Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2014
Елена Петровна Боришполец родилась в 1980 году. Окончила Одесскую национальную юридическую академию. Автор двух поэтических книг. Призер Международного поэтического фестиваля «Пушкин в Одессе» (2012), финалист фестиваля «Пушкин в Британии» (2013). Участник XIII Форума молодых писателей в Липках. Живет в с. Красноселка Одесской области Украины. В «Неве» публикуется впервые.
Мое Море
Между моим морем и твоим небом всегда война,
Призраки павших, дымящие свалки осколков.
Перебинтуемся перед последним боем,
В этом заливе нефтетруба — одна.
Перешагнем, может, и баррельларек закроем?
Но я же — твоя Аргентина, пой мне, Эрнесто, пой,
Мы после твоей песни вряд ли уже делимы.
Завтра тебе тридцать девять,
Лучше уйди в запой
И береги ноги — они продолжают спину.
Не предлагай стрелять мне больше в сырой песок,
Опустошать обойму в пустые пляжи.
У времени нет времени
Ждать твой косой бросок,
Мой оловянный, железный, а лучше — совсем бумажный.
Я заживаю быстро, если и ты кровишь,
Густо, без остановок и сгорбленных передышек.
Про нас уже не строчат в «Revolution magazine»,
Есть там своих кровищ,
А Терана нет для теплых твоих лодыжек.
Мы наполняем кураре каждый свой арсенал,
Я вою под шрамами, а ты подо мной стонешь.
Тебе нужно помнить, что это — мое море,
И крепко держаться скал,
Иначе, Эрнесто, ты умер и долго-предолго тонешь.
После
До и после Вифлеемского мальчика было слово,
Серебряные черви любви,
Усмирение плоти, дорога в Рай через
Многолюдную и крошечную Голгофу.
Был день третий и тысячи дней потом,
Залитые теплым человеческим потом,
И сбитый навечно с толку, преданный, добрый Сын.
Была смерть во имя жизни в походах,
На окровавленных шелковых символах
Тысячи падали не для воскрешения,
Падали, падали, падают все еще, как один.
После всякой истории о Царях, и особенно —
О небесных.
Люди выносят их на плечах,
Люди уносят их на плечах,
Только все больше к бездне.
До и после Адольфа были словесные штурмы,
Был молодой Иосиф, который писал стихи,
А потом, у того Иосифа, были свои тюрьмы
(Мечтать нужно возвышенно),
Они излучали солнце, шаги в них были легки.
После голодных дней и бескрылых мух
Слов было не меньше, как после нью-йоркских башен,
Все разрывается глухо и немо. Вслух
Делятся дети на очень чужих и наших.
Делятся округи на квадратные лоскуты,
Делятся головы на участие и на участь,
Распределяются степени под научность,
Движется очередь в пост занимать посты.
После двенадцати ночи я дико хочу спать,
Но широко открываю свои глаза,
Мне нужно все это себе сказать,
Мне нужно все это тебе сказать,
Мне нужно две спички, всего ничего,
Для тех, кому завтра со мной стоять,
Для тех, кому завтра за мной стоять,
Но спичек нет, и за мной никого.
Вавилонское
У моей глупости такие красивые крылья,
Что когда она в полете — ротозеи слепнут,
Даже под крышами старых сопящих домов.
И есть у меня книга про кабалу, но в ней нет
Подходящих огненных слов,
И не хватает одной буквы,
Той самой, ради которой страницы ее и открыла.
К столу я тащу бидон вишневых чернил,
Тебе на завтрак, думая, что ты носишь
Где-то между сердцем и красивым почерком
Маленький трафарет с единственным знаком,
В котором все мое прожорливое одиночество
Стало поиском высших сил.
К слову о нем: у него есть зубы,
Два ряда металлического кошмара.
И если морда его не сыта пару-тройку дней,
Сон не приходит ко мне,
Хочет, чтобы я сама сражалась,
Чтобы перестала тебя поить чернилами и стала умней.
Завела бы собаку, научилась не лезть в бутылку
И забросила чтение между тугих строк.
Все эти книжечки — горб на моем затылке,
Не писать больше, что ли, с ударением на второй слог?
Это такое варварство по старинке:
Слуха лишать повернутого спиной к голосящему,
Пусть по крылатой думает, что виноват глухой.
Мы сожгли семь настенных календарей,
Чтобы услышать один раз по-настоящему,
Что’ на чужом языке нам говорит другой.
* * *
Ч. Б.
Белая магия, пусть твой бог
Сделает из рыбьего скелета мечеть.
