Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2014
Связь
времен. Альманах-ежегодник. 2013, Сан-Хосе, Калифорния, редактор и издатель
Раиса Резник.
Завидую поэтам. Бывает, наткнешься на строчку — и, как к родниковой
воде, припадешь. Ни один прозаик не может вместить в единую строку столько
смысла, ни один прозаик не может забрать тебя, неожиданно и сразу, со всеми
потрохами — только своим ритмом, своей фонетикой, интонацией, особым
звучанием каких-то слов.
В пятом номере ежегодного альманаха «Связь времен» за 2013
год, издаваемом в Калифорнии, я насчитала 63 поэта-участника. Важно, что среди
«отстоявшегося контингента», включающего тех, кто вместе с редактором-издателем
Раисой Резник пять лет назад начинал этот поэтический
альманах, много новых интересных имен — из зарубежья и России. Это
свидетельство того, что альманах не только живет, но и развивается.
Что же это за люди?
Вот небольшой социологический срез. Большинство участников
антологии — из США, примерно треть из России и треть из Израиля, остальные из
Европы — Германии, Франции, Бельгии, Люксембурга. Григорий Фалькович
живет в Киеве, Евгений Дубнов — в Иерусалиме и
Лондоне. В биографических справках для поэтической антологии не все указывают
свою «первую» профессию, дающую материальную основу для жизни. Из тех, кто
указал, назову врачей Лору Завилянскую
из Бостона (США) и Валерия Пайкова из Ашдода (Израиль), авиаинженера Зою Полевую из Ист-Брунсвика (США), архивиста Татьяну Царькову
из Санкт-Петербурга (Россия), биолога Виктора Фета из Хантингтона
(США), экономиста Татьяну Кузнецову из Москвы (Россия). Обращает
на себя внимание участие в сборнике большого числа редакторов и издателей,
среди которых, кроме Раисы Резник, Валентина Синкевич
(«Встречи» 1983-2007, Филадельфия), Вадим Крейд
(«Новый журнал» 1994-2005), Наталья Гранцева («Нева»,
Санкт-Петербург), Игорь Михалевич-Каплан
(«Побережье», Филадельфия), Владимир Батшев
(«Литературный европеец», «Мосты», Франкфурт-на-Майне), Андрей Новиков-Ланской (журнал «Охраняется государством», Москва),
Евгений Минин (альманах «Иерусалимские голоса», Иерусалим), Александр Мельник
(журнал «Эмигрантская лира», Льеж), Юрий Казарин
(альманах «Красными буквами», Свердловск), а также филадельфийцы
Елена Дубровина (журнал «Поэзия. Russian Poetry Past and Present») и Виталий Рахман,
издатель двух городских газет.
А теперь, кинув предварительный взгляд на участников
альманаха, взглянем на его содержание.
Зная, как выстраивались предыдущие сборники, скажу, что в
этом с некоторыми вариациями сохранена традиционная структура: кроме раздела
поэзии, есть юбилейный раздел, литературоведение, страницы, посвященные
поэтическому наследию. Последний раздел — «In Memoriam» — посвящен поэту и критику Вячеславу Сподику (статья Игоря Михалевича-Каплана).
Все части альманаха и все их составляющие тесно и точно — обдуманно — пригнаны
друг к другу. Номер — и в этом несомненная заслуга редактора — получился
стройным и сбалансированным, с внутренними рифмами, пересечением и перекличкой
материалов.
Скажу только об одной такой перекличке. В разделе
«Комментарий к стихотворению» опубликована очень интересная, на мой взгляд,
статья москвича Андрея Новикова-Ланского о
стихотворении Евгения Рейна «Хитроу». Новиков-Ланской предлагает свой методологический ход при
анализе поэзии, в основе которого лежит мысль о сюжетной архетипичности
и всеобщности мифа об Орфее для всех поэтических текстов. В этом ключе
исследователь и рассматривает стихотворение Рейна. А в разделе «Поэты русского
зарубежья», помещенном чуть выше, люксембурженка
Марина Гарбер тонко и очень по-своему разбирает поэзию Михаэля Щерба, исходя
совсем из другого — эстетического — критерия, критерия красоты, и про сюжетные
схемы в ее анализе нет ни слова. Любопытное получилось пересечение. Эссе московского
бродсковеда о стихотворении Рейна перекликается также
с нашей с Соломоном Волковым беседой об Иосифе Бродском («Иосиф Бродский с
разных сторон»), ведь имена Бродского и Рейна нерасторжимо связаны и вызывают
двусторонние рефлексы… Здесь же помещены по-детски смешные и одухотворенные
рисунки пермячки Нины Горлановой «Иосиф Бродский в
виде бабочки» и «Иосиф Бродский в виде ангела». А строчки стихотворения
«Летописец» Рудольфа Ольшевского «пасынок снежной
державы» отсылают нас к самохарактеристике Иосифа
Бродского: «Я пасынок державы дикой…» Сплошные переклички.
