Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2014
Юлия Юрьевна Спасская родилась в 1982 году. Окончила СПбГУ, Забайкальский государственный университет. По профессии юрист. Публиковалась в периодических печатных изданиях, в поэтических сборниках, в литературных альманахах «Слово», «Слово Забайкалья», «Невский альманах». Участник XIII форума молодых писателей в Липках.
* * *
Ледоход просыпается там, на реке,
отлетает простуда последним кхе-кхе,
дайте льдинку мне, синь — водосточную,
обреченную, непорочную —
снеговую апрельскую воду —
подержу чуть живую свободу,
для нее — огневого тепла
и ладонного пуха-пера.
Вот блесна дождевых рыбарей:
ах, не будет улова, быстрей
по домам, по зонтам, по рукам,
капюшонам, дождевикам…
Мы сидели в проеме окна,
на гнедом подоконнике, на
молодом и горячем коне,
плечи — в солнечной зыбкой броне,
плыл над нами Казанский собор,
расстояний отчаянный хор:
грохот улицы, звоны стекла,
разноцветные блики реклам,
и твое дорогое лицо,
и оно — золотое крыльцо,
и на нем королевич, портной,
кем я буду: твоею женой,
кем ты будешь: смотри, выбирай,
одиноким не выдумать рай…
И сшивают простанство мосты,
и летишь с подоконником ты
в соловьиные синие сны
и кричишь: «Как же много весны!»
* * *
Шел Бог, был невысок и вечен,
и небо тоже шло за ним.
Он не умел по-человечьи,
впадал то в чудо, то в экстрим.
А я кричала: «Слава Богу!»,
звала, готовила еду,
он воду пил, а ел немного,
и не со всяким был в ладу.
И мне в Нем нравилось увечье
души из чудо-вещества —
которым бодрствует, и лечит,
и странно говорит слова —
и голос гулкий и щемящий,
с таким уйти и одичать,
и воспарять над вечной чащей,
и помнить только.
И молчать.
* * *
Я выпадаю из недели.
Но хворь не к смерти, а к дождю,
глядеть — на даль, на ель, на берег,
взывать к плащу,
рядиться, представлять — красавицей:
что ноги тонкие везде,
и, выходя, как будто нравиться
воде,
и теребить в кармане шишечку
еловую,
и думать, что
жизнь пришлую
пустоголовую
носить в пальто
придется. Простывают головы —
во всей красе,
их отчего-то носят голыми
почти что все.
И ты дрожишь, мой черт подарочный,
сильней меня
в окне: то стрельчатом, то арочном,
то не понять.
Вот мы встречаемся по замыслу
карманов, кед,
в архитектурных стройных зарослях,
в пылу побед
и поражений, мы — сподвижники
и мы больны:
живем безумием и книжками,
но как верны
всем светофорным тонким улицам
и струнам рук,
где больно жить, а мы целуемся
и режем лук…
Но как заманчивы безделицы,
окно — подвох…
И дождь — то юноша, то девица.
То смерть, то Бог.
* * *
А мы не видели в лицо
эпохи чувств и ветродуев:
я, потерявшая кольцо,
и ты, на это негодуя,
всё пропускали, осмелев,
и жались вдруг по электричкам,
я, точно карликовый лев,
ты словно маленькая птичка,
и что-то рушилось вполне,
и отовсюду пахло злачным
безумным временем, а мне
всерьез хотелось что-то значить.
Те птичьи брошенные дни,
где циферблат о наших встречах
не скажет никому, ни-ни,
он горд и ни черта не лечит,
его ни в чем не уличишь,
и март болтается над Смольным,
и нежный лев, и хрупкий чиж,
и выдох — пасмурный и вольный.
* * *
Несут свои усталые
веселые стога
те пашни с горностаями,
сплетаясь в берега,
кругом фотографируют
сплошную пастораль,
а мы сидим, фиксируем
свободу и мораль
и думаем про важность
и про бессмертье — что ж!
Здесь мальчик-мачо каждый
на что-нибудь похож,
он влажен, гуттаперчив,
замешен на меду,
и вместо пульса — скерцо,
а сердце — не в ходу,
оно лежит на бледном
старинном полотне.
Дорога тоже едет
к нему, к тебе, ко мне…
* * *
Вешалка, что сторожит пальто,
вешалка, что караулит время,
ей нужен вечер и молоток —
ей нужны руки мои и зренье —
я починю, я верну назад
много апрелей тревожных, резвых…
Где отвечаешь: нельзя сказать,
можно мне всё, но не всё полезно:
Да, карауль меня, карауль,
видишь, каракуль висит советский,
вешалка, видишь, под нею куль —
это картошка, халатик детский,
рядом кофтейка из облаков,
вот праотцы говорят на нашем:
сколько в прихожей моей веков,
терпких, вчерашних,
глухо бурлящих: вино-вино,
звонко бунтующих в старых трубах.
Бледный мой Псиш, ты со мной заодно,
Бог с нею, с музыкой, дай мне губы…
* * *
Весна. Мы снова невредимы.
И дерзко пробуем на вкус,
как подкисающий арбуз
уныло-приторные льдины,
плывущие по нежной глади
опухшей ото сна реки,
и будущие рыбаки
всё что-то мастерят и ладят.
А мы с тобой невысоки,
и выступают перед нами
матросики — каков прикид —
всё якорьки и грудь — волнами!
Я думала — не доживем,
кого-нибудь из нас — на счастье —
Бог приберет. А помнишь, звон —
капельный, горький, частый-частый.
И он — лимонный кипяток,
и лучшее, что в нас случалось —
стихи: листок, еще листок —
на всех следы — от чашек с чаем.