Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2013
Руслан Александрович Рузавин родился в
1974 году в городе Дивногорске (Красноярский край). Окончил Красноярский
технический университет. Публиковался в молодежном журнале «Странник»
(Саранск), в сборнике «Красная строка» (СПб.), на интернет-ресурсах.
Дипломант конкурса «Ступени-2» (2005), финалист международного конкурса им.
А. Н. Толстого на лучшее произведение для детей и молодежи (2006).
Моему брату Роману посвящается
I
Все началось, как водится, с небольших странностей.
«М-да-а, странный нынче народный герой у нас пошел. Ну, бандит, ладно. Модно, конечно, но кому-то нравится, кому-то нет. А ки-иллер… киллер нравится всем. В его взгляде столько мертвенной страсти — это для дам-с. Оружие всегда в полном порядке. За это любят офицеры и прапорщики. А банковские клерки надеются, что завтра придет черед их босса. Известного мерзавца. Ну и — ореол таинственности, конечно. Этакий романтический Зорро с винтовкой вместо плетки. Ах-х, нравится как! А все от чего? От недостатка адреналина, да от серости нашей будничной. Есть у тебя свой шесток, выше не моги, быстро укоротят. Где-то ТАМ (многозначительно) все уже поделили и на всех наплевали. Бунтовать-то у нас кишка тонка, вот и оттягиваемся, глядя в телевизор. Когда там очередной Зорро покрошит всех Плохих. Ты уж не подведи, родимый! Ты только стреляй, стреляй, стреляй!
Эх, господа-господа! Страшно далеки вы от жизни. И от смерти, кстати сказать, тоже. За попаданием пули следует прекращение физиологических процессов. В жизни, не в кино. Там артист подрыгал ногами, и камера уехала. В жизни и на свинью страшно смотреть, когда забивают. Ноги тяжко раскорячены, железистый запах… А в глазах-то понимание… Бр-р-р!»
Сергей выключил телевизор и отложил «дистанционку». Встал с дивана. Потянулся и поймал себя на мысли, что вместо плодотворного поиска работы по «бегущей строке», опять час с лишним пялился на бессоновского «Леона». Остросюжетный фильм. В чем только остросюжетность? Сейчас в каждом фильме по пять-семь Плохих падает на одного Нашего. И остросюжетным это не считается. Хотя «Леон» ничего еще, какая-никакая смысловая линия есть.
Взглянул на листок с выписанными названиями фирм. Негусто. Конечно, искать филиал Microsoft’a в нашей глуши просто глупо. Путных фирм и на свете-то — раз-два и обчелся. Ладно, доверимся интуиции и переберем, что имеем. «Квинта-телеком», «Директ-плюс» — фу, какая пошлость. Да еще — «требуется программист без вредных привычек». Смешно просто. Fat-UMM — «работа квалифицированным программистам», просто и со вкусом. К тому же что-то мне подсказывает… Ну конечно — фатум, судьба. Позвони.
В судьбу Сергей верил свято, несмотря на то, что получал от нее в основном пинки. Все просто — он был оптимистом. Только оптимист мог во времена рыночной экономики и повального менеджмента поступить не куда-нибудь, а на РТФ. Который и закончил с красным дипломом. Чтобы потом уйти в риэлтеры — продавать квартиры, потом вернуться к «первой любви» — компьютерам, потом… В общем, безработный он теперь.
«Что имеем… Работа квалифицированным программистам — звучит заманчиво. Но сказано или очень много, или очень мало. Квалифицированный программист… под это определение и хакер подходит. А в хакеры нам не надо. Как-то… нечистоплотно все это. Да и слабость у нас есть — чтим мы УК РФ. Ладно, чего думать, звонить надо. Три-два-два…два-два-три…»
— СКТ «Фатум», здравствуйте.
— Девушка, здравствуйте. Я по объявлению в «бегущей строке», по поводу работы…
— Да, мы набираем сотрудников в филиалы на местах. Ваши данные, пожалуйста.
— Хижняк Сергей Анатольевич, 1977-й, высшее, Windows 98-ХР, 1С от ЧП до корпорации, И-нет…
— Достаточно. Завтра собеседование с десяти до двенадцати утра на Героев Гражданской, 16…
Ye-e-e. Надо верить, надо всегда верить — у фортуны есть не только спина. Интуиция, батенька, великая вещь. Итак, завтра. «Уи а зе чемпионс, май фре-енд…»
Завтра была среда.
Героев Гражданской, шестнадцать.
«Ничего себе зданьице. Ну куда, куда ты едешь, чучело?» — Темно-синяя «шестерка» лихо задом подлетела к тротуару, едва не проехав Сергею по ногам.
— О, вот встреча! — из «шестерки» вдруг показалось очень знакомое лицо. Андрей Голубев, однокурсник в прошлом. Если принять на веру теорию о том, что у каждого человека есть животное-прототип, то у Андрея это был пикинес. Такой же серьезный взгляд и готовность вот-вот вцепиться. Хотя, возможно, — и вильнуть хвостом.
— Здравствуй, Андрей. Я тоже очень рад.
— Ну чё, как сам-то? Да садись в машину…
— Андрей, я спешу…
— Слушай, — это уже почти в спину — Сергей стремительно убегал к заветному зданию, — ты же в «компах» волокешь, какую видео-карту взять, ну, чтобы нормальную… — а не виделись они года четыре. И вот он, оказывается, самый главный вопрос!
— Возьми дорогую. Все, пока, Андрей, опаздываю, извини. Давай, увидимся, — все-таки оторвавшись от озадаченного однокашника, Сергей мельком взглянул на часы. Без четырех. «Правду говорят, точность — вежливость королей. А мне с моей и в министры не попасть. Ладно, пара минут есть».
«Ох уж этот мне Андрюха. Нет, нормальный парень вообще-то. Только не помню случая, чтобы он был кстати. Есть такие люди…». Даже мимолетного взгляда на часы хватило, чтобы понять — не худо бы поторопиться. Однако, забегая вперед, скажем, что целая череда событий уже выстроилась, чтобы помешать нашему герою попасть в заветную фирму.
Событие первое. «Лёх-ха».
— Лёх-ха, — из павильона рядом вывалился какой-то препьяный субъект, протягивая Сергею руку. Обдавая запахом свежего коньячного перегара пополам с «Орбитом». Без сахара, разумеется.
— Очень приятно, я спешу, извините…,— не подавая руки в ответ, Сергей попытался обрулить субъекта справа. Но — скажем в скобках — субъект был раза в полтора больше нашего героя и одним полушагом перегородил ему дорогу.
— Представляешь, цветок не дала. Мне — серьезному человеку — и не дала. Да не за так, в долг. Я ей визитку даю, а она — ни в какую. Один, один какой-то занюханный цветок пожалела, — Лёх-ха был безутешен.
— Извините, я в самом деле очень спешу…, — и только старым баскетбольным финтом — показав рывок вправо, а уйдя влево — Сергею удалось вырваться от этого навязчивого любителя флоры.
Капля. Точнее, потек на рукаве пиджака. Издевательское карканье сверху.
— Ах ты ж, — юноша задрал голову и увидел самый конец схватки наглого ободранного кота и вороны, чье гнездо на высоком тополе тот лез разорять. Битва закончилась вничью. Кот успел дернуть из гнезда какой-то черный несуразный комок, но тут же был поражен несколькими ударами мощного клюва и перешел в оборону. Комок в процессе битвы попросту выпал у него из пасти. Еще какую-то секунду назад наш герой смотрел — отстраненно на драку и брезгливо на кляксу на рукаве, а тут… Вороненок вдруг замедлился в полете. Если сначала он летел — ветка-вторая-третья, то теперь — ветка… вторая… третья… И стало даже видно, что падает он, бестолково растопырив лапы-крылья. И совершенно еще не имеет понятия, что же это такое на самом деле — летать. Ветка… вторая… третья…Сергей спокойно выставил руку и поймал черный комок.
Вторая клякса — теперь уже в руке.
— Тьфу ты, пропасть… — не литературно, конечно, но так всегда ругалась бабуля, когда имела в виду что-то несуразно-противное. Вороненок в ответ пребольно клюнул Сергея в руку.
— Ах ты, гад… — нет, ну конечно, он любил животных. Абстрактно, как все мы. И совершенно не сталкивался с ними вблизи. Так что его можно понять. Довольно небрежно посадив гордую птицу на газон, бросился скачками — через ступеньку, к цели этого утра. А может — и всей жизни.
Минута тридцать две до звонка.
«В любом городе сразу можно понять — комфортно или нет живется его обитателям. — Ремарк. Все зависит от количества туалетов и… жриц любви, скажем так. А у нас? Где вот в этом долбаном здании М/Ж искать? Пардон, мадам… о, нон мадам, мадмуазель…» — влетев с разгона в коридор и озираясь в поисках туалета, Сергей буквально столкнулся с молодой особой. Одетой почти по-мужски. Пропустив на повороте девушку вперед, наш герой шел теперь за ней сзади. Ощущая свойственные молодым безработным программистам импульсы к особям противоположного пола. Девушка вдруг обернулась, видимо, импульсы были слишком уж явные.
«А вот взгляд-то у нас нехороший, да-а, нехороший. Тяжелый уж больно взгляд…» Незаметно для себя он, оказывается, поднялся на второй этаж, так и не найдя туалет. Да, в общем, и времени уже не было. Глянув на рукав — пятно он почти затер платком — Сергей с удивлением понял, что Особа шла туда же, куда и он. И видимо, с той же целью. А второй этаж в это утро являл собой сборище самых разномастных кандидатов в программисты. Тоскливое предчувствие надвинулось мексиканским идолом, сурово улыбаясь каменными глазами без зрачков.
«Если это все кандидаты на мое место, то — кердык. Кто-то из нас не пройдет. Кто-то останется безработным. А с 1С у меня, между прочим, не очень. И эта лоховская вещь может ведь перевесить серьезные знания, нужные проггеру… А эти задохлики сплошь завернуты сейчас на экономике…» Кандидаты, действительно, за редким исключением были тощими и длинношеими, многие в очках. Так себе — новая поросль. Кроме той… Она, кстати, о чем-то тихо говорит с секретаршей. Тоже стильной штучкой. «А когда двум стильным штучкам по дороге, они горы могут свернуть. Берегись тогда все остальные…»
На этом месте размышления Сергея прервал маленький, невзрачного вида человечек в очках. Очень похожий на ежа, что ощетинился колючками. Одной ногой уже стоя в коридоре, он продолжал что-то раздраженно говорить сидящим в кабинете. Быстро закончив фразу, Еж прихлопнул за собой дверь и решительно направился к лестнице.
«Яблоко отобрали. Прямо с колючек сняли».
За ним из кабинета вышел средних лет господин — полная противоположность Ежу — высокий, чуть медлительный и с большим носом. В смешном галстуке, к тому же.
— Так, Лена, что у нас сегодня? — барственно вопросил он у секретарши.
— Сегодня двадцать семь, и вот еще молодой человек вошел последним, не представился. Тоже, видимо, сюда.
— Ясно. Нам нужно троих. Будьте любезны, Вы… Вы… и, пожалуй, Вы, пройдите со мной.
Из всей массы претендентов Босс выбрал одного «ботаника», судя по пушку на щеках, только что из школы. Юношу поплотнее с преданно-честным взглядом серых глаз. И, наконец — Ту-самую-девицу. Выражение лица которой, правда, при виде Босса разительно изменилось. Из деловито-холодного оно стало романтически-влекущим. Плюс туманная улыбка.
Снова — не взяли.
Его не взяли, и что тут ранило больнее — трудно сказать. То ли, что пришлось тащиться на другой конец города, напялив ненавистный галстук. Да-да, в самом деле — имея вкус к галстукам, умея носить их — это тоже почти искусство, носить их Сергею было некуда. Отсюда — ненависть. Или то, что опять пришлось корчить из себя сметливого паренька, знающего кнопку RESET, а остальное намеревающегося изучить в ближайшее время. А вернее всего-то, что опять была растоптана надежда. На то, что где-то есть фирмы, которые ценят «мозги». Что «мозги» кому-то в этом долбаном бизнес-мире нужны. Ведь каждая такая растоптанная надежда делает человека немножко неудачником. А когда их много, этих надежд? Такая мысль почему-то очень рассердила Сергея. К тому же терять здесь ему было совершенно нечего.
— И это все?! — встав в позу римского трибуна, громко, на весь коридор, вопросил он. — И на это вот…, — он потряс рукой, как бы не находя определения этому фарсу, — вот на это планировалось два часа, с десяти до двенадцати?!
«Задохлики», как и он, не прошедшие отбор, нервно зашевелились. В их взглядах забрезжила надежда на отмщение. Большеносый, а он уже повернулся уйти в кабинет, удивленно оглянулся. Та-самая-девица посмотрела на Сергея, как на одушевленный предмет. А он продолжал громить…
— Это вот этим…, — снова потряс рукой, оказывается эффектный жест, — этим выявляются лучшие головы для работы в компьютерном бизнесе?! Вот этим, так называемым, тестом-собеседованием?! Да кастинг на порнофильмы и то дольше идет!
И это была точка. Жирная черная точка.
Кандидаты трепетали в волнении. Не роптали, конечно, ропот в наше время вызвать гораздо труднее, чем в октябре 1917-го. Но нервничали явно. Девица — она, оказывается, похожа на миледи из «Трех мушкетеров» — смотрела уже с явным интересом. Большеносый снисходительно улыбнулся и бросил:
— Вы тоже… приняты.
Так Сергей стал штатным программистом.
II. 93-й день
Для Кузьмина Александра Викторовича сегодня — 93-й день. Странно, будильник как звонил в первый день — противно и нудно — так и сейчас звонит. Нисколько не приятнее. Ну никак не прививается ему энтузиазм честного труженика. А может, все встающие по будильнику делают это с отвращением?
Иэ-эх, от судьбы не уйдешь, все одно — вставать. И как это раньше на «скорой» он подскакивал ванькой-встанькой в любое время суток? Пристегнуть «ногу», культя что-то отекла, много чаю, видно, вечером выпил. А что еще делать одинокому мужчине долгими осенними вечерами? То-то и есть, что чаи гонять.
Из зеркала в ванной на него глянуло лицо чеховского врача. Короткая седая бородка, не мешало бы немного подбрить. Чуть набрякшие веки, ох уж этот чай. Нос среднерусского типа, не «картошкой», а чуть поменьше. Глаза и нос не красные, что важно. Почти здоровый вид почти не ленивого врача. Бывшего врача. «Да-с, милостивый государь, 93-й день».
Поразительно неуютно по утрам на кухне. Как-то удручающе действуют светлые пятна на обоях, там, где был гарнитур. Хотя гарнитур — громко сказано, просто такие шкафчики. Клара забрала, уходя. Также забрала сына Витьку, стиральную машину и часть его, Кузьмина, жизни. Теперь то место в душе, где была эта часть, болело фантомной болью. Почти как отсутствующая нога. У любого брака ведь два конца — развод или смерть. И неизвестно, что еще хуже.
Чай и бутерброды. Тот же чай, те же бутерброды. Только раньше — с женой — они были гораздо вкуснее. Но… Важно во всем видеть систему. Можно ведь вполне обойтись и без этого ритуала по утрам. Перехватить чего-нибудь по дороге на работу, всухомятку. Только сейчас ему нужна система, его опора в этом мире. И пусть тот же чай в тысячный раз — противен и горек, в самой этой противности есть что-то сцепляющее с жизнью. Чувствуешь — гадость, ах, какая гадость, значит, жив.
— Здравствуйте, Анна Сергеевна! — дворничиха с утра сражается с опавшими листьями. С переменным, надо сказать, успехом.
— И вам доброго здоровья, — Анна Сергеевна охотно перестала мести и встала, приготовившись поболтать о том, о сем. Видимо, последний собеседник проходил уже давно. — Вот ведь погода-то!
Но Кузьмин, не останавливаясь, ковылял мимо, впрочем, приветливо улыбаясь.
— Да, подбросило вам работы, — железный график — семнадцать минут до остановки. Отступать от него нельзя.
— Да это чего еще! Вот года четыре тому, от была осень — слякоть, дожди бесперечь, денег не платют. Ужас какой-то… — у всех людей есть любимая тема, на которую они могут говорить часами. У тети Ани таких тем было множество.
— Вы извините, меня пациенты ждут, — вот тут доктор Кузьмин врал. Уже больше трех месяцев его ждали не пациенты, а такие же бедолаги-пенсионеры, как тетя Аня. Приходящие в аптечный киоск, где он сидел продавцом, за дешевыми каплями и, хоть небольшим, но все-таки человеческим вниманием.
— Да-да, конешно, работы вам сейчас, Лексан Викторыч, тоже невпроворот — осень: все болячки у людей наружу прут. Ну, всего вам… — это она уже ему в спину. Суровая 65-летняя дворничиха являла собой уникальный случай в мировой медицинской практике. Работая в любую погоду с раннего утра метлой и лопатой, она никогда не спрашивала у Кузьмина советов — как что лечить, имела до сих пор все свои зубы и, похоже, даже насморком никогда не страдала. Дай-то ей Бог!
Доктор Кузьмин шагал с размеренностью и четкостью метронома, это тоже было частью системы. Шагал, переваливаясь с протеза на здоровую ногу, и невольно любовался осенью. Как она снова трагически заламывала руки, полагая, что умирание и тлен — навсегда. Конечно, этим траве и листьям уже не увидеть лета. Как же спокойно и умиротворенно они уходят! Люди так не могут, людям смерть дика и страшна. А еще страшнее, что вот эти — другие люди, сидящие рядом, и стакан воды, стоящий на тумбочке, и засохший цветок в вазе — все это останется, а их не будет. Да, началось все с красот осени, а закончилось как всегда. «Никак не могу привыкнуть, что я уже не доктор. Осень-осень, „унылая пора — очей очарованье…“ Когда по утрам не хочется на работу, а по вечерам — домой, начинаешь замечать то, что в промежутке. От работы к дому».
Вот и остановка. Непросто ковылять по грязи на одной-то ноге, ох, непросто. Тетка со знакомым лицом продает свежие сплетни, лежащие на скамье под полиэтиленом.
— Газету не забыли купить? — спросила сердито. «Взрослые ведь люди, а как дети, ей-богу. Не напомнишь — и забудут ведь, точно».
Купил, конечно. Как не купить, ведь и это тоже — часть системы. И чего только не навидаешься, путешествуя по российским городам и весям! Я, конечно же, не имею в виду архитектуру. Тут еще долго тов. Хрущева будут поминать добрым словом. Просто каждый Город, городок и поселок имеет свои какие-то небольшие особенности, характерные только для него. Особенностью нашего Города были и есть очереди к маршрутным такси. Причем, такси еще может и не быть, а очередь уже есть. Стоит такая людская змейка, перпендикулярно дороге. Подошел, занял очередь. Окутанная запахом непереваренного бензина, подошла маршрутная «Газель». Ядовито-желтого цвета. Очередь слегка колыхнулась, и этого «слегка» хватило, чтобы очаровательно-предприимчивая студентка просочилась вперед Кузьмина. Ну просочилась и просочилась. Бывает. Подошла ее очередь. Оборачивается с милой улыбкой:
— Пропустите вон ту девушку. Я за нее заплатила.
Сзади прошмыгнула еще одна «сикалка» и заняла последнее свободное место. Кузьмин быстро, не дожидаясь пока «Газель» уедет, отошел от очереди. Почувствовав колючий комок где-то над бронхами, а также жгучее желание, прямо потребность, обматерить обеих девиц. Спешащих за знаниями. Был у них санитар Витюня, матерился неподражаемо. Вот уж он-то нашел бы подходящие к случаю слова и обороты. Нормальному же человеку это совершенно не к лицу. Не-ет. Если он, конечно, на самом деле нормальный человек. Адекватно на все реагирующий. Умеющий владеть собой в любой ситуации.
Приехал, в итоге, пятнадцать минут одиннадцатого. К его ларьку уже выстроилась небольшая очередь. Видно, чтобы доказать себе, что настроение совсем не испортилось, Кузьмин решил пошутить.
— Можно, я только пластырь куплю, — обратился он к старухе, закрывавшей собой вход, делая характерное движение лезущего без очереди хама.
— Мне тоже только пластырь, — старуха, не глядя, парировала локтем наглый выпад и придвинулась вплотную к двери.
— Ой, да пропусти, кто лекарствы-то отпускать будет! — это остальные пенсионерки. Кто-то из них, похоже, знал Кузьмина в лицо. Так ему удалось проникнуть на рабочее место. Ну конечно, бабка наврала, не нужен ей был никакой пластырь. А нужны были таблетки от стенокардии, из недорогих, и покалякать о здоровье.
Вечером неожиданно для себя Кузьмин выбился из системы. Зашел в кафетерий недалеко от дома. Взял чай с пирожным «Муравьиная горка». Чай из пакетика — горький, «горка» сухая. Три столика вдоль стены в ряд. Он сидел за вторым, за третьим примостился какой-то студент, скромно одетый, но с дорогим «мобильником». Пил студент кофе. Растворимый, из такого же, как у Кузьмина, коричневого одноразового стаканчика.
«Ты-то что здесь делаешь? Тебе бы с девчонкой какой-нибудь в кино сидеть. Или куда вы там сейчас ходите — в клубе. Веселился бы, пока молодой. Тоже одинокий, на лице написано».
Он попытался отвлечься от студента и сосредоточиться на какой-то серьезной мысли. Не зря же он отпустил сегодня вожжи системы. Вот сейчас бы самое время понять, что с ним происходит. Все философы делали свои умозаключения в одиночестве. Все великие… Но мысли не приходили. Видимо, философы обладали еще какой-то степенью свободы. «А я? — подумал Кузьмин. — Ведь все признаки свободы налицо. Захочу, даже на работу завтра… просплю», — все-таки он не подумал «не пойду». Это было бы, все-таки, неправдой. Да и без этого он все равно — вот такой, предоставленный сам себе — не был свободен. Удивительным образом семья и куча обязанностей предполагали больше свободы, чем было у него сейчас.
Чай горький. «Муравейник» сухой. Да и вообще это не муравейник, пародия какая-то.
Студент допил свой кофе, кому-то дописал эсэмэс, получил «доставку» и ушел, грустно вздохнув. Мир вокруг Кузьмина сузился до размера двух пограничных столиков. Спереди и сзади.
93-й день. Завтра будет 94-й.
III
Сергей, теперь уже полноценный штатный программист, вяло перебирал случившиеся с ним за последнее время события. Взяли на работу — хорошо. Офис, как уже упоминалось, — прохладный и чистый. Вставать надо ни свет ни заря — плохо. И мчаться через полгорода к месту работы. Питаться на обед, опять же, чем придется. Нередко пресловутой «китайчанкой». Да и сама работа серьезно отличалась от того, чем должен заниматься программер в его — Сергея — представлении. Вместо установки клиентам нового программного обеспечения или на худой конец починки старого, они целыми днями должны были висеть в Сети. Разглядывая сайты местных Пупковых-магнатов, записывая их плюсы-минусы. Пупковы же, в большинстве своем, не представляли, что значит в наше время грамотно сделанная страница. Предпочитая, по-старинке, вбухивать деньги в плакатную живопись гигантских размеров. Сайты их были однообразными и скучными, изюминки не было ни в одном.
А за окном… Еще каких-то пару недель назад здесь было лето. И вдруг все исчезло. Лето обрушилось за горизонт. Асфальт перестал быть обжигающим, бензин — таким вонючим, прохлада — несбыточной. Солнце стало усталым и тихим, а город — домашним и пыльным.
За окном была осень. А места у окна-то Сергею, между прочим, не досталось. Первый день их Большеносый Босс, которого на самом деле звали Виталием Сергеевичем Соколовым, начал с расстановки персонала. Рассадки, если быть точным.
— Занимайте свои места, — гостеприимно распахивая дверь в кабинет, предложил он. Четыре абсолютно одинаковых машины на четырех абсолютно одинаковых столах. «Оперативно работают, собирались брать троих, а «компа» уже четыре», — подумал наш герой и бухнулся за стол прямо посередине кабинета. Путь к окну все равно был отрезан Задохликом. Последний, как и предсказывалось, осторожно сел у окна. Преданный, похоже, был в полной растерянности и явно предоставлял право выбора даме. Наиболее странно повела себя, кстати, именно она. Взглянув на Сергея с явным неудовольствием, вопросила:
— Молодой человек, вы именно здесь хотите сидеть?
Скрыв недоумение(«вот не думал, что кто-то еще позарится на такое дурацкое место») наш юноша ответил:
— Да, только я собирался не сидеть здесь, а работать… — и все это с такой отечески-обольстительной интонацией… Но пуля, летевшая — минимум — в «девятку», по какой-то необъяснимой причине сорвалась с траектории и сгинула в «молоке». Хотя, почему необъяснимой? Этот взгляд отбивал и не такие пули.
«Кх-м, несгибаемая девушка…»
Уже какое-то время спустя новоиспеченные сотрудники узнали, что это был хитрый психологический тест, придуманный Ежом. Им на погибель. Так вот — тест. Задохлик, забегая вперед, скажем, что он носил гордое имя Данила, занявший самое выгодное в плане разгильдяйства место, был тут же разоблачен. «Попал» также и Преданный, звали его Сергеем, как и нашего героя. Открывающаяся дверь почти полностью закрывала его стол. А значит, и Сергей-2, и Данила могли без потерь уйти с порносайта до опасного приближения ББ к их столу. Выгоднее всех — на всеобщем обозрении уселся наш герой. И, больше того, сознательный выбор такого места означал, что ему нечего скрывать. А это весьма похвально. Впрочем, наша Мисс Тяжелый Взгляд, оказавшаяся Натальей, тоже не прогадала. Входящий в кабинет мог сразу лицезреть ее романтический профиль и лишь потом видел вкалывающих под палящим солнцем негров.
Утро. Открывается дверь. На пороге — ББ в очередном аляповатом галстуке.
— Ну-с, господа и дамы, что мы наработали за истекшие сутки? — в его произношении «господа и дамы» звучало обвинительно, как у какого-нибудь красного комиссара.
Еж, по паспорту Валерий Владимирович Ефремов, появлялся в конторе крайне редко, но до чрезвычайности метко.
Утро (и снова…). Открывается дверь. На пороге — Данила в образе загнанного марафонца. Буквально — на губах пена, ноги полусогнуты, во взгляде — легкое безумие пополам с волей к победе. Еж стоит у его стола, задумчиво «кликая» одним пальцем по клавиатуре. На часах восемь минут девятого.
— Валерий Владимирович, на Челюскина пробка, бежал четыре остановки…
— Пробка, — Еж словно сомнабула, задумчиво повторяет понравившееся слово.— Пробка… Так не надо было бежать. Шел бы спокойно. К обеду, глядишь, добрел бы, — в глазах Ежа сосуды наливаются красным.— Мешают пробки на дорогах, езди в метро!
— Так не прорыли его еще, Вале…
— Да его еще, может, десять лет не пророют, — выделенной разрушительной энергии хватило бы на пять Ежей. — Работа фирмы не должна зависеть от того, что в городе не прорыто метро! Непрофессионал!
В кулуарах поговаривали, что дедушка Ежа, будучи в Советской России министром пороховой промышленности, засекал лошадь кнутом насмерть. Наследственность — упрямая вещь.
А что же наши ОМ? Для начала они, как это принято в туповатых американских фильмах, постарались украсить свои столы приятными личными мелочами. Круче всех оказался наш герой. На его столе на проволочной подставке красовалась модель штурмовика Ил-2. Грозная машина, известная своей феноменальной живучестью, была раскрашена в стиле «реалити». Пробоины в крыльях и фюзеляже, закопченный огнем хвост, звездочки по числу размолоченных фашистских колонн. Проволочная подставка была замечательна тем, что позволяла придавать Илу разные углы полета. Что Сергей и делал, в зависимости от настроения. Мрачными дождливыми днями штурмовик круто пикировал, в солнечные — с виражом уходил вверх.
Когда же это началось? Сейчас уже трудно сказать. Еще труднее вспомнить — с чего. В общем, нашему герою зачем-то понадобился маркер-выделитель. Хлоп рукой по столу, не глядя, а маркера нет. То есть — вообще нет, и где искать — неизвестно. Он даже заерзал на стуле от нетерпения, вскинул руку вверх, щелкая пальцами.
— Полцарства за маркер! — отчаянная попытка, что и говорить. Тем более, что полцарства у Сергея, конечно, не было… В следующую секунду он почувствовал чье-то присутствие рядом. Чье-то очень сильное биополе. И — оторвав глаза от монитора, едва не столкнулся лбом…
— Маркер, — какими низкими бывают женские голоса
— Спасибо. Забавные вещи тут нахожу…
Но она уже вернулась за свой стол, и видно было, что… Глубоко, в общем, фиолетово ей — кто там что находит.
Парадокс был в том, что все это мало-помалу раззадоривало нашего героя. И неизвестно, что бы еще он предпринял, если б однажды не увидел, как Наталью со стоянки перед их зданием забирает серебристый джип. Внушительных размеров.
«Понятно. И здесь — деньги. Большие деньги, они, как известно, не оставляют места чувствам.
IV. 107-й день
Грязь.
С неба сеет мелкий серый дождик. Поливая эту землю, что, похоже, вообще никогда не бывает твердой. Всегда она представляет собой жидкое месиво.
Мерзко.
Кузьмин шел, а вернее сказать — брел по улице… неважно какой в середине рабочего дня. Из чего следовал неизбежный вывод, что с работы он ушел.
Ушел. 107-й день.
Над ним угрюмо нависали дома девятнадцатого века. Раньше он бы радовался их спокойной архитектуре, на которой глаз отдыхает от всех этих урбанистических шедевров, будь то балаганный шатер гипермаркета, или многоэтажная «элитка» с вертолетной площадкой на крыше. Раньше… Сейчас и они не радовали, в общем. Подслеповато глядели окнами ему в спину, словно безнадежно больные старики, взгляд которых уже над временем. Да и вообще, надо всем.
Безнадежно.
Он отметил, что на улицах, несмотря на самое рабочее время, довольно много народа. Он совсем отвык от города днем. Даже еще раньше, чем стал «аптекарем», как иногда называл сам себя с грустным юмором. Из окна «скорой» город выглядит совсем иначе. И все люди — по ту сторону. А по эту — ты и какой-то еще неведомый человек, к которому ты едешь, иногда даже на «красный». Ехал. А если идти, оказывается, в городе очень много людей. Стайка подростков, что-то весело гомонящая о скачанных рингтонах для мобил, прошла навстречу. Один из них, вроде бы посторонясь, но не до конца, довольно чувствительно задел Кузьмина.
«…Не стоит обращать внимания. Они молоды, глупы, подвержены возрастным депрессиям. — Депрессиям?! Ха-ха, вы сказали «депрессиям», коллега? Да эти изменения гормонального фона через пять минут дадут им эйфорию. «Депрессия»! — Да, в чем-то вы правы. В одном, если быть точным. Их депрессия не смертельна, ну может, только в одном случае из тысячи. А вот когда взрослый, трезвомыслящий вроде бы человек впадает в… не люблю, кстати, это слово… доходит до какого-то угла… Вот это опасно. Да еще эта осень. Время, когда принято стреляться и пить снотворное лошадиными дозами…»
107-й день. Закурить. Одна сигарета в час. По системе. Раньше было, конечно, чаще. Вообще как попало было раньше. Как русский человек рассуждает, хорошо тебе — покури, плохо — с горя курни, делать нечего — нет способа лучше. Когда «старая гвардия» потихоньку ушла со «Скорой», а она почти вся курила, Санчес, как называл его санитар Витюня, стал вдруг одним из немногих курящих. И, соответственно, Александром Викторовичем. Теперь уже он был в глазах молодой поросли «старой гвардией». И только Витюня все так же называл его Санчесом. Да-да, Витюня, загадочная душа, несмотря на свою алкоголическую сущность, бредил когда-то Кубой и до сих пор еще мог запросто час петь революционные песни на испанском. Да… В комнате ожидания вызовов курил теперь один Кузьмин, настежь распахнув фрамугу. Так было и в тот день. Молодежь весело галдела на кухне. Кузьмин курил и наслаждался ничегонеделаньем. Хотя оно уже начинало тяготить. Уж лучше бы… так, где-то раз в час-полтора съездить… К какому-нибудь пенсионеру-страдальцу. Уж лучше бы съездить.
— Вторая бригада, на выход, — пробубнил из-под потолка динамик громкой связи. Ну вот, чего-то пришло. Да оно и хорошо. Сидеть все равно всю смену не высидишь.
Что же это вспомнилось вдруг? А-а, все просто. Это же тот перекресток. Угол улицы им. Французского революционера и главного проспекта Города. Он еще удивленно посмотрел тогда на адрес в талоне. Угол улиц… Может, авария, еще подумал.
Но это была не авария. Полусгоревший «Лендкрузер-100» казался огромным. В мире, где отсутствуют полутона, вещь, еще недавно бывшая роскошной, но ставшая рухлядью, смотрится особенно уродливо. И запах… Коротко стриженные люди, с какой-то общей печатью на лице, поднесли к их бело-красному «Соболю» что-то. Через секунду это что-то истошно, страшно закричало, перекрывая шум машин, и стало кем-то. Вот надолго ли.
— Да, повезло Михалычу, подрывник неопытный попался… Если бы под бак заложил…
«Значит, теперь это называется повезло…»
Сейчас очень трудно поверить, что когда-то этот… да, точно, вот этот уголок, вот еще кафе «Марина», это здесь — был островком небытия в кипучей жизни Города. Город обтекал его, не прекращая жить, двигаться, кипеть. Но это был островок. Сгоревший «Крузер», их «скорая» и метра три в радиусе.
Страх.
Они заставили его испытать СТРАХ. Причем, никаких угроз произнесено не было. Никакой ругани. Ничего. Только один подошел со стороны, в неизмазанном сажей костюме.
— Док. Он выживет.
Именно так. Утверждение, а не вопрос. Четыре лица со следами сажи, одно чистое. И Нечто, продолжающее издавать нечеловеческий вопль. Лица — и не лица. Он мог бы в три минуты рассказать им Теорию ожогов кожных покровов, мышечной ткани, костей, наконец. Аргументированно доказать, что при поражении семидесяти процентов тела ожогом второй-третьей степени уже не живут в принципе. Даже если сейчас, прямо сейчас — минуя дорогу — его положить в стерильную палату Ожогового центра, еще большой вопрос — вытащат ли там. А там умеют лечить ожоги, и техника у них есть… Все это было бы бес-смыс-лен-но. Это не лица, его окружали глаза Бессмысленной злой силы. Их нечто все равно умрет, а те секунды, что остались ему в этом мире, — это такая страшная пытка, что жизнью их не назовешь. Но они готовы требовать от доктора да ценой его, доктора, жизни. И не остановятся перед тем, чтобы отнять ее. Это он особенно остро понял в тот момент.
Машина. Все эти мысли, все это у него в голове как бы не успевало за происходящим на самом деле. Они, оказывается, уже вовсю неслись по главному проспекту города, пугая сиреной зазевавшихся пенсионеров.
— …Твою кобылу, ну хоть одну бы, хоть одну! — Витюня пытается найти у Нечто вену, чтобы поставить систему, и везде натыкается на обгоревшее месиво. — Хоть одну бы вену, и как ты не преставился-то еще!
Кузьмин, оказывается, тупо сидит перед своим чемоданчиком, держа в руках приличных размеров шприц. В чемоданчике — сломанные ампулы морфия. Лучшее средство от отека легких. Со времен, когда Булгаков был доктором, ничего не изменилось. Ему, Кузьмину, не нужна вена. Можно и внутримышечно. Он вгоняет свой морфий.
— Санчес, давай я ему под язык поставлю, все равно рот все время открыт. Нарки так делают, когда вены прячутся. А?
— Тихо. Сейчас… катетер в подключичную… и все нормально…
«Тяни, тяни, хоть какой, но до приемного покоя дотяни. Они — в приемном — не видели этих лиц. Ты, главное, до них продержись…»
И до сих пор, стоит только Кузьмину вспомнить все это, во рту появляется мерзкий приторно железистый привкус. Вкус страха. Они с Витюней тогда совершили невозможное (высокопарная фраза, но здесь к месту) сдали Нечто живым в приемный покой. И братки, а они все это время ехали сзади на «Глендвагене», исчезли из жизни Кузьмина. Но все равно вспоминать это ему было мерзко. До тошноты мерзко.
Главный городской проспект вдруг раздался вширь, обнажив памятник Великому полководцу и — за ним — главный городской храм. Кузьмин открыл огромные двери и оказался внутри. Изогнутый подковой, храм и снаружи выглядел внушительно со своими колоннами темного мрамора и позолоченным фронтоном. Внутри же был настолько громаден, что казался продолжением улицы, только под крышей. От входа до алтаря идти целую вечность. Темный мрамор пола, темные с золотом колонны. Отделано с варварской роскошью. Неудачная цитата. Откуда у варваров роскошь?
Хор возник откуда-то сзади и взлетел к потолку, высоко… Высоко. В начале своей траектории полета звук как бы подхватил Кузьмина… Но — нет. К потолку поднять не смог. Слишком тяжелой стала душа доктора. Простым «Иже херувимы» ее не поднять. А ведь когда-то… Когда-то ему было гораздо хуже. Он тогда, помнится, только-только учился ходить на протезе, и это было неудобно, страшно неудобно. Упрямый пластик не мог и на сотую долю заменить живую ногу. И временами Кузьмину хотелось рыдать, настолько тяжело было понимание того, что он потерял. Он извел тогда всю семью нелепыми, справедливыми на первый взгляд, но все же нелепыми придирками. Под которыми прятал свое неприятие ТАКОЙ жизни. Тут все разом пришло: и то, что по работе не продвигался, считал главным свое умение определить, как и чем спасать вот именно этого больного. Который иногда и сам не знал, где и что болит и от чего его спасать. И впадал в кому. А ведь будь он даже просто участковым терапевтом, и для него бы ничего не кончилось. Ну и что, что нет ноги? Сиди себе на приеме, не вставая. Нужны-то в основном что — глаза, уши, мозг, руки. Ноги почти никогда. А врач «скорой» не может без ног. Вот когда ему пригодилось умение пить медицинский спирт. Зачастую даже разведенный не в «золотой» пропорции. Той, что подарил миру Д. И. Менделеев.
