, что уже «Печорин выступает здесь как фаталист»35. Есть и
другие объяснения этой загадки: «Можно полагать, что в основе предчувствия
Печорина, вероятно, было и такое, совершенно естественное явление — необычность
в этот момент лица Вулича: всегда смуглое, оно стало
бледным от волнения. Не эта ли бледность показалась Печорину
печатью смерти?»36; «…печать смерти на лице Вулича
за мгновение до выстрела может быть объяснена как проявление его предельного
напряжения, как симптом внутренней борьбы, тайного сознания своей преступности
(то есть сознательного обмана, ловкого фокуса, манипуляций с пистолетом.
— В. В.)»37. С точки зрения О. Поволоцкой,
Печорин просто догадался о тайном решении Вулича
покончить с собой38. На наш взгляд, это слишком простые и
однозначные объяснения.
Очень
важно подчеркнуть, что «замечание» Печорина подтверждали именно старые воины.
На войне, в ситуациях повышенной опасности и постоянной угрозы преждевременной
смерти, человек вынужден все время преодолевать в себе естественный и всем
людям свойственный страх смерти, вынужден бороться с собой. Демонстративная
храбрость Вулича — это и следствие его внутренней
борьбы и победы над собой и своим страхом (метафизическим ужасом), постоянной
необходимости доказывать себе и другим, что он не боится смерти. На войне
поведением человека, его поступками часто управляет инстинкт самосохранения,
один из самых сильных природных инстинктов, благодаря которому человек и
побеждает в себе страх. Но даже у самых сильных и храбрых
людей может наступить состояние душевной опустошенности от постоянной
необходимости убивать других людей, может наступить минута слабости и
бесконечной усталости, когда человек чувствует, что у него больше нет воли к
жизни, нет сил бороться с этим страхом, что он беззащитен и беспомощен перед
грозящей смертью. Глубокое чувство обреченности и оказывается «печатью
смерти» на лице Печорина.
Предчувствие
своей близкой смерти и, может быть, метафизический ужас, как это ни
парадоксально, толкают Вулича на «сумасшествие»,
на самоубийственный поступок. Вулич как двойник
Печорина, видимо, мог бы за ним повторить: «У меня врожденная страсть
противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных
противоречий сердцу или рассудку». Именно в минуту слабости Вуличу так важно было проверить, есть ли предопределение, в
которое раньше верили «люди премудрые», ибо, по словам Печорина, автора
записок, «какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо с его
бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..»
Вулич
и Печорин относятся к тому поколению, наиболее сильные и яркие представители
которого «скитаются по земле без убеждений» и «неспособны более к
великим жертвам для блага человечества», которые «равнодушно переходят
от сомнения к сомнению», не имея глубокой веры, и ищут «истинное
наслаждение, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою».
И «в этой напрасной борьбе» они «истощили и
жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни». А
глубокий скептицизм неизбежно рождает «невольную боязнь, сжимающую сердце
при мысли о неизбежном конце». Внутренний философский монолог Печорина,
находящийся точно в центре новеллы, является ключом для понимания внутреннего
мира и главной причины трагедии героев Лермонтова, Вулича
и Печорина.
Вопрос
о смысле жизни для таких людей, как Печорин и Вулич,
является главным, определяющим все остальное. Не имея глубокой веры, они не
могут решить этот вопрос разумом и оказываются во власти скуки-тоски, во власти
метафизического «ужаса бесконечного» (Г. Померанц),
бездны пространства и времени, ужаса, который с потрясающей силой в русской
литературе ХIХ века отразили Тютчев, Толстой и
Достоевский. Игра-страсть Вулича и жажда борьбы
Печорина, его наслаждение от власти над побежденным «врагом» не могут
«погасить» вопрос о цели и высшем смысле жизни. Знаменательно, что Печорин и Вулич — офицеры, то есть люди, непосредственно служащие
государству, но ни разу в «Журнале Печорина» не зафиксированы мысли героев о
долге перед отечеством, страной, народом. Видимо, эта служба дает им
непосредственную форму борьбы с конкретными врагами, и в то же время эта
борьба, определяемая стихийными силами, оказывается бессмысленной. По мнению
современных психоаналитиков (юнгианки У. Виртц и неофрейдиста Й. Цобели), «чудовищная страсть к войне и жажда смысла
неизменно сопровождают нашу жизнь»39.
Итак,
подводя итоги нашим размышлениям, выделим основные причины «сумасшествия» Вулича (двойника Печорина), выстраивая необходимую
иерархию.
Религиозная
причина: безверие и онтологический ужас перед смертью; восприятие жизни как
нелепой «комедии», «пустой и глупой шутки» какой-то высшей силы (Бога или
дьявола?), как несчастья и земного «ада», вызывающего невыносимую боль и
страдания; это метафизический «бунт» и желание «вернуть билет» Творцу.
Философская
причина: проблема судьбы, неразрешимая для «скептика», человека «безверия»;
смертельно опасный эксперимент с целью «проверить на себе» истинность идеи
предопределения.