Черная магия, пусть твой бог
Сделает из рыбьего скелета мечеть
И кости помолятся со всех ног,
За тех, кто не будет в них громко петь.
Сонная девушка пусть войдет
В реку голая, как кинжал,
И откроется в ней кинжалом.
В долгой воде оставляя
Быстрому плавнику
Жизнь, которая — не начало.
Зыбкость всего, утопит ее ступни,
Мягкие и сырые,
А внутри расколется минарет
На купола иные.
Без остановки, рыба, плыви,
Магии будут всегда в крови,
Мертвые и живые.
Родинка
Видимость по нулям.
Раскладка жидких костей по гражданским полкам.
Днем меня разделяет дорога на Маасдам,
Ночью от грызуна я отрезаю волка.
Численность нашей армии
Будут всегда ровнять: стройными сибирскими соболями,
Героинами добрыми старыми
И перебалами точечными цунами.
Вылеты не отменяются,
Их переносят в красную зону прямых ползков,
Где солдатские задницы широко улыбаются
Тысячей стройных, беззубо прекрасных ртов.
В утро не выстрелишь,
Мало ли боеприпасов пропало задаром в нем?
Много, и где ты теперь их встретишь,
В своем не сером, не в сапогах и не в поле с конем?
Падают мирные батальоны
В родине-родинке, где не любят уставших детей войны.
На губах скрипит вкус лисичек соленых,
Водки-эхинацеи,
Хренов чужих ядреных,
И сладкие снятся сны.
Вектор № 5
Нужно вырастить для тебя питательную среду:
Горный хребет, березовый дом и сома в пруду,
С серьгой в пышной его губе
И с памятью в мягком его ребре.
Налить тихих прозрачных рек под Петра ногами,
Настелить кроватей, ковров между берегами,
Очень персидских,
С цветущими, не яблочными садами.
Укротить львов, что будут пить дождь из луж у порога,
И желать мяса кошерного сочного слога,
У егеря благословиться
От глаза их ножевого.
Навязать тебе на запястье сотню красных защит,
Любому дать знать, что ты говоришь, значит, он — молчит,
Голос омыть первым майским медом,
Пусть он немного внутри горчит.
Досчитать до пяти — уйти.
И уже быть свободной и всеми разоблаченной,
Умышленной сволочью от корней ресниц,
От своей пекущей жажды продленной,
До потери каждой, в мой пульс вживленной,
И злых ее контуров не полевых,
А пулевых границ.
Мальчик
Половицы скрипят, и мальчик уходит.
В приюте тихо, как в Божий день.
Повариха Галина храпом заводит
Серую дымку и утреннюю канитель.
На дороге роса, и бычки не в томате,
Затянуться бы всеми на большое кольцо,
И ступить чистой пяткой на свежую скатерть,
И не помнить Романовой Маши лицо.
Он идет собирать алфавит по заборам
В безупречный, крылатый, могучий «калаш»,
Чтобы пальцы грубели над гладким затвором
И отдача стекала живьем в патронташ.
У него будет Майбах и новая Маша,
Он станет любить турецкую пахлаву,
Запретит своим детям готовить перловую кашу
И в минус тридцать писать на корточках на снегу.
Жизнь его перевалит за добрую половину,
Несколько раз подрежет ему кадык,
Скатерть окажется щедрой и длинной,
А сны плохими, но он привык.
И как-то разбудит остывшая телеграмма,
Словно дважды зачем-то дано умирать.
Как же я ненавижу-люблю тебя, милая мама,
Но Бог любит троицу и веру мою, без повода,
проверять.
Адрес: Одесса
Я каждую ночь слышу, как на Пушкинской спят дома
И как им разрывает крышу на застывшие в них слова.
Как они уплывают в море и причаливают к утру
И как старые чайки спорят и воруют у рыб икру.
Мне приходится быть дикой и маршруты свои менять,
Город, будь и во мне тикай, разрывайся и будь опять.
Приходи по мою душу через сотни твоих лет
Заплетать за мои уши то, чего у других нет.
Продавай мне свои карты, срок которым — один день,
И фальшивь на чужих стартах, а на главном уйди в тень,
Под упавшие в ню платаны, забирая меня с собой,
Нарезать по обетованной навигатором сектор «зной».
Увеличивай мой трафик, отправляй меня факсом прочь,
Утверждай мой горящий график и жалей, как дурную дочь.
Продлевай для привоза сроки и засаленный мой контракт,
Выжимай из меня соки и утесовский, южный такт.
Город, не предавай меня, узнавай меня,
Будь моим голодом, пристанищем и Царем,
Рождайся день от дня и дождись меня,
Мы только вместе, друг в друге, умрем.