Жена на работе, Витька в школе. Выпить грамм триста, чтобы притупилась боль внутри и снаружи. Потом бродить, почему-то один он не мог сидеть дома. Даже выпив. И отправлялся бродить, ценой саднящей и временами стертой в кровь культи. Отдыхая иногда в метро, иногда на лавочке в каком-нибудь парке. Остаток спирта брал с собой в мягком контейнере, что используется для переливания крови. Удобно, лежит этот контейнер себе, приняв форму кармана. Достал украдкой, отпил. И бродить.
То, что Клара уйдет, он понял почти сразу. Она была из того разряда людей, с которыми хорошо, когда все хорошо. Обвинять ее в том, что она такая, было бы просто глупо. Бывший доктор пил, наверное, еще и от этого. И, по-видимому, его красные глаза и нетвердый хромой шаг по вечерам только укрепляли ее в решении уйти. То есть — замкнутый круг. Один из девяти, какой, интересно? И вот так вот, раскачиваясь, будто матрос после четырех месяцев в море, Кузьмин однажды выбрел на небольшой окраинный храм. Встал на паперти, не решаясь войти. Пьян к тому времени он был уже изрядно. Как говорил Витюня: «Плотно на кочерге». Нищие, собиравшие свой урожай, неприветливо косились на него, пытаясь распознать, кого принесла нелегкая — конкурента или просто рабочего забулдыгу. Судя по одежде, на конкурента не похож, а вот запах и походка… В Храме шла какая-то праздничная служба. И, странное дело, слыша сквозь дверь только обрывки хора, чувствуя слабенький запах ладана, стоя среди этих алчных калек и убогих… Что изменилось, что могло вообще измениться в его жизни в эти секунды? Ничего. Жена одной ногой за порогом, сын шарахается от пьяного папы, работы нет, что еще? Все так же. Но почувствовал он вдруг вселенскую благодать! Тем более странную, что без причины. Все, все было в его жизни плохо, а ему было хорошо. Словно что-то где-то на генном уровне поднялось-проснулось… Сколько раз потом он пытался пробудить в себе это чувство. Всегда заходил в храм, если оказывался поблизости. И ничего. И жена ушла. И Витьку забрала. Ничего. Хотя… Сегодня ведь 107-й день. 107-й. Без спирта, без водки, портвейна, что там еще было. Без всего… этого. Значит, что-то осталось.
V
«…это что же такое? Где я, граждане? И что это вообще?»
Сергей, одетый по-зимнему, но достаточно легко, сидел в странном месте в странной компании. Замкнутый объем, много металла, громкий шум «за кадром». Двигатель? И что это вообще, метро, вездеход, самолет? Да, о компании. Четыре человека. «Толстый», «шнырь», «кощей» и… ба, знакомые все лица… Наташа. Она сидела напротив-наискосок от него, между «шнырем» и «кощеем». А четко напротив него сидел «толстый» и жлобски разглядывал нашего героя. Бывает такой взгляд, иначе и не назовешь. Именно — жлобский. Наталья смотрела прямо перед собой, сквозь все предметы. Похоже, ничего вокруг не видела. «Шнырь» что-то жевал, ага, какой-то шоколадный батончик. До чего глаза неприятные… «Кощей», очень высокий и очень худой, скучающе посматривал в круглое оконце в борту. Точно, самолет. Судя по грохоту, старый добрый «кукурузник» АН-2. Ну и куда летим?
«Странный какой подбор персонажей. Может, кто-нибудь что-нибудь скажет уже? Прояснит, так сказать, картину?»
Проще всего, конечно, было бы обратиться к Наталье с каким-нибудь невинным вопросом. «Какой поисковик победит, если подерутся, Яндекс или Рамблер?» Но почему-то Сергей знал, что обращаться к Наталье ему нельзя. Больше того, именно то, что она здесь ТАК сидит, грозит ему какими-то неприятностями. Пока неясными, но от этого не менее неприятными. Может, даже более. И если бы ее здесь не было… Что же это за бред, в конце-то концов? И кто эти приятные молодые люди?
Грохот усилился. Похоже, их летательный аппарат снижался. Прилетели, елки-палки. «Толстый» грузно склонился под лавку, на которой сидел, достал оттуда… его, Сергея, сноуборд. Кинул ему. Нет, не кинул, скорее толкнул.
— Надевай.
Час от часу не легче. Это чего, их в Саяны занесло, или на Алтай куда? Ближе-то снега еще нет. Сергей наклонился, на ногах — ботинки для сноуборда. Проверил шнуровку, правый надо бы перешнуровать…
«Никакой это не самолет, граждане. Вертолет это. Пробежки не было, а уже приземлились, похоже. Да и двигатель шумит сверху, как выяснилось. А эти, значит, — добрые волшебники собрались здесь. Ранней осенью меня на доске покататься вывезли… куда-то. Совсем иначе я их себе представлял, если честно…»
— Быстрей.
Так. Стрэпы застегнуть. Задние. Передние. Подогнать.
— Вован, открой дверь.
«Шнырь» как-то слишком разболтанно, пытаясь передвигаться рационально и мягко, но слишком разболтанно, подошел и отодвинул в сторону дверь. Со второй попытки.
— Ну, давай, — это уже «толстый» Сергею.
Наш герой встал, пружинисто пропрыгал по резиновому полу к дверям, и…
… только усилием воли заставил себя не отшатнуться назад. Их вертолет стоял, не глуша двигатель, на самом краю почти отвесного обрыва. Редкие белые языки снега с серой рябью камней.
— Чё задумался? — «толстый» был доволен произведенным эффектом. Очень доволен.— Ты же у нас, хе-хе, крутой сноубордист! Дак давай, съедь отсюдова!
Сергей повернулся, держась одной рукой за отодвинутую дверь. «Толстый» неожиданно рассвирепел.
— А ты чё там сидишь, припухла? Кощей, веди ее сюда.
«Ага, и правда Кощей, значит…»
«Кощей» взял Наталью за локоть, но она вырвала руку, встала и сама неловко подошла к двери. В момент, когда ее лица не могли видеть «толстый» со товарищи, на нем мелькнула беспомощность. Это было так неожиданно, Сергей мог бы поклясться, что никогда не видел у нее такого выражения лица.
— Ну чё? Вот такой он тебе понравился, крутой горнолыжник, да? Так, что и мужа, блин, забыла, да? А чё-то не может он съехать отсюда-то. Чё-то, видимо, не совсем крутой!..
«Толстый», произнося эту обвинительную речь, заводил постепенно сам себя, причем было видно, что это его отработанный прием. Даже злой румянец появился на лице.
— …А горка-то, тьфу, какая. Я в детстве на портфеле с таких гонял…
— Прекрати! — лицо Натальи опять стало прежним. Лицом человека с сильным характером. И «толстый» сразу успокоился. Только вот спокойствие у него было такое… э-э, странное. Сунул руку за спину, вынул.
Пистолет.
«Да, это в корне меняет дело. Что-то мне подсказывает, что призывы к уравновешенности тут не помогут…»
Черный глаз ствола смотрел на него из другого мира. Большой калибр. Значит, не пневматик, ТТшник, что ли?
— Короче, поехал, — «толстый» явно издевался. По такому склону альпинист не каждый спустится, какая уж там езда. Чего же ты добиваешься-то? Чтобы в ножки тебе упали? Унизить в ее глазах — самому подняться, это понятно, но ЧЕГО ты добиваешься? А, «толстый»?
— Прекрати немедленно.
«И почему это девушки с сильным характером выходят замуж за подонков?»
— А вот не прекращу. Да ты стой, щас шоу будет. Только у нас, только сегодня на арене Мистер Камнепад-на-доске…
«Ну и гнида ты. А ведь не поверит, что зря это все. Вот хоть кол на голове теши. Да я уже и сам не верю, может, и правда у нас с ней что-то было? Но как бы я тогда совсем забыл?»
Тут кто-то снизу стукнул в дверь. Звук был настолько неожиданным… Сергей глянул вниз. Внизу стоял и ободряюще улыбался Колька. Вот — чего-то говорит, из-за шума винтов не слышно, но и так понятно.
— Давай. Не дрейфь. Покажи ему. Получится, точно.
«Толстый», видимо, что-то почувствовал. Все-таки убийство в его планы не входило. Унизить — да, убить — это уже серьезно.
— Ну чё ты, крутой, долго тормозить будешь? Или сомневаешься? А ты не сомневайся, — с этими словами «толстый» выстрелил ему в правую ногу.
«Все-таки — пневматик. Ногу отсушило, а крови нет…»
Еще он успел услышать короткий Наташин вскрик и задним сальто выпал из дверей на ближайший снеговой «язык». Краем глаза успев заметить растерянное лицо «толстого»…
Проснулся на вдохе.
Шесть утра. «Это сон. Это сон! Это сон!!! Какое счастье, ф-фу… Нет, ну надо такому присниться! Ну «Кощей» со «Шнырем» образы собирательные, подсознание шутит. А «толстого» я точно никогда не видел. Такую мерзкую рожу я бы запомнил. Да-а…»
С последней мыслью Сергей решил встать со своего дивана, чтобы… И чуть не свалился на пол — правая нога онемела до полного бесчувствия. Растирая онемевшую ногу, Сергей еще пару минут задумчиво смотрел в окно. Потом встал и пошел на кухню ставить чайник.
Служба встретила нашего героя как обычно — тихой прохладой и синтетическим светом люминесцентных ламп.
«Тэк-с, все в сборе, или… ага, мистера Данилу забрали на расстрел. А что ж наша Железная леди? Сидит за монитором. Такие же нахмуренные брови. Сосредоточенность, плавно переходящая в холодность. Но что-то не так. Что-то…» Теперь, когда Сергей знал, что она может быть беззащитной, помнил тот ее взгляд, все выглядело совсем иначе.
Тут Сергей-2, беспокойно возившийся все это время, не выдержал.
— Пойду покурю, — после выноса тела Данилы обычно забирали именно его.
— Варикоз, — ну как наш герой мог остаться безучастным?
— Чего?
— Я говорю, кроме всего прочего, курение ведет еще и к варикозному расширению вен. Узлы такие страшные на ногах, может быть видели?
Сергей-2 выслушал эту тираду, застенчиво улыбаясь. Но, конечно же, путь свой к дверям не изменил. С пачкой каких-то легких сигарет в руке.
— Варикозу больше женщины подвержены, когда вынашивают.
«Вот и мы вступили. И, как всегда, твердо, незыблемо правы. Но сегодня это почему-то не раздражает».
— Да, это правда, — наш юноша попытался поймать ее устремленный в монитор взгляд. Сейчас не видно цвета ее глаз, но он знает, что они — серо-бежевые. — Вообще не помню случая, чтобы ты была не права. А ведь это так здорово — временами быть неправым. Да еще и настаивать на своем, — всю эту чушь Сергей выпалил, лишь бы только отвлечь ее от компьютера. И ему удалось…
— Тебя так увлекает задание ББ? — снова наш герой в атаке. Если Сергей-2 курит легкие быстротлеющие сигареты, то время уже на исходе. Надо бы ему сигару подарить.
— Тебе вообще нравится то, что мы делаем?
— Это работа, — ее лоб чуть разглаживается. — Выполняешь ее в рабочее время — тебе платят.
— …На самом деле здесь невозможен какой-то конечный результат. В принципе. Если мы занимаемся созданием сайтов, то должна быть «голова». Кто-то, кто умеет это делать, используя нашу черновую работу.
— Может, соседние отделы? — ему все-таки удалось заинтересовать ее. Хоть лицо и сохраняет ироничное выражение, но…
— Зачем прятать конечный результат? Везде, кроме ЦРУ, игра командой подразумевает видимость цели. Это бодрит — «мы строили-строили и наконец построили». Я вот поставил эксперимент…
В этот момент в облаке никотиновых смол вернулся Сергей-2. Видно было, что от сигареты ему нисколько не полегчало.
— …Запустил один и тот же вопрос по Яндексу и Гуглу.
Облачко легкого недоумения на лице Натальи сменилось понимающей улыбкой. Конечно, МНС-ов не стоило посвящать в тайны дворцовых интриг.
— Ну и кто победил? — с деланным равнодушием в голосе осведомилась она.
— Да никто. Дружба. Яндекс, используя ключевые слова, выдал кучу глупостей. А Гугл решил посоветовать свой вариант. Который мне вообще — никуда, — Сергей выудил из кучи мусора перед собой два исписанных листка, добавил к ним чистый и написал на нем сверху: «Абсолютно одинаковые замечания по двум разным сайтам. Вплоть до запятой. Их никто не читает — Соколову понравились». — Да вот, сама посмотри.
И перекинул листки на Натальин стол.
Как раз в этот момент открылась дверь, и на пороге возник Данила. Именно — возник. С лицом нежно-зеленого цвета и вроде не шел он даже, а летел по воздуху. «Аки дух бесплотный».
— Тебе сказал, — это Сергею-2, будто тот не знает, чья очередь… ну, вы понимаете куда идти. — Оставь сигарету.
Тяжело вздохнув, Сергей-2 взял со стола исписанный мелким почерком лист, сунул Даниле сигарету и пошел. Воплощением известной истины о судьбе и тех, кто пытается ее избежать. Следом за ним — в курилку — отправилась и тень Данилы, все так же, не касаясь земли.
Наш герой, не теряя времени, обошел свой и Натальин столы и склонился у нее из-за плеча.
— Вот смотри. Это N-ая угольная компания. Вот: «… тра-ля-ля, плохая навигация, непонятно как переходить к поставкам-продажам, адреса-телефоны тоже надежно спрятаны, скучное оформление etс.», — Сергей взял второй листок. — Наш любимый Гигант Цветной Металлургии, по нему все работали. Переписываю все один в один, добавляю только «давно не обновлялся». И — пролезло. Так чем мы тут занимаемся? — он вдруг — на пике своей гневной речи увидел, что на фото в рамке — мальчик лет семи. С Натальиными сросшимися бровями и серо-бежевыми глазами.
— Ну, может быть, мы делаем наработки на будущее. Так бывает, начальство думает запускать новый отдел…
Ее лицо опять совсем близко. Слишком близко. И конечно, что-то должно случиться… У Сергея вдруг где-то внутри возникло ощущение полета.
— Ты открыла мне глаза, — с идиотичной серьезностью сообщил он.
И тут произошло странное. Этот адепт святой инквизиции, по ошибке помещенный в женское тело… Она вдруг коротко дунула в лицо нашему юноше и сразу отвернулась, пряча шаловливую улыбку.
В дверном проеме — двери, оказывается, были не закрыты — возник Данила. Немного порозовевший.
— Вот и пойми, что хуже — Яндекс или Гугл, — громко, риторически провозгласил Сергей, возвращаясь к своему столу.
И почти сразу вернулся Сергей-2. Бордово-красный, по обыкновению.
— Чего там? — спросил наш герой. Вопрос был, несмотря на кажущуюся простоту, очень многоплановый.
— Ладно, пора и мне, — наш юноша пошел к дверям. — Если не вернусь, считайте хакером.
— Можно, Виталий Сергеевич?
— Заходите, Сергей, — ББ со всеми подчеркнуто на вы.
— Вот материал. Все, что удалось наработать за два дня.
— Угу. Хорошо. Давайте сюда, — как и положено Боссу, даже разбирая самые идиотские задания, ББ сохраняет серьезность.
Наш юноша с наглостью, присущей его возрасту, сел нога на ногу и принялся осмысливать последний жест Наташи. Значил ли он что-то? Или это была обычная дразнилка, слегка видоизмененная? От этой особы с равным успехом можно ожидать и того, и другого. Хотя — семья, ребенок. Нет, ни к чему это все…
— Так. Ясно, — ББ коротко пробежал глазами творчество нашего героя, посмотрел на него. Пристально так. — Один вопрос напрашивается. Чем отличается Пентиум от Целерона? — и все это без тени улыбки на лице. Спроси он, когда произошло восстание Спартака, Сергей, наверное, удивился бы меньше.
— Ну, Целерон — это, фигурально выражаясь, тот же Пень, только с малым «кэшем». И, соответственно, обработка данных — никуда вообще…
— То есть, говоря человеческим языком, это Пентиум с ограниченными возможностями. Делая ту же работу, напрягается в разы больше.
— Можно поинтересоваться, чем вызван, собственно, вопрос? Мы вроде «железа» в своих исследованиях не касаемся.
— Охотно отвечу. Проводя аналогию с людьми, есть индивидуумы с возможностями того и другого процессора. Вот вы, к примеру, — Пентиум. Некоторые ваши товарищи и на Целерон не тянут. Но самое забавное — вы искусственно урезаете свои возможности. Становитесь Целероном. Или же сознательно вводите всех в заблуждение. Думаете, одинаковые фразы в каждом вашем отчете никто не читает? Вся эта «плохая навигация, трудно найти контакты со сбытом» и т. д. и т. п.? Ошибаетесь. Читают.
Сергей молча таращил глаза.
—М-да. Но я-то знаю, что вы Пентиум. С того самого провокационного заявления. Кстати, вы в самом деле проходили кастинг на порнофильмы? Просто любопытно.
Сергей молча покачал головой.
— Угу. Тем более похвально. Быстро в критической ситуации найти яркий, живой образ — это зачастую спасти все дело. А весь этот разговор у нас с вами к тому, что в вашем отделе назрела необходимость апгрейда. Целероны выполнили свою миссию недорогой рабочей лошадки. Будем их обновлять. Так что настоятельно рекомендую — используйте свою кэш-память в полном объеме. Идите.
Коридор. Дверь Соколова. Спасение.
Пентиумы и Целероны. Целероны и Пентиумы. Как странно все-таки устроен человек. Еще вчера оба этих оболтуса раздражали, и даже сильно. И то, что висят в «аське» постоянно, и то, что самомнение — выше крыши, а способности — ниже нуля — все, в общем, раздражало. А сегодня все вызывает если не жалость, то сочувствие.
— Ну чё там? Не сильно дрюкали? — вопросил Данила с гадким выражением в глазах и хихикнул. Тоже противно.
— Да, хэ-хэ, чего?— не отрываясь от монитора, поддакнул Сергей-2.
— Да все в порядке. Спасибо зарядке. Увольняют вас,— нет, конечно, последние слова наш юноша только подумал. Хотя соблазн был велик. Настолько захотелось вдруг, чтобы эти паразиты на теле общества оторвали свои носы от «компов» и заморгали с дурацким видом. И поменяли цвет лица в разные стороны спектра. Один в зеленый, другой — фиолетовый. Тьфу ты, пропасть!
V (a)
Колька. Опять снился. Только теперь непонятно как и где. И даже не сам снился, просто ощущалось присутствие. Да, редко теперь. Уже редко.
Семь лет. Да, уже семь лет. Многое теперь можно вспомнить. Раньше было больно. Сейчас — так, грустно. Сейчас на многие вещи опять можно взглянуть объективно. При всей своей серьезности, например, старший брат Колька был очевидный лентяй. И по жизни его могло заболтать только так. Но что-то такое было в нем… Однажды нелегкая унесла Кольку отмечать Новый год в гости. В семью одной девицы, строившей на него определенные планы. Напрасные, очевидно, потому что была она на редкость некрасивой. Но — человек замечательный. Мужикам же, мерзавцам, до человеческих качеств некрасивых женщин… И вот, наутро Колька, невыспавшийся и с похмелья, потащил младшего брата бегать по красивой горной дороге, до которой пешком еще пилить было около часа. В тот раз это было нечто. Потом они бегали там почти три года. Бегали в любую погоду, включая мороз около двадцати градусов и проливной дождь. Кстати, дышится в дождь изумительно, когда привыкнешь. Колька давал Сереге фору, как молодому, до первого поворота, потом бежал вслед. Догонял, дыша словно безумный лось — он только недавно бросил курить — и перегонял. А потом еще долго оглядывался назад, проверяя, все ли в порядке с братаном…
Однажды, как раз в пору всеобщего развала, уже пробежав свою «четверку», они полчаса проторчали на остановке — разгоряченные и мокрые — пока не поняли, что автобуса просто не бу-дет. Да, так просто. Потому что ходит он теперь час утром, час вечером. И все. Они перли пешком в сгущавшихся сумерках, и Сергей скулил, что понес их черт по холоду, что простыть теперь — не фиг делать… А Колька тащил его на пределе сил, как мог быстро, чтобы разогреться, и так остыли на остановке. И тыркал зло, чтобы не отставал, и говорил, что все они, молодняк, задохлики, только столкнутся с чем потруднее — и сопли развесят. А надо идти, и бороться. Что сейчас, в общем, одно и то же. И не было тогда для Сергея человека противнее и злее, чем брат Колька…
Маршрутка номер восемьдесят пять. Его номер. Садимся. Да, последний год бега мир их, конечно, уже не брал. Сергей как раз вступил в ту фазу переходного возраста, когда авторитетов нет вообще. И среди близких в том числе. А Колька все пытался ему что-то втолковать. На что младший брат заносчиво отвечал: «Надоел ты со своими моралями». Наверное, они бы разошлись по жизни. Да, точно. Неизвестно насколько, может, потом опять пришли бы к детской дружбе, но в тот момент разошлись бы. Или чуть позже…
Некоторое время Сергей просто смотрел в окно. Маловыразительный городской пейзаж. Люди на остановках. Дома неброской архитектуры. Совсем неброской. Может, это осень? Осень действует так, что начинаешь вспоминать давно, казалось бы, забытые вещи? А какая-то часть души помнит.
Потом, семь лет назад, он сидел, запаленно дыша, на траве у обочины той самой дороги и… Он заставил, переломил себя и заставил пробежать ту самую «четверку» по той самой дороге и вот теперь сидел и думал, что сходит с ума. Он точно знал, что за поворотом бежит Колька, что вот… нет, вот сейчас… через пару секунд он покажется вдалеке. И в то же время так же точно знал, что — не покажется. Никогда. И вот это раздвоенное знание так ударило тогда… Он встал, толком не отдохнув, и побежал, покачиваясь, в сторону дома. Хотя обычно они шли домой не спеша, отдыхали, трепались о чем-то… Потом он забросил эту дорогу. Забросил.
Вот и Челюскинцев, его остановка. Все, прочь, прочь мысли эти. Впереди рабочий день, и только от тебя зависит, каким он будет. Сергей открыл дверь в кабинет и…
…впал в легкий столбняк. Дело в том, что у технички Светы была внучка Даша, создание очень подвижное и непосредственное. У дочери Светы — мамы Даши — были перманентные сложности с личной жизнью, работой и садиком для Даши. Поэтому она частенько подбрасывала девочку бабушке в самый неожиданный момент. Предполагалось, что Даша спокойно подождет, пока бабушка быстро помоет полы, и они вместе отправятся домой. Практически так не бывало никогда. Ребенок находил себе самые разные занятия. Начиная с умных вопросов тете Наташе. А почему она одна работает с дядями, а не с другими тетями (а действительно — почему)? И почему носит брюки, а не красивое теплое платье, как баба Света (и правда)? Еще Даша могла баюкать куклу Катю, распевая колыбельную так, что перекрикивала музыку в наушниках Сергея. И вот сейчас, пока наш юноша не появился на горизонте, Даша уже почти совсем добралась до ИЛ-2… Она лезла к нему через весь стол, высунув язык от напряжения. Еще чуть-чуть и… Одного полета до пола самолету хватило бы, чтоб отлетаться навсегда…
— Даша, — как можно мягче, сжав все свои рвущиеся наружу эмоции в кулак, произнес Сергей, — разве мама не говорила тебе, что брать чужие вещи нехорошо?
— Ой, — Света, стоявшая со шваброй в другом конце кабинета, сразу подошла и сняла внучку со стола. — Вы извините, Сергей, я не поняла сразу, чего она притихла…
— Мама говорит, что чужое плохо брать, когда тебя кто-то видит, — сообщила между тем Даша, болтая ногами, пока бабушка пересаживала ее на стул.
— Кхгм-м, — ничего другого наш герой сказать на это не нашелся. Только переставил чудом спасенный аэроплан на середину стола.
Но вот — самолет спасен, ребенок удален на безопасное расстояние и все вернулось к настоящему моменту. Пентиумы и Целероны. Целероны и Пентиумы. Не будем кривить душой, нашему герою ни Сергей-2, ни Данила особо не нравились. И все равно, находиться рядом и знать, что их скоро выгонят, вот-вот причем, на днях, было… неприятно.
— Пойду-ка куплю «китайчанки»,— ни к кому конкретно не обращаясь, возвестил он.
Бредя по коридору, Сергей думал о чем-то, в общем, грустном. И хотя сам себя он пытался убедить, что все это от осенней хандры, которая сама подбирает себе пищу, а пища эта порождает новую хандру… Получалось слабо. Вот и выход. Что-то уже становится прохладно, даже днем. До остановки, где стоит ларек, торгующий контрафактной лапшой, два шага.
— Ну купи-и-и-и! Ба-ба-а! Ну купи же! — чей это такой до боли знакомый визг? Оказывается, девочка Даша с бабушкой вышли на полминуты раньше нашего юноши и двигались теперь в том же направлении, что и он. Сергей даже замедлил шаг, бессознательно выискивая причины не подходить к остановке. Вот посмотрел на грязно желтеющие тополя. Вот в кармане порылся. На ощупь определил две «десятки» и «полтинник». Как раз на лапшу и пиво хватит.
— Ну ладно, Даша… Даша! Хватит кричать! Все! Куплю, куплю тебе твой «Киндер-пингви». Постой… ну-ка… спокойно можешь постоять? — Света спустила Дашу с рук, установив на обе опорные конечности, и полезла в сумку за кошельком.
Даша тем временем, нога за ногу, лениво так отошла к самому концу козырька, что спасал остановку от дождя. А Света начала утомительный процесс обмена денег на товар. С придирчивым разглядыванием, с вопросами, типа: «А он для зубов как? А шоколад настоящий?» С долгими поисками мелочи в кошельке, чтобы получить более выгодную сдачу. Даша же, увидев ободранную бродячую кошку, отошла еще чуть дальше…
И вот здесь… Солнце продолжало, как будто бы, также умиротворенно светить… Только разве что… Ветерок. Довольно противный, но все же обычный осенний ветерок… Вдруг превратился в ядовитый. Смертоносный его порыв вдруг обнял тополь, что стоял рядом с остановкой. Тот скукожился и уронил последние листья. Которые веселым хороводом окружили нашего героя. Так бывает, большей частью правда, летом, бродят по улицам такие маленькие смерчи… Но наш-то ветерок не простой… И хоровод тоже непростой. Сергей, ему вдруг стало как-то не по себе, пригляделся повнимательнее к листьям, что закружили его… Каждый стебелек был перекручен и имел в середине такой… как бы сустав. Будто он уже пытался в этом месте распуститься в лист, но не сумел. И дальше перекручивался, и… Наш герой аж зажмурился, чтобы прошло наваждение. Помогло. Когда открыл глаза, хоровода листьев-мутантов не было. Зато совсем рядом он услышал голос, который определенно раньше где-то слышал.
— Да ты… ты пойми, я солидный человек, мне ничего не стоит вот этот дом купить! Не веришь? Мне — ты не веришь?!
Ну конечно, это тот самый Лёх-ха, что повстречался Сергею в его первый визит на будущую работу. В этот раз Лёх-ха атаковал какого-то спешащего по своим делам мужичка, и, кстати, был он теперь не свеже пьяным, а с глубокого жуткого похмелья. Одет, впрочем, так же безукоризненно. «Живет он, что ли, где-то рядом?»
— Во, да вот он знает меня, — и как решающий аргумент для своего собеседника поневоле, которому похоже было совершенно все равно — солидный человек перед ним или нет, Лёх-ха вдруг ткнул толстым пальцем в нашего героя, имевшего неосторожность остановиться рядом. — Да ты же помнишь, — это он уже Сергею, — я цветок тогда покупал, ты еще на работу боялся опоздать… устроиться…
Напрягшись от слов «вот он» и «помнишь», наш юноша благоразумно решил отойти и, таким образом, последние слова Лёх-хи прилетели ему уже в спину.
«Дает же Бог людям память. По роже видать, что каждый день калдырит, а все в таких подробностях помнит! Даже про работу…» В этот момент взгляд Сергея сфокусировался на чем-то необычном, и он сразу увидел Его.
Человек как человек. Одет в обычную кожаную куртку. Аккуратно стриженный, выбрит чисто. И лицо, в общем-то, как у всех людей. Густые сросшиеся брови, острый подбородок… Человек сидел в машине с открытой дверцей, высунув наружу ноги. На лице его была такая улыбка… одними губами. И он будто что-то говорил — губы шевелились. Если добавить сюда близоруко прищуренные глаза, то все вместе — улыбка-глаза-шевелящиеся губы — рисовало облик удава. В человечьей шкуре. И плевать бы нашему герою десять раз на него. Вот только обращался Удав и руку протягивал как раз к Даше, у которой папа, как случайно знал Сергей, «вернулся в свой чурбанистан долбанный». И вообще родственников мужчин НЕТ. «В бабьем царстве девчонку растим». А в руке Удава был тот самый «Киндер-пингви», будь он неладен.
Даша делает шаг, пока несмело.
Удав ставит ноги в машину — это «японка», руль справа — и заводит мотор, держа руку с шоколадкой протянутой к Даше.
Даша шагает второй раз… третий…
Сергей делает мощный спринтерский рывок и, не сбавляя скорости, со всей дури пинает по открытой дверце, защемляя руку Удава, из которой падает батончик. Удав очень плавно и медленно переводит взгляд со своей остановившейся улыбкой на Сергея, и…
…Машина его резко срывается с места. Тут же исчезает в плотном потоке машин. Их всегда в это время много здесь.
Наш герой секунду обалдело стоит, переводя дух и пытаясь прогнать с глаз остановившуюся улыбку Удава. А Мир остановился в том же положении, что был до его рывка. Света забирает сдачу из окошка ларька. Даша делает четвертый шаг и дергает Сергея за рукав.
— А почему дядя мне хотел шоколадку дать и уехал? Я же уже подошла, — она показала на лежащий на асфальте «Киндер».
— А? — наш герой тоже увидел батончик и с остервененим растоптал его каблуком. — Никогда… а-кгм-кхгм…,— голос его пресекся,— никогда не подходи к незнакомым дядям и не бери у них НИЧЕГО ВООБЩЕ! Поняла меня?!
— Сергей? — подошла Света. — Что тут у вас?
— Да… нет. Ничего. Не отпускайте Дашку от себя далеко. Пока.
— Что случилось, Сергей? — в голосе Светы появилась запоздалая тревога.
— Ничего. Ничего. До завтра, — он вдруг почувствовал сильное, огромное просто желание спрятаться где-нибудь в темной комнате и не разговаривать ни с кем. И не видеть, не видеть людей, и вообще никого…
Но людей видеть пришлось. Потому что до конца рабочего дня было еще так много времени. А придумать какой-то беспроигрышный вариант, чтобы отпроситься пораньше, он не смог… Служащие фирмы как-то странно посмотрели на него по возвращении, но ему было не до их взглядов. И ведь — никакой он не герой, нет. Совсем не в его стиле таким парящим Бэтменом вонзаться в толпу негодяев. Просто… да не было выбора у него просто. Это сейчас мозг запоздало пытается найти какое-то объяснение. Мозг ведь очень рационален. И будьте уверены, если вам случится когда-нибудь встретить привидение, ну там… в старом шотландском замке, к примеру, то мозг до последнего будет не верить глазам и талдычить: «Это игра света и тени, луна — сквозь слуховое окно…» и тому подобный вздор. Так и здесь. Ну кто это мог быть? Известный филантроп, что как в песне поется, раздает детям по 500 эскимо ежедневно? Или какой-нибудь разведенный отец, которому запретили встречаться с ребенком и он таким способом лечит приступы сентиментальности? Или…
Нет. Удав это был. И ты прекрасно это знаешь. Вот только знать — не значит верить. Как в Бога. Кто-то знает, а кто-то верит.
— Ну как там на улице? Сильно похолодало? — Данила вдруг без особой причины обратился к нашему герою.
— На улице? — Сергей тяжело оторвался от своих мыслей и нехотя вернулся в реальность. В ту ее часть, что его сейчас окружала, прохладную и светлую. Где люди не улыбаются от уха до уха, готовясь проглотить жертву. Если это люди… — На улице? Да я как-то не понял, — нет, он все еще слишком далеко отсюда.
— И лапши что-то не видно. Раскупили, что ли, всю? — опять Данила. Иногда МНСы тоже позволяли себе пошутить. В разрешенных пределах, конечно.
— Да аппетит пропал. Что-то,— говорят, через голос можно понять состояние человека. Все в кабинете недоуменно посмотрели на бесцельно перекладывающего бумаги Сергея. Даже Наталья перестала строчить на клавиатуре и посмотрела протяжно и серьезно.
Впрочем, расспрашивать его больше не стали, и кое-как наш герой дотянул до конца рабочего дня.
— Сергей… — он удивленно обернулся, — ты забыл, — Наташа протягивала ему его «мобильник». — На столе оставил. Что-то случилось? — очень осторожно спросила она. Время у нас, к сожалению, такое, что не принято лезть в душу.
— Да нет, ничего. Ты не задумывалась… Впрочем, тебя ведь сейчас должны забрать?
— Кто?
— Большой серебристый джип. Я полагаю, муж.
— Бывший муж. Его сегодня не будет. Ты куда сейчас?
— На остановку.
— Я тоже. Пойдем?
И они пошли сквозь мутные сумерки осеннего вечера. С запахом холодной прелой листвы. Временами разгребая эту листву ногами.
— Тебе куда вообще ехать? — Сергей первым нарушил молчание. Спросил скорее автоматически, все еще пребывая в странном состоянии Человека-который-смотрит-кинохронику. Теперь на экране был сильно убыстренный листопад.
— На Краснофлотскую.
— Мне примерно туда же. Лучше на Челюскинцев идти. Там восемьдесят пятый ходит.
— Да, наверное.
А до Челюскинцев нужно было пройти пару лишних кварталов. Зато «маршрутка» номер восемьдесят пять привезет и нашего героя, и Наталью к холодному ужину гораздо быстрее. И дело именно в этом. Я хочу сказать, что Сергей совершенно не преследует никакой посторонней цели. Подольше побыть рядом с нашей героиней, например. Он, похоже, вообще не замечает, что рядом идет стройная девушка, чьи длинные светло-русые, чуть вьющиеся волосы треплет промозглый осенний ветерок. И несмотря на то что от ее взгляда вянут недобитые заморозками цветы на газоне, а может, благодаря такому взгляду, она потрясающе красива. Он не видит. Он занят разрешением очередной загадки эволюции.
— Страшное, все-таки, какое страшное место…
— Что?
— Город вообще. Много, очень много людей в одном месте. Никто никого не знает.
— Ну… Мне кажется, трудно здесь всех знать. Да и ни к чему, наверное.
— Да… Конечно. Но вот только представь себе — навстречу… убийца какой-нибудь идет…
— Слушай, если обо всем этом думать, с ума можно сойти.
— Да, точно. Не думать надо, а пистолет покупать.
Она рассмеялась своим низким смехом.
— Неожиданный вывод. Только любое оружие… как бы сказать, оно притягивает к себе неприятности. Оно же сделано, чтобы стрелять. Вот и выстрелит, раз — и убил кого-то. А на этом «ком-то», сам говорил, не написано, что он убийца-маньяк. И посадили — тебя, и жизнь сломали.
Права, она, ах как права. Но что ж делать-то? Сидеть и ждать? Сегодня Удав промахнулся. А завтра его, Сергея, рядом просто не будет. И некому будет остановить пружинистый бросок рептилии.
— М-м-м,— он аж застонал сквозь зубы. Бессилие!
— Да что с тобой? — Наташа снова участливо поглядела на него.
— А? — словно сомнабула откликнулся тот. — А-а, ногу стер. Ботинки переодел вчера, всегда стираю.
Это… На что-то это сильно похоже. На что-то… Точно. Однажды, в глубоком детстве… В садике был сончас. Все нормальные дети, как и положено по режиму, спали. И только Сережа лежал под простыней съежившись, весь сжавшись в комок, и… Что-то шептал, и складывал пальцы каким-то особым образом, и даже что-то похожее на судорогу крутило его. Так это увидела со стороны воспитательница, пришедшая на его шепот. Перепугалась, позвала нянечку, подняли мальчика. «Что с тобой? Что случилось? Сережа, отвечай». А Сережа переминался с ноги на ногу, стоя в трусах и майке перед двумя тетями, и мямлил: «Нет… Ничего… Не болит…» Не мог же он, в самом деле, рассказать тетям, что почувствовал странный осязаемый ком внутри себя. Ком сжатой энергии, как уже много позже, в сознательном возрасте он назвал это. И этот комочек, выросший в огромный ком, как-то умещался — такой большой — в маленьком Сереже. Но почему-то тот знал, что в любой момент ЭТО может вырваться из него. И тогда вот эти большие кубики, из которых дети их группы строили дома в свой рост и корабли, большие тяжелые деревяги, лежавшие рядом с его «раскладушкой» брызнут жалкими спичками. Стоит только ЭТОМУ вырваться.… И он напрягался изо всех сил, и стискивал зубы, и складывал пальцы особым образом… Почему-то он был уверен, что ЭТО, вырвавшись изо рта, обязательно должно будет пройти сквозь пальцы… И шептал: «Не-е-е-ет… Не-е-е-ет…» Шептал и чувствовал, что сжатыми зубами ему ЭТО не удержать. Не у-дер-жать…
— …Я вот всегда с собой ношу, летом особенно, лейкопластырь. Так, босоножками сотрешь и ходить не можешь, — Наташа заканчивает мысль, начала которой Сергей не слышал.