Психологические
причины:
—
страсть к игре проявляется и в постоянном стремлении играть роль «особенного
существа» (романтического героя), играть с судьбой-смертью, испытывая
наслаждение (Г. Померанц:
«Я убежден, что человеку в иных случаях не страшно умирать. Игра
со смертью завлекает до совершенного опьянения»)40;
—
желание доказать себе, что не боится смерти, и победить мучительный внутренний
страх (внешние признаки которого видны в следующих деталях: «глухой голос»,
«бледные губы», «бледное лицо»); желание вызвать чувство «полета над
страхом» и «упоения свободой» (Г. Померанц);
—
«влечение к смерти»; поиски смерти из-за скуки-тоски,
внутренней пустоты и отчаяния, «того отчаяния, которое лечат дулом
пистолета» (слова Печорина из монолога-исповеди перед княжной Мери), из-за
бесконечной усталости от бессмысленной жизни и постоянной игры-борьбы с
судьбой-смертью, от необходимости убивать на кавказской войне вольнолюбивых
горцев, воюющих за свою свободу и, казалось бы, родственных себе по духу
(Печорин говорит Вернеру перед дуэлью с Грушницким: «может быть,
я хочу быть убитым»).
Наконец,
быть может, глубинная нравственная причина: желание красиво уйти из
жизни, потому что стыдно жить без Истины, стыдно быть «рабом» своих страстей,
стыдно жить Каином (убивать других людей, своих «братьев»).
Кроме
того, глубже понять и объяснить лермонтовского героя
нам помогает Л. Толстой. Состояние духа, в котором Вулич
принимает решение стрелять себе в голову, можно назвать состоянием «затмения»,
вызванного глубинным ужасом перед «будущим», перед вечной тьмой. Это состояние,
впервые появляющееся у человека в «переходном возрасте отрочества», очень точно
описал Л. Толстой во второй повести своей автобиографической трилогии:
«Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние
духа, в котором я находился в этот несчастный день, я весьма ясно понимаю
возможность самого ужасного преступления, без цели, без желания вредить, но так
— из любопытства, из бессознательной потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь
мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры,
прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что
будущего не будет и прошедшего не было ‹…› под влиянием этого же отсутствия
мысли иинстинктивного любопытства человек находит
какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если
туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и
думать: а что, ежели нажать гашетку?..» (Гл. XIV. Затмение).
Именно
это состояние «затмения души» Вулича и его внутренней
обреченности и почувствовал Печорин, увидев «печать смерти» на его лице,
что вовсе не является доказательством идеи предопределения. В
случае с Вуличем, способным совершить «ужасное
преступление» по отношению к самому себе (Печорин ранее уже совершил «ужасное
преступление», убив Грушницкого), были и страх-ужас перед будущей неизбежной смертью
(в Печорине метафизический страх смерти отразился во внезапной бледности,
вызванной неожиданным стуком ставня, о чем рассказал Максим Максимыч
в повести «Бэла»41), и детское любопытство (что особенно ярко
проявилось у Печорина в повести «Тамань»42), и
бессознательная потребность деятельности (такую деятельность и «веселую» игру
Печорина с Грушницким и княжной Мери как спасение от скуки-тоски мы видим во
второй повести «журнала»), и наслаждение от стояния «на самом краю обрыва»
(подобное наслаждение Печорин испытал во время дуэли с Грушницким).
Но
почему же Вулич после спасительной осечки вскоре
все-таки погибает? Его смерть от руки пьяного казака многие исследователи
объясняют по-разному:
—
случайностью (И. Усок:
«Вулич гибнет в ту же ночь по капризу случая под
ударом шашки пьяного казака. Так в новеллу вводится еще одно понимание судьбы
как власти случая»43; В. Коровин: «…господство случайности делает
этот мир фатально трагическим, подчиненным слепой игре случая. Жизнь человека
предстает как игра случайностей»44; Н. Тамарченко:
«…убийство Вулича ‹…› подчеркнуто случайно»45);
—
судьбой или роком (Е. Михайлова: «…смерть Вулича
была не результатом игры случайностей и простого совпадения, — в ней сказалась
рука судьбы»46; Г. Мейер:«…метафизическая
авантюра, предпринятая Вуличем, пробуждает
разгневанный Рок ‹…› потерявший себя от вина пьяный казак, избранный орудием
Рока, как злобой разнузданный дух, набегает на ненавистную ему плоть…»47);
—
нерусской национальностью погибшего (Э. Герштейн:
«Вспомним, что поручик Вулич… серб. Это помешало ему
найти неуловимые оттенки в обращении, которыми люди одной национальности
пользуются обычно почти бессознательно. Вежливая предупредительность офицера
была в данной ситуации неуместна: она откликнулась в затуманенном сознании
казака как барская снисходительность»48);
—
игрой со смертью (В. Тюпа: «…страстный игрок Вулич,
окликая казака, решил продолжить игру со смертью, которая показалась ему лучше
банка и штосса»49);
—
психологическим состоянием Вулича (Д. Мотольская: «Вулич