Нужно сказать, что два названных аналитических эссе заставили
меня вновь задуматься над вопросом, что же такое поэзия. Ясно, что
универсального ответа нет, и все же… Что это? Беру на выбор из многого —
«двух соловьев поединок» (Пастернак)? «добыча радия» (Маяковский)? «выжимки бессонниц» (Ахматова)? У того же Евгения Рейна в
июньском номере «Знамени» за этот год прочла в стихах, посвященных Георгию
Адамовичу:
Так
выпьем за поэзию: Она —
нечаянный
и незаконный отблеск,
еще
полуоткрытая страна,
внезапного
распада одинокость.
Я
знал таких, немногих, перечесть —
хватает
пальцев на руках. Однако
поэзия
— письмо, шифровка, весть
от
скрытого за тучей зодиака…
С этой — прямо скажем, вдохновляющей — подачи Евгения Рейна
приступлю к рассмотрению поэтических подборок, помещенных в ежегоднике
«Связь времен».
Бросается в глаза обилие стихов на философские темы, вечные «хайямовские вопросы» снова в центре внимания поэтов. Вот
Александр Мельник ночью окликает пролетевшую жизнь, не видя в ней никакого
смысла: «но бьется мысль отчаянно в подкорке/ о том, что в смерти тоже смысла
нет». От хороших стихов трудно оторваться, а подборка Мельника удалась, вот еще
строки из его лирического стихотворения «Когда-нибудь», обращенного к женщине,
услышавшей в ночи «щемящий зов извне»:
Очнувшись,
ты шагнешь к окну и отодвинешь резко штору.
Я
с неба гулко громыхну тебе о тамошних просторах,
промчусь
по кронам ветерком — огонь и лед в одном флаконе,
воробышком
— одним броском слечу с ольхи на подоконник,
сухим
листком прильну к стеклу, затрепещу не понарошку
и
снова возвращусь во мглу — ждать света в дремлющем окошке.
Вот Елена Литинская мечтает
уцепиться за край мгновенья, а затем находит вполне поэтический способ
«остаться»: «Не закончу стихотворенье, / Пусть оно многоточием длится…»
Вот прекрасный, но доселе неизвестный мне поэт из Сан-Диего Александр Калужский
отвечает на вопрос травы о его земной жизни «Что ты делал там?» — / «Подбирал в
путь-дорогу слова,/ чтобы помнить о доле земной…» Судя по всему, из памяти
жителя Калифорнии, рожденного на Чукотке, никак не уходят ни ее пейзажи, ни
поставляемые ею сюжеты. Не могу не привести завораживающую строфу из его
стихотворения, чей размер — пятистопный анапест — словно воспроизводит движение
лодки, управляемой то ли работягой с Енисея, то ли
Хароном. А сам поэт, совсем в духе названия моей статьи, уподобляет себя Орфею.
Перевозчик
наляжет на весла бесшумно и рьяно,
указав
безучастным кивком на скамью на корме, и
понесется
челнок в темноту, к заполярным полянам,
к
енисейским полям унося-увлекая Орфея.
А вот живущий на две страны — Израиль и Англию — Евгений Дубнов в стихотворении «Ландшафт» пытается нащупать, где же
черта между бытием и небытием:
Так
мы однажды шли. Была черта
Яснее,
чем размотанная нить.
Но
кто-то при рожденье
пальцем
рта
Легко
коснулся —
и велел забыть.
Один из постоянных участников альманаха Рудольф Фурман
напомнил мне мысль героя Андрея Платонова «…без меня народ неполный», правда,
расширив понятие «народ» до размеров мирозданья:
…и
понять, что я — его частица,
без
которой, хоть и на микрон
(если
б мне не повезло родиться),
все-таки
ущербным был бы он.
Божественность создания, чудо появления и ухода. Вот как
говорит об этом израильтянин Виктор Голков:
Мы
божественные строчки —
Ощущаю
всем нутром.
Норовим
дойти до точки,
Вырваться
из оболочки,
Догореть
поодиночке
В
ночь над праздничным костром.