— Пластырь? Зачем?
— Ну, ты говорил — ногу стер.
Наташа странно посмотрела на него. В который уже раз за вечер. Так и дошли они до остановки. И разъехались на разных «маршрутках». И, кажется, еще что-то незначительное говорили друг другу.
VI
Утром 112-го дня Кузьмин, как обычно, поехал на работу. Новенькая «маршрутка» являла собой яркий образец городского типа автобусов. Это значит — стоячих мест много, сидячих — по пальцам перечесть. Какая-то отечная тетка встала рядом. В руках у нее — тяжеленная сумка, и вся она — воплощенный укор совести: «Сидишь, да? Здоровый мужик, э-эх!»
— Садитесь, — Кузьмин встал на очередном дорожном ухабе, маскируя свою одноногость. Чуть прошел по проходу, чтобы не нависать. Тетка тут же уселась с озабоченным видом. Благодарность? За что? Через остановку случайно встретилась взглядом с Кузьминым.
— О, я думала Вы сходите, — так, между делом. А «спасибо»? Да нет, к чему эти условности. Он про себя усмехнулся. «Вот так вот думаешь — проявлю себя молодцом. Ан нет. Ну уступил место, и что? Орден тебе на грудь вешать? И все равно — молодец».
А в автобус, меж тем, проник новый персонаж. С целым шлейфом энергетических запахов, если можно так выразиться. Даже пассажиры на передней площадке недоуменно заозирались, настолько сильным был этот запах. Чего-то неопределенного, но… мерзкого такого. А всего-то вошел плюгавый юноша с двумя крайне некрасивыми девицами. И, вроде, поначалу ничего особенного он не делал, но от всего его вида — приплюснутый нос, жидкая белесая бороденка, глазки маленькие бесцветные — веяло таким самодовольством, а ко всем окружающим — таким презрением, что… Возникало непроизвольное желание не просто выбросить его прямо на ходу, но еще и придушить слегка. Бывает такое. Вдруг понимаешь, что рядом — грязь. Но все молчали. Не отходили, конечно, и Кузьмин не отошел, когда тот нес себя мимо, но и не выбрасывали. А уж тот куражился! И кондукторше-то деньги сунул, будто лично ее облагодетельствовал. И девкам-то своим гнусил, морща свой недоделанный нос, так чтобы все слышали: «Ну как на таком за…ном автобусе ехать?» И целлофан-то от мороженого, что как раз доела одна из девиц, засунул не просто между сидений, а в люк на крыше. На виду то есть. И вот уже… вот совсем уже у Кузьмина терпение лопалось, вот совсем он собрался уже достать этот целлофан и засунуть плюгавому за шиворот модной кофтенки, и только прикидывал — на сколько опоздает на работу, если свяжется с этой… Да вот вышел он, гадина, напоследок еще вякнув что-то. И, конечно, всем в салоне сразу стало легче. Несказанно просто! Вот только целлофан в люке торчал вызывающе посреди чистого салона. А бывший доктор всю дорогу не мог избавиться от ощущения гадливости. И хотя понимал прекрасно, что решиться выбросить это… существо непросто и тоже, в своем роде, — поступок, но… Но поступок — это если ты решился и выбросил. А так напрашивается вопрос — была ли она? Решимость?
В общем, на работу он приехал хоть и заранее, но с испорченным настроением. Хотя какое кому дело до его настроения? «Приехал — работай», — как говорил «хозяин» этой и еще нескольких аптечных точек Александр Алексеевич Купченко. Вот и он, кстати, легок на помине. Приехал с Васей, монтером-сантехником-грузчиком, привез товар до начала рабочего дня. Чтобы потом не отнимать на приемку драгоценное торговое время.
— Заноси-заноси, аккуратнее, — Купченко довольно потирал руки, прямо-таки лучась всем своим хохляцким обликом. Сам Александр Алексеевич товар таскать не мог в силу почтенного возраста. Вася тоже мог не всегда, правда, в силу совсем других причин. Пил он безбожно, по-черному, чем и был выгоден. Когда очередной запой кончался, Васю страшно мучала совесть. Он мог и делал все, что угодно, благо знал и электричество, и сантехнику в совершенстве. Исправить мог ВСЕ, и свет отключить, и воду перекрыть, во всем ориентируясь на ходу. Когда не пил. Когда пил, все это хозяйство стояло и ждало своего часа. Потому что час этот был неизбежен, как Второе пришествие.
Итак, по лицу Купченко разливалась довольная улыбка хохла, сторговавшего олию по цене дегтя. И рассчитавшегося «старыми» рублями. «Не к добру», — еще подумалось Кузьмину.
— Давай-ка, Василий Иннокентьич, еще коробок пять сюда, да дальше поедем, — в моменты доброго расположения Купченко всех называл по имени-отчеству. Вася — это был его период повышенной трудоспособности после запоя — довольно быстро таскал от «Газели» коробки без опознавательных знаков.
Кузьмин, уже давно приготовивший журнал учета пришедшего товара, вопросительно смотрел на шефа. А тот будто и не замечал. Вася еще чуть подсуетился, и в углу их загородки образовалась приличная горка из коробок. Без опознавательных знаков. И только тогда Алексеич подвинул к столу вторую колченогую табуретку и, осторожно присев, доверительно зашептал:
— Видишь, Лексан Викторыч, нечаянное везение какое. Через… человека одного, не буду называть, ни к чему тебе, партию контрафактных лекарств получили. Они таможню не прошли. Ну, контрабанда, понимаешь, — его маленькие глазки задорно блестели. И в то же время опасливо косились на Васю. Не потому, что тот мог что-то подслушать и кому-то передать, а просто чтобы поддержать, так сказать, ощущение конфиденциальности. Вася же, теребя «беломорину», явно мучился в этом замкнутом пространстве. Да еще рядом с шефом, который помнит на память все его грехи.
— Только вот документов никаких нету на нее. Их и не было. А что мы с тобой можем сделать? Ну выгодное дело-то! Так что надо бы обработать это все, Лексан Викторыч, понимаешь? Главное — расписать, где чего сколько, а цену потом прикинем…
«Вот старый орангутан, — думал Кузьмин, глядя на алчно бормочущего босса. — Никакой это не контрафакт. Коробки-то чистые. Если кто фирму не задекларировал или… конфисковали там, упаковка-то все равно фирменная должна быть. Дошли, значит, докатились, допрыгались…»
— …Ну а что мы еще сделаем с тобой? Только так, я считаю.
— Что сделаем? Да есть выход. Просто не брать ВСЕ ЭТО. И не продавать, соответственно.
— Нет, ты, по-моему, не понимаешь! — переход от благодушного к агрессивному состоянию у Алексеича всегда был легким. И аргументы он при этом приводил самые неожиданные. — За ЭТО ВСЕ, как ты выражаешься, деньги плачены, и деньги немалые! И те люди, что продали нам товар, деньги эти уже не вернут. А их и нету уже, этих людей!
«То есть я должен посочувствовать тебе. Тебя, то есть, практически кинули на деньги. И один только У НАС С ТОБОЙ выход — продать этот прессованный тальк, да подороже…»
— То есть, если возникнут претензии по качеству этих препаратов, мы будем крайними. Дальше-то предъявлять некому, если этих людей нет? Так выходит?
— Да какие претензии? — Алексеич перешел на свистящий полушепот. — Какие, кто предъявит? Эти бабки-дедки, что ли? Да они привыкли уже, что их все и везде дурят, куда они пойдут жаловаться?
«Во как загнул. А ведь самому не так далеко до этих бабок-дедок по возрасту. И не приходит ведь в голову, что когда-нибудь сам купишь отраву в аптеке! «Контрафакт»… И даже нет, не отраву! Не надо травить! Просто не подействовать при том же гипертоническом кризе. Остальное — дело ударного скачка давления. Так что прессованный тальк тоже может быть убийцей…»
— В общем, давай поспокойнее. Горячиться не будем, — Алексеич будто услышал мысли Кузьмина про давление. Настолько неожиданно успокоился. Такие перемены всегда поражали бывшего доктора, а ныне аптекаря по найму. Воистину, «Алексеича на месте не у…шь, перетаскивать надо», как высказался однажды в пьяном обличительном порыве Вася. Алексеича при этом рядом не было.
— А кто горячится? — пытаясь вернуть себе всегдашний флегматичный вид, Кузьмин отвернулся к витрине.
— Ну вот и хорошо, хорошо, — с некоторым еще подозрением в голосе отозвался Купченко. — Уф-ф, ладно, надо нам еще с Васей в пару мест бы… — и с неожиданным для его возраста проворством, как-то боком, он просто выскочил из их загородки, увлекая за собой Васю.
«Вот так. Короткая бессмысленная грызня. И никакого проку. Ни-ка-ко-го. Ушел, а вечером спросит: почему не оприходовал. По умолчанию выходит, что мы на этом сошлись», — Кузьмин поставил на окошко табличку «Технический перерыв 15 минут» и отодвинулся от своего импровизированного прилавка вглубь.
«М-м-м… Ну почему нельзя просто работать! Ну почему надо постоянно изворачиваться, чего-то ловчить, чего-то кому-то лизать!..». Что верно, то верно. При том, что и по записям, и по деньгам у Кузьмина всегда был образцовый порядок, Купченко относился к нему с прохладцей. Видимо, такие, как Вася, нужнее. Они всегда «на крючке». А теперь еще и это…
Он сидел, бессмысленно сжимая-разжимая кулаки. И думал, что хорошо бы разрыдаться и опрокинуть к чертям собачьим все их стеклянные витрины с товаром, и уйти отсюда к тем же чертям. Ведь нельзя так, елки-палки, нельзя с людьми ТАК! Ведь это чья-то жизнь! В прежние времена ему случалось проигрывать. Но. Он всегда лучше или хуже, боролся. Пусть — профессиональный цинизм, пусть — закоснелость какая-то в своем деле. Боролся. И не его вина, что смерть временами была сильнее… А сейчас… Ухмылка — судьбы «вилка». Хочешь — оставайся и прими правила игры. Не хочешь — уйди и отраву будет продавать кто-то другой, не такой принципиальный.
И была ведь, была спасительная зацепка, такой пунктик в его системе. Настроение и эмоции не должны падать ниже определенного уровня. Этот уровень, конечно, не назовешь радостью, но это и не холодное отчаяние. Когда-то, уже худо-бедно адаптировавшись к потере ноги, он переоценивал ценности и решил для себя, что плохих событий в жизни и так слишком много, а хороших — до обидного мало. Поэтому первые следует, по возможности, амортизировать, а вторые — замечать чаще, даже в самых незначительных мелочах. Опять же — по возможности. Но сейчас это не работало.
«М-м-м… Зарыдать бы», — он сидел и медленно раскачивался на своем стуле. Плакал доктор Кузьмин в сознательном возрасте только один раз. Его отец и мать развелись, когда Саше было двадцать лет. Отец был уволенным из армии по сокращению военврачом, так что Кузьмин был доктором во втором поколении. Справедливости ради скажем, что на выбор профессии Кузьмин-старший повлиял лишь отчасти, в основной же и большей части это была заслуга великого Пирогова. Правила гражданской жизни отец так и не принял. Может, потому что привык постоянно кочевать и проще чувствовал себя во временном жилище. Которое — знаешь, что не твое, и не бережешь особо, и не привыкаешь сильно. Ведь через год-два переедешь еще куда-нибудь. Куда Родина пошлет. А Родина выплюнула его. Просто сократили часть. И как-то так вышло, что в прошлом остались настоящие друзья, настоящая работа и настоящая жизнь, а в настоящем — только спирт, благо здоровье у отца было богатырское. И выпить, соответственно, он мог немеряно. Практически не закусывая. После чего начинались поиски виноватых в его вселенском горе. В этой роли оказывалось, как правило, ближайшее окружение — семья. Постоянное балансирование на шаткой грани между пьяными выкриками и дракой изматывало так, что… В общем, это были страшные годы.
А потом он ушел. Попробовал создать новую семью, начать все с начала с той, кто как он думал, его понимает. И Саша с матерью вздохнули с облегчением. С деньгами, правда, было не очень. Но это такая мелочь, ерунда по сравнению с огромной всеобъемлющей свободой, что вдруг обрушилась на них. Свобода — это когда ты не слушаешь по ночам лифт, определяя по времени хода, что он идет на твой этаж. Папаша обладал странной особенностью — с любой пьянки, ночь-полночь, он как, самонаводящаяся ракета, всегда возвращался домой. Туда, где он уже давно не жил, а только всех мучил. Пытал. А теперь лифт ехал не к ним. И это счастье! Отношения отца с Сашей потом проходили несколько стадий, но никогда не улучшались дальше определенного предела. Слишком жива память о лифте. В какой-то момент отец вспомнил, что является совладельцем их двухкомнатной квартиры, из которой когда-то на удивление легко ушел. А теперь потребовал свою долю. Разменять же «двушку» на сколько-нибудь пригодные для жилья «квадратные метры» можно было только с гигантской доплатой. Которой у отца, конечно, не было. Зато потом, если бы Саша организовал обмен, ему по наследству достались бы две однокомнатные квартиры. В чем он, правда, сильно сомневался, учитывая теплые отношения отца со спиртом. Что с годами только улучшались. Ну, в общем, был скандал и полный разрыв.
Потом они не виделись до того самого дня. Отец сидел на лавочке, склонившись на бок, в холодных лучах осеннего заката. И лицо его было бледно той самой восковой бледностью, которой не бывает у живых. И Саша вдруг понял, сидя на корточках здесь же, во дворе частного дома, дома отца и его жены, и прикуривая одну сигарету от другой, понял вдруг, что НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЕТ. Все это время, пока милиция составляла протокол и осматривала пистолет, валявшийся черной игрушкой возле лавочки, и маленькую ранку на виске у отца, и задавала дежурные вопросы, хотя было ясно, что… В общем, все ясно и так было. НИЧЕГО. И дело не в том, что к тому времени Саша успел уже поработать и в «анатомичке», и с живыми пациентами, нет. Не в том было дело. Просто… Отец шел медленно и верно к разрыву со всем, что составляло его прошлую жизнь. Со всем и со всеми. Даже еще до этих двух лет молчания. И Саша пытался себя стыдить за то, что так вот вышло — два года они не виделись и не разговаривали. И, выходит, последними словами, которые он слышал от отца, была ругань. А в глазах его при последней их встрече колыхалось прозрачное безумие. И не возникло у младшего Кузьмина за эти два года никакого желания даже позвонить. И отцов брат с сыном, выходит, были сейчас ближе отцу, чем он. И сигареты — просто воздух, в котором ни никотина, ни… И даже когда он в морге подсовывал отцу под рубаху бумагу с написанными второпях данными, фамилия-имя-отчество-дата смерти, и почувствовал, что тело еще теплое… НИЧЕГО. Только сказал какие-то глупые чужие слова: «Как же это так, батя?» Для чего? Он и батей-то отца никогда не называл. НИЧЕГО.
А через три дня он опять сидел, только уже за сараем, чтобы никто не видел, и опять прикуривал сигарету от сигареты, и… Плакал. Навзрыд. Безутешно и зло. Смахивая слезы рукавом. Трудно сказать, что тут повлияло. То ли бессонная ночь у гроба с чужими, в общем-то, людьми. Всеми, кроме отцова брата, его дядьки. Он всю эту ночь честно пытался вспомнить что-то хорошее, связанное с отцом. Ведь должно же остаться что-то хорошее! И не мог. Почему-то упорно лез в голову только один случай, настолько давний, что и воспоминание о нем почти стерлось. По времени оно относилось аж к начальной школе. Отец забирал его после каникул от бабушек. Поезда в конце лета всегда были переполнены, и ехать им пришлось в общем вагоне. Маленький Саша съежился на голой верхней полке, отец сидел внизу. Спалось плохо, мешали свет и галдеж на каждой станции. И отец накрыл его своим плащом. И вот сейчас за сараем сидел и плакал тот самый маленький мальчик из общего вагона. Которому очень, очень нужен был отец! А отца не было. Практически — не было. Но, видно, так уж мы устроены, что где-то в самой глубокой глубине души в любые жуткие и тяжелые времена живет в нас надежда на чудо. Вот — все изменится, и отец появится… Только смерть эту возможность чуда полностью исключает. И еще Саше страшно хотелось, чтобы кто-то большой и сильный погладил его по голове. А может, это раскаявшаяся душа отца бродила рядом и пыталась… погладить… Да как вот теперь! Как?
Стук.
Точнее, просто звук какой-то сначала. Со стороны окошка, через которое он общался с миром. Потом — стук.
— Уже и все двадцать минут прошли, — какая-то пожилая тетка постукивает согнутым пальцем по стеклу и вполголоса возмущается. Тихо, но так, чтобы Кузьмину было слышно. — Тоже, технический, витти-ли, перерыв. И техники-то — касса одна…
Забавно, но нашего аптекаря даже обрадовала сварливая тетка, вернувшая его к действительности. Да, здесь большинство его покупателей невеселы. И самая любимая их тема — собственные болячки. Но и этот мир лучше… Лучше, чем когда вокруг — тени. За которые даже свечку в церкви нельзя поставить.
«Точно, придумал же кто-то — технический перерыв. Почему не физиологический, например? Бутерброд съесть, или… еще чего. А так и правда смешно, если вдуматься».
В итоге он, так и не придя до вечера ни к какому решению, а если откровенно — просто боясь принять его — это решение, отправился бродить по городу.
«112-й день! Система! Да кому все это, к чертям собачьим, нужно! — думал он уже устало и обреченно. — Мертва моя теория, мертва. Что бы я ни делал, все брожу по кругу. И все зря. Боже, как я устал, уста-ал. И ни в чем мне нет опоры. Я устал. Я падаю…»
Но он не падал, а брел своей обычной прыгающей походкой, как бы проскакивая ногу с протезом. Брел, не замечая ничего вокруг. Ни храма, напоминавшего большой праздничный торт глазами сюрреалиста. Ни кованых решеток замысловатого орнамента, отбрасывающих в свете осенних фонарей причудливые тени. Ни темной воды за бетонным парапетом. Шел, а за его спиной из парадного в парадное метались те самые собачьи черти, что так некстати были помянуты в темное время суток. Прикидываясь октябрьским противным ветром, они что-то шептали и хихикали, хихикали и шептали… И, в общем-то, хорошо, что Кузьмин не видел ничего вокруг, и их в том числе. В общем-то, даже хорошо…
VII
Многогранная и неизученная вещь — человеческая память. Она использует время, как книгу. Не пряча целиком от нас событие, просто закрывает его другой страницей, потом двумя, тремя… И вот уже Сергею кажется, что Удав был в другой жизни, и не с ним, и вообще — был ли? Жизнь фирмы шла своим чередом. ББ ходил озабоченный, Еж-Ефремов нервно бегал взад и вперед, однако ни тот, ни другой ничего пока не предпринимали. В плане апгрейда Целеронов. Ну нет и нет, живи сегодня, а там видно будет.
Осень тем временем тихо и благостно подошла к своей границе, и была прекрасна той неустойчивой красотой, которая в любой момент может смениться первым снегом. И… зимой! А наш юноша ждал зиму, о-о, как он ее ждал. Долгое время он был ее лишен, без каких-то особых причин. Не по болезни, не еще из-за чего-то там, просто так сложилось. Это, как ни странно, даже не было особо заметно — город есть город. Здесь не надо каждый день колоть дрова, таскать воду с колонки, кормить-убирать скотину. Все это было в Сережином детстве. Пока жива была бабушка. И он любил это! Любил запах свежерасколотой на морозе чурки, пар от холодной колоночной воды, да само утро, зимнее утро, когда выскакиваешь из теплой избы «до ветру», оно пахнет так… В городе такого запаха просто нет. Тысячи бензиново-дизельно-угольных запахов — вот что такое город утром. И делать в нем зимой особо нечего. Ходить-бродить только.
Так было, пока друг не «подсадил» Сергея на «доску». Вернее, подсел тот сам, наслушавшись рассказов о том, как это замечательно и здорово — отрабатывать правый поворот «на спину». И как он не дается. И сколько раз приходится биться в падении спиной и тем, что ниже… От этих рассказов сладко кружилась голова, и замирало сердце. И однажды наш юноша не выдержал.
— Ты это… только пойми меня правильно, — сказал он другу.— Я… не знаю, как это сказать… Это может тебя немного расстроить.
— …? — друг пребывал в недоумении.
— Ну ты же себе вторую доску взял, настоящую, — а первая доска была самодельной. Как — это отдельная история. — Может, если только тебя это не расстроит, я бы как-нибудь пошел бы с тобой. Ну, попробовать — на «самопале»…
— Фу… я уж думал — что такое ужасное ты хочешь сказать. Да конечно. Пойдем.
И они пошли. Друг с настоящей «доской», Сергей — с «самопалом». Последний носил гордое имя Inspire и выглядел со стороны «скользячки» очень внушительно. Не имея возможности термически срастить три слоя Inspir╢а, друг склепал их между собой 4-мя сотнями клепок. Со стороны это здорово смахивало на самолет и вызывало, мягко говоря, удивление других бордеров, катавшихся поблизости. «Самопал» был тихоходен и не держал изгиб, заданный ему изначально. Первое Сергею, как всякому нормальному «чайнику», было только на руку, а второго он сам бы в жизни не заметил. Это друг увидел.
Ну конечно же, все первые поездки Сергея кончались внепланово. Вообще, он освоил тогда 5 различных способов падения. Относительно безболезненного. Уже много спустя узнал, что, катаясь без спецботинок, в обычных бутсах, рискуешь отъездиться навсегда, повредив голеностоп. Самое интересное, что охота не пропадала.
— Ну ты — едешь, — подбадривал нашего юношу друг. Намекая, что предыдущие соискатели все-таки скорее летели кубарем вниз по склону, чем ехали. И не было в тот момент Сергею похвалы выше.
А потом, о-о, потом была покупка своей доски. Состоялась она летом, чтоб дешевле. И была сумасшедшая радость обладания настоящей ДОСКОЙ. А доска была… Мечта поэта. Серебристо-серая с редкими вкраплениями оранжевого. Никакого граффити орнамента, никаких этих тинейджерских прибабахов. Все очень строго и рационально. И бредя по знойному и пыльному в это время года городу, и перекрикивая поток машин в телефон, потому что как он мог не позвонить другу, он все испытывал ее. Ту самую радость. Тем более сильную, что влупил в это чудо горнолыжной мысли весь свой наличный капитал, основной и оборотный. И еще с час рыскал по округе, пытаясь найти банкомат, чтобы добить до нужной суммы.
И вот начался сезон. А снега не было и не было. Все заинтересованные лица собирали его пригоршнями и тщательно трамбовали в нужном месте. Сергей с тоской смотрел на гору, что была белой только посередине, в пологом месте. И это были считанные метры. Выше и ниже — там, где было круче — гора сохраняла издевательски бурый цвет. Правда, у подножья «беговушники» умудрились как-то набить себе трассу. Попробовать на ней, что ли? Ведь хочется… Ах, как хочется! Э-э, где наша не пропадала… Так наш юноша не падал ни до, ни после этого случая. И даже не в том дело, что настоящая «доска» отличалась от самопала примерно как… «порш» от «жигулей», например. Сергей и потом, уже маломальски овладев техникой езды, выписывал довольно затейливые пируэты. Просто настолько твердым покрытие на горных трассах не бывает. Исключение составляют только ледяные трассы для скоростного спуска… Уже дома в ванной он оценил повреждения. Синяк бурого какого-то цвета расползся во весь зад и напоминал очертаниями Южную Америку. И опять охота не пропала. Парадокс!
Теперь надвигался третий сезон. В конце первого сезона наш герой был почти уверен, что ездит. В конце второго — уже не так. Карвинг ему явно не давался. Ну никак он не мог почувствовать кант. Хотя пытался, изо всех сил пытался. Но… получалось пока только нечто среднее. На ровных промежутках он давал более-менее острый след, во всех же поворотах «греб» безумным бульдозером. А надо было, кровь из носу, освоить именно карвинг, и желательно на обе ноги — правую и левую, а уж потом переходить на трамплины. А не наоборот, как делают большинство тинейджеров. И вот — третий сезон. Скоро. Скоро…
— Ты отломишь его, — Наталья скептично глядит на нашего юношу, наматывая свой мелированный локон на карандаш. МНС-ы уже давно слиняли.
— А? Нет, вряд ли, — оказывается, все это время Сергей по задумчивости загибал ИЛ то так, то этак. И все в какие-то экстремальные виражи. — Броня крепка…
— Интересно, о чем ты сейчас думал? Явно не о задании Соколова.
— Врать не буду — нет. Совсем не о нем, — наш юноша постарался выдать самую интригующую из своего арсенала улыбок. Он, конечно, никому никогда не говорил о своем безумном увлечении.
— Ну… Так и не скажешь? — если не знать ее, можно принять этот взгляд за откровенно враждебный.
— Да кшна нет. Интрига должна быть какая-то? Мадмуазель домой собирается сегодня, кстати? — на последний вопрос она не ответила, отвернувшись к монитору. Только беззвучно шевелились губы, произнося что-то совсем не литературное.
А между тем еще один день их офисной жизни подошел к концу. И хочешь-не хочешь, пора окунаться в густые холодные сумерки. «Как же неуютно в них…» И хотя еще, вроде, далеко до темноты, но осень в определенной поре — вся будто состоит из сумерек.
— На Челюскинцев? — хоть и с некоторой досадой, наша девушка идет рядом с Сергеем. Хотя — могла бы уехать и с другой остановки.
VIII. 113-й день
Счастье. Абстрактная категория. Немногие обладающие им никогда не могут определить словами — что это. Доктор Кузьмин тоже был когда-то счастлив. Как? Очень просто. Он работал. Такое вот незатейливое счастье. Причем он не был трудоголиком. На Скорой это трудно, с суточными-то дежурствами. Он был тогда на взлете. И счастье его, конечно, тоже не было осознанным. Работал, падая к концу смены. И эти переломы, инфаркты, проникающие ножевые временами сливались в одну ленту, а временами шли по отдельности. Свое ощущение чужой боли он сделал очень рациональным, если так можно сказать. Жалко кого-то — помоги. Не можешь помочь или сделал все и все равно — плохо? Тогда не убивайся, ты не институтка, падающая в обморок при виде открытого перелома. Иногда ему казалось, что он видел и знает все. И тогда провидение больно щелкало по носу. И случаи становились нетипичными, или один влек за собой другой, или ему просто не хватало опыта, и он был только сторонним наблюдателем. А еще ранила смерть. Вещь, с которой любой доктор столкнется рано или поздно. Ликвидаторы, пожарные и другие борцы со стихией, конечно, тоже сталкиваются с опасными и страшными даже вещами, но никто из них никогда не сомневается в конечной победе. Пусть даже ты отступил, но — аварию в конце концов ликвидируют, наводнение схлынет, а пожар потушат. И только проигрыш врача Скорой никто, даже вдесятеро более сильный и опытный, уже не исправит.
И вот — вызов под самое утро, в конце суточного дежурства. Когда, мало того, что организм спит, но и вымотан уже предыдущими вызовами до предела. Инфаркт. Некроз самой слабой из трех сердечных мышц — связующего миокарда. Потеря способности сокращаться, как следствие. Или разрыв. И, видимо, — сердечник был, «сиднофарм» лежал на тумбочке, «кардикет» еще, кажется. Потому и не забеспокоился сразу, и домашние «скорую» не вызвали. Сразу… Обычный инфаркт.
И вот они сидят с Витюней в пустой уже машине Скорой. Несколько минут назад между ними стояли носилки. Из-под простыни выглядывали ноги в темно-синих носках. Простыня короткая. На ноги не хватило.
— Сигарет надо купить. Кончились, — видно, что Витюня говорит это машинально. Хлопнул по карману — кончились — сказал.
— Пять бы минут. Пять-десять, — Кузьмин лезет в свой карман. Достает пачку, вытягивает зубами сигарету — себе и протягивает пачку Витюне.
— Мы не так ее себе представляем, — Витюня весь окутывается выпущенным дымом.
— Кого?
— Ее, — санитар кивает на помост, где недавно стояли носилки. — Придумал кто-то скелет в балахоне с косой, а все и подхватили…
— Да? — Кузьмин все никак не мог ухватить его мысль.
— А на самом деле — это простая баба, роста среднего, возраста за сорок. В халате ситцевом, волосы в пучок собраны. Какие-то, — Витюня прервался на затяжку и сделал рукой неопределенный жест, — пегие такие, непонятного цвета…
Кузьмин понял, наконец, почему до него не доходит мысль. Они существовали по-отдельности — Витюня, весь насквозь земной, и отвлеченная теория его о смерти.
— Приходит и спокойным голосом таким убеждает, что все будет хорошо. И уводит… Не куда-то там в небо или в тартарары, а просто — по улице…
— И чего? — доктор все никак не мог поверить, что Витюня серьезно, все ожидал подвоха.
— И ничего. Мать у меня так вот… увела она. По улице. Просто.
— А мать чего? Так вот — пошла за ней?
— Мать сказала, чтоб я поесть не забыл. Что суп в холодильнике… Любила… меня. Ночью сон, а утром — явь, — Витюня посмотрел на доктора, и та самая готовность к розыгрышу, которую можно было принять за насмешку, погубила Кузьмина. — Дурак ты, Санчес, — разозлился Витюня, — учили тебя, учили, а только деньги казенные перевели зря, — он в сердцах отщелкнул «бычок» в открытую дверь Скорой.
— Витя, да ладно ты, я…
— Пошел ты, — и санитар ушел в здание станции. Ушел, чтобы переодеться, уйти домой, загулять на неделю, потом выйти на дежурство и почти месяц не разговаривать с Кузьминым. Месяц молча в одной бригаде — это много. Потом, конечно, все остывают. Да и работа, как ни крути, притрет друг к другу, но месяц — это все равно очень много.
А доктор решил прогуляться тогда. Домой не хотелось, был выходной, и поспать, скорее всего, не удалось бы. Семья встала, какой уж тут сон. Он брел, глядя себе под ноги на растрескавшийся асфальт, кое-где пробивавшийся сквозь трещины вездесущий подорожник, осколки бутылочного стекла. Обычно ему нравилось обостренное восприятие мира после суточного дежурства. Потом и голова, и тело возьмут свое. Будут и раздражение, и плохая координация, и шум в ушах — все это будет, не сомневайтесь. Но это потом. Сначала же состояние похоже на воздействие легкого наркотика. Видишь каждый листик на далеком дереве. Тысячей обостренных рецепторов в носу ловишь запах травы в легком городском ветерке. Проходя по теневой стороне улицы и видя, что скоро выйдешь на солнце, кожей чувствуешь приближение этого момента. Это обычно.
Сейчас же он просто пытался отвлечься. От смерти, от обидчивого напарника. Погода скоро испортится, тяжелые облака ползут над самыми крышами. Немногочисленные прохожие, все идущие по делам — утро выходного — только подчеркивают пустоту улиц. Отвлечься не получалось. Какие пыльные все-таки улицы в городе! И асфальт весь растрескался. Кузьмин наступил на перевернутую пивную пробку, она с готовностью вонзилась в подошву.
— Тьфу ты… — он поскреб подошвой о поребрик. Конечно, пройди по этим улицам триста раз, и вверх уже смотреть не будешь, только под ноги. Мы не смотрим вверх, потому что мы здесь живем. Мы живем. Я живу…
— Я живу. Я живу-у! — шептал он нараспев. И вел рукой вверх по железному пруту парковой ограды, чувствуя закрашенные провалы в металле. И что-то такое понимал, чего не понимал раньше, глядя в страшные бессонные глаза Витюни. Что смерть в своей обыденной повседневной серости — это тоже часть жизни. Как ни крути. Правда, последняя ее часть.
113-й день. Кузьмин сегодняшнего дня, мрачноватый мужчина с бородкой и на одной ноге, вышел на своей остановке. Отсюда, если ковылять обычной походкой, до работы — шесть минут с копейками. Если вприпрыжку и задыхаясь — четыре минуты ровно. На часах — без трех десять. Бежать? Не-ет, бежать он не будет. Это что же получается? О чем он думает? Да мог ли он тогда, двуногий работающий врач «Скорой», понять себя сегодняшнего? Свои какие-то сомнения? О чем — сомневаться? Продавать или нет это дерьмо людям? Чтоб только свою… прикрыть и сидеть спокойно?
Было ощущение, что упал какой-то цветастый занавес, говорят, так бывает. И все становится просто и ясно. Просто послать Купченко с его липовым «контрафактом». А еще лучше — в торец зарядить на прощание. Знай наших! Кузьмин шел, сознательно не спеша, чувствуя прилив хорошей молодой злости. Можно как угодно плотно сжать себя системой, но если в какой-то момент не дать себе разозлиться, то можно стать просто… Много есть определений такому состоянию, но не для печати все они, вот незадача.
Его киоск. Десять-ноль семь. Теперь только ждать. Долго не придется. Ничего-о. Рано нас списывать в запас. Еще повоюем.
Купченко зашел где-то через полчаса — небывалый случай. Видимо, рассчитывал, что в это время будет наплыв покупателей. И что время работает на него, чем больше его пройдет, тем меньше у Кузьмина останется упорства. Вот тут он сильно ошибался. Злость бывшего доктора вошла в какую-то леденящую стадию. Стабильную и страшную.
Но. Надо отдать должное Алексеичу, одного взгляда ему хватило, чтобы целиком охватить ситуацию.
— Вася, — лицо его стало озабоченно-скорбным. Как, впрочем, всегда, когда он делал какую-нибудь гадость. — Забирай, повезем назад сдавать, — он указал на вчера только привезенные коробки. Те самые. — А то, неровен час, комиссия нагрянет, подавай им сертификаты, объясняй потом, — при этом он так поглядывал на Кузьмина, будто ни грамма не сомневался, что тот сочувствует и разделяет его взгляды. Человек, меньше знающий Алексеича, тут же проникся бы и тем, и другим. Но Кузьмин-то хорошо знал, что малейший намек на сочувствие с его стороны погубит все и разом. Поэтому он сидел с безразличным видом у своего окошка, отсчитывая копеечную сдачу редким, как ни странно в это время, бабусям. «Бубни-бубни, назад ты их сдашь, ага. По другим точкам раскидаешь, и делу конец».
— Да, Вася, вишь как оно… Вчера сюда перли, нынче обратно, — Купченко был просто воплощением скорби от такой нерациональной работы. Вася же, давно привыкший к неожиданным ходам начальника, казалось, никак не реагировал на эти стенания и продолжал сосредоточенно таскать.
Хитрый хохол еще немного поерзал в углу, и, дождавшись, пока Вася перетаскает все коробки, оседлал свою любимую табуретку. На трех ножках. «Ну, сейчас начнется. Пое-ехали…»
— Уф, — он достал платок и промокнул лоб, будто сам перепер коробочную гору. — Времена счас, конечно… Так вот… сложно все. Того и гляди, кто-нибудь, где-нибудь за что-нибудь…
«Пой-пой, тебе при любом режиме удавалось, по-моему, на своих двух стульях усидеть. Да еще и дольше всех…»
— Да-а, ну с другой-то стороны оно как — в любое время что-то есть и хорошее. Вот как бы за государством наши заводы-фабрики работали счас? При этом-то вот строе-то?
Ведь все же ведь разваливалось фактически! Ведь вот не передай все частнику, и — кранты! У частника — будет работать, потому что это — его, а не «наше», как раньше было!
«Ага, так они до хрена работают! Частник твой высасывает и выплевывает, как и ты, впрочем». Из вышесказанного видно, что везде Алексеич попадал не в строку. Куда бы и как далеко ни уводил беседу в сторону, а все натыкался на холодное, а то и враждебное молчание Кузьмина. И это, в общем-то, со стороны последнего было правильно, потому что чуть-чего — и Вася так же быстро, а может и быстрее, перетаскал бы коробки в третий раз. Опять Кузьмину. А Купченко мысленно записал бы на свой счет… большой вкусный пирожок, скажем, как очевидный молодец. Не-ет, тут важна выдержка.
— И еще вот, хэ-хэ, вспомнил тут случай, — он по-отечески добро усмехнулся и тронул Кузьмина за руку. — Как-то раз по вызову вот тоже, ну, сто лет назад, конечно, попали мы в дом один, — Алексеич по-молодости был терапевтом и, бывало, ходил по вызовам. Что о-очень любил подчеркивать, зная первую специальность Кузьмина. Мол, знаем мы вашу работу, а вот вы нашу знаете ли? И случай этот, который он взялся рассказывать, приводился как пример неоднократно. Правда, каждый раз из него следовала новая мораль. Что, интересно, он в этот раз резюмирует? — Да, так и вот. Вызвали нас, ну, за неимением других, конечно, где-то нестыковка у них случилась, в Серый дом. Тут уж — все вызова бросай и беги, сломя голову. И, надо ж случиться так, то ли диспетчер кабинет не записала, то ли еще как — не туда заходим. А и там совпадение — секретарь отлучился, по бумажкам каким-то побежал своим. В общем, вперлись мы безо всякого доклада к чину такому, к кому вот так запросто сто лет никто не заходил. А тут — мы! Он так сыграл лицом, потом строго так — кто, да что? Ну, мы объяснили чего-как. Ага, входит секретарь его, капитан. И нас тут же — под белы рученьки и в каталажку! Да еще ладно отпустили потом, а начальника-то моего полгода потом песочили, да на всех уровнях. Это просто потому, что мы своими лицами товарищу настроение испортили! Представляешь, — он опять тронул Кузьмина за руку. Ну просто день высочайшего благоволения сегодня. — И вот так вот. Будь ты хоть трижды прав, а пока там где-то разберутся, от тебя — что уже останется? А то и будут ли еще разбираться? — закончил он неожиданно серьезно. Ох, неспроста байку рассказал.