ушел, находясь в состоянии внутреннего оцепенения, охватившей его неуверенности
‹…› Только подавленность, ожидание того, что что-то должно случиться, полная
растерянность, естественно возникшее в этом состоянии желание уйти от себя
заставило его обратиться с вопросом к первому встречному, заставило его
окликнуть пьяного казака и лишило способности сопротивляться»50; Л. Большухин: «Вулич смутился после
слов Печорина («должны нынче умереть») ‹…› Вулич
потому столь зависим от реакции партнера, что впервые сыграл нечисто и с
людьми, и с некой верховной инстанцией, существование которой он — в силу своей
двойственности — все же допускает ‹…› Ожидая расплаты, которую он не в
силах предвидеть и достойно встретить, Вулич мечется,
нарушая свою обычную молчаливость неуместным вопросом к незнакомцу…»51;
—
психологическим состоянием пьяного казака (О. Поволоцкая:
«Пьяный казак просто и выразительно являет в новелле образ войны как стихии,
как онтологического состояния хаоса ‹…› Сюжет гибели Вулича
явил, какой ад, какая ненависть клокотала в душе его убийцы, причем важно, что
эта жажда насилия и крови, эта стихия агрессии направлена на весь мир ‹…›
Попытка вернуться к людям из своего гордого одиночества для Вулича
оказалась смертельной»52);
—
вмешательством черта, беса (В. Турбин:
«Пьяный казак Ефимыч полоснул
шашкой ни в чем не повинную свинью: подобно гоголевским героям, он верил, что
именно в свиньях скрываются черти ‹…› спьяна хотел черта одолеть, а убил
храбреца и кристально честного человека…»53; В. Тюпа: «Свинья — это одно из традиционно „бесовских“ животных, а то, что
она казаком разрублена пополам, читается как намек на исход бесовской силы из
телесной оболочки свиньи и вселение ее в казака…»54; Б. Соколов:
«…разрубив свинью, казак выпустил из нее беса, который вошел в него, сделав
безумным (бесноватым), и толкнул на бессмысленное убийство…»55).
Наиболее
убедительными нам представляются «метафизическое» и «психологические»
объяснения. Свое понимание внутреннего состояния Вулича
в ту роковую для него ночь мы объяснили выше. В таком состоянии, когда
усиливается «влечение к смерти», угасают воля к жизни и инстинкт
самосохранения, человек в любой опасной ситуации сам делает неверный шаг, шаг
навстречу смерти, и погибает. Если человек постоянно ищет смерть, то
обязательно ее найдет или она найдет его. В лице пьяного казака смерть и нашла Вулича. Он пренебрег элементарной осторожностью, которую
проявил в аналогичной ситуации Печорин: «Такая предосторожность была очень
кстати: я чуть-чуть не упал… Они удалились, а я продолжал свой путь с большой
осторожностью и наконец счастливо добрался до своей
квартиры».
Кроме
того, особое значение имеют слова, которыми Вулич
(двойник Печорина!) окликнул проходящего мимо пьяного казака: «Кого ты,
братец, ищешь?» Именно после этих слов казак ударил шашкой и «разрубил
его от плеча почти до сердца».
Свои
отношения с другими людьми Печорин превратил в игру, в «веселую» игру,
которая на время оказывается спасением от скуки-тоски, в постоянную борьбу,
целью которой является власть над их душами, в жестокую войну для
физического (Грушницкий) или морального (княжна Мери) уничтожения «врагов».
Как отмечает современный философ В. Руднев, «игра в принципе, согласно взглядам
Й. Хейзинги, которые он изложил в своей знаменитой
книге „Homo ludens“,
исторически тесно связана с войной ‹…› убийством и смертью»56.
В
«Фаталисте» показана возможность иных отношений Печорина с людьми: любовь и
доброта («Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его
нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю»), жалость и сострадание («я
предсказал невольно бедному его судьбу»; «бросилось мне в глаза значительное
лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние ‹…› то была мать убийцы»);
показана возможность героических поступков и иной жизни Печорина, жизни для
других людей.
Не
случайно в романе Лермонтова сначала погибают оба эмоциональных двойника
Печорина: Грушницкий был убит, когда в нем, по словам В. Марковича, «проснулась
совесть»57, Вулич — когда хотел увидеть в
другом не «врага», а «брата». Погибает «один человек»,
человек действия, который «живет в полном смысле этого слова», но
продолжает жить «другой», который наблюдает, анализирует, мыслит («Из
жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства.
Я давно уже живу не сердцем, а головою»).
В
чужом и враждебном для героев Лермонтова окружающем мире, где, кажется им, так
много злобы, ненависти, обмана, зависти, где доминирует зло, в таком мире
совестливый, честный и искренний человек с добрым сердцем обречен на гибель.
Вспомним монолог-исповедь Печорина перед княжной Мери: «Я был скромен ‹…›
я глубоко чувствовал добро и зло ‹…› Я был готов любить весь мир» — «я стал
злопамятен ‹…› Я сделался завистлив ‹…› я выучился
ненавидеть ‹…› я начал обманывать».
Психологическое
состояние пьяного казака очень хорошо объяснила О.Поволоцкая.