Чуть подробнее остановлюсь на стихах Рудольфа Ольшевского (1938–2003), в которых мотив благодарности за
причастность к тайне жизни — один из основополагающих. Подборку его стихов,
помещенных в рубрике «поэтическое наследие», к 75-летию со дня рождения поэта
собрала его вдова, литературовед из Бостона Ада Ольшевская.
Не
ведая, благодарю за милость,
За
совпаденье, за счастдливый миг,
За
то, что и со мною так случилось,
Так
все вокруг сошлось, что я возник.
За
то, что я живу, не сознавая,
Не
ощущая, как издалека
Течет
во мне материя живая,
Собой
соединившая века.
Стихи Рудольфа Ольшевского
оказались очень созвучны направлению сборника, чья цель именно в «соединении
веков»; а ток времени, как пояснил нам поэт, проходит через
самый чувствительный передатчик — тело творца.
Наследие еще двух поэтов, Александра Воловика (1931–2003) и
Михаила Космана (1953–2010), также представили их
вдовы, поэтессы Рина Левинзон
и Нина Косман.
Рина Левинзон участвует в альманахе с самого первого номера, и
всегда большая часть ее лирики обращена к ушедшему мужу. Когда-то Андрей
Платонов писал жене: «Любовь, смерть и душа — явления совершенно
тождественные». Строфы израильской поэтессы окрашены любовью и памятью и
благодаря своей безупречной форме так и просятся в антологию:
По
другую сторону любви
мы
с тобой в зеркальном отраженье.
Подожди
— скажу я — позови
сквозь
века, сквозь век моих смеженье.
Боже
мой, пусть будет жизнь светла,
Боже
мой, пусть повторится снова —
холодом
скрепленная основа
по
другую сторону тепла.
Любовь движет и Ириной Машинской,
диктуя ей сомнамбулически странные, страстные
стихи-заклинания. Вообще же любовных лирических стихов в альманахе на удивление
мало. Нашла их у дебютантки сборника москвички Татьяны Кузнецовой и еще у одной
Татьяны, петербурженки, доктора филологических наук,
заслуженной архивистки. Стихи Татьяны Царьковой,
обращенные к недавно ушедшему литературному критику Виктору Топорову,
безыскусно немудрящие, это плач по любимому, встреченному еще в юности, в
которой «всегда пятнадцать мне, семнадцатый — тебе».
Чувство любви сплавлено у авторов сборника с темой
«места» — и того, где проходит жизнь, и метафизического. Ведь понятие «дома»
включает не только место, но и время. В этом смысле многие сегодняшние москвичи
могут сказать о себе строчками Ларисы Миллер: «Я — из прокуренных
времен, / Я — из Москвы немноголюдной»1.
В прекрасной подборке Натальи Гранцевой,
в сборнике она «на новенького», тем заметнее ее приход и ее своеобычный голос —
одно из сильнейших по эмоциональному воздействию стихотворений посвящено Лениграду–Санкт-Петербургу:
В
этом городе больше не живет Ленинград,
Он
рассеялся, будто болотный смог,
Он
не знал, что станет забвенью брат,
Намывной
истории островок.
В этом рваном ритме, в этом тяжелом рассказе о судьбе города,
в итоге испарившегося, «покинувшего время бытийных пут», заложена трагедия не
одной человеческой жизни. И вот завершение, удивительный, вырастающий из
отрицания катарсис:
Он
лежит во мне, как придонный хлам,
Притворяется,
что чужой.
Полигон
отходов, столетья спам —
Рядом
с матерью и душой.
Калифорнийский поэт Александр Немировский,
«заскочивший в гости» в обетованную отцам землю, примеряет к себе Город,
«натянутый на подрамник Времени»: «Я, нерожденный сын
моей страны — Иерусалима».
Любимая многими за смешные и едкие афоризмы поэтесса из
Колорадо Наталья Резник из одной публикации в другую констатирует неизбывное:
Знаю:
до последнего вздоха,
До
последнего всхлипа мне,
Привередливой,
будет плохо
В
этой самой лучшей стране.
Ее поддерживает Зоя Полевая из Нью-Джерси, чьи самые светлые
воспоминания отнесены ко времени жизни родителей, запаха белого налива и стай
ос над вареньем. А уж какие тогда были вечера!
Засияет
маттиола,
Вспыхнет
белый табачок,
Месяц
остренький, веселый
Повернется
на бочок.