— Ну, это не очень мешало вам в жизни потом. Стать парторгом отделения, к примеру, — злой и неблагодарный Вася, знавший Алексеича по прежней жизни, как-то обмолвился о яром пристрастии того коммунистическим идеалам. И об очень быстром с ними расставании в 91-ом году тоже упомянул. Вася вообще, похоже, помнил о своем шефе только плохое.
— Да. На моем отношении к власти это никак не сказалось, — Алексеич сменяет тон на такой, терпеливо объясняющий, что ли. И бросает на Кузьмина пытливый взгляд, вопрошающий о степени информированности.
«Знаешь?»
«Знаю-знаю».
— Это могло сказаться на отношении власти к вам, — ну ни на какой компромисс не идет сегодня этот упрямец! И ведь знает, что потом хуже будет, Купченко помнит все свои обиды по датам, как перекидной календарь. И может открывать их в любом порядке.
— Ну, тут всегда важна определенная гибкость…
— Это можно назвать иначе. Предательством.
— А что такое предательство? — Алексеич резко набирает обороты. — Нет, постой. Вот тебе нравилась одна музыка вчера. Так. Сегодня — другая, ту ты забросил. Это — предательство? Ну, по-отношению к той, вчерашней? А ведь это даже хорошо, говорят, вкус развивается.
— Не надо путать две несопоставимые категории…
— Нет, Лексан Викторыч, — голос его аж зазвенел в праведном негодовании, — ты ответь! Это — предательство?!
— Предательство есть сознательное предпочтение блага для себя ценой лишения этого блага других. Своих соратников в прошлом, — Кузьмин отвечал твердо, вкладывая максимально возможный вес в каждое слово. И вроде ничего необычного он не говорил, все истины-то прописные. Но сам тон и наклон головы вызывали равную силу противодействия Купченко.
— А если соратники твои — убийцы и сволочи, а ты узнал сегодня? Тогда как быть? А? — он произвел хитрый эквилибрический трюк — чуть подпрыгнул и вернулся на оставшуюся неподвижной трехногую(!) табуретку.
— …все остальное есть демагогия.
Легко говорить это молодому, горячему (читай — глупому) юнцу. Ну, выгнали тебя на улицу, да плюнул и ушел, нашел место в сто раз лучше. А вот если ты старый одноногий бывший врач, и на эту работу тебя устроили не друзья даже, а друзья друзей…
Все это в скобках мелькнуло в голове Кузьмина уже после финальной точки. Очень быстро. И он задавил это, прямо физически ногой задавил, как давят страх перед рвущимся с поводка ротвейлером. Мимо которого надо пройти, не боясь.
— Нет, ты… А вообще, что тебе объяснять, — и Алексеич рывком оказался уже за дверью. — Вот только учит нас история, постоянно учит, что прав не тот, кто прав. Прав тот, кто цел остался. А остальных потом — когда еще — реабилитируют, посмертно. Так-то.
И он удалился, неся свою философию реющим знаменем над головой.
IX
Утром следующего дня, придя на службу, Сергей понял, что пропустил что-то важное. Множество субъективных признаков просто-таки кричало об этом. Приподнятое настроение Данилы, одетого в какую-то немыслимо-кислотного цвета толстовку. Сергей-2, надувающий шарики у окна. Наконец, единственная девушка в офисе, одетая в ПЛАТЬЕ! Пусть и оказавшееся при ближайшем рассмотрении костюмом блузка-юбка, но — факт остается фактом.
— Ну что, господа и дамы, — вошедший Соколов изо всех сил пытается скрыть улыбку, но она все равно пробивается сквозь напускную строгость. И галстук, кстати, на нем сегодня вполне нормальный, даже с претензией…
— По-здрав-ля-ем! — коллективу СКТ ФАТ-УММ позавидовало бы любое Суворовское училище. Репетировали, не иначе.
— Слушайте, ну месяц работы — дата круглая, конечно. Можно сказать — веха…
— Нет, Виталий Сергеевич, мы вас поздравляем! — голос Данилы, будто у пионера, объявляющего сбор дружины открытым, прервался от счастья. — Мы… кхгм-кхгм… хотим пожелать вам в день рождения процветания, успехов, так сказать, в вашем нелегком бизнесе, и… всего, всего самого, что только можно пожелать…
— Да… тронут, тронут. Спасибо. Откуда информация просочилась?
— «Сеть» знает все, — это Сергей, как всегда, к месту и вовремя. Чтобы хоть как-то разбавить этот сплошной пафос. И все дружно рассмеялись.
А потом был трудовой день. Рабочим его, правда, назвать было нельзя. Безудержное веселье вспыхивало тут и там, по поводу и без, то и дело отрывая ОМ от работы. И Сергей-2 с Данилой вернулись от Соколова с лунатическими улыбками на лицах. Вместо обычной иллюстрации апоплексического удара из медицинского атласа. В довершение ко всему выяснилось, что Ефремов находится за тридевять земель в командировке и прийти сегодня ну просто физически не сможет. Далеко очень. И… А что «и». Настал вечер. И было хлопнуто шампанским в потолок.
Желание продолжить пришло, как всегда, будто бы в несколько голов одновременно.
— Нет, ребята, я уже староват для таких гулянок, — ББ грустно усмехнулся. — вам что, завтра проснетесь как ни в чем не бывало, вы молодые. А мне организм и так припомнит все грехи. И старые, и новые.
Данила приготовился изливать на Босса липкий мед комплиментов. И «да вы еще… нам бы в ваши годы», и «да без вас не та совсем компания», и… Много чего он мог бы еще сказать, но наш герой пихнул его под столом ногой, и слова остановились у того на полпути.
— Нет, нет и не уговаривайте. Приятно провести время, — это ББ пожелал, уже вставая и собираясь уходить. — И сильно там не шалите, — видимо, ему хотелось все-таки, чтобы поуговаривали. Так, самую малость.
Небольшое кафе, даже правильнее сказать, забегаловка «Алишер», названная так в честь великого Навои, встретила компанию вполне гостеприимно. В этот час здесь из восточного была только негромкая музыка. Два-три посетителя, скорее поздно обедающие, — лица славянской национальности.
— Итак, господа и дамы, что мы будем пить? — Сергей удачно копирует интонации Соколова. Все улыбаются. — Предлагаю даме — вина, а господам, как водится, — водки.
По лицам младших научных сотрудников пробежало облачко неуверенности, но отступать уже было некуда. Так-то молодые люди, это вам не с боссом на брудершафт шампанское потягивать. Это настоящая корпоративная пьянка.
— Решено. По фэн-шую надо занимать столик, равноудаленный от входа, туалета и центра, — наш герой в ударе.
— Приятно иметь дело с таким разносторонним человеком, — Наталья чуть улыбается.
И в другое время это обязательно бы сработало, и все повторилось бы как десять раз до этого… Но… Ладно, усадим героев за столик, пришлем им официанта, тоже представителя Востока, а потом уже приоткроем завесу над небольшой тайной.
— Так, сухое Пино, сомневаюсь, конечно, я что — Испания, ну да ладно. Это даме. И водки, 0,5, хорошей. Гулять так гулять. А, вот салат еще, какой салат будем, юноши?
— Ну, это…
— Да не жмитесь так, гусары, скоро жалованье! Короче, оливье нам, только чтобы в одно время с водкой, не позже.
— А дэвушк что кушать? — в прононсе официанта прозвучало «кюшать».
— В самом деле, что наша девушка будет кушать? — Сергей с интересом глянул на Наталью. Есть такие люди, по которым в жизни не догадаешься об их гастрономических предпочтениях. Наша героиня как раз из таких.
— Я сама закажу. Пожалуйста, вот это и это. И вино сухое я не пью.
— Ну, это дело вкуса, конечно. Ну, не угадал! — Сергея сегодня положительно ничем нельзя смутить.
Официант принес водку, вино и какое-то экзотическое кушанье Наталье. Оливье, конечно, не принес.
— Ну что ж, — проводив его взглядом, Сергей разлил прозрачную жидкость из графина юношам и вино — даме, — придется дернуть первую «насухую». Оливье здесь готовят по старинному кавказскому рецепту, не меньше часа. Ваш здоровье.
Когда мужчина понимает, что ему с этой девицей ничего не светит, и терять ему нечего, он позволяет себе такие выверты и коленца, которые никогда бы не позволил, имея хоть слабую надежду. И сияет, и блещет, соответственно, на полную паспортную мощность. И становится, таким образом, привлекателен своим истинным лицом. А не тем зажатым образом идеального ухажера, набитого стереотипами и комплексами. Выгода налицо!
— Эх, господа-господа! — и лирический настрой не заставил себя долго ждать.— Великим человеком был тот, кто придумал эти корпоративные… вечера! Ведь истинный дух компании рождается именно здесь. Да-да, не по утрам у Соколова и не под прессом Ефремова. А вот… так вот, запросто.
Надо сказать, молодежь в фирме оказалась морально неустойчивой и после первой же рюмки проявила некоторые признаки… осоловелости, что ли. И наш юноша это быстро понял: ораторские перлы здесь не будут оценены по достоинству. Слушателями. Хотя, есть ведь еще слушательница…
— Что ж вы, хлопцы, приуныли! Ну-ка, весело налили!
— За поэтический дар и его воплощение, — она чуть приподняла свой бокал.
— Прекр-расный тост! Ну, желаю, чтобы все! Гусары, вы со мной?
Вторая. Абсолютно те же действия. Надо сказать, что, всецело занятый своим провалом, наш юноша как-то подзабыл, что Целероны обречены. А может, угроза, не выполненная с течением времени, вызывает привыкание? Так или иначе, он уже не воспринимал МНС-ов как безнадежно больных, что имело место сразу после разговора с Соколовым.
— Мы пойдем покурим, — Данила и Сергей-2 синхронно поднялись со стульев и пошли на воздух — портить свое молодое здоровье еще одной дозой никотина.
Она задумчиво смотрит вокруг, ковыряя своих медленно расползающихся улиток (а может, моллюсков?). И всем своим видом толкает нашего героя на что-то безрассудно-идиотское. О чем, конечно, впоследствии придется жалеть. Нет, не вытерпеть.
— Ты заметила, что все судьбоносные события происходят, когда МНСы курят?
— Чего? — легкая задумчивость плюс музыка. Конечно, она не поняла его.
— Я говорю, может, потанцуем?
Он встал, не закончив фразы, и раскованной походкой танцора по найму пошел к бармену. Что-то сказал, негромко и значительно, тот утвердительно кивнул. Вернулся к столику, изящно протянув руку, склонил голову в полупоклоне…
— Слушай… Я знаю, почему она такая грустная, — нашего юношу вдруг осенило.
— Кто?
— Песня. Он старый, у него семья и распланированная на десять лет вперед жизнь. А из-за этой любви все полетело к чертям…
— Ну, тогда не надо было ему и начинать.
— Не надо было, да, — Сергей усмехнулся и блеснул холодком в глазах. — Но я думаю, он справится. Оно того не стоит.
Челентано, пропадая в своей запоздалой страсти, будто не в силах остановиться, исчез… растворился в эфире. Песня кончилась.
Она отобрала руку, довольно резко, и отстранилась. В глаза вернулось всегдашнее выражение.
— Хочешь пари? — он будто не заметил перемены. ы— Когда мы подойдем к столику, кто-нибудь из Целеронов скажет: «Как вы смотрелись вместе!»
— Не обольщайтесь, молодой человек… Как ты их назвал?
— Пари. Это не я. Соколов дал им прозвище — Целероны.
Они как раз подошли к столику, за которым довольно расслабленно восседали их коллеги. Кто-то один даже взял на себя смелость наполнить бокалы-рюмки. Оливье так еще и не приходил.
— Слушайте, а вы обалденно смотритесь вместе, — сообщил им Данила, сверкая глазами в полутьме. Свет уже убрали. Наш юноша поднял два растопыренных пальца — «виктории» — и выразительно посмотрел на Наталью. Та вынужденно улыбнулась.
— Однако, так у нас получится, как в «Судьбе человека». «После первой (равно, как и второй, и третьей) не закусываю…» — наш герой поднял рюмку приглашающим жестом. — А Оливье понесем домой в карманах.
— А что это, Судьба человека? — опять Данила.
— Ох и балбесы вы, господа. Великих вещей о войне не знаете. Хоть помните, кто победил? — и в ответ на возмущенные лица нового поколения Сергей успокаивающе поднял руку. — Ладно-ладно. Михаил Шолохов написал. Рассказ «Судьба человека». Раньше в школе проходили. Содержание рассказывать не буду, прочитать самим и доложить. Все, вздрогнули.
— Ага. Внеклассного чтения еще у нас не было… — ох уж этот Данила.
— Ни-ка-кие возражения не принимаются. Кто-то должен удалить пробелы в вашем образовании? Вы сегодня выпьете или что? — Сергей грозным жестом пресек все возражения. И не хочешь, а выпьешь.
Тут надо упомянуть одно важное обстоятельство. Так как столик у нашей компании круглый, получилось что Наталья оказалась между двумя Сергеями, вторым и нашим. Общая тенденция среди юных леди — носить коротенькие блузки-кофточки — коснулась и нашей героини. Поэтому стоило ей чуть наклониться над столом — кофточка ушла вверх, и кожа спины призывно забелела в полумраке. Тут, как водится, сошлось вместе несколько… э-э… факторов. Сергей был после рабочего дня (довольно голоден, то есть), водка была без «оливье» (пора бы уже и жалобную книгу требовать, пожалуй) и — смотри выше — терять ему уже было абсолютно нечего, как пролетарию. «Кроме своих цепей», естественно. Так чтобы не было видно со стороны, он опустил левую руку вниз и одними кончиками пальцев, даже скорее ногтями, сделал так… знаете, когда кошку за ушками чешут… как раз там, где кончалась кофточка. Если бы его спросить в лоб — зачем он это сделал? — ответа, я думаю, не последовало бы. Но пощечины, равно как и скандала, не последовало тоже. Она просто удивленно обернулась на нашего юношу. Хотя теоретически это мог сделать и Сергей-2. А наш юноша в ответ на этот взгляд состряпал самую невинную мину из всех, какие только знал…
И неизвестно, чем бы все это дело закончилось, а закончиться оно могло, скажем в скобках, очень по-разному, потому что кто-то за это время Наталье успел позвонить, и она неосторожно сказала этому кому-то, что, может, он останется, а может быть, и нет, посмотрим… Но тут у нашего юноши тоже призывно запрыгал телефон на ремне. Номер незнакомый. Мало ли кто…
— Да, слушаю, — молчание на том конце. — Алло! — уже с некоторым раздраженим в голосе. Сергей страшно не любил такие звонки. Ну, ошибся ты, скажи: «Извините» и отключись. Ну чего молчать-то? Какой кайф? — Говорите. Я слушаю, — самое противное, что в трубке кто-то явственно дышал. Кто-то будто проверял его терпение. Глядя из тени, сам оставаясь невидимым. Трубку наконец положили, пошли короткие гудки.
— От ч-черт, — непонятно почему, но этот пустой звонок подействовал не угнетающе даже, а… Хотя почему, непонятно. Все очень даже понятно. Семь лет назад, когда еще и в помине не было никакой сотовой связи, кто-то… или что-то… хрен поймет, в общем — доставал их звонками в дверь. Требовательными такими. Позвонят, откроешь, а там никого. Если бы шпана баловалась, слышно было б, как кто-то убегает по этажам. А тут — ничего. Только будто ветерок какой-то шуршит. Колька открывал несколько раз, чертыхаясь, возвращался. Потом перестал. Не нравилось ему что-то. Да кому понравится… Жутковатое ощущение.
Пустой звонок. Дурь какая. Брось. Ерунда. Какая-нибудь прыщавая старшеклассница ошиблась и сидела, млела. Или обкуренный какой-нибудь отморозок…
Пустой звонок.
Вселенская тоска ледяным ножом ударила его в спину. Все мы, блин, на время отпущенные погулять. А потом придет кто-то… или что-то. И позвонит. В дверь, по мобиле, не важно.
— Ладно, господа и дамы. Мне пора, и так засиделся что-то, — Сергей постарался вложить в реплику максимум непринужденности.
— Ну во-от. Только все началось… И оливье как раз принесли, — Сергей-2 заговорил едва ли не в первый раз за вечер. Действительно, грустный официант как раз принес что-то в большой вазе. По логике, это мог быть только оливье.
— Ничего. Я верю в вас. Поделите мою долю между собой, — наш юноша положил под свою рюмку новенькую «сотку». — Должно хватить. Ну, бывайте.
Он пожал руки обоим МНС-ам, а Наталью — будто так и надо, все-таки водка успела подействовать — чмокнул в щеку.
И ушел. А вот если бы остался еще чуть-чуть… То мог бы увидеть, что наша девушка немного приуныла. Да чего там, откровенно загрустила и вскоре тоже ушла.
X. 115-й день
Доктор Кузьмин был алкоголиком. На определенном участке жизни. Хочется надеяться, что был. Хотя, как медик, он допускал вероятность, что и есть. Не зря же он считает дни. А их не так много — дней без алкоголя. Но за каждым из них что-то стоит. Первые, конечно, дались особенно тяжело. Система тогда была не доработана, как любое теоретическое изобретение — при столкновении с грубой действительностью затрещала по всем швам. Но это было, пока он чуть-чуть, на микрон не сдвинулся с места… И все просчеты, в конечном итоге, тоже пошли на пользу. Система с их учетом окрепла и стала жизнеспособной. День так примерно на сорок второй Кузьмин начал несмело надеяться, что пить все-таки бросит.
Начать было просто. Трудно найти конкретную отправную точку, словно сказать: «Вот тогда я и стал зависим». Потеря ноги была страшным ударом, но… Хоть и пил он тогда, конечно, изрядно, пил и бродил… Нерегулярно это было. Мог неделями не пить. И ничего. В смысле пить не тянуло. А плохо-то было всегда. И вот это плохо стало искать себе базу. Опору, на которой было бы удобно стоять и упиваться. И еще. Сильно помогло начать то, что они с женой были два умных человека. Умные люди знают все наперед и мало могут это изменить. А если не можешь изменить, какой смысл браться?
Кузьмин сидит на кухне. Трезвый, но раздраженный. Ему плохо. Он потерян в жизни. Жена молча готовит на завтра.
— Спроси меня что-нибудь, — ему просто нужно, чтобы кто-то рядом говорил.
— О чем? — жена даже не поворачивается.
— Спроси, как у меня дела.
— Я и так знаю. Фантомные боли и депрессия. Все вместе — посттравматический синдром. Реабилитация у Михайлова помогла ненадолго.
— Приятно, что ты в курсе. Тогда скажи, как у тебя дела?
— У меня — замечательно. Ты тоже в курсе, но тебя это только злит. Что, в общем, объяснимо.
Дела у жены, действительно, шли лучше некуда. Ее отделение в больнице, где — были времена — сидели без денег месяцами, вдруг стало востребованным, и даже очень. И жена из номинального зава, у которого был только титул, стала настоящим зав.отделением. К тому же в голодные времена она научилась изыскивать и грамотно осваивать средства, иначе было не выжить. И тут она была права, Кузьмину было от этого нисколько не легче. Временами, когда ему просто хотелось уткнуться кому-то в плечо, жене он уткнуться не мог. Уж лучше б дура была, но ласковая! Так иногда думал он, а вслух говорил:
— Тебе надо было идти в альпинисты. Замечательные люди, все у них рационально. Не можешь подыматься дальше, оставайся на этой отметке, команду вниз не тяни. Обратно пойдем, заберем тебя. И спустим, по частям…
Жена на секунду переставала крошить лук. Потом продолжала дальше. Молча. Уж лучше бы она закатила истерику! Но она молчала. И Витька — сын — молчал. И казалось Кузьмину, что жена и Витька уходят от него выше, покорять какой-то неведомый пик. А он остался на этой отметке. И безнадежно все.
Наркологи разбивают любую зависимость на несколько составляющих — психологическую, физиологическую… Еще какие-то, может. И предписывают побеждать их по-очереди. Но все эти части объединяет человеческий разум, вот беда. И превращает в единое целое. Это он разрешает на начальных стадиях «глушить» себя до полного отупения. Притупи ощущения, как следует притупи — и будет легче! А утром? Зачем тебе умирать, если спасут всего полстакана? Так вот они — прими и живи. И поначалу становится просто неинтересно, неуютно вне этого состояния. Особенно, если печень сильная, явного отторжения нет, а для борьбы с похмельем придумано тысяча способов. Ну, один-то самый радикальный. А потом алкоголь входит в обмен веществ. Но и тут твой разум за тебя — горой. Он с готовностью сообщает, что по жизни ты — здоровый мужик, можешь руками подковы разгибать, или вон, как Высоцкий, «крокодила» на одной руке сделать «на раз». И может быть, так оно и есть, но все это до поры. Либо здоровье уйдет, либо сердце вступит с тобой в конфликт. И откажется работать. Что у Высоцкого и случилось, кстати сказать. Вот так вот, достаточно просто договорившись с самим собой, доктор стал алкоголиком. Правда, в его случае все было не так, как с отцом. Он не придирался и не буйствовал. Он просто тупо молчал, говоря с женой только о самом необходимом, с сыном не говорил вообще. Его разум это вполне устраивало.
— Я ухожу, — как-то буднично объявила жена ему на кухне. — Мы уходим, — уточнила она.
— Куда? — глупый вопрос. Но надо же что-то спросить. Самое противное, что неожиданностью это не было.
— Это неважно.
— Зн-начит, не только мужчины уходят «к кому-то», а не «из семьи»? — в этот вечер он был, как всегда, «на кочерге».
— Послушай, — жена села напротив за стол. — Мы оба медики, ну, были по крайней мере, — это она про него. — Мы знаем, что значит алкогольная, наркотическая, любая другая зависимость. Человек меняется. Поверь, сначала у меня были и жалость, и сопереживание, но… Сейчас ты очень далеко ушел от того человека, которого я знала и любила.
— А Витька? — второй глупый вопрос за вечер.
— А от него ты еще дальше. Твоя любовь к нему закончилась лет в пять. А он вырос. Он уже не игрушка, вроде щенка.
— И что теперь?
— Я все решила. Завтра будет машина, забрать вещи. Все, что тебе необходимо, я оставлю. Остальное заберу по частям. Часть завтра, часть потом. Суд по разводу через месяц. Заявление напишешь сейчас. На алименты я не подаю.
— Все просто и доходчиво.
— Да, просто, — как он потом надеялся, что это неправда! Ну неужели, прожив вместе пятнадцать лет, можно вот так — раз, и вычеркнуть часть жизни? А потом, поразмыслив, уже в другой фазе жизни, уже без алкоголя и при Системе понял: да, просто. Любые самые страстные чувства проходят, и остается только взаимное уважение. Силой обстоятельств и спирта он добился потери этого уважения к себе. И стал для жены, ну, просто посторонним человеком, о котором можно рассуждать абстрактно и объективно. А рассуждения эти были сильно не в его пользу. Незачем с таким жить, если он посторонний. Если родной человек — да, имеет смысл побороться. А если посторонний — нет…
Теперь, прогуливаясь по улицам, Кузьмин в сотый раз проматывал в памяти последний месяц семейной жизни. Как будто запоздало пытаясь понять — а можно ли что-то было изменить? Не именно в этот месяц, а вообще. Думай не думай, теперь это свершившийся факт. И исходить надо из этого, плясать от печки, как говорит Купченко. Только и осталось, что ходить по своему кварталу — это в выходной — и думать, думать.
Дома, дома. В центре одни, на окраинах — другие. В районе, где жил Кузьмин, это была эпоха сталинской застройки. «Сталинки». Большие дома, ярко освещенные широкие улицы. Пустые совершенно. Нет, конечно, люди есть, есть люди. Но в процентном соотношении к объему свободного пространства их ничтожно мало. Люди не слоняются по мокрым улицам без дела. Предпочитают пить в одиночестве за закрытыми дверьми.
Его двор. Чья-то очень знакомая фигура бредет навстречу, неся в целлофановом пакете что-то продолговатое и обмотанное бумагой.
— Здравствуйте, Николай Зиновьич.
— А-а, Александр, здравствуйте–здравствуйте, — Николай Зиновьич тепло улыбнулся. Что всегда поражало Кузьмина в лице этого пожилого уже человека, так это глаза. Приобретя все признаки своего возраста — и слегка пришаркивающую походку, и некоторую трудность в повороте головы — он как-то сохранил молодой озорной взгляд.
— Давненько вас не видать было, — и хитрая улыбка из-под кустистых бровей.
— Я на работу устроился. Друзья устроили.
— Ну и как работа? Хорошая?
— Да как Вам сказать…
— Да уж скажи как ни на есть.
— Хм-хм, работа как работа. Не очень пыльная, но и не слишком денежная. В аптечном киоске.
— А-а, в киоске-то оно, конечно, хорошо. И тепло, как говорится, и светло…
Кузьмин понимал, на что намекает старый хрыч, как про себя он иногда называл Николая Зиновьича. И это ни в коем случае не было ругательством, скорее комплиментом. А намекал он на то, что доктору, как бы жизнь ни повернулась, все-таки грешно сидеть на месте бабы-недоучки или подрабатывающего студента.
— Так сложилось. Погода-то какая стоит нынче, промозглая да гадкая.
— Погода как погода. Обычная для этого времени. Значит, в киоске теперь пилюли пенсионерам продаете…
— А что это у вас в пакете такое? Никак, саженцы, судя по веткам?
— А в пакете у меня, юноша, специальный вид тополя. Обладая всей жизнестойкостью данного дерева, он не дает того, за что тополь так не любят. — Пуха.
— Да кто же саженцы в зиму берет?
— Э-э, молоды вы еще, Александр. А вот давайте-ка поднимемся ко мне. Этаж второй всего, так что вам труда не составит…
И вот Николай Зиновьич открывает дверь в свою скромную квартиру… Первой мыслью вошедшего Кузьмина было: «Галлюцинации». Настолько не вязался открывшийся перед глазами вид с личностью владельца квартиры. Добродушно-хитроватой личностью, какой он ее себе представлял. Все видимое пространство было утыкано палками ли, прутьями, не разберешь. Напоминало это все гигантского обороняющегося дикобраза. Кузьмин почувствовал себя неловко, будто застал человека, которого знал как вполне нормального и адекватного, за чем-то в высшей степени неприличным. Похожие чувства он испытывал, когда знакомые пристроили его на курс реабилитации после потери ноги. Вот когда он понял, что на самом деле его депрессия — это сущие пустяки. Что у людей бывают такие «тараканы в голове». У вполне, казалось бы, приличных людей.
— Что это?..
— Это деревья. Саженцы. Весной посажу. А пока вот — здесь, — Николай Зиновьич строго смотрел в свой сад. И, по-видимому, почувствовав неловкость гостя, продолжил, крякнув. — Понимаю, Александр, думаете, что я на старости лет умом тронулся, — он невесело усмехнулся. — А вы не задумывались, что сын ваш увидит дуб только на картинке в учебнике? А у меня — вот он, — Николай Зиновьич ласково даже не погладил, просто провел рукой вдоль какого-то прутика. — Они тепло рук чувствуют, им надо, — объяснил свой жест.
— Да я вовсе и не думал ничего такого…
— Один писатель, в прошлом житель нашего города, написал когда-то: «Мой возраст теперь таков, что, покупая ботинки, я каждый раз думаю: «А не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?» Я точно знаю, что в этих,— Николай Зиновьич показал на свои еще довольно крепкие ботинки. Без признаков модности или немодности. — И, следовательно, задаюсь вопросом: а что я могу оставить здесь? Подвиг не совершу, слова главные людям не скажу. Да и не слышат они сейчас… слов. Значит, должно быть что-то совсем простое, но чтобы наверняка. А в деревьях хорошо даже и то, что все равно абсолютно, кто их садил. Все равно. Главное — что они есть.
— Ну, вы извините, Николай Зиновьич, устал я что-то сегодня. Пойду к своему телевизору…
— Не смею задерживать, как говорится. Всего хорошего.
Кузьмин брел домой и думал, какая все-таки сволочь — человек. Вот он, например. Бывший врач Кузьмин, всей душой ненавидевший Купченко за его готовность из-за копейки губить людей, сейчас ну никак не мог понять Николая Зиновьича. Вот хоть ты тресни. Нет, в книжном варианте все понятно. «Построй дом, роди сына, посади дерево». А вот в жизни… Отвыкаем мы, отвыкаем жутко с годами не то что от чистоты мыслей, порывов, но даже и от того, что — не мы — кто-то способен что-то сделать из этих самых чистых порывов души. И заедает это нас, чего греха таить, ох как заедает! Любой порок готовы мы навешать на такого ближнего — от юродивости до… не знаю чего. А ведь напрасно это все. Напрасно.
XI
Судьба — упрямая вещь, это каждый вам скажет. К тому же избегать ее бесполезно. Судьбой нашего героя в это утро было… как вы думаете, что? Правильно, ехать на работу. Офис. Слегка помятые лица ОМ. За исключением Натальи. Странно, но наш герой, только войдя в офис, почувствовал разлитую в воздухе тревогу. «Так. Вообще-то уже должен войти Соколов и вопросить…»
На этом месте дверь отворилась, торжественно, как в английском замке, и в кабинет прошествовали Соколов и Ефремов. Оба. Что бы это значило?
— Ну-с, так, господа и дамы. В нашем — и вашем — отделе происходит реорганизация, — ага, настал значит «час Х», «целероны», прячьтесь. — И результаты ее неутешительны. При слиянии нескольких отделов ваше штатное расписание меняется. Минус два. Это будут… — он помедлил, ну чего тянуть-то, не учитель ведь в школе, давай порадуй парней. — … Сергей, Вы, сожалею, конечно, — он показал рукой на Сергея-2, — и Вы, Сергей, уж извините за каламбур…
Сказать, что наш герой был потрясен, это не сказать ничего. Будто рядом произошел взрыв. Соколов еще что-то говорит про две недели, положенные по закону на поиск места, Ефремов постукивает пальцами по ближайшему столу. Сергей-2 растерянно хлопает глазами, Данила — он в свою коронную расцветку — облегченно отдувается… Все будто летит мимо, не задевая ни слуха, ни сознания.
Ушли.
Начальство к себе, МНСы — курить. По полпачки засадят точно. Сергей было хотел достать коробку, собрать личные вещи и понял, что — нечего. Вот что, скажите на милость, прут с работы американские клерки при увольнении? Может, из мести боссу, пачки ксероксной бумаги?
— Отрабатывать будешь? — Наталья говорит так, будто сердится. — За две недели можно что-то подыскать. И надо взять у Соколова рекомендательное письмо, лишним не будет. А если напишет гадость, всегда можно выбросить.
— Нет, — он отсутствует.
— Тогда тебе надо за расчетом к Лене.
— Надо.
— Слушай, не расстраивайся ты так. Ты же умный парень, найдешь себе легко место…
И тут произошло нечто мистическое, иначе не назовешь. Какой бы раньше неестественный угол Сергей ни придавал своему самолету, Ил всегда стоял устойчиво: тяжелая подставка. То ли сквозняк резко дунул, то ли еще что, но штурмовик вдруг сорвался с края стола. Сергей обошел стол и присел возле павшего летуна. Одного взгляда хватило, чтобы понять — все. Крыло отломано, фонарь торчит зубчатыми осколками, винт с одной лопастью валяется в стороне… Сергей так же с отсутствующим видом достал из-под стола мусорное ведро.
— Прости, друг, — сгреб туда обломки. Встал у ведра. — Боевой был. Самолетик, — задвинул ведро ногой под стол и вышел.
— Ах, как скверно, как скверно, — дошел до Лены, взял у нее тоненькую пачку денег, расписался в ведомости. Пошел на выход.
— Ах, как скверно, — проходя по лестнице на первый этаж, вдруг вспомнил свой первый приход сюда. Ведь он не должен был тогда попасть в штат фирмы, ан нет, переломил судьбу. А лучше бы не переламывал.
Вышел на крыльцо. На поясе затрепыхался телефон. Какой-то незнакомый номер опять. А ну вас всех!
— Возьми трубку, — сверху голос. Поднял глаза. В открытом окне второго этажа, не их окно, их на другую сторону, — Наталья с трубкой.
— Слушай, это мой номер. Запиши на всякий случай. Мало ли… Может, позвонишь как-нибудь.
— Как номер узнала?
— Ты телефон забыл как-то. Ну, я позвонила на свой. Определился. Извини. Сам бы ты не догадался попросить… Не стирай мой телефон!
Нажал отбой. Спокойно. Не буду стирать. Хоть и зря, думаю.
Вот и все. Самое бы время поставить веху. Такой-то год такой-то эры, опять безработный. Правда, денег дали… даже смотреть не буду — сколько. Э-эх… Бутылки еще тут эти понаставили! Сергей в сердцах пнул пустую пластиковую бутылку, мирно стоявшую сбоку от входа. В конце своей траектории бутылка настигла… Ежа-Ефремова, семенившего к пешеходному переходу. Ударила его в левую ногу, Ефремов сердито обернулся.
— Извините, Валерий Владимирович, — Сергей коротко оскалился подобием улыбки. «Хотя какой ты мне Валерий Владимирович. Стопудово твоя идея была Данилу на меня заменить. Еж ты, Ежом и останешься в памяти народной».
«Ах, какое деструктивное чувство — ненависть. Никакая радость не заставит столько создать, сколько в порыве ненависти можно разрушить… Спокойнее, спокойнее».
«Значит, товарищ Еж, вышли на пару минут раньше и собираетесь, как всякий эксцентричный миллионер, проехаться на маршрутке? И мне, значит, в свой последний путь переться за вами до остановки?»
Они перешли дорогу. Причем, как наш герой ни плелся нога за ногу, все равно это было быстрее, чем перебирал ножками Еж. Когда они поравнялись с первым цветочным павильоном, что стеной стояли вдоль остановки, перед нашим юношей, словно Сивка-бурка из одноименной сказки, возник — кто бы вы думали? Ну конечно же, Лёх-ха! В этот раз абсолютно, до противного трезвый. Сжимая в руке одинокий тюльпанчик, который в его кулачище выглядел и вовсе колокольчиком.
— Вот, представь, — как обычно, перегородил он дорогу нашему юноше, — пить — все. К мадаме иду, цветок вот… купил. А внутри… Ну, неправильно это. Пил я, да, но человеком был. Душевным. А и ты нос зря повесил, — закончил он неожиданно.
— Да, наверное, — Сергей, тоже как всегда, попытался его обойти. И что-то, как всегда, царапнуло сознание, но не остановило.
— Ага, не светило тебе там. Ни по работе, никак, — Лёх-ха снова перегородил дорогу, но как-то ненастойчиво.
— Извините, я тороплюсь, — Сергей с легкостью проскочил между ним и киоском.
— Да, и на часы… не греши. Они в порядке, — выдал еще на прощание, уже в спину. Ну до чего странный субъект. Точно, нельзя нашему человеку резко «завязывать». Один засыпать начинает в любом положении. Другой на все пьянки — непьющий уже — с камерой ходит.
Тут, дорогой читатель, я открою тебе большую-пребольшую тайну. Каюсь, тянул до последнего, не хотел ее тебе открывать. Ну, опять же, открой я ее раньше — и что было б? Да никакого внимания с твоей стороны к сюжету не дождался бы. Точно говорю, все предсказуемое — скушно-с. А мне в твоем внимании — прямая корысть. И ты тоже, в общем-то, хорош. Ну что, не возникало ни разу вопроса — чего это матерые программеры занимаются такой хренью? Не побоюсь этого слова. А занимались они ею по прихоти одного человека — злого Ефремова В. В., 1957 года рождения, ранее не судимого. Этот человек, друзья мои, просто гений. Ну посудите сами — взять деньги под фирму, у серьезных людей и неплохие деньги, эту самую фирму создать из ничего. Штаты набраны и проплачены. Заключить какие-то с кем-то договора на поставку оргтехники и оборудования для интернет-провайдера, под эти договора опять взять деньги. И вот, наконец, финал — эффектное исчезновение мага в облаке газа! Со всеми саккумулированными средствами. Но вот незадача, среди тех, кто дал деньги, оказались бандюки. А эти люди очень не любят, когда их «кидают на деньги». Это и вообще-то мало кто любит, но бандюки почему-то особенно. Представьте себе теперь, почему Еж так часто нервничал — будучи в шкуре Штирлица, каждый день ходившего над пропастью, он Штирлицем не был. И — он-то хорошо знал, у кого взял деньги. Однако гении, и злые в том числе, личности от реальной жизни абстрагированные. Они в своем мире живут. Где-то Еж допустил ошибку Штирлиц, если помните, ее тоже допустил, и бандюки «вычислили» его. Финансовые потоки отследили, прибавили два к двум, вышло меньше единицы, и — все. Но вот практичные люди! Уже созданное ООО решили оставить в работе, в СВОЕЙ работе. Правда, вот Еж там был уже не нужен. Поэтому по дороге к остановке его ждал юноша с кухонным ножом за пазухой. Кумарило юношу с утра страшно, да и с вечера не отпускало. Что та микродоза, которую дали ему Добрые люди на «бэхе»! Зато пото-ом, на те деньги, что они заплатят ему, он купит много, много ширева. И не какой-то черняшки, а белого дерьма, от которого вены поют и чистый, чистый кайф! Только надо завалить того задохлика, что вчера показали ему Добрые люди. Скорее бы пришел уже, а то кумарит жестко сегодня, сил нет. Ну где же он, где, где, где-е!