Попробуем усилить ее аргументацию, опираясь на произведения Л. Толстого (прежде
всего на «Севастопольские рассказы» и роман «Война и мир»), в которых впервые в русской литературе глубоко раскрывается
античеловеческая сущность войны («Война есть сумасшествие…»; «…и началась война, то есть совершилось противное человеческому
разуму и всей человеческой природе событие»), впервые изображена «война в
настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти», беспощадно правдиво
показано, что война делает с человеком: превращает его в «пушечное мясо», в
преступника-убийцу, в зверя, уничтожает веру в добро, веру в Бога, убивает его
душу. Толстой, даже рассказывая о воинском подвиге
капитана Тушина во время Шенграбенского сражения,
раскрывает опаснейшее состояние его души: «…ему становилось все веселее и
веселее ‹…› он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на
состояние пьяного человека ‹…› у него в голове установился свой
фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту» (т. 1, ч.
2, гл. ХХ).
Находясь
в состоянии опьянения, казак и убивает Вулича. Души
поручика Вулича и казака оказываются на войне во
власти дьявольской силы. Вулича именно черт, по словам
Максима Максимыча, «дернул ночью с пьяным
разговаривать», а казак, стремясь освободиться от власти черта, убивает сначала
свинью, в которую, как ему казалось, вселился нечистый, а затем и человека, в
образе которого черт снова явился ему.
При
чтении «Фаталиста» у читателя естественно возникает вопрос: почему теперь уже
Печорин идет на такой риск в истории с пьяным казаком?
По
словам В. Виноградова, «Печорин бросает вызов смерти и выходит победителем из
экспериментальной игры с судьбой ‹…› Он вступает в борьбу с судьбой как бы
для того, чтобы окончательно убедиться в предопределении»58. И Ф.
Раскольников в поступке Печорина видит «философский эксперимент, проверку на
практике идеи фатализма ‹…› и, может быть, самое убедительное доказательство
существования предопределения»59.
Но,
строго говоря, Печорин «бросает вызов» не столько смерти и судьбе, сколько
конкретному противнику — пьяному казаку. Эксперимент рефлексирующего
Печорина отличается от «пробы» страстного и импульсивного Вулича,
подобно тому как игра, зависящая от ловкости и умения
игрока, отличается от азартной игры, результат которой зависит исключительно от
случая. Скоротечный поединок Печорина с казаком отчасти напоминает нам его
дуэль с Грушницким. В обоих случаях Печорин по внешним
деталям очень точно определяет психологическое состояние противника —
Грушницкого («тусклая бледностьпокрывала его щеки
‹…› во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю
борьбу») и убийцы Вулича («бледный, он лежал
на полу ‹…› Я не прочел большой решимости в
этом беспокойном взгляде») — и, хорошо
рассчитав свои действия, одерживает победу. В обоих случаях у
Печорина было несколько мотивов для поединка.
По
мнению Ю. Лотмана, «Печорин не только оспорил идею фатализма, заключив пари с Вуличем, но и практически опроверг его. Фатализму он
противопоставил индивидуалистический волевой акт, бросившись на казака-убийцу»60.
Э.
Герштейн объясняет решение Печорина проявившимся в нем гуманным чувством по отношению
к обреченному казаку: «Ефимыч за убийство офицера
будет, очевидно, приговорен военным судом к смертной казни, но пока человек
жив, возможно еще чудо и спасение»61.
Известный
методист и автор школьных учебников по литературе М. Качурин
в тексте новеллы выделяет лицо старухи («…женщины воют, приговаривая и
причитая. Среди них бросилось мне в глаза
значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом
бревне, облокотясь на свои колени и
поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по
временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?») и высказывает предположение:
«Это вдруг приблизившееся к нам лицо вызывает вспышку сострадания и невольную
мысль: уж не потому ли лермонтовский герой решился
рискнуть своей жизнью и отобрать у пьяного безумца оружие, чтобы не застрелили
его на глазах матери?»62
Литературовед
В. Тюпа в этой «точке» видит проявление глубинного смысла новеллы: «Вглядываясь
же в губы матери преступника, Печорин вдруг задумывается: „Молитву они шептали
или проклятие?“ Это неожиданное неравнодушие к совершенно чужой и неведомой ему
жизни воспринимается в пределах новеллы своего рода точечным откровением ее
глубинного смысла: открытием „другого“ — внутренним жестом, противоположным
отстранению от Насти, от Вулича (в дискурсе самооправдания), от радостей и бедствий
человеческих (в концовке „Тамани“)»63.
В
тексте, представляющем собой «журнал Печорина», в котором фиксировались мысли и
все сколько-нибудь важные осознаваемые чувства главного героя, прямо сказано: «В
эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу». Но вполне возможно,
что было и бессознательное чувство жалости к старухе и к ее сыну-убийце, не
желающему смириться, покаяться и тем самым умереть «честным христианином».
В
Печорине было, если воспользоваться словами Л. Толстого, и «непосредственное
нравственное чувство», дающее возможность человеку отличать добро от зла, и
«ужасный тормоз — любовь к себе», что помогало оправдывать порочные чувства и
зло в себе. На той стадии развития души главного героя (по сути, он остановился
на эгоцентрическом этапе отрочества), которая представлена в романе Лермонтова,
мы видим, что «непосредственное нравственное чувство» находится где-то в самой
глубине души его, оттесненное эгоизмом, тщеславием, честолюбием и другими
порочными чувствами. Причем все порочное в своей душе («я сделался
нравственным калекой») сам Печорин в исповедях перед Максимом Максимычем и княжной Мери объясняет дурным влиянием
общества, среды, обстоятельствами жизни («во мне душа испорчена светом»).