Ну вот нисколько я
не сомневалась, что Зоя — с Украины, «родилась в Киеве», о чем сообщает ее
биографическая справка. Это же знакомая нам «украинская ночь», оттуда и запахи,
и волшебство красок, и хитренький гоголевский месяц…
И для Раисы Резник, уроженки Винницкой области, прекрасная
Калифорния не своя, чужая:
Со
мною безлунная ночь,
чужое
беззвездное небо…
И лишь «отсвет далеких зарниц» застаревшею болью откликается
в сердце поэта.
О том, что даже такой «укорененный американец», как Игорь Михалевич-Каплан, «своим» городом по-прежнему называет
город юности — Львов, я узнала из стихотворения «В моем городе дождь». Об этом
мне сказала его последняя строфа:
В
моем городе утро
фонари
погасило,
только
шины в машинах
все
шипят мне по-польски…
Или я ошибаюсь? И «польский шип» издают машины в Филадельфии,
а характеристика «шипа» связана со сходным «скрежетом» согласных в польской
речи?
Для Георгия Садхина Америка —
родной дом, и помогает ему обрести чувство дома нечто совсем
крохотное, обозначенное поэтической метонимией: ветер качнул веревку с
бельем —
И,
крылья в испуге поджав,
прищепки
забьются от страха
за
детский короткий рукав.
Израильтянина Евгения Минина от одиночества спасает коллекция
колокольчиков, заключающая «голоса Аргентины и Греции» и звенящая в тяжелый
час: «Не о-дин… / Не о-динн… / Не о-диннн…»
Завершить этот ряд хочу голосом поэтессы, начинающей
альманах, — Лии Владимировой, свой 75-летний юбилей поэтесса встречает в гериатрическом центре в Израиле. Один из основных мотивов
ее творчества — «разорванность души», половинка
которой осталась в России.
Вслушайтесь в эти строки, повествующие о драме, но какая при
этом царственная интонация:
Моя
тарусская Россия,
Моя
владимирская ширь,
Моя
возлюбленная Лия,
И
Руфь, и нежная Эсфирь!
И
блещет двуединым светом
Крыло
у каждого плеча,
И
две судьбы, как два завета,
В
меня вошли, кровоточа.
А что же гражданственные стихи? Нашли они место в антологии?
Или поэт-гражданин нынче не в моде? В стихах балтиморца
Бориса Кокотова его сын во дворе играет с отпрыском
шестиглавого дракона. Драконова семья — их соседи по дому из драконов и, в
отсутствие людей, «эти не самые худшие». Поэтесса из Нью-Йорка Ирина Акс в своей балладе-сказке «Дракон» словно подхватывает
тему Кокотова — рассказывает про край, где правил
Дракон:
И
не было в том краю ни армии, ни закона,
ни
совета старейшин, ни даже дорожных знаков:
жили
под властью Дракона, под защитой Дракона,
он
один всем ведал: от посадки брюквы до уборки злаков.
Портрет вполне знакомый, особенно российскому читателю. Конец
баллады — Дракон оказывается бессмертным — в чем-то совпадает с финалом
пьесы-притчи прозорливца Евгения Шварца.
У московской поэтессы Марии Ватутиной своя — наивно-ироничная
— интонация: современность у нее переплетается с мифом, а прогнозы — самые
неутешительные:
Лазуритом
расцветет небо,
Лазареты,
горький вкус дыма.
Смоет
все, душа моя, недра
Стоэтажная
волна с Крыма.
Что-то есть в ее стихах, сближающее москвичку с коллегой из
Нью-Йорка Иной Близнецовой. Вот у Марии Ватутиной:
Господи,
возьми меня, возжаждай,
Буду
самой страстною из жен.
У нью-йоркской поэтессы в ее антологическом цикле,
посвященном испанским реликвиям, читаем об Иисусе из собора в Севилье: «Кармен Он — брат, монахине — любовник».
У обеих талантливых поэтесс образы Христа и Марии развоплощаются, воспринимаются совсем по-человечьи и даже
по-женски.
Скажу еще о трех поэтах, за творчеством которых слежу. Это
питерец Николай Голь, житель Западной Виргинии Виктор Фет и люксембурженка
Марина Гарбер. Николай Голь в этот раз порадовал и повеселил своим «глубинным каламбурением» на поле литературоведения. Отыскала много
«перлов», вот один — «О семантике»: «Смысл до нас доходит через слово, / Но до
нас доходит через слово». Надеюсь, все поняли и оценили. О
Викторе Фете-биологе, исследователе скорпионов, я уже писала, мне кажется, он
разрабатывает «свою» жилу: пишет стихи о науке, воздает хвалу знаниям,
открытиям, научному мышлению. И делает это, на мой взгляд, мастерски.