Сергей, пройдя еще несколько павильонов с цветами, опять очутился в двух шагах от Ефремова. Машинально взглянул на часы — пятнадцать одиннадцатого — и в то же время, видя что-то необычное боковым зрением, что мозг еще не осмыслил в «необычное», почувствовал, как в затылке что-то напряглось. Когда он поднял глаза от часов, первое, что поразило его, — злое удивление, готовое перейти и уже переходящее в растерянность — на лице Ежа. Сергей даже усомнился. Настолько Еж стал похож на своего несуществующего брата-близнеца, очень похожего на него, но не-Ежа. Тот, кто так удивил его, стоял спиной. И ничего в нем — ни потрепанная матерчатая куртка, ни спортивные штаны с оборванными «молниями» на штанинах, ни волосы сосульками — ничего не могло вызвать такого удивления. Ничего, кроме правой руки. Его правая рука медленно, как при «раскадровке» видео, почти не размахиваясь, несла что-то, чего не видно было сзади, но что угадывалось по лицу Ежа, куда-то тому в область печени. Да он убивает Ежа! Именно так это будет — Спина левой ухватит жертву за плечо, правой вместе с шагом навстречу донесет что-то до печени, и… все.
Так не будет.
Двумя большими шагами Сергей догнал Спину и захватил его правое запястье. Запястье медленно, очень медленно напряглось ему навстречу. Еж стоял как парализованный, вылупив глаза, даже и не думая защищаться. «Куда девать эту руку, сейчас ведь дергаться начнет, скот», — с неожиданной злобой на это существо подумал Сергей. Существо тем временем, опять же медленно, очень медленно, начало поворачивать голову, показывая искаженное трусливой яростью лицо. И лицо это все решило. «Насилие негуманно», — с этой мыслью Сергей просто дернул Существо, помогая себе всем телом, за руку на железный косяк цветочного павильона. Куда тот и въехал низким лбом. И пока тот медленно, как земля после взрыва в глазах контуженого солдата, оседал на асфальт, лицо Ежа проделало обратную эволюцию — от вылупленных глаз к злому удивлению. Сергей увидел выпавший нож. «Нож», — подумал тупо. Еж моргнул, медленно повернулся и сделал шаг к остановке. Оглушительно просигналила «маршрутка», взвизгнув тормозами обрулила старую квадратную Тойоту. Еж вдруг резко ускорился и пошел в нормальном темпе.
«Урод», — подумал Сергей, глядя вслед. Слово грубое, не спорю, но все события этого утра дают мало оснований для нежных чувств к Ефремову. Вы не находите? «Да еще и тормоз. Однако, уходить надо, пока юноша спит. Спи, мой бэби, сладко-сладко…» Пнув напоследок нож подальше за павильон, Сергей машинально взглянул на часы и быстро пошел, почти побежал через дорогу, во дворы жилых домов и сквозь эти дворы… «Пятнадцать одиннадцатого, остановились что-ли? Часы еще сломал, гад…»
Сергей шел, и шел, и не мог остановиться, будто чем дальше он уходил, тем дальше от него оставалось не только место несовершенного преступления, но и само это утро. Эти люди, которые оба не нравились ему. И между которыми он влез, так некстати для одного и очень кстати для другого. Героем, как ни странно, он себя абсолютно не чувствовал. Особого запоздалого страха тоже не было. Было ощущение, что залез в какую-то липкую смрадную грязь, которой покрыта оборотная, невидимая сторона жизни.
Только одно желание овладело им по приходу домой, на съемную квартиру, — спать, спать, спать. И сил хватило только на то, чтобы стащить пиджак. Сейчас он лежит наискосок на старом продавленном диване и — спит. Спит сном праведника и не знает, что благодаря цепочке случайностей может на все это плюнуть и забыть. Что Пацаны на «бэхе», наблюдавшие всю сцену с некоторой дистанции, попали под «красный светофор» и не успели развернуться, пока он вбегал во двор, что через дорогу. А въехав во двор, не увидели его, потому что он в горячке повернул из этого двора почти назад, в другой двор, непроезжий для машин. А когда Пацаны накружили по дворам и выехали на проспект, наш герой уже уехал на маршрутке. И они потеряли его. Потеряли, скорее всего, навсегда. Потому что лица не запомнили — слишком все быстро случилось, приходить на это место Сергею теперь незачем, ну и пиджак его, скорее всего, на какое-то время вернется в шкаф. Вот так.
I. 121-й день
«Если верить современникам, Фернан Леже мечтал именно о таком искусстве, — Кузьмин двигался вдоль стены, сплошь испещренной граффити. — Интересно, понравилось бы ему… оно, когда — вот так». Граффити неожиданно кончилось корявыми черными буквами.
«Я воевал. Лысый».
Вот так. Без перехода. Что характерно, никто из художников ничего не намалевал поверх. Через несколько метров — опять.
«Я воевал».
Чей-то крик, записанный черным маркером по парадной стене. Кто ты, Лысый? И что в твоем крике? Желание донести до людей, что пока они здесь дурили и прожигали жизнь, для тебя она была неимоверной ценностью? Они не услышат, здесь никому ни до чего нет дела. Или это от желания самому понять — как это, вот там ты мог убить, сам мог быть убит, и это было повседневно и просто, и самое страшное — к этому появилась привычка, а вот здесь, вот сейчас, в этой мирной вроде бы жизни — как жить? С тем, что ты знаешь.
…Кузьмин лежал на больничной койке и думал о том, что, в сущности, жизнь его кончена. Репродуктивной функцией воспользовался — потомство дал. Чего-то там пожил-не пожил, сделал-не сделал. Неважно. Потеря ноги была нелепой случайностью и от этой нелепости страшной вдвойне.
Его соседом по палате был Шломов.
— Шломов. Майор Шломов, — представился он при первой встрече.
Кузьмину тогда было решительно все равно, кто там лежит на соседней койке. Он был занят своей вселенской катастрофой. Поэтому почти не слушал, а точнее — не слышал, что говорил сосед.
— …Переполз неудачно. Задницу высунул, снайпер ихний мне «пломбу» и влепил. А снайперы у них сейчас, у-у брат. — Там винтовкаы что ПТР Отечественной войны. Калибр — двенадцать миллиметров с копейками, длина — за два метра, БТРы в борт прошивает…
Видя, что его сосед по большей части молчит, Шломов рассказывал о себе. Уже потом Кузьмин подумал, что это он так пытался отвлечь его, вытащить из той ямы, в которую бывший доктор упал и не чаял тогда выбраться. Волей-неволей он, к примеру, тогда узнал, что майора, чья небольшая фигура, казалось, сплошь состояла из мускулов и сухожилий, военные медики тоже готовили к ампутации ноги, полностью, от бедра. Шломов ругал их, не выбирая выражений.
— У них цели другие. Спасать, кого можно спасти, шансы у кого есть. Я как от ампутации отказался, на мне крест сразу поставили. Я чо им, ногу отдать за… так просто! Не-ет, я бороться буду. Как там Ахеджакова говорила: «У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба…»
И этим сразу стал неприятен Кузьмину. Подсознательно. Доктор не признавался себе в этом, но… Вот представьте, кто-то в компании знакомых встанет и без обиняков заявит: «Я умный!» Ничего ведь особенного. Он же не подразумевает, что раз он один такой умный, то все остальные дураки. Отнюдь. Но поймут его именно так. Вот и здесь — то же самое, бороться он будет. Ишь ты, герой Кавказа! Не у всех была такая возможность — бороться. Если бы он, Кузьмин, отказался от операции, то гангрена пошла бы дальше. Только и всего. И потерял бы он всю ногу, а в абсолюте и вообще не лежал бы здесь сейчас. «Бороться».
Он отворачивался к стене, а Шломов боролся. Брился по два раза в день. По утрам делал разминку, голый по пояс. Причем видно было, что это не на публику. А если учесть, что первый имплантант, поставленный ему вместо раздробленного сустава, не прижился, его должны были вот-вот сменить на более дорогой, то зарядка Шломова требовала определенного героизма. Через боль, через «не могу». На левой груди майора в лучших традициях Советского Союза красовался татуированный портрет. Кого-то смутно напоминавший Кузьмину, но вот кого? Видя его заинтересованность, Шломов прояснил.
— Чё Гевара. Только не тот, что бренд, а в профиль. Это в училище еще друг один с ЖЗЛ срисовал. Дураки, конечно, были. А и не жалею. Мужик ого-го какой был.
— Ты же сейчас с такими же повстанцами воюешь, — тот редкий случай, когда Кузьмин поддержал беседу.
— Э-э, не скажи. Борцы за идею и борцы за «бабки» — это две большие разницы. Которые за идею были, тех я уважал.
— И так бывает?
— А почему нет. Сильный враг вызывает уважение. Только мало их… таких.
И было видно, что не врет. Будучи сам по характеру человеком очень сильным, он вполне мог уважать силу в ком-то другом. Пусть этот другой и на чужой стороне воюет. Правда, проку от этого уважения врагу будет не много. Ибо Шломов как-то очень коротко и просто выразил свое отношение к войне.
— В чем был выигрыш Сталина, такого же кавказца, по сути, и проигрыш нынешних гуманистов? Чеченская нация — это одно целое. Это русские по отдельности все. С теми же если воевать, то со всеми вместе. И не чикаться. Сталин так их и выселил. И детей, и стариков, и женщин. А в нашем случае — собрался завоевать. Пусть знают, что ты пришел не в гости.
— Довольно жестоко.
— Вот тут не согласен. И даже напротив — жестокость от слабости идет. Дополнительный фактор запугивания. А вот ты будь сильным, займи какой-нибудь юрт их, выведи все мужское население за плетень, на землю — и грохни. Не пожалей пулеметной ленты. И никаких отрезанных голов-ушей. Вот тогда-а… Тогда, когда ты подойдешь к третьему населенному пункту, они, еще не начав сопротивляться, уже знать будут, чем все кончится. И деморализует это здорово. А на пятом юрте сами сдаваться начнут.
И был страшен в этот момент майор Шломов, прошедший 1-ю и 2-ю чеченские войны и подбитый уже практически в мирное время. И говорил, и рассуждал вполне логично и спокойно и… еще больше пугал этим. Потому что, вот так это происходит — берется человек, цивилизованный и вроде адекватно мыслящий, засовывается с головой в войну, и — вот вам результат, получите. Война вкладывает в него свою страшную логику. И с позиции ее — войны — он рассуждает так же логично и адекватно. Вот только мороз дерет по коже от этих рассуждений. И не маньяк он, и не оборотень, а даже наоборот. Если б был оборотень, то имел бы там одни привычки, а здесь — другие. Но то, что там изменено, здесь уже не отбросишь и не забудешь. И тащить потом этот багаж всю жизнь оставшуюся.
Как-то после обеда, на который Кузьмин не ходил, а Шломов исправно ковылял в общую столовую, вернувшись, он выдал.
— Вспомнил тут. Видел возле поста одного надпись на бетонном блоке. «Счастье — это когда ты подумал, что тебя убило, а тебе только оторвало ногу». Хорошо, а?
Кузьмин лежал бревном, по обыкновению, и не знал, как расценивать слова Шломова. От кого другого это прозвучало бы явной издевкой, а от этого… Какое ж это, к хренам, счастье?
— Хорошо. Знал, что писал. Когда «растяжку» цепляешь, последняя мысль: «Все». А если сподобит потом очнуться в ППГ, то это счастье. Ты не подумай, я не чтобы подбодрить там или еще чего. Я ж не Христос, словом спасать. Просто вот там — это так.
И непонятно, чем больше — такими высказываниями или отсутствием сочувствия, а он на самом деле не качал головой и не вздыхал соболезнующе, — задел Кузьмина. Тот неуклюже забарахтался в своем вязком болоте. Окружающий мир расширился дальше прикроватной стены. Он заметил, в частности, что Шломов всегда читает одну и ту же увесистую книгу большого формата. Книга была аккуратно обернута газетой, название не было видно, но от майора не укрылась тень заинтересованности на лице Кузьмина. Он — майор — вообще обостренно реагировал на все изменения вазомоторики окружающих.
— «Самолеты Второй мировой». Интереснейшая вещь. В том плане, что у нас, мне-то в первую голову интересны наши самолеты, у нас, оказывается, на момент начала войны были не только И-16 и ТБ-3. Как в «Живых и мертвых», да? Были СБ — скоростные бомберы, были ЛАГГ-3 и МиГ-1 — ястребки. Пусть не такие скоростные, как «мессеры», зато с большим потолком. Выше, то есть, могли летать. Так что эти собаки делали. — Навязывали бой на своей высоте, заходили чуть выше и давили к земле. А тут они короли. Преимущество в скорости — большое дело. Только ЛА-5 сквитался потом с «мессерами», — глаза Шломова горели огнем неподдельной страсти.
— Тебе бы летчиком быть…
— Э-э, сейчас не то все. Тогда вот такая была золотая середина — и моторы уже позволяли быстро летать, и в то же время небо рядом было — руку высунь. Высунь-ка руку сейчас из Су-27! Оторвет по самые пятки.
В этом месте губы Кузьмина чуть раздвинулись в улыбке.
Потом Шломову делали операцию — меняли имплантант. Операция была тяжелейшая, Кузьмин понял это по множеству субъективных признаков. И то, что прощался майор на полтора часа, а прикатили его бледного той самой восковой бледностью почти через три. И то, что сестры суетились вокруг больше обычного. И то, что поставили в бесчувственное тело — небывалый случай — систему для промывки от наркоза. Потом Шломов начал бредить. И в бреду его была война. Расчетливая, рациональная и удачливая, похожая на охоту грамотных егерей. Иногда Кузьмина — врача, видевшего немеряно крови и грязи — начинало мутить, и он старался думать о чем-то хорошем. Думать как можно сильнее, чтобы заглушить выкрики соседа по палате. А потом глубокой ночью тот пришел в себя. И заговорил осмысленно. Сразу, без перехода.
— Знаешь, Саня, страшно что. Тело помнит все ощущения здорового нормального тела. А оно изменено уже, страшно и безвозвратно, — пулей. Ты и не слышал ее. А уже тебя тащат куда-то… и в глаза не смотрят. Так вот.
И отвернулся к стене. А утром — лежа, не имея возможности встать — начал свою разминку. Позеленевший и слабый. Ту часть, что касалась рук и плечевого.
— С пробуждением, — подмигнул проснувшемуся Кузьмину. «Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла. Такая вот поговорка у майора была…» Еще бы «утку» не забыли оставить. А то часа полтора уже терплю. Не поверишь, в ушах булькает, — Шломов радостно рассмеялся.
Кузьмин проморгался, чтобы убедиться, что это не остатки сна, кряхтя сел, дотянулся до костылей у спинки кровати и в первый раз после операции добровольно, не по нужде поковылял по коридору искать сестру и «утку» для майора.
Выписывали его раньше. Швы сняли, процесс заживления шел нормально, — вперед, на большую воду. Шломов только-только начал делать несложные движения своей ногой. Кузьмин уже собрал манатки и сидел на стуле, кровать его перестлали чистым. Жена должна была вот-вот приехать на такси. А чего ее, собственно, здесь ждать?
— Ну ладно, поковыляю вниз… — он взял костыли.
— Не «поковыляю», а «пойду», — Шломов оторвался от своей книги. — Ладно, — протянул свою будто из дерева ладонь, — не увидимся, думаю, — тиснул руку Кузьмина. — Ты давай, держись там, короче, — и все, вернулся к книге. Такое прощание.
Но встретиться им пришлось. В пору пьяных хождений Кузьмина. Жена уже, как и обещала, ушла. Тогда это очень мало изменило жизнь бывшего доктора. Так же он бродил, насосавшись до одури спирта. Денег ему много не нужно было, пенсии инвалида на пропой вполне хватало. А одежда-обувь… Кто о ней в такое время думает? И брел он себе где-то… да неважно. Не в центре, в общем, в центр он старался не соваться в таком виде. Брел себе и брел, пока кто-то ненавязчиво, но крепко не придержал его за рукав. Кто-то в серо-камуфляжном бушлате всматривался ему в лицо острым взглядом.
— Кузьмин?
— Ба-а, да это же майор Шло… — договорить ему Шломов не дал. Бесцеремонно дернув, втащил в какую-то забегаловку. Да, она «Сковородка» называлась, смешно так.
— Здесь сиди, — пошел к стойке, усадив бывшего доктора за столик. Тот пребывал в состоянии блаженного отупения, когда радуют практически все события. Его даже не удивила сдержанность майора на слова. Тот вернулся, неся водку в стакане, грамм сто, тарелку с хлебом, ложку. Поставил на стол. Долгим взглядом посмотрел Кузьмину в лицо. Потом, словно бы передумав, взял стакан и выпил залпом, заел хлебом. Все так же молча.
— Ножом. Убивать. Трудно, — сказал, будто пудовые гири роняя. — Трудно. Пистолет, автомат — это машины, только кнопку нажми. А ножом — трудно. В живое. Видишь, как жизнь через глаза уходит. Через глаза именно. Тебя бы убил. Ножом, — закончил неожиданно.
Кузьмин смотрел на него все еще с веселым удивлением, все еще не особо понимая, с чего это человек из его хороших воспоминаний так злится. На него, что ли?
— Спасибо, — это Шломов официанту, принесшему дымящуюся солянку в горшочке. Одну — Шломову. — Убил бы, — это уже Кузьмину, — чтоб не мучился. Ты ж доктором был, знаешь наперед все. И как ты опускаться будешь, и чем от тебя пахнуть будет при этом, и кончится чем. Я бы сократил все это, — майор отхлебнул солянки.
Каким-то непостижимым образом, каким-то таранным ударом своей энергетики Шломову удалось пробить тупое благодушие Кузьмина. Тот вдруг поверил. Вот — правда, может убить. И легко.
Майор сыграл лицом, будто задавив в себе что-то… слово ли, движение ли… неизвестно. Снова глянул на Кузьмина, ударив энергией вот этого задавленного в себе… чего-то.
— Ненавижу вас, — еще отхлебнул из горшочка, — черт, горячая. Эй, парень, — показал официанту руку с раздвинутыми сантиметров на пять большим и указательными пальцами. Официант принес еще стакан, еще сто грамм. Шломов выпил, прихлебнул солянки. — А ненавижу, потому что видел людей, которые очень, очень — слышишь? — хотели бы жить и умерли. И вижу вас, которые могли бы жить. А не хотите, с-суки, — майор съел подряд несколько ложек. Видно, солянка подостыла, ее можно стало есть.
Кузьмин молча, но уже осмысленно смотрел на него. Что он мог сказать? Причины у всех разные, итог один. Чего говорить?
— Так вот, слушай. Внимательно, повторять не буду. Создашь себе систему из мелочей. Возьмешь лист бумаги и все, все — понял? — запишешь, что сделаешь за день. До походов в сортир, до сигареты каждой. Бухалово в систему не включать. Лист должен быть исписан полностью. Начинаешь день с чайника. Понял?! Это важно. Кипятишь чайник, пьешь чай. Пустой, с бутербродами — все равно. И от Системы — ни шагу, понял?! Ни шагу назад, — дохлебал солянку, достал из нагрудного кармана сигарету, размял в пальцах, но, поглядев на молодую парочку за соседним столиком, закуривать не стал. — Когда система заработает, устроишься на работу. Хоть как, хоть боком, но связанную с медициной. И работу — в Систему. Приход-уход, сортир, все сигареты, какие газеты в перерыве прочел — все. Эй, парень, — это он опять официанту. Тот подошел, забрал горшочек и деньги, ушел. — Все, выполнять, — Шломов еще раз, последний, глянул на Кузьмина и ушел. Не подав руки и не попрощавшись…
Вот таким человеком был майор Шломов. Который действительно воевал и, больше того, носил эту войну в себе. Постоянно.
«Я воевал. Лысый».
Кузьмин усмехнулся и пошел на работу. И так выпал из системы на четыре минуты.
II
Потолок.
Что есть потолок? Потолок есть самая романтическая часть любой квартиры. Ибо только в романтическом настроении человек смотрит в потолок. После романтического свидания с женщиной. Как вам пример? Или рано-рано утром, проснувшись почему-то до будильника, когда вставать еще слишком рано, а что-то менять в этой жизни уже безнадежно поздно. За исключением же вышеупомянутых и, может, еще пары-тройки случаев потолок просто невидим. Парадокс! Он есть, но его не видят. Потому что не смотрят.
А Сергей как раз смотрел. В потолок. Лежа на диване. И снова, как во все переломные моменты жизни, пытался понять три вещи. Как то, что случилось, собственно случилось? Хорошо это или плохо? И, наконец, куда же идти дальше после случившегося по жизни и чего от нее, жизни то есть, хотеть? Первый вопрос логично было сразу же отбросить. Тот, кто думает, что разобрался во всех гримасах Фортуны, либо вселенского масштаба мудрец, либо сумасшедший. Либо то и другое сразу. Вопрос второй. Потерю работы трудно назвать хорошим событием. Но… есть здесь одно «но». Нельзя заниматься ерундой, понимать, что занимаешься именно ерундой, но все-таки получать за это деньги. Затягивает будь здоров.
Да, еще ведь остался вопрос третий. Чего хочешь ты, человек жалкий? Хлеба и зрелищ? Секса, наркотиков и рок-н-ролла? Гм-м, это в общем-то все неплохо, но — завтра. А сегодня мы будем ставить веху. Что такое веха, вы спросите? У-у, господа и дамы, ве-еха… Это удивительное изобретение человечества. Вот, допустим, садится наш юноша на лавочку где-то в парке и говорит себе: «Сегодня …дцатое октября. Я вылетел с работы в СКТ Fat-UMM. И в общем не жалею, работа была глупая. Мне столько-то лет. С личной жизнью переменно. На квартиру пока не наворовал, снимаю…» В таком роде. Вот абсолютно неважно, что там было, плохое или хорошее. А важно, что, определив эти вещи словами, ты материализуешь этап в жизни.
В этот раз Сергей решился на самый трудный вариант, в плане вехи. Сесть на лавочку в парке, в конце концов, может любой дурак. Мы пойдем другим путем. Точнее, поедем. На Родину. Родина находилась в сорока километрах от Города и была небольшим городком, из тех, что со временем неизбежно становятся спальными районами Мегаполиса. Но это со временем. Пока же автобус шел по живописной горной дороге, с множеством опасных поворотов и умопомрачительных по красоте и дикости пейзажей.
Осень. Сергей сладостно потянулся, выйдя из автобуса. Она всегда приходит сюда раньше, чем в Город. И когда там еще все ходят в ветровках, здесь уже стоит тот самый запах воды, холода и умирающих листьев. Тот запах, что ясно говорит: возврата к лету уже не будет. А уж когда в Городе осень движется к концу, здесь…«А я ведь скучал, надо же. Такая прет жизнь… насыщенная, а — скучал. Оказывается». Сергей, щурясь, поглядел на небо. Холодное. На дома-«деревяшки» вокруг. Стоят. Осень. Родина. Трудно будет ставить веху.
Сергей шел и думал, что вот эти улицы когда-то были его. Они мало изменились. Еще думал, что, когда жил здесь, родина не была к нему особо ласкова. Но стоило уехать, и не можешь смотреть вокруг без душевного трепета. И улицы кажутся более родными даже, чем когда жил здесь. Особенно почему-то осенью.
Вот он и дома. Мама усадила его за стол, собрав на него все, что было в холодильнике. Сама мама сидит рядом и подсовывает тарелочки с маслом, сыром, еще чем-то, будто боясь, что Сергей не достанет.
— Похудел опять…
— Да я особо толстым, вроде, и не был, — нарочито юморной тон.
— Ну все равно. Постригся еще опять коротко.
Что верно, то верно. Стрижка — Сергей обкорнался перед самым увольнением — была «под расческу». Была бы и вообще «под ноль», но девушка в парикмахерской деликатно сказала: «Вам не надо. У вас не такой… не такое строение черепа. Некрасиво будет». И вопрос решился — «под расческу».
— Я поваляюсь, мам, — после трапезы, вестимо, надо на диван. Русские мы али нет? Поваляюсь, ага, неплохо бы почитать чего ни то. Вот — мысль! А почитать надо Симонова, «Сын артиллериста», была где-то детская книжка. Пусть — «бивачный поэт», как кто-то его назвал, пусть им! Но! Великие мысли сокрыты в сем стихе.
Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла.
Такая уж поговорка
У майора была.
Выучу, вот не сойти мне с места, выучу. Тэ-эк-с, где тут шкаф наш… И Сергей полез в старый книжный шкаф, за откидной крышкой которого они когда-то делали уроки. Вот, тонкие детские книжки, лежат стопкой. Чего-то… Коробка какая-то мешает. А мы ее вытащим… В открытой прямоугольной коробке стояли плотно составленные письма. Мама сложила. Наугад вытащил одно. Странно. Колькин почерк на конверте. На бабин адрес, но — маме. Штемпель… 039 518. Не по порядку. 18 марта 1995 года. Мама тогда была у бабы, ухаживала за ней уже последние дни. А они с Колькой старались, как могли, подбодрить ее, писали через день. Вот рядом еще три письма, тоже Колька подписывал. О чем он там? Ага, «курсак» свой оформляет, никак сдать не может, двоечник. «Учусь нормально, конечно, не отличник, как некоторые гениальные братья…» Ну поддел так поддел! Сергей был отличником до конца школы, а Колька — только первые три класса, потом честолюбие пропало. Чего еще? «Ты, мама, не страдай особо, а то… бедный Жюльен Сорель у Стендаля все страдает-страдает весь роман, а в конце его взяли да и гильотинировали. Не очень, может быть, удачный пример, зато наглядный…» Да уж куда нагляднее! Нет, какой все-таки Колька… балбес, короче! Ну можно так писать? Чего там он-то приписывал, ага, «учусь хорошо, готовим почти каждый день, ходили в кино на «Скорость», это про маньяка, там… (вкратце сюжет), отец приходил (уже в разводе был), принес две чашки сахара, леденцы от кашля и десять тысяч нам…» Да-а, времена были. Хреновые времена, чего там. Но…
Сергей вдруг поймал себя на том, что сидит, ероша короткие волосы, и жадно хватает глазами строчки, как будто что-то куда-то могло вернуться… Зря открыл письма, ох зря. Как будто что-то вообще можно вернуть! Как будто что-то…
Ладно, все. Идти, идти отсюда.
Улица. В бурых тонах. Листьев на деревьях нет, трава пожухла. Вот облицовывают камнем старый кинотеатр. Да хоть чем его отделай, для Сергея он всегда будет бледно-зеленым. С аляповатыми афишами производства местных ван-гогов справа и слева от входа. Правая — что идет, левая — что будет. Он до сих пор помнит все иностранные фильмы, что смотрел здесь. Да, «Юность» он тогда назывался. В любом городе, наверное, есть своя «Юность». А чуть ниже кинотеатра проходил такой бетонный желоб для слива дождевой воды, прямоугольной формы. Вода по нему стекала в такую квадратную яму-коллектор и под дорогой уходила дальше вниз, уже круглой трубой. Пройти по этой трубе под дорогой у тогдашних первоклассников было что-то вроде подвига. Где он, кстати, вход в трубу? Ага, прошел уже.
Так думал он, а сам продолжал идти по тем же самым улицам. К тому самому другу. И даже с той же самой целью.
— Ну? — Друг был рад.
— Ну? — а чего понукать, и так все ясно. За пивом идти надо. Выбора нет.
— Баранки, как говорится, гну. Пошли, что ли?
И, в общем, все дальнейшее было известно. Друг уже давно стал здравомыслящим человеком, где и с кем попало пиво не пил. Имел семью. Большую и шумную по временам. То есть — предстояло им пить на диване, посматривая одним глазом какую-нибудь махровую попсу по «ящику». Когда пьешь, всегда надо смотреть и слушать попсу. Концепт не прокатывает. Но вот сегодня не хотелось что-то, чтобы вот так вот. Хоть и неплохо это, конечно, и показывает, что в мире есть что-то постоянное, но… Но вот надо иногда выбиться из колеи. Надо. Трудно и… бесполезно даже объяснять. Но надо.
— Слушай, у меня предложение. Вот — ты сколько будешь? Четыре. И я четыре. Берем, потом по одной выпиваем на лавочке, а три — дома на диване. Да-да, знаю. Что диван стоит пятнадцать тысяч и гораздо удобнее лавочки. Но давай так. А?
Друг изобразил всем видом работу мысли. Нельзя ведь ему было пить на лавочке, никак нельзя. Это и вообще-то мало кого украшает. Другу же… Ну, вообще нельзя было.
— Тут такое дело…
— Да знаю я твое дело. Но понимаешь, иногда надо плюнуть на все и хлопнуть пива. На лавочке. Я ж не зову тебя каждый день — так. Сегодня просто — надо. Ну пойди один раз навстречу! Ну давай!
— Ну ладно…
— Я чего на лавочку-то тебя завлек. Все равно ведь — семья это семья. Ну… не поговоришь так… там. Хотя я ничего не хочу сказать, ну… ты понимаешь. В общем.
Еще глоток. Пока вкусно.
— Щас объясню. Бестолково все как-то. Вот… Вроде идет все, жизнь катится. Чё-то делаешь. Вроде осмысленно. Чего-то там строить пытаешься… Оглянулся назад — нету ничего. Только тени. Ты не подумай — я оптимист вообще. По жизни. Раньше вот особенно был, такой оптимизм животный, знаешь. Живу, и чо хошь, то и делай со мной. Наверное, с годами это теряется. А вообще… не то это все. Просто… нет опоры. Не на что, блин, опереться. Падаю я.
— М-да-а. Дела. Я вот тут… Не хотел говорить. Но ты, видишь, задел вот эту тему. У меня, как бы, неприятности… тут. Родственник, если коротко, нас кинул. У него долг был, и большой. Я взял кредит, денег дал ему. Ну а сейчас… В суд, в общем, подавать будем. На него. А банк на меня насел. У меня-то еще свой кредит гасить… Мне мама хотела помочь — на нее кредит оформить, а я бы платил. Я посчитал — там, короче, получается даже не все от зарплаты отдавать. Ну, выкрутились бы. Мы с мамой ездили в Город по кредиту этому. Ходили в банк там один. Отказали. Они причин не объясняют. Нет и все. Я думаю, из-за брата. Он там косячил с кредитом как-то, фамилия-то одна. Отказали, да. А мы, пока они думали, по Городу ходили. В музей краеведческий. Я сто лет не был. Полдня… да даже почти целый день по Городу просто ходили еще. С мамой. Прикинь, я не помню… Я вот взрослый мужик… Мне вот лет сколько. Я — целый день почти с мамой провел. Не помню, когда было такое…Ну вот, я хотел тебя попросить. Может, мы могли бы на тебя кредит взять. Тебе же, наверное, дадут. Я бы со своей стороны — тут даже не сомневайся — гасил бы. Четко. Просто вот сейчас… так вот.
Оп-ля. Какой неожиданный поворот беседы. Нет, вы не подумайте чего, Сергей не был по натуре жадным. А то, что друзья по молодости звали его Бюргером, так это шутки все. Дурацкие. Но вот… Ради близких, читай — родственников, мы все готовы на что-то. А с друзьями приятнее общаться, когда тебе от них ничего не надо. Поэтому никаких общих «дел» с друзьями лучше не иметь. Пропустив все это в голове, наш герой решился на такой… не самый лучший, в общем, вариант. Но — оставлявший шанс.
— Ну, так. Кредит я повесить на себя не могу. Не обижайся, сейчас никак. Поверь, никак вообще. Но помочь тебе попробую. И ты… плюнь ты на эти банки. К ним только попади. Вот, — Сергей полез во внутренний карман, пальцами перебрал купюры — он знал их наперечет — достал несколько, — четыре-семьсот. Больше сейчас не могу. Отдашь, когда будут. Еще у двоих займешь, ну ты знаешь, о ком я — вот и выкрутился, считай. Ладно, пошли на твой диван…
Пиво выпито. Пора идти. Такое чувство… С чего Другу отдавать? В долгах, как в шелках. Дети, их кормить-одевать надо. Очень-очень нескоро это будет. А значит, все это время дорожка к Другу ему заказана. И из-за того, что будешь напоминанием о долге, и сам себя чувствовать будешь по-дурацки. Сергей невесело усмехнулся.
— Ну. Давай. Будь здоров — не кашляй.
И ушел. Брел по темным улицам, матерясь про себя. Ведь, вроде, доброе дело сделал. Почему же так гадко внутри? Будто переступил какую-то границу. И обратно не вернуться. Что это за дружба, которую можно пятью тысячами разрушить?! 4,7, если быть точным.
А утром… утром он уехал, конечно. Поставил веху. Друга неизвестно сколько не увидит. Если вообще увидит. Хмурое, в общем, выдалось утро.
III
«— А из нашего окна площадь Красная видна. — А из нашего окошка супермаркета немножко…» Кузьмин сидел, глядя через свое окно продаж на окружающий мир.
— Здравствуйте, доктор, — кто-то, приветливо улыбаясь, склонился к нему.
— Здравствуйте, — проще коротко ответить, чем объяснять, что он давно не доктор, что теперь диагноз по трем симптомам не ставит, а если ставит, то не говорит, да-да, попробовал раз, понял — лучше не надо…
— Вы не помните меня, думаю?
— Ну почему же….
— Да нет, это нормально, — кто-то круглолицый. — Я ногу ломал на улице… На …ой улице, у супермаркета тоже. Там толпа еще всегда, а ко мне никто не подходил. Пьяный, думали.
— А-а… Ну как ваша нога?
— Да нормально, — круглолицый счастливо улыбнулся. — Стала даже прочнее: светло-рыжие волосы, лицо в мелких бледных конопушках. Хорошее русское лицо. — Мне ж тогда штырь поставили, так что на всех металлоискателях звеню теперь. И все благодаря вам…
— Да-да, конечно, — Кузьмин, как ни пытался, не мог вспомнить этого улыбчивого парня. Ведь приметное лицо! Ну, дела. Прошло-то ведь всего ничего, а — не вспомнить.
— Вы, наверное, подрабатываете здесь? Между дежурствами? — лицо парня приняло выражение человека, задающего не совсем тактичный вопрос, и он поспешил объяснить. — Я к чему это. Раньше вот не задумывался никогда, ну есть доктора где-то, ну и хорошо. А теперь, так вот идешь где-нибудь, в выходные особенно, вокруг — пьяные, злые все… ну, сброд всякий. И тут — «скорая» поехала куда-то. Думаешь, значит, все в порядке. Уважаю вас, в общем, — парень улыбнулся, будто извиняясь, что так запутанно передал свою мысль. — Всего вам, в общем, доброго.
И ушел.
А Кузьмин вдруг вспомнил. Толчком памяти — сразу все. И супермаркет. И бледное, потерянное лицо парня, пытающегося отползти со стоянки куда-нибудь в сторону из-под колес. И его ругательства проходящим мимо равнодушным людям. Быстро проходящим. «Пьяный», — отметил Кузьмин. Он не помнил, кто их тогда вызвал, кажется, таксист какой-то через своего диспетчера. Они приехали довольно быстро, без пробок.
— Ну, взбирайся, — фельдшер, здоровый молодой детина, отодвинул дверцу их «Соболя» и выжидательно встал рядом. Витюня, помнится, в отпуске был, и напарником дали вот этого фельдшера. А вот Витюня-то скорее всего посочувствовал бы своему брату-пьянице, помог бы влезть. Этот — нет. Стоит, хоть бы что.
— Как я тебе взберусь! Встать даже не могу! — лицо парня было перекошено от боли и обиды. Казалось, еще немного — и он заплачет. Одежда его была вся в грязи — валил снег и тут же превращался в бурую кашу под колесами машин.
— Ладно, спокойнее, — Кузьмин все вглядывался, пытаясь увидеть, нет ли какого криминала, синяков-крови, и надо ли сообщать в милицию. Решить это надо было сразу. Вроде не видать ничего.
— Да чо — спокойнее! Уже полчаса тут корячусь, ни одна тварь не подошла. Все мимо только.
— За добавкой, что ли, пошел? — это фельдшер опять. Зря он это. И так уже видать, что парень не пьяный. Просто нервный, дерганый какой-то. Хотя, будешь тут дерганым, возвращаясь домой ползком. Кстати, почему ползком?
— Да за какой… За сигаретами вышел! И ходьбы-то — две минуты до дома!
— Боль в каком месте ощущаете? — это Кузьмин вступил. Пора переводить разговор в предметное русло.
— Да вот… здесь, — парень показал на голеностоп правой ноги. Так. Поганое местечко. Человек — единственное млекопитающее на земле, способное сломать себе кость весом собственного тела. Загадка мироздания.
— Подвернул?
— А черт его знает. Как-то так… с поребрика шагнул неловко. И упал, — парень попытался улыбнуться.
«Ну, нелепая ситуация же, шагнул — упал. И не встать. А дальше плохо. Никто не подошел, пьяный ведь — сто пудов, как молодежь говорит. Так пару дней назад мужик с диабетом в кому впал, насилу откачали. Тоже упал с гипогликемией, еще и материл всех вокруг, пока говорить мог. Хотя и этот, чувствуется, тоже пару слов выдал… Ладно».