Что
же главное в «Фаталисте»? В чем глубинный смысл финальной новеллы в
философско-психологическом романе Лермонтова? Почему именно «Фаталистом»
заканчивается роман?
Целый
ряд критиков и литературоведов, начиная с Белинского («…основная идея рассказа
‹…› фатализм, вера в предопределение…»64), утверждает, что
проблема судьбы является основной, что решение этой проблемы состоит в
утверждении истинности идеи предопределения. Например, В. Асмус
приводит три доказательства «этого фаталистического тезиса»: поступок Вулича, его смерть и подвиг Печорина65. Для Г.
Мейера главным доказательством «присутствия в мире колдовской и безликой силы,
безраздельно владеющей жизнью людей», является не столько «эксперимент с
пистолетом», сколько «боязнь, охватившая Вулича при
замечании Печорина ‹…› безотчетно живущий в человеке и внезапно проявляемый
страх перед неминуемостью судьбы»66. По мнению М.
Уманской, «в романе представлены три разновидности, три типа фатализма» в лице
Максима Максимыча (с его заключительной фразой:
«…видно, уж так у него на роду было написано!..»), Вулича
и Печорина («…скептик, колеблющийся между верой и неверием в романе, часто
объясняет свою трагическую роль в жизни окружающих вмешательством рока, судьбы»67).
Как считает А. Тоом, «идея фатализма ‹…› составляет
основу последней чаcти
романа ‹…› Печорин в „Фаталисте“ осознает себя фаталистом ‹…› во всем
виновата судьба! ‹…› духовные поиски при этом исключены. Поэтому после
фатализма для Печорина невозможно развитие, в соответствии
с чем „Фаталист“ заканчивает роман ‹…› Настоящая его гибель — не физическая
смерть ‹…› а духовная капитуляция, примирение с действительностью,
принимающее у него форму фатализма»68. И современный петербургский
философ А. Бродский уверен, что «Фаталист» «должен подвести некий
мировоззренческий и художественный итог всему произведению», что «мировоззрение
Печорина ‹…› однозначно фаталистично»69. Отметим, что фаталистами,
кроме Вулича и Печорина, в исследовательской
литературе называют и есаула, и старуху, мать казака, и Максима Максимыча. С нашей точки зрения, никто из них не является
таковым.
Другие
исследователи убеждены, что вопрос о предопределении остается открытым, а на
первый план выходит проблема характера Печорина: «Не отвергая
значения самой проблемы (проблемы судьбы. — В. В.), Лермонтов
берет ее не в теоретическом („метафизическом“) разрезе, а в психологическом —
как факт душевной жизни и поведения человека ‹…› роман заканчивается
перспективой в будущее — выходом героя из трагического состояния
бездейственной обреченности ‹…› Вместо траурного марша звучат поздравления
офицеров с победой над смертью…» (Б. Эйхенбаум)70; «…главной задачей
главы является не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой
дискуссии характера Печорина. Только такой подход способен объяснить
завершающее место „Фаталиста“ в романе» (Ю. Лотман)71;
«…читатели снова убеждаются в том, что рефлексия определяет все в характере
героя нашего времени ‹…› Печорин — человек со свободной мыслью, свободным
сознанием, которое все хочет понять, во всем сомневается и только в сомнении
видит смысл своего существования и единственный путь к самопознанию» (И. Серман)72; «…спор не разрешается ‹…› смысл
„Фаталиста“ надо искать в ином. Его настоящая, замаскированная банальным спором
тема — характерологическая. Суть ее в сравнении Вулича
с Печориным ‹…› И Вулич, и Печорин играют со
Случаем, но каждый по-своему ‹…› поступок Печорина подходит именно для
эпилога, раскрывая в характере героя неосуществившуюся возможность
положительной биографии» (М. Дрозда)73.
В
огромной литературе о романе Лермонтова мы найдем и другие объяснения:
—
«Лермонтов искусно использует прием „кольцевой“ композиции: действие начинается
в крепости („Бэла“) и в ней завершается („Фаталист“) ‹…› в этом блуждании по
кругу — своего рода композиционный „образ“ судьбы героя и его поколения» (Б.