Вот взял и рассказал нам, в чем состоит теорема Астеева-Ганского,
та, которая «посложней теоремы Ферма». А заодно
поведал о судьбе ее авторов, об ослепшем Астееве, сгинувшем в лагерях…
Марина Гарбер выступает в альманахе в разных ипостасях —
поэта, критика, героини интервью с Игорем Михалевичем-Капланом
и его же дружески восторженного эссе. Все это интересно, но сказать я хотела о ее стихотворной подборке, где, как мне показалось,
поэтесса обрела глубокий и сильный голос, пробилась к себе. О да, стихи у
Марины грустные, о самораздвоенности, о желании
вырваться из назначенного круга, о самоубийстве и смерти… Но это неизбежные
мысли поэта. Начинала я свой разговор о поэзии в альманахе «Связь времен» с
того, что в этот раз в ней сильна философская струя. Вот и стихи Марины Гарбер
из того же ряда:
Потому что пройдет и это, все утечет,
И
ко времени Время пришлет своего гонца,
Разменяет наш чет и нечет на чет и чет,
До
последней развилки, до самого до конца…
А дочитаете это прекрасное стихотворение сами.
Осталось сказать о литературных очерках и воспоминаниях,
помещенных в альманахе. С интересом читается глава «Новый американец» из
третьего тома воспоминаний Дмитрия Бобышева «Человекотекст». Не совсем поняла интонацию некоторых
высказываний, таких, как: «и вот я здесь, в стране, где сбываются сновидения»
или «оставь соловьиную неказистость, поэт». Это сказано в шутку? Что до стиля,
то Бобышев–рассказчик, как всегда, на высоте.
К 90-летнему юбилею Александра Межирова Ирина Машинская написала короткие, но очень содержательные и
эмоциональные воспоминания об ушедшем от нас в 2009 году поэте. Любопытно их
сравнить с воспоминаниями, появившимися в «метрополии»2. Меня
поразило, что образ поэта не двоится, как это бывает, не меняется — он, похоже,
был самим собой и там, и здесь. Такой же игрок, любитель Ходасевича, помогавший
друзьям, вовлеченный в чужие судьбы, человек-загадка.
Татьяна Белогорская из Чикаго в
очерке «Королева Селигера» вспоминает свое детское знакомство с Натальей
Крандиевской-Толстой3. Интересно читать как о самой
Крандиевской-Толстой, «королеве Селигера», так и о литературно-артистическом
кружке, собиравшемся на даче Толстых в довоенные летние месяцы. Маленькая Таня Белогорская с подругой одну из гостей прозвали «Серенькой»
— за неяркие платья и бесцветную внешность. Удивительно, что девочки проглядели
за неяркостью облика его благородство и гармоничность, окрестив «Серенькой»
великую Галину Уланову.
Два материала в этом разделе принадлежат поэтессе и эссеисту
Валентине Синкевич — эссе об Иване Елагине (к
95-летию поэта) и о Сергее Голлербахе к его 90-летию. Оба написаны в обычной для Валентины Синкевич манере — предельно искренне, исчерпывающе и
достоверно.
В материале о Елагине впервые публикуются два письма поэта к
художнику Шаталову, сохранненные в архиве Валентины
Алексеевны. В них — бесценные мысли поэта об искусстве, об его подлинности.
Теплом и приязнью веет от страниц, посвященных Сергею Голлербаху,
одному из верных друзей Валентины Синкевич, вместе с
нею входящему в число «последних могикан» второй эмиграции. Замечательные
рисунки молодого не только душой, но и телом девяностолетнего юбиляра стали
украшением альманаха.
Скажу напоследок, что сборник получился. Главная заслуга в
этом его редактора — Раисы Резник, целый год занятой сбором материалов, их
группировкой, оформлением и «матчастью»… Помощники?
Были и они, и главная среди них Валентина Синкевич,
поставлявшая материалы, подбадривающая и дававшая советы на правах опытного
редактора, многолетнего издателя поэтического ежегодника «Встречи». Хочется
верить, что «Связь времен» найдет своего читателя как
в зарубежье, так и в России.
______________________
2 Александр Сорокин. Фантазер, мудрец, игрок. Дружба народов.
2014. № 5.
3 К 125-летию поэтессы в альманахе опубликована подборка ее
стихотворений.
Ирина Чайковская