Кузьмин осмотрел, насколько позволял ботинок, ногу. Опухоль. Довольно сильная.
— Встать на нее не можешь, значит?
— Да нет…
«Плохо. Если б мог, можно было б надеяться, что одна лодыжка сломана. А так — или обе, или…»
— Покрути ногой. Стопой, в смысле.
— С-с-с… Нет. Не могу.
«…Или с подвывихом. И ботинок не снять — посмотреть, только усилишь смещение. Ладно, наше дело маленькое…»
— Ну чё, давай — грузим его, — это фельдшеру. — Ты под колени, я за плечи…, — поднимающихся носилок, как в сериале «Скорая помощь», у них не было. И не предвидилось.
Однако тот и не думал браться. Он уже успел закурить и всем своим видом показывал, что судьба какого-то забулдыги ему параллельна. Да еще по сравнению с такой вкусной сигаретой.
— Да пусть сам залазит. Колени-то целы.
«У-у, товарищ, да ты жлоб, оказывается. Дело непоправимое. У всех у нас есть профессиональный цинизм, куда денешься. Есть. Но вот когда он становится самоцелью… Валить тебе надо. Из медицины».
Кузьмин тогда не совершил подвига. Не провел операцию в полевых условиях. Не поставил сразу же диагноз, как его поставишь без рентгена? Он просто один загрузил парня в машину («…за шею цепляйся… крепче… счас терпи, за больную ногу возьму…»). Насколько смог аккуратно. А жлоб докурил сигарету и сел рядом, как ни в чем ни бывало. Давление померять, пульс — положено.
— Ты как? Нашатыря, может? — фельдшер корчит из себя заботливого. На самом же деле экономит обезболивающее.
— Нормально, — парень бледноват, но держится.
— Лидокаин ставь, — Кузьмин — фельдшеру.
— Да чего…
— Ставь лидокаин, я сказал. В гематому прямо.
Фельдшер неохотно сломал ампулу.
— Послушай. Снимок сделают сразу, может, даже в приемном, — Кузьмин опять обращался к парню. И как только начал говорить, мысленно сразу же пожалел об этом. Ну, какое ему дело? Тем более, что парень ему не то чтобы сильно нравился. Перепады эти настроения… Но, начав, продолжал уже до конца. — Если даже просто прозвучит слово «смещение», просись, нет, требуй, чтобы установили импортный аппарат. Они есть. Только надо требовать. Понял?
Доехали, сдали. Кузьмин даже не помнил, что с этим парнем стало дальше. Помнил только, что добился со скандалом вывода фельдшера из бригады. Ездил один какое-то время, как линейщик. Потом Витюня из отпуска пришел.
А парень-то… Вишь ты, запомнил.
— Ну что, Лексан Викторыч, заскучал? — Купченко появился неожиданно, со стороны подсобки. Иногда он любил так — возникать ниоткуда, преследуя тем самым двойную цель. Показать, что в магазине его все знают и ценят, раз дают беспрепятственно разгуливать по складам. И немного подглядеть за своим продавцом-аптекарем, конечно. А куда без этого? Говорят, «мессершмиты» любили заходить на цель со стороны солнца, тактический прием.
— А погода-то на улице, эт брат, что-то. Погода-а… В кои веки солнце выглянуло, — Купченко довольно потирал руки.
Кузьмин, привычно напрягшийся от добродушия начальника («пакость готовит»), с удивлением глянул за большие стекла супермаркета. Солнце скорее угадывалось по общему оттенку, чем светило. Что-то такое… чуть более свежее в воздухе.
— Ну как там…? — Алексеич кивнул на окно продаж.
— Да как обычно, — чего отвечать? Так и есть. Кто брал таблетки — те и будут брать. Ажиотажного спроса на лейкопластырь не наблюдается.
— Угу. Ясно. Я вот тут тебе помощника привел, — рядом с витриной, оказывается, стоял паренек… Нет, скорее, все-таки молодой мужчина. Как он ухитрялся стоять тут незамеченным? — Подучишь его, бухгалтерия, то-се. Введешь, в общем, в курс дела. Ну, надо нам запасного игрока в команде иметь, ты ж понимаешь! — Купченко умел включать убедительные интонации в голосе по желанию.
— Зовут Игорем. Обучишь, через месяцок, глядишь, посвободнее тебе будет. Больничный, отпуск там, а то и просто лишний выходной взять, — Алексеич раскладывал перед ним преимущества, словно карты в пасьянсе.
— Угу. Ясно, — а ясно Кузьмину было, что это замена ему на случай несговорчивости в будущем. В любой войне с работодателем у последнего козырей на порядок больше, чем у вас.
Бывший доктор испытал вдруг навязчивое желание закрыть, зажмурить даже глаза, и — чтобы открыть их, а Купченко с его хитрой рожей — рядом нет. А есть Витюня, водитель Иваныч (он лучше всех ориентировался в Городе и был в курсе всех закрытых проездов, ремонтов и раскопов) и еще какой-нибудь человек, которому очень нужна «скорая». Средней, желательно, тяжести человек. А хоть и тяжелый. Хоть и бороться, напрягая все силы. Душевные и физические. Главное, чтобы ощущать свою нужность. Что — вытащил кого-то, значит, не зря небо коптишь. И «не стыдно будет в кассу за получкой идти», как говорит Иваныч.
Но Купченко сидел рядом, никуда не делся, и во взгляде Кузьмина, видимо, проявилось что-то такое… что Алексеич даже подвинулся к выходу, вроде как выйти, но совладал с собой. А иначе он не был бы Алексеичем.
Кузьмин смотрел на своего начальника и понимал, что с чисто практической точки зрения это очень правильно — относиться к людям вот так.
— Ну ладно, поеду дальше, а то еще надо с точкой разобраться. Вот люди тоже, а? Думают, если задирать аренду каждый месяц, так и… — Алексеич повертел рукой в воздухе, выбирая эпитет поязвительней, но ничего не выбралось. — Поеду!
И он уехал. Новоиспеченный стажер, который Игорь, задержался тоже ненадолго. Пробежал наскоро книгу «приходов-расходов», тяжело вздохнул и со словами: «Я, пожалуй, пойду» исчез. Да, юноша, из книги-то вы немного почерпнете. В каждом деле свои маленькие тонкости, а с таким начальником вообще впору дублирующую бухгалтерию вести. Чтоб не оказаться потом… сами знаете где. Только кто ж вам это все рассказывать будет? Правильно, никто.
Ближе к шести Кузьмин решил позвонить жене. Купченко снабдил всех в конторе дешевыми Siemensами, которые хапнул вообще за копейки, по слухам. Акция тогда была у… не важно, телефон шел с вклеенной намертво «симкой». А вот знай наших! Связь, конечно, никакая. Или носи с собой дополнительную антенну. Зато дешево.
— Привет.
— А-а… Здравствуй. Никак не могу твой номер сохранить.
— Не можешь или не хочешь?
— Правду сказать?
— Не надо, — правды Кузьмину и так хватало. В повседневной жизни. — Ну, как вы?
— Да как… Как обычно. Учеба, работа, погода вот не слишком.
— Да это понятно все.
— А что тогда?
Вот ведь эти женщины! Никогда она не простит ему… А чего, собственно, не прощать? Того, что не состоялся как врач? Все подавал-подавал надежды, и был не такой, вроде, как все. И оказался совершенно такой же, а может, еще и краше. Но это ведь с одной стороны!
— Ну, сказала бы, что купила Витьке новую куртку.
— А ты что, видел его?
— Да нет. Просто осенью всегда покупали. Из старой вырастал.
— А… да. Ну конечно. Память вернулась.
— Слушай, я не так часто ведь звоню. Ну, потерпи ты пять минут. Неужели так трудно?
— Нетрудно. Я терплю.
— Как у Витьки в школе?
— В школе? Да плохо. Отбывает повинность. Безотцовщина, чего ты хочешь?
Этим она и раньше частенько тыкала Кузьмина. В смысле, не безотцовщиной… Что у ребенка нет живого примера. Кузьмин возражал, что есть, и его красный диплом тому подтверждение. На это Клара говорила, что красный диплом должен быть стартом карьеры. А не финишем.
— Значит, новый отец не годится в живые примеры?
— Да почему же. Очень даже. Боюсь только, как бы время не было упущено.
Вот оно! Отправная точка — это время. Проведенное с ним. Закон жизни сработал правильно. Пока самец особи жизнеспособен, самка будет рядом. Нет — и она пошла дальше. Вот только вспоминать все это потом неприятно, да. Человек ненавидит возвращаться назад. И вот именно это Клара не может ему простить — свой уход. Она, вся такая высокоинтеллектуальная, поступила как самка какого-нибудь примата, шимпанзе например. Когда жизнь прижала.
— Значит, у вас все по-прежнему. Может, я все-таки мог бы сколько-то давать Витьке… — опять, сказал и пожалел. «Получишь ведь сейчас, как всегда».
— Не мог бы. Ты уже дал, все, что мог.
За стеклом загородки материализовался из воздуха Вася. Что за день сегодня такой? Все появляются ниоткуда. Вася делал какие-то знаки руками.
— Ладно. Рад был тебя услышать…
— Не могу сказать, что взаимно. Прощай.
И вот так каждый раз. Не «пока», а «прощай». Со смыслом так. Позвонил. Заглянул в светлое прошлое. А ведь когда-то была любовь! И все было в ней необыкновенно… Было. Было, да. Вот его настоящее — Василий Иннокентьич в ежедневной программе «За стеклом». Поддатый, похоже. Значит, на входе в «штопор».
— Приветствую, Александр Викторович, — Иннокентьич трагически серьезен. Ну точно, бухой.
— Здравствуй-здравствуй, Василий Иннокентьевич, — в тон ему ответствовал Кузьмин.
— Приходил уже?.. — это он про Купченко.
— Ну а как же. И не один даже.
— А-а… Знаешь уже, значит. Вот скажи мне, Саш, вот ты — работаешь, я — работаю. Так?
— Ну, допустим.
— Да не «допустим», точно. На мне хозяйство все, на тебе — продажи, — глаза Иннокентьича за мощными линзами очков быстро соловели. Выпил он много, сразу и без закуски — такая технология. Но нить рассуждения пока не терял. — Почему же правят нами, ну, управляют то есть, Купченки? Ведь это не у нас только, это везде так, — Вася нетвердо повел рукой вокруг.
— Где, например?
— Да везде! Вон на «мясе» стоит Лариска, я ей смеситель ставил как-то, такое дерьмо купила — китайский шаровый, — Иннокентьич на секунду прервался, моргнул, подняв брови, собрал мысли воедино. — Так вот, другая бы в таком отделе озолотилась, как напарница ее — Ленка, а та — ни хрена. Копейки не наварила «слева». Вот — человек такой просто. А управляет ими Тенгиз, под вечер прикатит на «мерине» с бабами своими, еще распекать ее будет! Во, — Иннокентьич стремительно терял обороты.
— Василий Иннокентьич, ответь мне на один простой вопрос, как коммунист коммунисту…
— Я всегда был беспартийным. По убеждению, — Вася гордо и значительно поднял указательный палец.
— Ты не уклоняйся от темы. Вопрос такой. Ты бы сейчас пошел на баррикады? Вот лично ты?
— Я-то? — Иннокентьич честно попробовал сосредоточиться. Но процесс этот, видимо напугал его, ибо чуть не поглотил все оставшиеся в наличии силы. — Серьезный вопрос. Я не могу сейчас ответить.
— Понятно. Ладно, уже почти шесть. Пошли, доведу тебя до дома.
— Викторыч, это лишнее…
— Ладно, «лишнее». Просто прогуляюсь с тобой за компанию, — Вася жил в паре кварталов от магазина.
Кузьмин убрал кассу в сейфик, запер загородку, и они вышли из супермаркета в неприветливые сумерки. «Кривой» да хромой, простые труженики самого низа социальной пирамиды. Российского, мать его, общества.
Так закончился 124-й день Кузьмина.
IV
Улица рабочей окраины. По улице идет Сергей, радостно насвистывая. Может, и не радостно. Но сам себя он уверяет, что радостно. Работы у него нет. Постоянной. Хотя сейчас он идет именно с работы. Уже неделя, как он дал объявление в газету, и вот, сегодня получил первый заказ. При наружном осмотре больного («компа» то есть) выявлено — переустанавливать надо. Систему. Теперь дело за малым — найти установочный диск «винды», а также более-менее свежий сервис-пак к ней. Найти, ага. А между тем, в разного рода прокатах ПО, где раньше было в избытке любого «софта», сейчас что-то как-то стало… негусто. Может, волна борьбы с пиратством и до нас докатилась? М-на, придется идти на поклон… не знаю к кому, по прежнему месту работы, в общем.
Вот за такими размышлениями Сергей бодрым шагом дотопал до своего любимого «пивнаря». Последнее время всем разрекламированным сортам пива наш герой предпочитал разливное-нефильтрованное. И даже временами думал, что подсел на него. Поэтому слишком часто старался не брать. Но сегодня есть повод. Как-никак первый самостоятельный заказ.
И вот уже он, предчувствуя вкусовыми рецепторами нежно-горчащий вкус напитка бюргеров, торжественно вступает «домой». Почему в кавычках? Ну, потому просто, что эта съемная квартира была уже… и не упомнишь какой по счету. И все они какое-то время были Сергею домом. Тэк-с, достать бутыль, три омулька еще вяленых купил по дороге, газетку. Хозяин квартиры, а может, его родители, когда-то выписывали газету «Труд». Классику, можно сказать, советской прессы. Причем подписки за все годы не выбрасывались, а лежали кипой на антресолях. Может, их планировали когда-то перечесть, может, под обои наклеить, но в случае нашего героя это было очень кстати. Ни тебе покупать дорогостоящие салфетки, ни бумагу офисную тратить (Сергей все-таки упер полпачки, хоть какая-то память об СКТ Фатум, век бы его не помнить). Да, и колорит холостяцкой квартиры, конечно. Ну вот. Газета, рыба, пиво. Кружка, правда, обычная, специальную купить все руки не доходят.
Тут внимание нашего юноши привлек газетный заголовок, о который он минутой раньше вытер рыбные руки. Собственно, пятно от рыбы-то и бросилось в глаза. А в нем, в пятне то есть, — крупным шрифтом — «Спасение механизатора». О как. И от чего же его спасли, позвольте полюбопытствовать? От буренки бешеной? Так, в совхозе «50 лет ВЛКСМ»… тра-та-та… «…подготовка к уборочной. На полевом стане устанавливали двигатель в комбайн». Ух ты! Ну дают, был все-таки энтузиазм. «Механизатор Виктор Петренко из моторного отсека командовал опусканием двигателя на талях». Тэ-эк-с, щас чего-то будет. Вот оно — «тали обрываются, двигатель падает вниз». И он — Петренко — задвинулся в свободное пространство моторного отсека. Сложившись, как нож-«складишок». Это где же он там нашел свободное пространство, в моторном-то? Воистину, жить захочешь… Так, «сколько потом ни пробовал, за это же время — падение двигателя заняло меньше секунды — сложиться и влезть в эту нишу не успевал». Н-дык еще бы!
Сергей, пусть вас не обманывает его ерничанье, это нервное, с растущим холодком в груди продолжал читать. Так, вот слова самого Петренко: «Двигатель шел очень медленно, как во сне-кошмаре. Мне надо было только посторониться, чтобы он прошел мимо». Дальше… Еще про кого-то, солдат на фронте… снаряд упал рядом. Сначала подумал — не разорвался, потом снаряд покрылся огненными трещинами, потом — ничего не помнит. Ну да, контузия обеспечена. Тут уже нет фамилии. Хотя для легенды очень уж… замысловато. Скорее всего, правда.
Что характерно, пива как-то расхотелось. Сразу. Сказать, что Сергей был взволнован — это ничего не сказать. Вот ведь… Ведь это подтверждение! Одно дело самому вообразить невесть что, и блуждать впотьмах — правда, неправда. Совсем другое, если случаи были, а они были, и было их больше двух, гораздо больше. Просто в советскую газету попали идеологически правильные. И — все сходится! Все абсолютно! Что комбайнер, что солдат испытали в ТОТ момент сильное потрясение. Пожалуй, самое сильное из возможных. И причем, сразу, резко. Один понял в долю секунды, что двигатель сорвался, а он успе-ел понять, иначе зачем сторониться? Второй — что вот она, смертушка-то пришла. И это жуткое потрясение как-то запустило в них механизм замедления времени. Только вот… солдат почему-то ничего не сделал. Ни в воронку не скатился, ни отполз в сторону. А хотя, у него и времени реального, стабильного меньше было. Снаряд-то рвется в долю секунды, а двигатель — почти целую падал. Секунду. Все сходится, господа присяжные заседатели, все сходится! Шампанского — всем!
Но эйфория эйфорией, а ехать за установочным диском надо. Иначе ведь вся работа и деньги за нее — как шкура неубитого сами знаете кого. И вот уже автобус привез нашего юношу на улицу Челюскинцев, от которой до его бывшего офиса (Героев гражданской, шестнадцать, фирма занимает второй этаж) — два шага через дворы.
Выйдя из автобуса и обойдя его, как и положено грамотному пешеходу, сзади, Сергей вдруг что-то такое почувствовал… В потоке машин, что непрерывно двигался и двигался, обтекая автобус, будто бы крылось какое-то сообщение. Напоминание о чем-то лично ему. О чем бы это? Кстати, перейти никакой возможности нет вообще. Скоро Город будет одна сплошная пробка. А чего ж вы хотели, центральные улицы строились еще в эпоху гужевого транспорта. Пешеходный светофор безнадежно застыл на красном. А что если… Ведь должно быть у его способности какое-то практическое применение! Если волшебник попадает под дождь, то неужели же он не материализует себе зонтик? Хотя бы простенький, китайский! Только надо сильно сосредоточиться, оч-чень сильно. Посмотреть на часы. Вот! Секундная стрелка не двигалась целую вечность. Теперь на приближающуюся машину. Это «Волга», кстати. Так… так…
Видимо, есть и такой вид галлюцинаций, неизвестный науке. От самовнушения. Это было похоже на пресловутый двадцать пятый кадр. Будто бы — вот двадцать четыре кадра «Волга» идет с обычной скоростью, а на двадцать пятом повисает в пространстве, смещаясь еле-еле. Сейчас… сейчас… Шаг!
Истошным воплем — визг задавленных тормозов…
— Совсем офонарел! Жить надоело, под колеса лезешь! — водила «Волги», мужик в мятой кепке, настроился на долгий монолог, но сзади засигналили, и он, плюнув, захлопнул дверцу. Уехал.
Хм. Не получилось.
«Надо бы с чем-то более статичным эксперименты ставить». Светофор наконец загорелся зеленым, и наш юноша флегматично зашагал через дворы к знакомому дому.
А путь его лежал, самый короткий то есть, через стадион близлежащей школы. Стадион представлял собой оруще-гомоняще-бесящуюся массу из школьников четвертого-пятого классов. «Ах, эти милые два окна на втором этаже! Нет, я сейчас зарыдаю… Мальчик, не бегай тут, собьешь дядю». И вдруг, в одном из окон, он видит… Кого бы вы думали? Ну конечно, ее. Она стоит у окна и такое ощущение, что смотрит прямо на нашего героя. Но его не видит. Что и неудивительно в таком мельтешении. Да и взгляд ее… «направлен сквозь все предметы», как говорят буддисты. Сергей достает телефон и, не останавливаясь, пишет ей: «Знаешь, у тебя такой тяжелый взгляд. Просто цветы вянут». Отправка. Она удивленно, видимо не ждала сообщений, оглядывается назад. Туда, где стоит ее стол. Отходит от окна.
Ответная СМС: «И где же ты мог видеть мой взгляд?»
Он: «Да здесь, собственно. В окно».
Она возвращается и смотрит вниз уже осмысленно. Сергей поднимает руку и шевелит пальцами. «Дурацкий, кстати, жест».
А на лице нашей героини — радость. Да-да, вот так загадочна женская природа. И чего б ей, спрашивается, веселиться? У нее же есть Толстый на джипе. Ха-ха, Толстый, ха-ха-ха. Эт ж сон! Реальный друг может быть вообще Ален Делон вылитый, или какой там сейчас у женщин идеал?
Но к делу, к делу. Он пишет: «Надо поговорить. Светиться перед нашими не хочу».
«Нашими», хм-м…
Она: «Сейчас спущусь».
«Минута-тридцать две до звонка», Сергей невольно улыбнулся. Как он тогда несся сюда, в первый-то раз! Сломя голову просто… Будто 100 лет прошло. И вообще, приходя сюда на работу, ну кроме первого раза, и вестибюля-то толком не видел. А вот когда пришел гостем — увидел…
На этой ностальгической ноте спустилась Наташа. Она в платье. Довольно странно. Она рада. Еще более странно.
— Привет. Рад тебя видеть.
— Привет. Я тоже… Представляешь, когда ты ушел, Ефремов — он тоже уходил — вернулся ПЬЯНЫМ. Представляешь? — и все это с таким радостным изумлением. Нет, ее положительно не узнать. — Да не просто пьяным, а в дро-бо-дан вообще! Пришлось его в такси грузить. Поднимаем со стула, а у него в кармане вот тут, — она неожиданным движением распахнула обшлага Сергеевой куртки,— во внутреннем — «чекушка» отпитая. Наполовину где-то. Это его со ста граммов так унесло.
— Хм-м, — от обилия информации Сергей не знал, что сказать. Главное же, что его удивляло — это Наташа. Сказать о ней сейчас «непохожая на себя» — ничего не сказать. И этот жест с курткой… — Это его не от водки развезло, — наш герой выбрал самую безопасную тему. — Он про день рождения ничего не говорил?
— Да какое там! Он вообще разговаривать не мог. Данила поехал с ним, домой заносить.
«Узнаю коней ретивых…» При всем своем новокапиталистическом мышлении, подумал Сергей, Ефремов все-таки остался классическим русским интеллигентом. Девиз которого: «Почувствовал опасность — нажрись». До чертиков, желательно.
— Слушай, — она опять взяла его за рукав, — такое ощущение, что ты что-то знаешь. Давай, колись.
— Да откуда ж мне знать, — он, не выдержав, улыбается.
— Ох уж эта твоя улыбка…
— Я чего пришел-то, диск установочный «винды» надо. Не знаешь, есть у кого? И сервис-пак какой-нибудь, не очень старый.
— Подумать надо. Или в соседнем отделе, или через Ленку узнать можно. У кого есть… В общем, решаемо. Тебя как найти? — она легко вернулась в свое всегдашнее состояние. Сосредоточенность. Холодный, логичный ум.
— Да по «мобиле». Тут дело осложняется тем, что надо бы сегодня-завтра…
— Да? Ну попробую. Ты телефон не отключаешь?
— Никогда.
— Попробую. Думаю, получится. Я позвоню.
— Если получится, с меня романтический ужин. Вино, свечи и все такое…
— С вами, молодой человек, мы будем пить только… чай, — тот самый взгляд.
«Как это все знакомо нам, как все знакомо…»
— Да кто бы сомневался. Красивое платье. Только, думаю, левая нога мерзнет,— это он про разрез слева. — Ладно, побегу. Жду звонка-а, — последние слова он произнес ей в правое ушко, держа за левый локоть и, таким образом, чуть приобняв.
Она позвонила на следующий день в обед.
— Привет, — голос приглушенный. Прямо иллюзия интима. — Я нашла… Когда тебе отдать?
— Тэк-с… Сейчас два. Где-то около трех могу подскочить.
— А если… Я, вообще, на машине. Могу тебе отдать после пяти где-нибудь в центре.
— На машине? — видимо, удивление проскочило в голосе Сергея. — Да пара часов погоды не делают. Давай в пять-шестом.
— Тогда я, как освобожусь, тебе позвоню, и уже определимся.
Без двадцати пять наш герой был уже собран. Слонялся по квартире, придумывая себе какое-нибудь дело. Чтобы мелкое и не особо важное. И чтобы в любую минуту можно было взять и бросить. Погладить футболки? Как раз настирал вчера несколько. Нет. Сосредоточенности требует. Да еще бросишь, потом доглаживать… А настроения-то может и не быть. Гладить-то, потом-то. Разве вот книгу прочесть. Как раз тут «Подземку» Мураками начал. Но… любая книга, она серьезного подхода требует. Да и Мураками что-то исписался, похоже. Точно говорят, хуже нет, чем ждать и догонять. Вышел во двор. На лавочке посидеть. Да вот беда, холодина стоит такая, что даже бабуси подъездные не выходили. Вчера были, сегодня нет. Сергей посмотрел в неприветливое небо. С запада на город заходила серо-черная туча. Снеговая, похоже. Скорей бы уж.
Она позвонила десять минут шестого. К тому времени наш герой уже прилагал героические усилия, чтобы не позвонить на опережение. Не то чтобы ему сильно хотелось позвонить ей… Просто неопределенность, как известно, — первый враг определенности.
— Алё. Ты где?
Вот… дурацкий вопрос, хотя с него начинается большинство разговоров по сотовым.
— Да нигде пока. Ждал звонка твоего — куда выдвигаться.
— Давай тогда в гипер-супере встретимся. Там кафе есть китайское. Можно посидеть.
— Чай-то есть там? А то у нас ассортимент напитков ограничен.
— Есть, не переживай. Я буду минут через двадцать.
— Ну, если приедешь раньше — жди. Не знаю, успею ли за двадцать минут. Пока по Проспекту, пока через мост…
— Я подожду.
Ну конечно же, первым приехал он. Женщина должна опаздывать. Дважды два — четыре. И слонялся наш юноша по Гипер-суперу, поглядывая сквозь огромные окна на стоянку машин. И даже привлек внимание охранника, вставшего в отдалении и лениво пялившегося на Сергея. Будто всех магазинных воров уже переловили, и нечем ему, болезному, заняться больше! Наконец она появилась. Причем Сергей увидел ее не на стоянке, а уже возле входа, хотя подошла она с той стороны. Прозевал, в общем.
— Привет. Слушай, пробки везде, — улыбка ее, как всегда, коварна.
— У тебя ведь недавно машина? — это на самом деле полувопрос.
— Ну да. Казалось, появится — буду везде успевать. А на самом деле торчишь в пробках этих…
— Да не бери в голову. Скоро привыкнешь, вообще пешком ходить перестанешь.
— А ты все такой же злой, — она рассмеялась своим низким смехом.
«Надо же, двух недель нет как меня выгнали, а я ее будто… забыл совсем».
— Ну-с, и где же ваше кафе?
— Пойдем.
Столик, возле него вешалка.
— Что будем пить?
— Ну как что, чай.
— Угу. Мне — вот здесь в меню — фруктовый, — это он уже подошедшей официантке.— Тебе?
— Цветочный.
Официантка ушла.
— Тебе хорошо эта черная водолазка.
— Спасибо. Ну…?
— Да все в порядке.
— Как дальше будешь?
— Ну как, заберу у тебя диск, поставлю «винду» одному гаврику, — он дохлебнул свою крохотную чашечку, — возьму за это денег. Как-то так, в общих чертах. Слушай, ну компот и компот, — это он уже о чае.
Поднял руку — подозвать официантку. Но Наташа не отставала.
— А дальше? Завтра, через месяц? Тебе же не двадцать лет.
— Знаешь, я пока работал на соколовых-ефремовых, тоже думал: «Все ОК, я двигаюсь в правильном направлении». Мне и в голову стукнуть не могло, что можно ни-ко-му не подчиняться вообще. А ведь можно! И никому от этого плохо не будет, а мне — напротив, будет даже очень хорошо. Налоги платить, по возможности, не буду, минимальную пенсию-социалку все равно дадут. Если доживу.
— Но это же логика люмпен-пролетария. Сегодня жив, а завтра видно будет…
— Ни-чё-го подобного, — он поднес указательный палец к своим губам, потом хотел — к ее, но она отстранилась. — Извини. Ты уходишь с работы. Вроде — все. Жизнь кончена. И вдруг понимаешь — нет! Тебе и так неплохо. Какой-то там Соколов управлял мной, кто он такой, вообще? Что он знает такого, чего я не знаю? А я вот знаю, чего не знает он. И мне без него замечательно, а вот ему без меня плохо. И не спорь, я знаю, что плохо. Элемент креативности исчез…
Неизвестно, сколько наша героиня внимала бы ему, сначала с плохо скрываемой иронией, потом уже без, но у нее зазвонил телефон.
— Извини.
— Да пожал-ста.
Она отошла в сторону, точнее, к самому выходу из кафе, начала говорить, а Сергей, выпив второй компот залпом, сразу же начал прикидывать пути отступления. Как бы повежливее откланяться. «Мечешь тут бисер… А вот позвонил он, и не креативный абсолютно, а — на джипе ездит. Денег помойка. Но вот… никогда не почувствовать ему, срываясь с канта на хорошем склоне, как поднимает тебя сзади неведомая волна, и уже ты не оборвешься, уже в принципе не можешь упасть, потому что ВОЛНА — всемогуща. И она держит тебя…»
В этом месте Наташа вернулась к столику. Как ни в чем не бывало. Села, отпила еще глоток. Чего он там, бездонный, ее наперсток?
— Извини. На чем мы остановились?
«Эх, ладно, метну еще напоследок…»
— Знаешь, есть такие люди — серферы. На досках катаются по волнам. И у них молодняк понтуется по-всякому, трюки заворачивают. А есть серьезные дядьки. Едут куда-нибудь в Чили. И ловят там такой особый шторм. Зимой. Там волны по двадцать тметров и выше, на них человека не видно. Ну вот, ты представь только на секунду. Вот — ты внизу стоишь, а вот тебя какая-то сила на девятиэтажку подняла. Сразу.
— Страшно.
— Да нет. Не то. Эта сила — она сверхмощная, она чудеса творит. Про волшебную палочку читала в детстве? Также вот. И вот — она под тобой! Я бы… назвал это чувством волны. Я примерно знаю, что эти люди думают в тот момент и зачем они вообще прутся туда. В Чили.
— Знаешь… Мне так легко с тобой, — сказала с таким странным лицом… Будто задумчиво так прислушивалась к чему-то в себе.
— Да?.. Странно. Вообще-то я зануда, — он словно бы и не удивился повороту беседы.
— Нет. Ты просто… внимательный к мелочам.
— Ну…
— Ладно. Пора уже ехать.
Они подозвали официантку, расплатились, причем наш юноша еще удивлялся дешевизне чая («зачем я тогда полные карманы денег набрал»), потом он помог ей надеть пальто, потом…
— Рискую показаться навязчивым, но где же диск?
— В машине. Сейчас отдам. И у меня еще сюрприз есть для тебя.
— Дэ-э?
— Вот так. Я тоже люблю удивлять.
Они вышли из гипер-супера и прошли на стоянку.
— Практичная у тебя машина, — перед ними стояло типично городское авто. «Японка», в меру экономичная, в меру быстрая, в меру просторная… Все в меру.
— Ну, я вообще-то люблю мощные машины, такие, с большими колесами…
— Я заметил…
— Но пока… вот так. Вот. Тебя подвезти?
— Подвези.
Они выехали на проспект. Вокруг шумел Город, но уже… как-то вяло. Пик возвращающихся с работы, а соответственно — вечерних пробок, уже прошел.
— Давно водишь?
— Не очень.
Опять зазвонил ее телефон.
— Алло. Да. Ну буду, конечно. Я за рулем. Пока.
«Вот так. Теперь уже и не извиняемся. А я ведь не набивался в посвященные».
— Тебе на Краснофлотской куда? — это она уже Сергею.
Она аккуратно приткнулась к обочине. Слишком аккуратно. Нет, не ее это стиль. Не так она ездит обычно.
— Так, держи, вот диск, а вот… сюрприз.
Она достала из бардачка диск и еще какую-то коробку. В коробке лежал Ил-2. Его. С хитро изогнутой подставкой он помещался там весь. Все то же. Все пробоины. И хвост закопчен. Но — целый. И фонарь… новый, видимо.
— Слушай, не ожидал. Спасибо… Как ты сумела? Модели клеила когда-то?
— Нет. Это сын сделал. Я попросила, он помог.
Он помедлил.
— Ладно, мне пора. Да и тебе тоже.
И вот тут… Черт поймет этих юношей, и нашего героя в частности! Все ведь им надо пошалить, подергать лешего за бороду. А вот простой вопрос — зачем? Зачем шалить-то, если дальше не намерен продолжать? Или, думаете, пошалю чуть-чуть, а дальше все само как-нибудь… устроится. Не устроится. Надо устраивать. В общем, наш юноша, вылезая с правой стороны, это же «японка» — руль справа, чуть отвел Наташины волосы, тихо сказал «спасибо» ей на ушко, и чуть прикусил его в том месте, где сережка-колечко, ну… вы помните какая. Однако Наташа не отстранилась, как когда-то на лестнице, не сказала какую-нибудь пошлость-вульгарность… Ничего. Она будто опять прислушивалась к себе. Внимательно.
Закрыл дверцу, стараясь не хлопать сильно. Пошел к своему дому. В кармане затрепыхался мобильник. Ее номер.
— Алло.
— Мы еще увидимся?
— Думаю, да.
Ранняя холодная ночь уже вползла в Город. Лужицы покрылись тонким хрустким ледком. Сергей бодро шагал по улице Краснофлотской, бережно держа коробку с самолетом под мышкой. И в голове его вертелась только одна фраза: «Это волна-а-а!..»
V. 127-й день
Доктор Кузьмин заболел. Он сидел дома за свой счет (больничный Купченко не оплачивал никому) и пил. Пил много разнообразной жидкости: морса, зеленого чая, чая с лимоном, стараясь набрать литра четыре в день. Ел же, напротив, очень мало. Первый день вообще выпил только кружку куриного бульона и сжевал пару кусочков хлеба. Температура уже пошла на спад. Значит, банальное ОРВИ. Если бы что-то серьезное, так бы легко не сбилась.
В свободное время (хоть он и постарался расписать все по системе, все равно его было много) Кузьмин смотрел телевизор. И однажды увидел в какой-то передаче про Чечню… Шломова. Даже не узнал сначала. Все-таки камуфляж меняет человека. Шломов был, как всегда, собранный, какой-то такой… рациональный, говорил мало и по делу. Камуфляж его, несмотря на внешнюю потертость, сидел очень ладно. Грамотный оператор не снимал Шломова в движении, потому что некоторая… неестественность в походке того, конечно, была. Все-таки имплантант — это имплантант, не живой сустав. Хотя, с другой стороны, у некоторых и травмы попроще были, а ходили они хуже. Вообще, передача интересная была, что в последнее время — большая редкость. Как-то в последнее время укоренилось мнение, что правительство Чечни взяло обстановку под контроль, и как-то подзабылось, что люди там все-таки гибнут. Наши люди, и почти каждый день, подчеркнул Шломов. Ну еще бы, Кузьмин хорошо помнил его точку зрения насчет потерь чеченов. Шломов упомянул также о тактике точечных бросков, единственно верной в борьбе с партизанами. Чтобы тот фугас, что завтра должны поставить на дороге, сегодня не дошел до исполнителя. А вместе с тем фугасом еще десять-двадцать. А еще лучше вычислить сеть поставщиков и планомерно выбить среднее звено, не самый верх, он недосягаем, конечно, но и не самый низ. А низ, кстати, автоматически успокоится. На вопрос корреспондента: «А что в социальном плане нужно сделать, чтобы можно было заработать эти сто долларов не ставя фугас, а где-то еще?» Шломов, глядя в объектив выцветшими глазами, спокойно ответил:
— Да вы в России в мирное время не можете дать людям работу. Нормальную. А здесь пятнадцать лет война идет. Что вы можете сделать? В социальном плане…
И чувствовалось, что под этим «вы» он подразумевает не корреспондента с оператором. Кузьмин еще удивился. Власть никогда не любила выпадов в свою сторону. Но все разъяснилось довольно просто. Камера как бы отстранилась, пошел общий план. Шломов и корреспондент о чем-то говорят еще, смеются, а голос за кадром, с прононсом на французский манер, сообщает, что, пока готовилась передача, пришло известие о гибели всей группы Шломова. В сбитом вертолете. Вот оно. Мертвым, значит, позволяется делать выпады.
«Эх, Шломов-Шломов… Сложил, значит, голову свою буйную». Кузьмин сидел перед телевизором, где уже пошли финалисты Фабрики звезд, даря телезрителям твердое ощущение, что война — это не здесь и не с ними. А здесь и с ними — они, молодые и жизнерадостные. Только вот тошнит от этой жизнерадостности-в-любую-погоду.
Кузьмин сидел перед телевизором. Шломов как-то, вспомнилось вдруг, незадолго до своей операции, может, даже в тот же день, заговорил о смерти. Как всегда, неожиданно.
— А чего в ней страшного? Нет, инстинкт самосохранения никто не отменял, конечно. Ну, а если дальше инстинкта шагнуть… Вот нас с самого училища «затачивали» убивать. Грамотно, четко, с гарантией чтоб. А если ты постоянно убиваешь, ты хочешь-не хочешь сам готов к смерти. Кто-то когда-то все равно найдется сильнее. И это нормально. Вот те летчики, — Шломов показал на свою книгу на тумбочке, — кого в войну посбивали, они ведь в чем-то счастливее, чем те… Ну, кто остался-то. Ведь вот — ты в бою, на подъеме всех сил душевных — погиб, что лучше может быть! А кто остался… Война кончилась, напряжение спало. И оказалось, что страна-то у нас голодная и истощенная, что столько летчиков ей не прокормить. То есть — сокращение в армии. А кого не сократили — техника поменялась, на реактивные не все смогли пересесть. И спивались многие. И только и оставалось в их жизни, что война. Воспоминание, то есть. Так, может, там лучше было погибнуть? На взлете?