Удодов)74; кроме того, в финале «Фаталиста» «герой, сознательно
исповедующий индивидуализм ‹…› может быть, впервые обретает гармонию между
собой как личностью и внешним миром, его социальным окружением, ибо
личность — это человек в его социально значимой неповторимости»75;
—
«…в финале „Фаталиста“ Печорин, обычно нетерпимый к чужому мнению ‹…›
относится к штабс-капитану вполне „толерантно“. Это и есть „открытие другого“,
выход из своей уединенности» (Е. Созина)76, и это «позволяет
идентифицировать данное произведение Лермонтова как постромантическое»
(В. Тюпа)77;
—
«Вот и окончательный ответ найден: жизнь Печорина — это всего лишь жалкая
попытка воспроизвести сюжеты прочитанных им романтических книг, приключений в
жизни» (И. Нетбай)78;
—
Печорин «вампирически втягивается в игру, используя
живых людей и превращая их в жертвы ‹…› Окончательное разоблачение
демонического вампиризма и всего комплекса его
этико-философских толкований происходит в новелле „Фаталист“» (С. Никольский)79;
—
новелла «Фаталист» «занимает в системе повестей „Героя нашего времени“ ключевое
положение ‹…› обращая нас к духовным истокам печоринского индивидуализма,
заставляя нас понять его как определенную концепцию жизни ‹…› требует, чтобы
мы поняли роман Лермонтова прежде всего как
философский роман…» (И. Виноградов)80.
Такой
финал романа Лермонтова можно объяснить и по-другому: например, увидеть в
композиционной структуре романа раскрытие позиции автора. Концовка повести
«Княжна Мери» у многих читателей вызывает осуждение героя: Печорин оказался
убийцей Грушницкого и был «хуже убийцы» в отношении Мери. Как изощренно и с
каким наслаждением он издевается над княжной, в сущности, ни в чем не виноватой
перед ним, разве только в том, что она при нем посмела выделить Грушницкого и
сначала благосклонно принимала его ухаживания. В «Фаталисте»
в смертельно опасном поединке с казаком Печорин «проявляет самые сильные и
лучшие свои качества» (М. Качурин) и вызывает
безусловное восхищение своим героическим поступком, вызывает добрые чувства к
себе, так как проявляет сострадание к другим: к Вуличу
(«Я предсказал невольно бедному его судьбу»), к матери казака-убийцы (не
случайно дважды крупным планом выделено ее страдающее лицо), к самому убийце.
«Мажорная интонация» (Б. Эйхенбаум) в конце романа, вызванная героическим
подвигом и «победой» Печорина, а также пробуждение высоких и добрых чувств в душе читателя в значительной степени «снимают»
осуждение главного героя за все предыдущее зло. Кажется, что через композицию
романа автор раскрывает свое отношение к Печорину — желание снять с него
основную ответственность за низкие поступки и оправдать его, оправдать тем, что
«это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их
развитии», оправдать средой, поколением, эпохой и судьбой. Но такой вывод может
оказаться поверхностным и поспешным, если не подкреплен анализом всего
романа.
С
нашей точки зрения, именно в «Фаталисте» выражена глубинная идея всего романа,
и связана она с одним из ключевых образов новеллы — образом свиньи,
«разрубленной пополам» пьяным казаком и ставшей «несчастной жертвой его
неистовой храбрости» (как Грушницкий стал «несчастной жертвой» Печорина в
повести «Княжна Мери»). И помогает нам это понять библейский эпизод об
исцелении бесноватого, о том, как «нечистые духи,
вышедши, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около
двух тысяч; и потонули в море» (Мк. 5: 13). В Новом
Завете об этом рассказывают евангелисты Матфей (8: 28–34), Марк (5: 1–20) и
Лука (8: 26–39). Как поясняет комментатор Нового Завета, «сущность беснования в
том, что бесы, лишая человека личного сознания и подавляя его собственный
разум, распоряжаются его телом и силами его души, причиняя несчастному
невероятные мучения через его же собственные действия»81. О своем
состоянии после убийства Грушницкого Печорин написал предельно лаконично: «У
меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его
меня не грели».
«Бесноватыми»
в романе Лермонтова оказываются и Грушницкий, в душе которого своей хитрой и
расчетливой игрой Печорин пробудил такую злобу и ненависть, что от бессилия
перед умным и коварным соперником он согласился с драгунским капитаном на
подлый заговор, а за мгновение до рокового выстрела Печорина воскликнул: «Если
вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла», — и сам Печорин,
сделавший так много зла людям (о чем мы узнаем из повестей «Бэла» и «Княжна
Мери»), и его трагический двойник Вулич, так опасно
игравший своей жизнью, и пьяный казак, убивший человека точно так же, как и
свинью. Сходство персонажей «Фаталиста» отмечает и В. Тюпа: «Инородец Вулич, в облике которого доминирует черный цвет, и окаянный
казак ‹…› могут быть интерпретированы как одержимые дьяволом (безмерная
страсть к игре одного, пьяная невменяемость другого), но не отождествимы
с ним самим. Центральным же демоническим персонажем, как это ни парадоксально,
оказывается не хозяин, а гость потустороннего ночного мира — сам хроникер»82.
Образ
свиньи в романе приобретает зловещий символический смысл: человек, созданный по
образу и подобию Божиему, но утративший веру в Бога и оказавшийся во власти «легиона
бесов», становится «нравственнымкалекой» («Я стал
не способен к благородным поступкам»), играющим «самую жалкую и гадкую
роль» в жизни других людей, сладострастным «вампиром» («она
проведет ночь без сна и будет плакать.
Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение»), беспощадным хищником («Я чувствую в
себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути»), становится убийцей Грушницкого и «хуже
убийцы», душевным «палачом» в отношении Мери.