Кузьмин в тот момент не удивился его словам, он уже привык, что логика Шломова почти всегда шокирует. И вот только теперь понял: верно. В любимом деле, на взлете умирать — лучше. Все равно ведь потом все уже покатится вниз. Все под уклон и под уклон. Только как вот определить, где он, твой взлет? Где точка пика? Это ведь спустя время только видно. «Шломов-Шломов, семена сомнения посеял ты. И погиб себе спокойно, уверен, не паниковал и не орал истошно».
Сказать, что бывшего доктора сильно расстроила смерть Шломова, было бы преувеличением. Все души ведь взаимосвязаны. Буквально. Вот один круг — твоя душа, а другой — душа близкого человека. Если круги друг на друга наложить, то место наложения и будет твоей взаимосвязью с близким. И если близкий умрет, его круг исчезнет. Но то место, что он занимал на твоем круге, все равно останется за ним. И мы, когда страдаем и оплакиваем ушедших, скорбим не по ним. А вот по этой части своей души. Умершему-то может быть ТАМ лучше, чем здесь. А вот нам здесь, без него, хуже. Эгоисты мы, в общем.
Так вот, на круге души Кузьмина Шломов не занимал никакого, ну почти никакого места. Даже несмотря на то, что дал толчок для создания Системы. Просто… Просто вот… начинаешь думать, «умирать на взлете». А если не умер? Тогда что, до самой посадки тарахтеть на малых оборотах? Доживать, то есть? И тут Кузьмин вспомнил отца. Где у того был взлет? Ясно, что когда сократили из части, дело пошло к посадке. И получается, все его пьянки, вся дурь эта беспросветная — от нежелания смириться с доживанием?
Время. Время и смерть смягчают многое. Если б такие мысли пришли Кузьмину в голову раньше, во время отцовских загулов, он бы только зло плюнул. Ибо, стоишь ты на ногах или падаешь, родных-то зачем истязать? А вот теперь, когда у него самого так вот получилось с семьей, вдруг подумалось, что можно это понять. Не простить, нет, только понять. И даже последний шаг отца вполне объясним. А по логике Шломова — объясним стопроцентно. Если все самые большие твои взлеты уже позади, то к чему доживать? И знать, что каждый последующий день будет хуже предыдущего, тоже ни к чему.
Кузьмин пристегнул ногу (по дому он скакал без протеза, в хрущевской квартире почти всегда можно опереться о стену рукой), и пока пристегивал, пришло решение. Ехать. На кладбище, к отцу. И так ни на родительские дни, ни в годовщины последнее время не ездил. Не до того было. Надо ехать.
Это было новое кладбище, точнее, даже продолжение нового кладбища. Неизвестно, какой город быстрее растет — живых или мертвых. Краска на оградке местами облезла, в остальном же могила выглядела вполне… Памятник Кузьмин поменял уже в постсоветское время, когда начался бум воровства цветного металла. Да и так… Все, в общем, прибрано. Может, эта женщина ходит. Они с отцом не были расписаны, доктор точно знал, поэтому сказать «жена» было бы как-то неправильно. Просто — «эта женщина». Они и общались-то только во время похорон-поминок.
— Ну здравствуй. — Кузьмин присел на краешек скамьи внутри оградки. Скамья была железная и холодная. — Ну вот и… увиделись. Давненько не был, да. Все как-то то одно, то другое.
Кузьмин задумался. Действительно, то одно, то другое. И все что-то не очень… позитивное. Но не будешь же сейчас здесь перетрясать все. Не то место. Он вздохнул и принялся вырывать особо ретивую поросль внутри оградки. Росла бы вся трава невысокая и ровная, так нет же, бурьян этот вечно насеется. Хоть и не очень много, а лучше сразу повыдергать. Оградку бы при случае перекрасить как-то. Это… живы будем, сделаем.
— Ну вот, почище теперь. Все приятнее. Хоть и так нормально было, в общем-то. Наверное, Люда ходит? — имя «этой женщины» всплыло неожиданно. — Или еще кто? Я-то года три, считай, не был.
Что поразительно, отец при своем регулярном потреблении алкоголя умудрялся так как-то… улаживать дела с женщинами, что один никогда не был. О некоторых его связях Кузьмин узнал на поминках от отцова друга. Так что вполне могла какая-нибудь из прошлых любовей навещать.
— Видишь, как теперь… Ты ведь не ценил дом свой, чего там. Теперь уже начистоту можно. Друзья-собутыльники дороже были, последнюю рубаху мог отдать, — Кузьмин говорил, открывая какие-то потайные ящики памяти. Говорил вслух, потому что так было проще оформить мысль. Хотя начал, памятуя, что на определенном этапе родителю уже не важно — что говорят, лишь бы слышать голос своего чада.
Случай всплыл из памяти «не в строку» и даже, можно сказать, противоположно смыслу предыдущих размышлений. Он случайно встретил отца, тот сидел с друзьями в своей машине, «москвич» какой-то это был. «Значит — трезвый», — еще подумал. Машина эта, кстати, появилась у отца уже после ухода из семьи. Отец вышел, они поздоровались, сказали что-то дежурное «ты как/нормально». И вдруг отец как-то так проникновенно, а он вообще, считал Кузьмин, неспособен на такие слова, сказал: «Ты приходи. Нам-то с тобой делить нечего. Ты приходи». И было в этом последнем «приходи» столько надежды, и одновременно понимания, что вряд ли Сашка придет, но все-таки такой надежды…
— Вот я и пришел. Редко теперь, правда, но вот — пришел, — с какой-то внезапной досадой сказал доктор. — Пришел…
А досада его была оттого, что вот умри сейчас он, Кузьмин, и к нему-то, очень может быть, никто не придет. И созреет ли еще Витька потом, кто его знает? У него ведь есть нормальный отец теперь. А он вот приходит. Хотя при жизни отец сделал много такого, что… В общем, Кузьмин относился к нему и так лучше, чем следовало бы. Как это ни жестоко прозвучит. И все ведь в этой жизни по-дурацки так!
— Ладно, поеду. — Кузьмин почувствовал, точнее, еще даже не почувствовал, а так… далеко-далеко где-то, как блещущая зарницами за горизонтом туча, сгущается его желание «накатить». Сперва легонько давя на мозг, через пару минут оно ляжет на него бетонной плитой, и уже никакие другие мысли будут невозможны. И никак от этого будет не убежать, и не увернуться, и никакой самообман не прокатит…
— Ладно, давай тут… — он, не договорив, вышел из оградки и пошел, быстро пошел своей скачущей походкой по аллее к выходу. Быстро, быстро. Пусть опять — стертая в кровь культя, пусть. Явная физическая боль еще дает какие-то слабенькие шансы. Быстро, быстро. Дыхание уже сбивается, это все от неравномерности нагрузки. Это как идти по шпалам, расстояние между ними всегда чуть меньше среднего шага, и через два на третий всегда сбиваешься. И это выматывает. Но — пусть. Сейчас нужны любые отрицательные эмоции — от боли, от одышки. Только этим можно сбить… Быстро, быстро.
Он остановился только на остановке. Уф-ф, отдышаться. Все правильно, обрубок болит, сердце бьет молотом в ушах, воздуха не хватает, но… Но туча, кажется, пройдет стороной, не выходя из-за горизонта. Давно с ним такого не было. С самых первых адских дней Системы. Да, позже и не было. Надо же, вроде вот все устаканилось уже, а — раз, и как не было этих ста двадцати шести дней. Хотя… И в прошлой его, семейной и благополучной жизни был как-то раз такой… Даже не знаешь, как назвать. Что-то так сошлось тогда все. На работе одного с колотой раной в живот привезли. Большая внутренняя кровопотеря, но в сознании, разговаривал, привезли. Через два дня на оперативке сказали — умер. Перитонит. Массы из кишечника попали в брюшную полость, воспаление, жарко еще было. В июле, кажется. И все. И попал-то мужик в это застолье с родственником-зеком случайно, рассказывал. Тому — по-новой в тюрьму, а человека нет. И вроде ни при чем они, бригада скорой, совершенно. Вроде… Дома еще, у Витьки в классе что-то не заладилось. Кому-то он там дорогу перешел из учеников. И его начали травить. Каждый день шел как на экзекуцию. Учебу забросил, какая уж тут учеба. А Клара все ему высказывала: «Ты же мужик, сходи, разберись». Ходил, с учителями разговаривал. Да что они скажут? Сами уже давно ничем не управляют.
И вот сидел как-то Кузьмин в ванной. И открытие свое, очень на тот момент важное, сделал почти как Архимед. Смешно, да? А ничего смешного на самом деле. Жизнь человека — это шкала какого-то стрелочного прибора. Стрелка — это твое нахождение в ней сейчас. Все, что до стрелки, — предыдущая жизнь и набитые шишки. Опыт твой. Так вот эта часть шкалы вдруг исчезла у него, испарилась. И его, пусть не младенца, но из раннего детства, впечатлительного мальчика Сашу, забросило в сегодняшнюю жизнь. Вдумайтесь. Чем обычно человек обосновывает себе, почему он находится на этом именно месте, работает именно тем, кем работает, женат именно на той, на ком женат? Да вот этой как раз частью шкалы, до стрелки. А если ее убрать? Вот попробуйте физически почувствовать, что ваша сегодняшняя жизнь лишена всего ее обоснования, длинного пути к дню сегодняшнему. Постепенного и трудного. А раз лишена пути, значит, лишена и… Стра-ашно. Без смысла жить. И Кузьмин в своей ванне почувствовал страх, беспричинный и панический, будто земля уходила из-под ног. Как при землятресении. И пару недель этот страх сидел в нем, притаившись и почти не проявляя себя. Просто он был. Потом прошло.
Кузьмин вышел из маршрутки. Надо бы зайти хлеба купить, да молока с минералкой. От горла. Зайти в большой супермаркет или в маленький магазин возле дома? Разницы, в общем-то, нет, продукты и цены везде одинаковы. Нет, маленький магазин ближе к дому, так что разница есть.
Магазинчик располагался прямо в жилом доме, на первом этаже с торца. Тесновато, что есть, то есть. Зато весь необходимый набор продуктов налицо. Ну, или почти весь.
— Молоко когда привезли?
— Молоко привезли вчера, — некрасивая продавщица подчеркнуто чеканит слова. Такая вынужденная вежливость.
— То есть могло еще не скиснуть? Можно рискнуть?
— Вам решать.
Поняв по каким-то неявным признакам, что диалога не получится, доктор достал деньги.
— Булку серого, молоко и минералку, полтора за десять.
— Помельче не будет? — продавщица двумя пальцами взяла кузьминовскую «сотку». Безнадежный вопрос.
— Нет, к сожалению.
Тяжело вздохнув, отсчитала положенную сдачу, положила на пластмассовое блюдце-«расчетницу».
Кузьмин забрал деньги, взял минералку под мышку, молоко-хлеб в левую руку и вдруг, неожиданно для себя спросил:
— Что, кто-то настроение испортил?
— Да нет, — продавщица тоже удивилась, хоть виду и не подала. — Просто так… как-то одно к одному все, — она махнула рукой.
— Так плюньте. Как сошлось, так и разойдется. Серьезно вам говорю.
— Да не так все просто…
— Это проще, чем кажется. Попробуйте.
— Спасибо. Попробую.
Кузьмин вошел в квартиру, прошел не разуваясь на кухню, выгрузил покупки в холодильник.
«И чего меня дернуло за язык? Тетку в первый раз вижу. Тоже, бодрячок какой нашелся».
Он сидел в прихожей на табуретке и думал, стоит ли разуваться, или, может, сразу отстегнуть протез с ботинком? Чего двойную работу делать? Потом согнулся, кряхтя, снял оба ботинка и уже тогда отстегнул «ногу». Ботинки должны стоять отдельно, «нога» отдельно. Аксиома.
«А в общем, правильно. И ей, может, приятно… как-то. И главное — я еще способен…»
Доктор посмотрел в зеркало на стене прихожей. Выпучил глаза и надул щеки.
«…на неожиданные ходы. А значит — я еще ничего. Определенно».
VI
«Стакан бы сейчас, нет, стакан — много, грамм бы пятьдесят… — наш юноша идет по центру Города от очередного клиента. — Надо же, никогда ведь такого стойкого желания не возникало. Понимаю теперь, точнее, начинаю понимать, почему „дубасят“ представители рабочих профессий. Весь день роешься в канализации — это я про сантехников, господа и дамы, — а получаешь копейки. Тут и не захочешь, а нажрешься. М-на, хороший пример». А дело все в том, что это был заказ с плохой энергетикой. Бывают такие. Это когда ничего не ясно, система слетает раз за разом, потом грузится по новой. И свойства, вроде, в порядке. Но —комп бэушный хозяин бедный, по обстановке видать. Так бы посоветовать ему новый системник взять. И не «париться». Вот так — пару часов убил, толку ноль. «Эх, взять бы сейчас, на худой конец, пивка дешевого. Да всадить тут же на улице ноль пять в два глотка. М-м-м, нет, неприглядно как-то. Моветон это, господа и дамы».
Город вокруг являл собой странное сочетание Англии и Мексики. Англии — потому что все в серых тонах, потому что кругом дымят трубы, не исключая кладбища, потому что дождливое межсезонье — большую часть года. Или как сейчас вот — ни зима, ни… Черт пойми что, в общем. Ну а Мексика — потому что рядом с представительными деловыми зданиями во дворах скрываются нищета и трущобы. И это — в центре. Клиент, кстати, проживал в такой трущобе, что не на каждой окраине встретишь. Хорошо, что есть в Городе пара улиц застройки позапрошлого теперь уже века, где от стен веет романтизмом и мудростью. Обычно они действовали на нашего юношу благотворно. Раньше. Правда, теперь он иногда сознавал, что это «раньше» было довольно давно. Что теперь он, безусловно, стал старше. И что вокруг ходят другие молодые люди и девушки с восторженными взглядами, которым до него нет дела даже потенциально. Ну да, не будем о грустном.
«Ладно, чего гулять-то. Пора в нору. Где тут у нас ближайшая остановка?»
Осень. А пора бы уже быть зиме. И она периодически пытается прорваться. Редким серым снежком на асфальте. Плотным паром изо рта. Возможностью поскользнуться на полностью промерзшей луже. Где-нибудь в Нью-Йорке она, наверное, такая и бывает — зима. Но у нас-то не Нью-Йорк. Да. Зиму бы.
Сергей перешел через Проспект и встал на остановке, намереваясь сесть в родную маршрутку и покончить уже на сегодня с этой дурацкой работой.
Но не все было так просто. Ох, не все.
Откуда он взялся? Да кто его знает. Такое ощущение, что материализовался из выхлопов стартовавших со светофора машин. Дым — пар — он. Обычный нищий. Хотя… нет. Не обычный. Весь его гардероб, при жуткой оборванности, был довольно чистым и даже… опрятным, как это ни странно прозвучит. Так бы, пожалуй, мог выглядеть оставленный на необитаемом острове. Его одежда постепенно ветшала и истрепалась, наконец, до дыр, но носилась бережно и даже по временам штопалась. Другой-то нет. Да. Что еще немаловажно. Не было от него… этого запаха. Вы понимаете. И в урны в поисках бутылок/банок он не заглядывал. И как-то даже язык не поворачивался назвать его бомжом. Подойдя к остановке, где стоял наш юноша, человек остановился. Окинул всех стоявших величественным взглядом. Набрал побольше воздуха в грудь…
— И-э-эх, вдоль по Питерской!
Да по Тверской-Ямской!..
Шарахнулась стайка голубей, какая-то старушка, вздрогнув, перекрестилась, люди на остановке недоуменно заозирались. Голос был поставленный, такой… оперный даже, прочно стоящий на диафрагме. А его хозяин был явно доволен произведенным эффектом.
— Е-э-эдет Ванечка, сам на троечке,
Ох, едет лапушка, да по просёлочкам!..
«Вот же… какие люди бывают», — Сергей, недоуменно улыбаясь, сел в подошедший восемьдесят пятый. Прошипели, закрываясь, двери. Стоп… Стоп! Это же… Он же…
Озарение упало на голову полуцентнерным мешком. Ведь это же один из… этих. Этих людей, что уже неделю или больше преследуют его! Сергей даже быстро, гораздо быстрее чем читаются эти строки, навскидку вспомнил трех самых ярких из них. О, это были странные личности… М-м, это он. Следующий. Но вот ведь беда, беда-а, осмысливалось и тогда и сейчас все это уже… Позже, в общем. И еще. Стоило, поняв, обернуться, как…
Рыбак смешивался с толпой таких же зелено-пятнистых рыбаков, так что решительно нельзя было отличить одного от другого.
Гитарист просто теряется за бетонным забором, заросшим бурьяном, в котором нет и никогда не было никакой калитки-дверцы.
Студентка с неожиданной прытью заскакивает в отходящую «маршрутку» вместе с пудовой книгой, хотя по Набережной сроду не ходили «маршрутки».
Сергей развернулся к дверям, сунул кондуктору купюру, взял сдачу и напрягся в «низком старте». Готовый, как только откроются двери на остановке, соскочить и сразу бежать обратно. Ну… ну…
Вылетев баскетбольным мячом из открывающихся дверей, он во всю прыть бросился назад. Причем, в лучших традициях произведений М. А. Булгакова, решительно не смог бы объяснить спроси его напрямую — зачем? Но спросить, к счастью, было некому.
Еще не добежав до предыдущей остановки, наш юноша увидел, что Нищий, все так же горланя песню, влез в троллейбус. Тьфу ты, пропасть, опять бежать обратно. Весь общественный транспорт шел по проспекту одинаково. Можно было просто постоять подождать… Ладно, помчались.
Уже пролетев полпути назад, Сергей, повинуясь странному импульсу, обернулся. И вовремя. «Схему движения изменили, что ли?» Троллейбус, медленно перещелкивая «рогами» по проводам и отчаянно искря, заворачивал на улицу, перпендикулярную Проспекту. «Вот так я же догоню тебя!» И Сергей «втопил» обратно, к месту, где повернул троллейбус.
Напрасно.
Потому что, когда он подбежал к месту поворота, ему сильно захотелось протереть глаза или ущипнуть себя за руку. Троллейбус свернул ни на какую ни на перпендикулярную улицу, а во двор обычного жилого дома, стоящего во всю длину квартала между Проспектом и параллельной. Улицей. И сейчас его хвост издевательски исчезал в самом дальнем углу этого двора.
«Да что же это, граждане! Троллейбус, уходящий от преследования проходным двором. Ага…»
— Женщина, извините, ради бога. Глупый, конечно, вопрос. Здесь давно троллейбусы через двор ходят?
«Уж лучше б и не спрашивал. И как еще в обморок не хлопнулась. Плохи ваши дела, юноша, ох как плохи. И температуры ведь нет, что характерно. Ладно, спокойно, спокойно. Мы никому не скажем. Домой, скорей домой, на любимый диван, к любимому холодильнику. И забыть, забыть.
Вышел на своей остановке, уже немного успокоившись. Видимо, привычные дома вокруг подействовали. И люби после этого Старый центр. Вот е-мое! Хлеба-то дома нет. Суп есть, вчера сварил, а хлеба нет. Также нет молока, горчицы и уюта. Первые два компонента еще можно попробовать купить, а вот с уютом сложнее. Ну, хоть первые… Пойде-ем, в супермаркет. ыы«Нет, как все-таки… Отбросить, конечно, проще всего. Не думать. Но как это — не думать? Я не могу не думать. И все ведь одно за одно цепляется. Если нищий — случайность, и первые трое — случайность, то почему… Короче, троллейбусы не ездят проходными дворами. А что было бы, если б я не побежал обратно? Надо бы завтра проверить, есть ли во дворе провода контактной сети. А если нету, что, идти в «дурку» сдаваться?»
И вот так вот, глуповато улыбаясь, Сергей и натолкнулся на нее.
Наталью.
Она как раз выходила из супермаркета. Короткое стильное пальто, отложной воротничок блузки. Воплощенная самодостаточность.
— Привет. Как раз вспоминала тебя.
— Ты на машине, конечно?
— Так удобнее. Подождать?
— Подожди.
Сели в машину.
— Мне нужно в бассейн к восьми. С сыном. Можем немного поговорить. Еще есть время.
— Можем. Как дела на фирме?
— Все так же. Абсолютно.
— Ты все делаешь карьеру?
— Да что ты понимаешьыы? Тебе только себя кормить… — взгляд ее опять стал тяжелым.
— Ну, извини, извини. Тонкая материя, не стоило мне… А вообще, ты как ежик. Пытаешься тебя погладить, ты в ответ — колючки. — Сергей вдруг, неожиданно для себя, взял ее руку. Какие тонкие длинные пальцы. Провел до самых кончиков… Она отобрала руку. Попробовала отодвинуться, слишком резко, задела локтем руль, машина резко просигналила.
Он опять взял ее руку, уже в перчатке, притянул к себе. И в эту короткую долю секунды в голове его успела мелькнуть строчка из каких-то стихов, неизвестно где и когда слышанных: «Ее зеленые глаза погубят вас». И, не успев понять, что делает, а может, сознательно оттолкнув это понимание, Сергей захватил губами что-то влажное и теплое, что-то… Нет, уже неподатливое, уже пытающееся вырваться… Но… вдруг ставшее опять податливым и зовущим вглубь. Да, она ответила на поцелуй!
— Сколько времени? Ой, мне уже давно надо…
— Да-да, конечно. Бассейн.
— Если б я одна шла, отменила бы. Я же из-за Славы, сына.
— Да все нормально…
— Хочешь, я позвоню тебе, как вернусь?
— Зачем же звонить…
— ?..
— …просто приходи. Краснофлотская, двадцать девять дробь четырнадцать. Дверь в подъезд кодовая: триста пятьдесят семь.
— Я подумаю, — она улыбается, потом — неслыханное дело — гладит его по руке. — Правда, подумаю.
Она уехала, а он побрел… По улице… Куда-то… Луна выглянула из-за ночного облака и дружески подмигнула ему. Но он не увидел. «Маршрутка», тарахтевшая мимо, весело обдала его вонючим дымом. Но он не почувствовал. Невесть откуда взявшаяся стайка воробьев брызнула у него из-под ног, пронзительно чирикая. Он не видел и этого! Но… почувствовал вдруг, что его жизнь… как-то так… повернулась.
Она пришла в десять.
— Ну вот. Пришла… — как странно видеть у нее эту улыбку. Такую… застенчивую. Она бы, наверное, еще что-то сказала, но Сергей вдруг понял, насколько губительны сейчас слова, каждое слово, что… И он прижал ее рукой к себе, проводя по спине снизу вверх.
— Молчи… Я только нашел тебя, а ты скажешь что-нибудь… и опять пропадешь,— он поднес ее руку к губам, поцеловал по очереди каждый палец. И ее взгляд опять переменился, оказывается, он может быть и таким — мечтательным взглядом наивной девочки.
— Надо же… Сколько раз… представляла себе… — она закрыла глаза и запрокинула голову, а он целовал ее глаза… виски… и лоб… волосы… шею…
VII. 135-й день
Утро трудового дня. А. В. Кузьмин собирается на работу. Побритый и свежий. Как там у классика: «Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье». Болел он, правда, неделю, а если уж совсем точно — восемь дней. Ну, как говорится, пора и честь знать. На работу. Да.
Выйдя из подъезда, он почти сразу увидел знакомую фигуру. Николай Зиновьич. Куда-то двинул с утра с пакетом в руке. С одним из тех рекламно-броских пакетов, что пришли на смену «авоськам» советских времен. А зря. С «авоськой» Зиновьич смотрелся бы органичней.
— Здравствуйте, Николай Зиновьич, — Кузьмин переборол смущение, оставшееся от прошлой их встречи. И даже приветливо улыбнулся.
— А-а, здравствуйте, Александр, — Николай Зиновьич пытливо зыркнул на него из-под кустистых бровей. Тоже с улыбкой, впрочем.
— Со мной-то все понятно, а куда вот вы собрались в такую рань? — Кузьмин решился немного отойти от графика и чуть сбавил шаг.
— Да что ж, тоже никакой тайны, дела пенсионерские. Во двор соседнего дома бочка с молоком колхозным приезжает. Вот и идем с утра пораньше. Очередь занимать.
С некоторых пор Кузьмин стал замечать, что подобие Системы есть у многих людей. Вот и это стояние в очереди с раннего утра заменяет многим пенсионерам и утреннюю прогулку, и обмен новостями, и просто дисциплинирует, наконец. Хошь не хошь, а идти надо.
— Оно и молоко само дешевле и вкуснее, чем магазинное. Да и поговорить, опять же, есть с кем.
— Ну да.
— Что так скептично, Александр? Думаете, мы только о том, кто когда и от чего помер, можем языком чесать? Нет. Есть, конечно, и такие, чего греха таить. Загнанные жизнью и самими собой в угол. Вот они, — Николай Зиновьич показал рукой на остановку, не ту, с которой уезжал Кузьмин, другую, — притом, что возраст у всех разный, в одном все одинаковы. Каждый из них болтается в своем круге. Общения, я имею в виду. Пара-тройка знакомых, родственники близкие, да на работе кто. И к старости — работа отпадает, родственники забывают, да и трудно старым ездить уже, знакомые… Все, в общем. Угол. Но я не о них. Уважение вызывают другие. Вот, сейчас, думаю, увижу его, есть у нас переводчик один. В очереди, то есть стоит тоже. С испанского и португальского. Маркеса в подлиннике читает. Говорит, переводы его у нас не очень-то. Отчеты, представляете, Колумба мечтает найти. О первых экспедициях в Новый свет-то. А еще лучше — его предшественников, Колумб ведь далеко не первым был. Вот ведь что! Человеку восьмой десяток, а он мечтает еще, и о чем! — глаза Зиновьича хитро и по-молодому улыбались.
— Да… Мне, если честно, такие не попадались. Чтобы в таком возрасте и о таком мечтать…
— Так искать надо. Или видеть хотя бы. Уметь.
— Да, наверное. Но это нужно усилие какое-то сделать, — Кузьмин сделал неопределенный жест рукой, — чтобы больше на людей смотреть…
— …чем на себя. Да еще — на старых людей.
— Ну, я бы не так это сказал, — бывший доктор улыбнулся. «Старому хрычу» определенно нравилось ставить его в тупик.
— Ладно, мне налево, — Зиновьич показал на кучку пенсионеров с банками в пакетах, стоящих будто на каком-то ответственном посту. — Сказать-то можно и не так, смысл от этого все равно не меняется. Всего хорошего.
А Кузьмин пошел прямо, покачивая головой в такт своим мыслям. О том, что выбился из графика, вспомнил только на остановке.
Впрочем, он мог бы и не торопиться. Алексеич с обычной проверкой не пришел ни около одиннадцати, ни в двенадцать. И это при том, что бывший доктор, как дисциплинированный работник, накануне вечером позвонил и сообщил, что выздоровел и что завтра выходит как всегда. Позвонил, втайне ожидая услышать любой ответ, вплоть до того, что теперь на его месте работает Игорь, а возможно, и вообще, что фирма в его услугах больше не нуждается. Но нет, Алексеич как-то так… немногословно и даже устало сказал, что «хорошо, завтра выходи как обычно». И все. А сегодня что-то запаздывает. Что-то не едет. Да.
Около часа возле загородки показался сосредоточенный Василий. Соответственно, Иннокентьич.
— Так, Викторыч, открывай-принимай, кстати, с выходом тебя, — Инокентьич, оказывается, привез товар. Так поздно. Без Купченки. Небывалый случай. Нет. Уникальный случай в мировой медицинской практике. Алексеич всегда развозил товар сам, преследуя тем самым две цели: проследить, чтобы ничего не побили — не потеряли, и показать, что он сам, лично, отслеживает все потоки. Держит, так скать, руку на пульсе. Всегда.
— Уф-ф, — Иннокентьич приподнял модную кепку-«бейсболку», вытер рукой вспотевший лоб, — что-то запарился сегодня. А принес-то три коробки. Надо здоровье проверять. Вот документы, — протянул пачку накладных в целлофановом «файлике».
— Ладно, ясно, — Кузьмин спрятал накладные под газету на столике. — С этим ясно, оформим. Ты лучше, Вася, скажи, где шефа потерял?
— А-а, — Вася достал «беломорину» и принялся мять ее в пальцах. — Ты ж не знаешь, точно. Шеф-то наш, — он чуть помедлил, — похоже, дела скоро сдавать будет.
— Как это? — видимо, лицо бывшего доктора изменилось. А менялось оно нечасто.
— А вот так вот, — Иннокентьич продул папиросу, опытным движением замял мундштук. — Взял его этот Игорь в оборот. Ага, вот так вот. Не знаю, на чем он его взял, но видно крепко зацепил. Купченко какой-то сам не свой ходил первое время. Как вроде все поверить не мог. А сейчас… Да и то сказать — восьмой десяток человеку. И отдохнуть уже бы пора.
— Так-то оно так, конечно, — сказал Кузьмин вслух, а про себя подумал, что трудно будет представить себе все это дело без Купченко. Настолько он неотделим от своих аптечных отделов, и вообще от всего… этого.
Алексеич пришел под вечер.
Один. Без товара и Васи и, похоже, без видимой причины и цели.
— Ну здравствуй, Лексан Викторыч, — улыбнулся он настолько приветливо, что раньше Кузьмин неминуемо задумался бы о готовящейся пакости. Сейчас же, в свете последних событий, все выглядело иначе, не так. Может, и не стопроцентно душевно, но не так, не так. — Как здоровье-то, поправил немного?
— Да все в порядке.
— И чего тебе эскулапы наши поставили?
— Не знаю, не говорили. Да я и не спрашивал, сам лечился.
— Ну, значит ОРЗ тебя вульгарное трепало. Это не смертельно.
— Да, видимо.
— Вот ведь как бывает, Лексан Викторыч, пока человек молод и здоров, часто не получается у него ничего. Ну, в жизни-то. А потом, вроде как начинаешь что-то как-то там, ан нет, возраст уже не тот. А внутри, внутри-то еще — кажется, горы мог бы свернуть! Кабы не давление это, будь оно неладно.
«Вон ведь как! Ну, уважаю, — Кузьмин оторвал взгляд от магазинного пейзажа и с интересом взглянул на Купченко. — Ведь какая, кажется, разница — в каком качестве уйти? А есть, есть разница. И здесь разыграем свою карту, хоть и последнюю. Уважаю».
— Да и нервы уже… Хочется, в общем, покоя. А помнишь, какая раньше была водка? — вдруг перескочил на другую тему Алексеич. Еще странность — до сих пор он никогда не позволял себе с подчиненными разговоров на провокационные темы.
— Не знаю. Мы как-то все больше спирт предпочитали. Профильный.
— Э-эх, зря, — во взгляде шефа было сожаление, даже не оттого, что Кузьмин всю жизнь пил медицинский спирт, а оттого, что даже сейчас, когда уже вроде бы какие тут могут быть счеты, бывший доктор не может отбросить всегдашний свой тон. Непримиримый.
— А вот, между прочим, «Столичной» той, я не говорю уже про «Посольскую», сейчас нет аналогов. Ну нету, понимаешь! На пшеничных спиртах была, не на опилках. А нынче, я вот в статье одной вычитал, ни одного сорта нет, чтобы картофельного спирта не добавляли! Ни одного! А от него, между прочим, хмель совсе-ем не такой. Дурной, проще говоря, хмель. А от пшеницы — веселый и… что-то душевное такое сделать тянет. Ну, спеть хотя бы песню какую-нибудь хорошую. «О-ой, то не вечер, то не ве-ече-е-ер, мне-е малым-мало спалось…» — негромко, но чисто вдруг пропел он.
Кузьмин слушал, слышал, но воспринимал все услышанное с великим трудом. Сказать, что он был удивлен — это ничего не сказать. Чтобы Купченко так тонко разбирался в водке, еще можно было допустить, но вот чтобы он любил петь! Непостижимо.
— Эх, Лексан Викторыч, береги здоровье свое. Истина избитая, конечно, но верная. Ох, верная. А то оно ведь, здоровье-то, может «ножку» подставить в самый неподходящий момент. И тогда наступает переоценка ценностей. Все неважно тогда.
И Алексеич ушел, причем Кузьмин даже усомнился напоследок, полно, да уж не ошибся ли Вася, говоря, что выдавили шефа? Может, он сам, почувствовав что-то в сердце, в голове ли, привел себе преемника? Игоря то есть.
— Ага, держи карман шире, — развеял его сомнения Василий Иннокентьич, приехавший вечером за выручкой, тоже, кстати, небывалый случай. — Ты помнишь, кем Игорь должен был быть сначала? — Тобой. И такой резкий взлет. Да на место Купченки куча охотников нашлась бы. Сожрал его Игорек, — и такая убежденность была в его словах, что… В общем, задумался бывший доктор, крепко задумался о хитросплетениях судьбы.
Задумался настолько, что вечером поехал в Парк. Вместо того чтобы, как предписывает Система, за четырнадцать минут сделать сто пятьдесят четыре шага, потом на «маршрутке» — двадцать две минуты плюс-минус минута-сорок… В общем, все, что положено на вечер, все он не выполнил. Зато… Зато в Парке он не был сто лет. И даже как-то глаз отвык от деревьев, от большого их скопления.
Парк, Парк… Даже в это странное время года здесь хорошо. Хоть и листьев нет. И деревья руками-прутьями царапают серое небо. Все равно хорошо.
Сначала Кузьмин не узнал его. Человек нетвердо шагал навстречу, одетый то ли в длинную куртку, то ли в короткий плащ. Одежда его давно потеряла форму и цвет, поэтому было не разобрать. Шел, цепко поглядывая под кусты, да кто ж в начале недели накидает туда бутылок-банок? В руке у человека была полотняная сумка. И был он смугл той разновидностью загара, что появляется на лице и руках, если круглый год проводишь на улице. С небольшими перерывами. Вот он уже близко, сейчас они поравняются…
— Витюня… — Кузьмин мог бы поклясться, что вырвалось это у него непроизвольно.
— А, Санчес, — никакого удивления в ответ. И это отсутствие удивления так покоробило, нет, даже ударило бывшего доктора хуже всякой другой реакции. Вы не замечали, что алкоголики со стажем ничему не удивляются. Просто, в их жизни, в той реальности, где они обитают ничто не достойно удивления. И никто.
— Как ты, Витюня? — вот бывает так, что откроешь рот — произнести первое слово — и тут же, наперед, понимаешь, что разговор не пойдет. И все равно говоришь.
— Да лучше всех. Про работу не спрашивай.
— Не буду. Про здоровье тоже не буду.
— Да все здорово. Ты тоже, смотрю… бодро шкандыбаешь.
— Ну, в общем, да. Как раз «шкандыбаю». Одна нога у меня теперь, — ну зачем, спрашивается, было сообщать такие подробности. Незачем совершенно.
— Да ты чо! — взгляд Витюни мутно-равнодушно скользнул по ногам Кузьмина, пытаясь определить — какая? — Правая, что ли?
— Левая. Осталась левая.
— Ну извини. Не знал. Я ж раньше ушел…
Уход Витюни и что ему предшествовало, Кузьмин помнил очень хорошо.
Как-то в разгар лета на ночном дежурстве пришел вызов из Парка. Не того, где они были сейчас, поменьше и позапущенней. Он помнил, как всю дорогу в воздухе висело ощущение тревоги. Какой-то надвигающейся жути. И как милицейский капитан, встречавший их на месте, все сокрушался, что такое случилось на их территории. Судмедэксперты, дежурившие этой ночью, зависли где-то, разгребая последствия перестрелки. Поэтому пришлось дернуть обычную «скорую». Для констатации факта смерти. Формальность, в общем. Он помнил, как фонарик капитана выхватил из темноты два лежащих тела, и ощущение порхающей рядом жути материализовалось и упало на землю. Два тела. Женщины. Молодые. Или, может быть, девушки. Кровь. Много крови.
— Арматуриной их. Вон там валяется. Первого мужика уделали, тот под кусточком пил. А девчонки просто под руку попались, — голос капитана из темноты был апокалиптически спокоен.
И еще Кузьмин помнил, совершая свои дежурные манипуляции — сонная артерия, зрачок, кожа на руке, хотя это лишнее было все — и потом, когда начал перечислять травмы — двойной пролом черепной кости, множественные гематомы, перелом ключицы, перелом лучевой кости левой руки, все то, что делают судмедэксперты, Витюня (он должен был записывать) вдруг сказал:
— Доктор Кузьмин. Факт смерти. Фиксируйте факт смерти. Остальное судмеды опишут.
И ушел. Сел в машину «скорой».
И Кузьмин помнил еще, когда уже ехали обратно, Витюня, кривя лицо в некрасивом мужском плаче, сказал:
— Ты понимаешь, там телефон лежал, у той… что ближе, рядом с рукой. Взгляд притягивает, понимаешь? Я — на телефон, на руку. А рука-то детская совсем. Пальчики тоненькие, колечки какие-то глупые… Это ж дети были. Как же это, а, Санчес? Как это?
И Кузьмин, вроде, говорил какие-то пустые никчемные слова. Как будто можно ЭТО объяснить словами. Витюня в ближайшем ларьке купил «ноль-пять» (спирта Кузьмин налил ему только «сотку») и выпил ее теплую и без закуски. Дня три потом еще пил, а жара стояла жуткая. На четвертый его ударил инсульт.