Во время последнего разговора Печорин сознательно разжигает в княжне чувство
ненависти к нему («Я вас ненавижу…»), опаснейшее чувство, медленно и
неумолимо умертвляющего душу человека. Такой неспособный к раскаянию «герой»
становится «бесноватым» и в значительной степени уподобляется «свинье»,
«тонущей в море».
Из
«Тамани» мы знаем, что Печорин не умеет плавать (что совершенно невозможно
психологически достоверно обосновать83), и это вызывает у читателя
ассоциацию с евангельским эпизодом из жизни Иисуса Христа — эпизодом «Хождение
по водам»: «Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне прийти к
Тебе по воде. Он же сказал: иди. И вышед из лодки,
Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу; Но, видя сильный ветер, испугался
и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку,
поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?» (Мф. 14: 28–31).
Как справедливо отмечает М. Дунаев, «Печорин изгнал Бога из своей души, обуянной гордынею, а взамен получил лишь пустоту отчаяния» и «завершил свой путь духовной гибелью»84. Эта трагедия грозит не только отдельному человеку, но и всему народу. По словам Достоевского, «без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация». Не сможет долго существовать и все человечество.
______________________________________________
1 Марченко А. М. Лермонтов. М., 2010. С. 527.
2 Раскольников Ф. А. «Фаталист» Лермонтова и проблема судьбы в
«Герое нашего времени» // Раскольников Ф. А. Статьи о русской литературе.
М., 2002. С.166.
3 Левин В. И. «Фаталист». Эпилог или приложение? //
Искусство слова. М., 1973. С. 164, 166.
44
Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова //
М. Ю. Лермонтов: pro et
contra. СПб., 2002. С. 812.
55 Там же. С. 812,
814.
66
Белинский В. Г. «Герой нашего времени». Сочинение М. Лермонтова //
Белинский В. Г. Статьи о классиках. М., 1973. С. 213.
77
Серман И. З. Михаил Лермонтов: Жизнь в
литературе: 1836–1841. 2-е изд. М., 2003. С. 250.
88 Там же. С. 251.
99
Тамарченко Д. Е. Из истории русского
классического романа. М.; Л., 1961. С. 99.
10 Тамарченко Н. Д. О смысле «Фаталиста» // Русская
словесность. 1994. № 2. С. 27.
11 Мейер П. Русские
читают французов. Лермонтов, Достоевский, Толстой и французская литература. М.,
2011. С. 123.
12 Нестор (Кумыш), игумен. Тайна Лермонтова. СПб., 2012.
С. 530.
13 Ефимов А. А.
Философско-экзистенциальный смысл игрового начала в «Фаталисте»
М. Ю. Лермонтова // Лермонтовские чтения на
Кавминводах — 2010. Пятигорск, 2010. С. 109.
14 Евзирихина В. А. К вопросу об истоках и проблематике
«Фаталиста» М. Ю. Лермонтова // Вопросы творчества и языка русских
писателей (XVIII–XIX вв.). Вып. 1. Новосибирск, 1960.
С. 15.
15 Большухин Л., Александрова М. Повесть «Фаталист» в
контексте «Журнала Печорина»: событие и его интерпретации // Критика и
семиотика. Вып. 15. 2011. С. 113.
16 Галкин А. Б.
Христианские мотивы в русской классике // Темы русской классики. М., 2000.
С. 188.
17 Поволоцкая О. «Фаталист» М. Ю. Лермонтова: авторская
позиция и метод ее извлечения // Звезда. 2008. № 8. С. 219, 220.
18 Тюпа В. И.
Анализ художественного текста. М., 2006. С. 48.
19 Большухин Л., Александрова М. Указ.
соч. С. 106.
20 Строганов
М. В. Две исповеди Печорина // Лермонтовские
чтения — 2010. СПб., 2011. С. 59.
21 Журавлева
А. И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002. С. 210.
22 Москвин
Г. В. Смысл романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». М., 2007.
С. 188.
23 Мейер П. Указ. соч. С. 111.
24 Тюпа В. И. Указ. соч. С. 62, 76.
25 Поволоцкая О. Указ. соч. С. 218.
26 Мароши В. В. «Сербский» и «кавказский» тексты русской
литературы: мотивы, тропы и архетипичность персонажей
// Критика и семиотика. Вып. 16. 2012. С. 298–299,
300.
27 Свенцицкая Э. «Песни западных славян» Пушкина как художественное единство // Вопросы литературы. 2001. № 1.
28 Осипова
Е. А. Особенности сербской ментальности: географический аспект (косовский
миф в сербской эпической традиции) // Н. П. Анциферов. Филология
прошлого и будущего. М., 2012. С. 190.
29 Никольский
С. А., Филимонов В. П. Русское мировоззрение. Смыслы и ценности
российской жизни в отечественной литературе и философии XVIII — середины XIX
столетия. М., 2008. С. 228.
30 Горбунов
А. Н. Судьбы скрещенья (Несколько размышлений о русско-английских
литературных параллелях). М., 2013. С. 149.
31 Михайлова Е.
Проза Лермонтова. М., 1957. С. 342.
32 Тамарченко Н. Д. Указ. соч. С. 28.
33 Мейер Г.
Фаталист. К 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова // Фаталист.
Зарубежная литература и Лермонтов. М., 1999. С. 242.
34 Раскольников
Ф. А. Указ. соч. С. 171.
35 Галкин А. Б.
Указ. соч. С. 188.
36 Левин В. И.
Указ. соч. С. 168.
37 Большухин Л., Александрова М. Указ.
соч. С. 119.
38 Поволоцкая О. Указ. соч. С. 220.
39 Виртц У., Цобели Й. Жажда смысла:
Человек в экстремальных ситуациях: Пределы психотерапии. М., 2012. С. 7.
40 Померанц Г. С. Записки гадкого утенка. М., 2003. С.
80.
41 Подробнее см.: Влащенко В. И.
Странности, загадки и тайны Печорина. Повесть «Бэла» // Литература в школе.
2014. № 3. С. 9–16.
42 Подробнее см.: Влащенко В. И. Загадки и
тайны героев «Тамани» // Литература в школе. 2014. № 2. С. 11–17.
43 Усок И. Е. «Герой нашего времени» // М. Ю.
Лермонтов в школе. М., 1976. С.139.
44 Коровин
В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. М., 1973. С. 284.
45 Тамарченко Н. Д. Указ. соч. С. 27.
46 Михайлова Е. Указ. соч. С. 338.
47 Мейер Г. Указ. соч. С. 241.
48 Герштейн
Э. Г. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. М., 1976. С. 65.
49 Тюпа В. И.
Указ. соч. С. 63.
50 Мотольская Д. К. Изучение композиции литературного
произведения // Вопросы изучения мастерства писателей в школе. Л., 1957. С. 84.
51 Большухин Л., Александрова М. Указ.
соч. С. 117.
52 Поволоцкая О. Указ. соч. С. 221, 223.
53 Турбин В. Н.
Пушкин. Гоголь. Лермонтов. М., 1978. С. 214–215.
54 Тюпа В. И.
Указ. соч. С. 75.
55 Соколов Б.
Энциклопедия булгаковская. М., 1996. С. 164.
56 Руднев В. П.
Энциклопедический словарь безумия. М., 2013. С. 142.
57 Маркович
В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб., 1997. С. 144.
58 Виноградов
В. В. Стиль прозы Лермонтова // Виноградов В. В. Язык и стиль русских
писателей: От Карамзина до Гоголя. М., 1990. С. 265, 268.
59 Раскольников
Ф. А. Указ. соч. С. 164,
167.
60 Лотман Ю. М.
Указ. соч. С. 813–814.
61 Герштейн
Э. Г. Указ. соч. С. 53.
62 Качурин М. Г. Русская литература: Учебное пособие для
9 класса. М., 1994. С. 444.
63 Тюпа В. И.
Указ. соч. С. 54.
64 Белинский
В. Г. Указ. соч. С. 213.
65 Асмус В. Ф. Круг идей Лермонтова // Асмус В. Ф. Избранные философские труды. М., 1969.
С. 21–22.
66 Мейер Г. Указ. соч. С. 240.
67 Уманская М.
«Роман судьбы» или «роман воли»? (Проблема фатализма в «Герое нашего времени»)
// Русская литература. 1967. № 1. С. 18.
68 Тоом А. Л. Рефлексия в художественной прозе: разбор
романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Семиотика и информатика. Вып.
69 Бродский
А. И. Образы судьбы в русской философии и литературе XIX–XX веков. СПб., 2011. С. 28, 29.
70 Эйхенбаум
Б. М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. М. О прозе. О поэзии.
Л., 1986. С. 334, 336.
71 Лотман Ю. М.
Указ. соч. С. 811.
72 Серман И. З. Указ. соч. С. 251, 255.
73 Дрозда М. Нарративные маски русской художественной прозы // Russian literature. Т. 35.
№ 3–4. Amsterdam, 1994. С. 358, 359.
74 Удодов Б. Т.
Указ. соч. С. 107.
75 Там же. С. 183.
76 Созина Е. К.
Гегель и роман Лермонтова «Герой нашего времени» // Романтизм vs реализм: парадигмы художественности, авторские
стратегии. Екатеринбург, 2011. С. 109.
77 Тюпа В. И.
Указ. соч. С. 101.
78 Нетбай И. Кто такой Печорин? Что такое Печорин? // Вопросы
литературы. 1999. № 6. С. 328.
79 Никольский
С. А., Филимонов В. П. Указ. соч. С. 225.
80 Виноградов
И. И. Философский роман Лермонтова // Виноградов И. И. Духовные
искания русской литературы. М., 2005. С. 33, 39–40.
81 Аверкий (Таушев), архиепископ.
Четвероевангелие. Руководство к изучению Священного писания Нового Завета. М.,
2001. С. 152.
82 Тюпа В. И.
Указ. соч. С. 77.
83 Подробнее см.: Влащенко В. И. Почему Печорин
не умеет плавать? // Вопросы литературы. 2004. № 4. С. 282–289.
84 Дунаев М. М.
Православие и русская литература. В 6 частях. Ч. 1–2. М., 2001. С. 379, 385.