— Знаешь, что странно, Санчес, — это когда тот пришел к нему в больницу, — стою я на своей улице. И знаю ведь умом, что улочка узенькая, а в глазах — как огромный проспект. И машины в три полосы — туда и туда. Стою, дурак-дураком, перейти боюсь. Так и не попал домой, спал на лавочке где-то…
Еще Витюня все переспрашивал по пять раз. Но это потом прошло. Кроме случаев, когда он выпивал. Тогда слетал с катушек и ничего не помнил. Как-то прогулял три недели, и его заставили написать «по-собственному»…
— Ты это. Мелочи нету какой-нибудь? Дай копеек, газировки купить, — Витюня выглядел деловито, даже не пытаясь убедить Кузьмина, что хочет пить на самом деле. Газировку. Предлог надуман, и так понятно.
Бывший доктор и начальник порылся в кармане, достал сколько-то рублей россыпью.
— Держи.
— Ага.
— Ну… Думаю, все нормально будет.
— Это вряд ли, х-ха, — Витюня коротко рассмеялся, будто кашлянул. — И ты, и я сто раз говорили это — да? — людям. Вот так же: «Крепитесь, там, все путем будет». Врали ведь, а? Ничего ни у кого не будет путем. Давай. Спасибо за мелочь.
Витюня пошел от него, не подав руки, может, чтобы не смущать, заставляя жать руку бича. Пошел, привычно и цепко заглядывая под кусты. Да кто ж в начале недели накидает там бутылок-банок!
«Долбаная жизнь, — Кузьмин шел в другую сторону, постепенно разгоняясь. — Как людей укатывает, а-ах, как укатывает. Ведь скажи мне кто раньше… Было же ведь что-то в Витюне, было… И куда что делось? Бич. Бич и есть».
Он шел, торопясь теперь уже неизвестно куда и зачем, играя желваком на скуле. И непонятное упрямство все больше и больше овладевало им.
«Так нет же, будет! Будет все путем! И видал я всех и вся… Все будет путем!»
VIII
Снег валил уже седьмой день.
Не переставая, шел, и шел, и шел. Синоптики по всем каналам сначала радовались наконец наступившей зиме. Потом кое-кто начал говорить, что уже в общем-то бы и хватит. Потом их лица вытянулись вовсе, уровень осадков побил двухмесячный рекорд. А снегу было плевать. Украсив все улицы Города сюрреально-белым, он вернул-таки его в настоящее, в котором по календарю уже с месяц стояла полноценная зима. Оптимисты с облегчением выдохнули. Пессимисты сказали: «Когда-нибудь так же придет ядерная зима».
«А-ах, хорошо как», — Сергей вышел из дверей ближайшего к дому интернет-кафе. Заходил проверить сайт Главной Горнолыжной трассы. Новости были неутешительные: официальное открытие трассы намечалось только через пять дней. Вот ведь паразиты на теле общества! Нет, это надо придумать, топтать снег слоями, «искусственный-естественный». Искусственный — это из пушки, даже и не снег фактически, а рубленый лед. Толку-то, что он до мая лежит, уже в апреле кататься невозможно. Ладно. Ла-адно. У нас есть беспроигрышный вариант. Родина! Вот кто не бросит нас и не оставит в беде.
Вообще говоря, наш юноша бодрился изо всех сил. И из тех же всех сил вбивал себя в привычную колею. И даже снегу он радовался совсе-ем не так, как раньше. Он, скажем по секрету, и заметил-то его только на третий день. Еще как-то немного спасала работа. На работу плюнуть было нельзя, ибо человек хочет есть каждый день, а не с перерывом, скажем, в месяц. «Хлеб будешь добывать в поте лица своего», — сказано в одной умной книге. И это хорошо. Потому что иначе неизвестно, чем бы это все могло… Да вообще ничего не известно!
Они виделись каждый день. Независимо о работы, бассейна и других каких-то дел, Наташа приезжала к нему вечером, и… Их совокупления бывали яростными и жаркими, а по временам долгими и нежными. Начинались они, бывало, прямо в машине, или в ванной, в прихожей, в комнате на полумертвом диване… И было ощущение, что все это время до этого они умирали голодной смертью, а тут кто-то огромный и всевластный сказал им: «Ешьте!» И они ели, но все никак не могли насытиться…
А еще потом они лежали на диване. То есть он полулежал, она — лежала.
— Тепло, — она положила голову ему на колени. — От тебя исходит тепло. Которого мне так не хватает.
И он гладил ее по голове, почти невесомо водя рукой, как маленькую девочку. И, как у Киплинга в хорошие времена — каждое его слово стоило шиллинг, каждая их минута стоила… тысячу, скажем. Потому что их было мало, этих минут. Потому что каждый раз, чуть остыв, она уходила. Иногда он мыл ее под душем, но тогда это было разновидностью пытки, снова видеть и осязать ее тело и знать, что… она уйдет. Конечно, уйдет. Последние минуты вечера стоили пять тысяч. Каждая.
М-да. Поэтому он очень обрадовался снегу, ну, когда заметил его, имеется в виду. Снег — это была определенность. Снег ближайшие три месяца никуда от него не уйдет.
На следующее утро Сергей, честное благородное слово, еще не открывая глаз, понял — поедет. Сегодня поедет. К черту работу, ее всегда можно перенести.
Сергей вышел на улицу и с удовольствием вдохнул морозный воздух. Даже пахнет иначе. Солнце размыто-мутным фонарем попыталось пробить снеговую завесу, но нет, где там. Только чуть обозначило тенями предметы.
Выйдя, точнее, вытащив багаж и себя из тесной «газельки», он встал перед нелегким выбором. Идти показаться маме или сразу двинуть на гору? Ладно, на гору. Маме потом сделаем сюрприз.
На трассу вела от автостанции прямая как стрела улица. Все вверх, и вверх, и вверх. Состояла она сплошь из двухэтажных деревянных домов. Когда-то, если верить Программе сноса ветхого жилья, их должны были убрать, а людей переселить в комфортные кирпичные новостройки. Или хотя бы панельные. Когда-то.
Однако наш юноша не был расположен сегодня мыслить мрачно. Сегодня он был «заточен» на праздник. Души и тела. Немного смущала начинавшаяся метель. Еще по дороге он обращал внимание, как горы вдали словно бы застлало вдруг туманом. Или это облака, упавшие вниз?
Метель. Да все равно. «Сегодня любая погода — моя погода», — думал Сергей, бодро шагая по стреловидной улице вверх. А белые демоны ветра, перевалившие через горы из степей, развешивали там и тут свои косматые бороды. Вон — словно ручей льется с крыши ближайшей двухэтажки. Настоящий маленький водопад из снежно-воздушной взвеси. «Ничего-ничего, там, наверху, лес, там ветра не будет», — он бодрился изо всех сил. И тут же припомнил на Горе сосны, будто уложенные чьей-то заботливой рукой, а то и вовсе со спирально завернутыми стволами.
Отчего-то они выросли такими? Догадаться можно, но не хочется.
И тут случилось необычное. Один из метельных водопадов вдруг обратился в смерч. Маленький такой торнадо. Свернувшись в тугой волчок, быстро прошел метров пять от дома до нашего героя, и когда Сергей уже инстинктивно вжал голову в плечи и скорчил гримасу, ожидая неминуемого колючего удара в лицо, в самом деле — прянул в его сторону, но, не долетев полметра — вот она, главная странность — остановился в воздухе и исчез. Рассыпался снежной пылью. Сергей даже глазом поймал сам момент остановки. Удивительны бывают причуды метели.
«Дошли-и! Я дошел. Ну, держись теперь все», — Сергей стоял у подножия горы. Народа, несмотря на плохую погоду, было много. Все хотят открыть сезон. Тем более Главная Городская трасса (ГГТ) закрыта. Вот их всех и принесла сюда нелегкая. Ладно, на горе всем хватит места. Он достал из рюкзака и переодел ботинки, старательно замотал бинтами колени, не стесняясь любопытных взглядов, и купил — а-а, чего уж там — сразу пять подъемов.
Готов. Дождавшись очереди, встал на подъемнике, готовясь поймать свою «швабру». Это на ГГТ к услугам избалованных буржуа канатно-кресельная дорога, а у нас — старый добрый «бугель». Так, вот он, надвигается… Оп! Поехали теперь. Мать моя-родина! Да тут снега-то нет, все бугры черным проглядывают! От открыли сезон! Хоть запасную «скользячку» надевай, ага, и запасные ноги пристегивай.
А дело все было в том, что на подъемнике снега легло много меньше, чем на склоне, он все-таки за деревьями. То есть — только естественный слой. А если по нему сотня-другая человек поднимется подряд, что как раз имело место быть, то и этот-то удивительно как удержался.
К середине пути вверх трасса подъемника вышла из-за деревьев, и снега стало чуть больше. Ф-фу, ладно. Как-нибудь поднимемся. Только вот ямины эти, разбито все… Ну, нам не привыкать. Да и ветер здесь посильнее будет, пожалуй. Вон, смерчи так и ходят по склону. «Моя погода», — с изрядной долей вредности, так как-то — назло всем, подумал наш герой. Чего там за контингент сегодня, кстати? Так, это «чайники». Купят дорогие лыжи, снаряжение им под стать и гордость не позволяет идти на учебный склон. А начинать-то там надо. Без вариантов. Эти… получше. А вон… вообще красавчик идет. На жестких ботинках. В поворотах ложится почти горизонтально. Ровненько, не поднимая пыли, и след за ним, наверняка, — тонкая полоска…
Сергей настолько засмотрелся на профессионально едущего «бордера», что не заметил разбитый бугор подъема. И по следу, уходящему в сторону, кто-то уже падал здесь с подъемника на целину. Пробороздил еще пару метров, лежа на спине, бугель-то не выпустил из-под колена. Чертыхаясь, рывком выдернул дурацкую «швабру», чтоб подъемник не заблокировало, отстегнул доску, встал. Отряхнулся. Остаток пути наверх проделал пешком. Под сочувственными взглядами поднимающихся на бугелях. Кляня и это сочувствие, и разбитый подъем, и — больше всего — себя. Возомнил себя матерым катальщиком, а вылетел как последний «чайник». Самый распоследний!
Вершина. Остановиться, отдышаться. Пристегнуть «доску». Как-то потемнело что-то. Это с северо-запада заходит на бомбометание тяжело груженная снегом туча. Ладно, все. Успокоились. Все это не главное, в конце концов. Ну, вылетел, с кем не бывает. Сосредоточься на спуске. Все, все. Ну, пошел.
И он поехал, поехал, постепенно разгоняясь. И с каждым метром раздражение отходило все дальше, уступая место сначала просто радости. Вот оно, мечтал всю осень! Потом радость перешла в душевный подъем. Тело слушается! Моторика есть, значит. Не придется учиться каждый сезон заново. Поворот на передний кант. Теперь — на спину. А вот и так еще могу! Какие-то девчонки-лыжницы впереди бороздят «плугом». И-э-эх, добавим скорости… И, наконец, душевный подъем превратился в эйфорию. «Я еду, еду на кантах!» — Сергей сделал несколько поворотов практически без торможения, не загребая боком. И совсем упустил, что с середины на склоне начинаются бугры. А ведь он знал эту трассу! Первые два бугра проскочил по косой, благо они находились сбоку трассы. И вышел прямиком на третий. Попытался завернуть уже «на лбу», в самой верхней точке бугра, но скорость, скорость… Будто мощной катапультой его бросило вверх! И справился бы он, черт возьми, справился, не из таких финтов выходили… В последнюю долю секунды, уже коснувшись передним кантом, одной точкой, склона… Вдруг поймал это ощущение. Все остановилось. Вот — кант врезается в снег. Ме-едленно. Вспарывает его. Да там нет его, снега! Слой не больше сантиметра… А под ним — промерзшая земля, за которую и сам Господь Бог, катайся он на доске, и то не смог бы зацепиться кантом. И уже чувство равновесия просигналило: « Плохо дело», а он все продолжал давить, изо всех сил вдавливал передний кант в эту стальную землю…
Удар!
Удар был хлыстовой. Шапка, очки улетают далеко вперед. Через несколько кувырков «пропеллером» он останавливается, оборвав один «стрэп». В горячке вскакивает. Собирает шапку, очки, доезжает на одной ноге донизу, меняет «стрэп», запасной и отвертка лежали в рюкзаке, даже делает еще два спуска. Не получая, правда, уже никакого удовольствия. Оставшиеся два подъема вернул в кассу. Забрал деньги. Расслабил шнуровку на ботинках, побрел домой. В смысле, к маме.
И все это время у него внизу спины жила и тихонько тлела, разгораясь, боль.
I
Каждый человек носит маску, факт известный. Маски эти разные, как разнятся и причины, вызвавшие их к жизни. Маской Сергея последние четыре дня была боль. Бывают такие. Глянешь в лицо человеку и отшатнешься. Кто-то считает, что боль облагораживает. Не знаю. Может быть… Есть, конечно, определенные персонажи, для которых боль — это часть пути к совершенству. Есть. Но в жизни я их не видел. В жизни боль или постоянное ожидание ее — изматывает. Еще Сергей не мог спать. Не было такого положения лежа, в котором бы маленькие угольки боли не разгорались сначала в небольшой костерок, потом — больше, больше и, наконец, вспыхивали лесным пожаром. Все в течение получаса. Он уже по-всякому пробовал, и подушку подкладывал под спину, и полулежа пытался, и сидя за столом… Полчаса. Потом все по новой. Ил-2, стоящий на столе, был заложен в вираж, переходящий в опрокидывание. Однажды он чадно загорелся и, несуразно кувыркаясь, пошел к земле. Сквозь армированное бронестекло было видно, как морщится от едкого дыма пилот, и все пытается сдвинуть назад заклинивший фонарь… Сергей поднял от стола тяжелую голову. Морок, морок. И когда же. Это. Все. Кончится.
— Ну ты, парень, дал, — это веселый хирург в местной поликлинике, разглядывая снимок спины Сергея. — Как говоришь, хлыстом упал, да? В авариях от таких ударов шейные позвонки ломаются. Но тебе больше повезло. Вон видишь, — он показал на боковые отростки двух поясничных позвонков. Какие-то утолщения. — Это хрящ. Махом нарастает. Сломаны они. Отростки, в смысле, не сами позвонки, конечно.
— И что теперь. Делать.
— Что делать? Да ничего. Гипсовать не загипсуешь. Срастаются… — он еще раз глянул на снимок, — да нормально в принципе. Корсет бы тебе, конечно, не помешал. Но он денег стоит. Хороших. Если хороший.
— А без корсета.
— И без корсета срастется. Несущая… э-э… конструкция позвонков цела.
— Я спать не могу.
— Через неделю — дней десять пройдет.
Она не позвонила ни в эти два дня, ни в два последующих. Казалось бы, ерунда какая. Мало ли какие у кого в жизни сложности. Неожиданные. В конце концов, позвони сам. Ты же мужчина. Инициатива в отношениях, сильная рука, убить мамонта. Что еще делают в жизни настоящие мужики? Нет. Не ерунда. Видеться каждый день, а потом вдруг — р-раз, четыре дня подряд. Без объяснения причин. И позвонить Сергей ну никак не мог просто. Мамонта убить мог бы, позвонить — нет.
Она появилась на пятый день.
— Привет, — голос в трубке телефона такой же, как всегда. Может, чуть усталый.
— Извини, не звонила. Славка болел. Никак не могла. Может, сходим куда-нибудь?
— Да можно.
— На Независимости, в паре остановок от нашей Краснофлотской, открылся китайский ресторанчик. Заехать за тобой?
— Не надо. Найду.
Ресторан Сергей нашел быстро. Еще не дойдя до него пару сотен метров, он увидел знакомую синюю машину. Вот как. А это ведь совсем, совсе-ем не похоже на нас. Все звонки и звоночки потихоньку начали оформляться в тоскливое предчувствие. Чего-то…
Внутри ресторан был довольно уютен. Интерьер в красных тонах. В китайском стиле, да, а в каком еще он мог быть? Наташа сидела к нему вполоборота и грела руки о маленькую чашку.
— Ты что-то похудел. Даже осунулся, — она смотрит с такой… подавляемой тревогой. Старательно подавляемой.
— А, да. Есть немного. Да ерунда, устал просто.
— Не хочешь говорить?
— Честно? Не хочу.
«В каком идиотском мире мы все-таки живем. Вот сидит женщина. Я знаю практически каждый сантиметр ее тела. А как будто и не знаю. Так она далеко».
— У тебя есть «почтовый ящик»? — она говорит ему, но смотрит куда-то в окно.
— Странный вопрос. Конечно есть.
— Где?
— На Яндексе, — он тоже посмотрел в окно. За окном валил снег, крупными пушистыми хлопьями.
— Я буду тебе писать. Мне нужно уехать. В Питер. Появилась такая возможность.
— Работа? Это здорово.
— Может, не так здорово, как кажется, но это шанс. Понимаешь, Славка вырастет, его надо будет учить. В большом городе это проще. И мне… легче зацепиться, пока молодая.
— Да, ты права, на все сто.
— Ты понимаешь вообще, что у нас пара лет каких-то, чтобы сделать что-то со своей жизнью?! Ни одного года нельзя проживать вхолостую!
— Что ты так нервничаешь? — Сергей отхлебнул из чашки. — Будто убеждаешь себя. Ты ж все решила. И решила правильно. Как всегда. Что до меня, так я все равно этого не пойму.
— Ты — не поймешь. Вот именно — ты — никогда не поймешь!
— Угм. Знаешь, вот ведь парадокс. Изменись я, стань оседлым, устройся на работу, возьми пару кредитов, ну что еще, не знаю. Ты же бросишь меня в тот же день! А вообще, есть кто-то, кто тебя в этом вопросе поймет? Бывший муж, или кто там, на мощном джипе с большими колесами?..
— Дурак. Такой же, как все мужики…
— Ну что так сразу: «дурак». А хотя — может быть. Ты не задумывалась, что кто-то сознательно может быть дураком? Чтобы чего-то не видеть, например. Чего не хочется видеть…
— Это очень напоминает политику страуса — в случае опасности — голову в песок..
— Наверное. Уж во всяком случае — очень нерационально. Это точно.
— А ты не пробовал хоть раз в жизни за что-нибудь побороться? — ее глаза наливаются знакомой тяжестью.
— Как, например? В той системе, где деньги, джипы, власть? То есть встать на одну доску с «твоим мужчиной», как ты его как-то назвала? Да я здесь и сейчас, прямо вот в настоящий момент, обыгрываю его. Знаешь как? — Сергей вдруг протянул руку и чуть погладил ее по голове. Она дернулась, как от удара током.
— Прекрати! — отвела руку.
— Но — он — так не может.
— Да откуда ты знаешь, вообще, кто что может! Суешься судить о людях!..
— Ну что ж. Вот на этой оптимистичной ноте и закончим.
Сергей встал, надел куртку, дошел до официанта, рассчитался за себя и за даму. И вот бы ему уже выйти, настоящие мужики ведь так и уходят — молча в дождь, снег, прикурив сигарету еще… Но оглянулся он. Вот ведь… И надо ж ему было оглянуться!
Наташа сидела за столом и смотрела уже прямо перед собой. Такими глазами… Как маленькая девочка, которую обидел, а может, даже ударил взрослый сильный человек, которому она доверяла.
Надо идти. Ее машина. Синяя «японка». Совсем засыпанная снегом. Как же он ждал этого снега. Зачем?
Только раз в жизни Сергей был в таком состоянии.
Колька погиб 10 июля. Утонул в реке. В среду. Жара стояла палящая. Может, поймал топляк в реке. Может, еще что. Жара была. Вечером друзья принесли его вещи. И задали глупый вопрос: «А Коля не приходил?» Они и не видели ничего. И это было точкой взрыва. Словно бесшумная бомба разорвалась рядом. Со всеми вытекающими последствиями. Оглушенный, Сергей поехал с матерью на реку. Начал, как сумасшедший, заплывать и нырять, нырять, нырять. И молиться. Молиться постоянно, то истово, то отчаянно, то почти богохульствовать, но безостановочно просить Бога. О чем? О том, чтобы все было поправимо. Он не знал, что прошло почти 4 часа, все нырял, отдыхал, курил и снова нырял. И все думал, что стоит только горячо помолиться… Что все будет хорошо. Все обязано просто быть хорошо, надо только очень сильно помолиться!!!
Потом приехала милиция. Потом нашлась женщина-свидетель, которая видела руку, уже только руку. И люди, оказывается, бросились и с берега, и с воды ловить, спасать. Но не успели. Только вот люди эти за четыре часа успели разъехаться. И вот это было все. Нырять не имело смысла.
И с миром произошло странное. Он словно бы ушел за стену из толстого стекла. Какие-то люди что-то спрашивали, знакомые вроде, предлагали деньги. Зачем? Слышал он тоже плохо. А если слышал, то не понимал. А смерть Кольки все никак не осознавалась. И мир вокруг стал мал, меньше их с Колькой комнаты, потому что во всем этом огромном мире, он чувствовал, Кольки уже не было. И ездил он на реку искать каждый день. С отцом, и с дядькой, с их друзьями. Искать, искать. Найти тело было их навязчивой идеей. А осознание все никак не приходило. И на поминках, девять дней тогда было уже, где-то в подсознании висело, что люди, поминавшие с ними, уйдут, а еды еще останется много. Жили-то голодно. И вот тогда они с Колькой натрескаются «от пуза». Шутки подсознания иногда бывают жестоки. Очень.
А тело так и не нашли. И получалось, будто Колька растворился в пространстве, исчез. Вот — был человек, и нет его. Нигде. Через год по суду признали погибшим. И все.
II. 137-й день
На работу он успел «по звонку». И дело было даже не в том, что теперь у него был новый начальник. По крайней мере, так он говорил себе. Это было в любом случае хорошо, потому что Игорь приперся следом. Почти сразу за ним. Кузьмин поймал себя на мысли, злой, конечно, и недостойной, что все его начальники похожи на приматов. Только Купченко напоминал старого морщинистого орангутана, а Игорь был похож на маленькую печальную мартышку.
— Здравствуйте. Вот, пришел познакомиться, — что-то в его манере говорить настораживало. Какое-то такое… показное добродушие. Причин которому не было. Да еще зная, что он выдавил предшественника… — Тесновато у вас.
— Здравствуйте. Да, не просторно.
— Товар Краснов должен был вчера привезти, — бывший доктор даже не понял сразу, что речь идет о Василии Иннокентьиче. Купченко, оказывается, никогда не называл его по фамилии.
— Да, конечно, вот, — он протянул Игорю файлик с документами. Тот взял, бегло пробежал глазами, но, казалось, не слишком заинтересовался.
— Сразу хочу сказать, что Купченко Александр Алексеевич с сегодняшнего дня у нас не работает. Учредители фирмы давно присматривались к нему. То, что он частенько выставлял свой лично товар на продажу, никому не могло понравиться. Вы ведь знали об этих случаях?
Кузьмин понял наконец, в чем опасность манеры общения Игоря. Тихим задушевным голосом он говорил такие вещи, что буквально били в лоб. Сразу и сильно. Доминирование материала над его подачей.
— Нет. Не знал, — Кузьмин сосредоточенно глядел в окно продаж. Хоть бы какой пенсионер подошел, что ли! Как назло, никого не было.
— Ну бро-осьте, Александр Викторович. С вашим-то умом. Тут факты даже не требуют большого сопоставления. Купченко же как? Привозил товар всегда сам. Документов на него могло не быть. Или топорно сработанные, на плохой бумаге, печати непонятные, например. Я прав? Фирмы-поставщики эти, кстати, в природе не существуют.
— Я продавец, а не следователь. У каждого свои обязанности, — с каким-то непонятным упрямством Кузьмин не хотел признать вину Алексеича. Может, от нежелания бить лежачего, а может, потому, что Игорь вызывал в нем куда большую антипатию, чем бывший начальник.
— Ну ладно. Ладно. Все равно это дело уже прошлое, факт свершившийся, — Игорь попробовал откинуться назад на любимой трехногой табуретке Алексеича. Не получилось. — А вы, кстати, ногу где потеряли? — таким еще более душевным тоном.
Кузьмин оторвался от окна продаж и посмотрел на него. Нет, вроде не издевается. Может, это та самая простота, что хуже воровства? Купченко ни разу за почти двухлетний срок не спросил его об этом. А этот — в первый же день.
— Автомобильная авария, — ответил скучным голосом.
— Да-а. Неприятное дело, — Игорь сочувственно покачал головой.
«Неприятное? Да что ты знаешь о неприятном? Задаешь тут такие вопросы с деланным сочувствием, а на самом деле — просто из любопытства. «Исходя из этого невинного в конце концов чувства».
Кузьмин и сам старался не вспоминать ту ночь. А уж с кем-то делиться… Его сменщик не вышел — заболел, и в нарушение всех правил-инструкций его после «суток» задержали на два часа. Вызовов, правда, не было. Но пока начальство нашло подмену, пока тот, точнее, та приехала… В общем, добираться домой доктору пришлось на «частнике». В него-то и врубился какой-то юнец на раздолбанной иномарке. В том месте три параллельных улицы пересекались одной. И молодые люди развлекались подобием «русской рулетки». Для всех трех пересекающая дорога являлась второстепенной. Но если очень сильно разогнаться, могло повезти. Не повезло. Юнец ударил их машину в сторону, где сидел Кузьмин. И ногу ему раздробило смятым кузовом. Пока приехали «гаишники», пока спасатели разрезали-разогнули кузов… Кузьмин отключался и приходил в себя от чудовищной боли в колене. Юнцу-то торопиться было уже некуда, водила-«частник» только разбил лицо. Нос еще, кажется, сломал. А про Кузьмина, когда привезли в больницу и обкололи обезболивающим, похоже, просто забыли. Как это ни ужасно прозвучит. Больше суток он провалялся в больничном коридоре. Наркотик кололи исправно, как только приходил в себя. И ничего больше. Как так могло получиться? Никто теперь уже не скажет. В конце концов нашла его Клара, непостижимым образом. Устроила скандал дежурным врачам, его ногой начали наконец заниматься. Но было поздно. Видимо, попала инфекция… в общем, суток хватило, чтобы началась гангрена. Может, конечно, хирурги и сразу не собрали бы раздавленный сустав, пусть даже нога бы не сгибалась, но… Но… Был какой-то шанс. Которого через сутки уже не было…
— Обычная авария. Каких десятки, — повторил он уже скорее для себя, чем для Игоря.
— Поня-ятно, — Игорь все время чуть растягивал слова, причем Кузьмин никак не мог вспомнить, к какому месту России относится этот говор. — На дорогах, конечно, черт-те что творится сейчас. Ну, а почему на работу не вернулись?
«Да ты не бестактный, ты идиот по жизни, видимо!», — Кузьмин исподлобья смотрел в окно продаж и очень хотел придумать какой-нибудь резкий, даже злой ответ, но ничего не придумывалось. Кроме посыла впрямую.
— Да как-то тяжело, знаете, по вызовам на одной ноге скакать сутками, — сказал и мельком взглянул на Игоря. Нет, не придуривается. Похоже, правда не понимает.
— Ну а что. Нет, конечно, не легко так. Но за любимое дело, мне кажется, можно побороться. Маресьев вон, в конце концов, вообще без ног летал.
Кузьмин вдруг поймал себя на мысли, как когда-то, не вспомнить в каком году, перед выборами. По центральным каналам тогда валом пошла социальная реклама. И артисты снимались хорошие, Мордюкова например, и слова говорились при этом правильные. Вот только вызывали эти слова одно раздражение. Потому что те, кто заказывал эту рекламу, сами в эти слова не верили. Ни на йоту. И даже не пытались это слишком скрыть. И уж совсем если глубоко, не им, собакам, было эти слова говорить. Вот так и здесь.
— У человека, в отличие от дождевого червя, например, нет способности к регенерации конечностей. Если бы они отрастали вновь, я бы предложил вам отнять ногу. Чтоб отросла потом. Вы бы сами все почувствовали, — Кузьмин оторвался от своего окна и тяжело, не мигая, посмотрел на Игоря.
— Ну извини-ите, — Игорь в ответ обезоруживающе улыбнулся. — Не хотел вас обидеть.
«А что ж ты хотел, интересно? Вот же посылает Господь начальничков, один другого краше».
— Я, вообще-то, по делу ведь к вам, — казалось, настроение Игоря даже улучшилось. Ну, определенно, не испортилось. — Сейчас у нас такой переломный момент, ну, с вашей торговой точкой. Выручка не бог весть какая, район старый, аренду подняли опять на днях. Так что в ближайшее время решится вопрос «быть или не быть» для нее. Ну а отдельного продавца для нее фирма не может позволить себе уже сегодня. Сейчас.
— А как же точка будет без продавца? — Кузьмин спросил это уже по инерции. И ведь чувствовал он, что-то такое чувствовал с самого утра.
— Ну, пока я сам поторгую, но недолго, дня три-четыре буквально. Хитрого-то ничего нет.
— Да, действительно. Чего ж хитрого. Знаете, если верить Дарвину, мы все когда-то произошли от обезьян. А по моим личным наблюдениям, сейчас в людях пошла обратная эволюция. Вы вот, например, похожи на макаку-резуса, вам не говорили? — бывший доктор встал, намереваясь уходить.
— Ах-ха-ха-ха, — Игорь счастливо рассмеялся. — Нет, не говорили. Да вы погодите, я расчет вам принес. Только распишитесь сперва, вот… здесь… ага… и здесь. Ну вот, теперь всего доброго. Надеюсь, вы вернетесь к своему призванию.
И Кузьмин, весь красный, буквально вылетел из своей загородки. Хотя теперь уже не своей. Сунул в карман, не считая, деньги. И на выходе уже из супермаркета столкнулся нос к носу с Васей.
— Во. Ты куда это собрался? У меня товар к тебе.
— Теперь уже не ко мне. Иди, там Игорь сидит.
— Да что ж это творится! И тебя, что ли?
— И меня. Ладно, давай.
— Да ты погоди, погоди. Я разгружусь щас махом, поговорим хоть.
— Да чего тут «годить». Не хочу ничего, ни разговоров, ни… вообще ничего. Извини, давай.
— Э-эх! Чего ж теперь, ладно. Ну ты, — Вася как-то растерянно поглядел сквозь толстые линзы очков, — не скисай. В общем.
И Кузьмин ушел. Бывший доктор бодро шагал по улице со смешанным чувством — горя и радости одновременно. Горя — оттого, что в очередной раз все в жизни полетело кувырком, а радости — оттого, что был он сейчас свободен, свободен, как никто. И никакая Система, и никакой Игорь над ним не властны. И вообще, он мог бы сейчас запросто нажраться с Васей, а потом так же запросто бултыхнуться в канал. И — ничего, и великолепно все.
Мог. Но не хотел.
III
А потом для Сергея наступило возвращение.
Подобно тому, как контуженый солдат выкарабкивается из засыпанного землей окопа, размазывая слезы и кровь по лицу, кровь — из ушей, а слезы — от разрывающей голову боли, и слыша, как звенящая пустота сразу, без перехода, заменяется грохотом боя, подобно этому Сергей ощутил возвращение к жизни. Возвращение через боль. Это ерунда, что тело не вмещает две боли. Хотя, может быть, тело и не может. Но ведь может болеть что-то внутри. Но не тело. Но болит. По ночам он по-прежнему спал урывками — двадцать минут, полчаса. А днем он думал. Думал постоянно, безостановочно, в любом положении и занимаясь любым делом. Даже когда работал, и попадалось что-то заковыристое, он не погружался полностью в «мертвый» комп. Какая-то часть его сознания продолжала думать. Думать о ней.
Город стал для него одной безликой стеной. Без радости, вообще без каких-либо эмоций. Стена. Одно только извиняло Город: где-то в нем была Она. Она где-то шла по нему, но недолго, как все автовладельцы. Или сидела на работе за столом. Или могла в любой момент выехать из-за поворота. Правда, это будет недолго. Неделю, пять дней, он не знал. Она скоро уедет.
Да, вот такой парадокс. Одна безостановочно крутящаяся мысль, произносимая может с чуть разными эмоциональными оттенками, но — одна. Она блокировала все его мысли и поступки.
Однажды он проходил через квартал, где она жила, якобы случайно. И увидел свет фар выворачивающего из-за угла автомобиля. Далеко, за несколько домов от него. Продолжая идти, он с неколебимой уверенностью понял: это она. И все те секунды, что она ехала до него, он чувствовал спиной: вот она пересекает главную дорогу, вот въезжает в свой двор, как всегда, слишком быстро, резко тормозит. Тоже как всегда. Но она уедет.
Он был уверен, что не обладает интуитивным предчувствием, но однажды утром, оторвав тяжелую голову от стола, понял вдруг — все. Она уехала.
Сергей сидел в какой-то небольшой кафешке и пил. Пить он решил по американской системе. Это когда берешь полстакана и по глотку цедишь весь вечер. Без закуски, естественно, а какая у американцев закуска? Темные же люди! Оказалось очень продуктивно. Где-то с третьего дринка в мыслях наступило легкое помутнение, однако — что интересно — сами мысли нисколько не изменились. Сама. Одна. «И дергай в свой Питер! Там ты, конечно, сделаешь свою карьеру, цепкая девушка из провинции. И сына определишь в какое-нибудь Нахимовское училище. Дисциплина желе-езная. Ни тебе выпить-покурить, ни тебе барышень-наркотиков. Красота! С мамкой встречи по выходным-праздникам. Да-а, такой жизни можно только позавидовать. И с личным, конечно, у нас будет все в порядке. Мужчины любят такой тяжелый, почти по-мужски тяжелый взгляд… Ладно, пойдем пожалуй, а то сты-ыдно завтра будет», — и Сергей нетвердой походкой отправился домой.
Но это он так думал, что домой, на самом же деле, когда таксист высадил его и исчез в ночи — а привез он его, понятно, по указанному адресу — наш юноша осознал себя в совершенно незнакомом месте. И, только внимательно приглядевшись, понял — это Ее двор. Все правильно, она ему как-то показала окна, а он пришел потом и «вычислил». Но вот почему таксисту назвал, причем совершенно не задумываясь? А потому и назвал.
И тут словно бы волной его накрыло. Ведь она же не просто так приходила! Не только себя убеждала она, что надо уехать. Она его хотела на что-то подвигнуть. На что?
И так же легко и естественно пришло решение — ехать. Сколько можно болтаться по жизни, как… в проруби? Надо ехать и найти ее. И если бы Сергею еще вчера сказали, что вот так он рассудит, безо всяких логических обоснований, он, конечно, не поверил бы! Уехать, на чистое место, как какому-то идеалисту-идиоту! А сегодня… А может, самые важные жизненные решения и принимаются так вот просто? Кто знает?
Труднее всего было объяснить все маме. Тем более, что и объяснять-то было особо нечего. Какой-то веской, все оправдывающей причины у него не было. А про Наташу он говорить пока не хотел.
— Мам, тут такое дело. Думал я думал и решил. В Питер поеду.
— Ой, не знаю, — мама сразу погрустнела. — Сына, там жить тяжело очень. Я не про работу даже. Просто… там солнца очень мало. Осенью — вообще нет. И зимы там толком не бывает…
— Знаю, мам, знаю. Но как-то живут люди.
— Ой, не знаю, — мама вздохнула и сложила руки, потерла правым большим пальцем левый, потом наоборот. Он знал этот жест, так когда-то в задумчивости делала бабушка. Страшные девяностые выбили у них всю родню. — Смотри, конечно, сынок, сам. Но это очень трудно. Бросить все здесь, уехать куда-то неизвестно куда. У нас же там даже знакомых никаких нет.
— Все так, все понятно. Но, мам, мне уже сколько лет-то? Если сейчас не уеду, уже все. Потом ни сил, ни желания уже не будет.
— Ладно. Ладно, — мама опять вздохнула.
Ладно. Билет взят, и отступать некуда.
К тому, что снега здесь не будет, он успел морально подготовиться за последние сутки–полтора дороги. Тем более странно было видеть его — снег — здесь. Белый и пушистый. Зато не было солнца. Вообще не было.
И, уже бредя не спеша по Невскому, подумал вдруг, что искать-то ее в общем-то негде. Куда она может устроиться? Здесь миллион компьютерных фирм. А если это еще и не компьютерная фирма, а какой-нибудь банк? К примеру. Проггеры везде нужны. Где она может жить? Гостиниц здесь чуть меньше, чем компьютерных фирм. Вон одна — Невский палас. Надо будет Англетер, кстати, посмотреть. Последний приют Есенина, и все такое. К тому же ее слова о том, что «появилась возможность» косвенно намекают на встречающую сторону. А если она живет у знакомых, то все, пиши пропало. В жизни не найдешь. И «мыло» ведь не сказал, главное. Так был бы маленький шанс, что она напишет. Хотя, после такого прощания…
Сергей задумчиво смотрел вниз с Аничкова моста. Что интересно, вздыбившиеся кони не зацепили ни взгляд, ни сознание. Он прошел почти до половины моста и уставился вниз на Фонтанку. Вода остановила. А между прочим, останавливаться и задумываться в последнее время стало опасно. В теле, измученном бессонницей, укрепилась постоянная готовность уснуть. Уснуть в любом положении — стоя, вися, с ложкой во рту. Лишь бы — секунда покоя и отсутствия боли.
— О чем задумался, земляк? — резкий каркающий голос раздался у него над ухом. Левым.
III(a)
И он тут же остановил его.
Еще когда ехал в поезде, придумал такой ход. Голова неясная, за всем не уследить, поэтому лучше так. На случай «разводок». Отключаешь время и спокойно осматриваешь говорившего. Если что, всегда можно благоразумно удалиться. Все-таки мы в чужом городе.
Заговоривший был старше Сергея лет на десять, с тяжелыми складчатыми морщинами возле глаз и на переносье… Стоп. Какие десять лет, это же Марьяненко, его одноклассник до восьмого класса. Только откуда он тут взялся, в Питере-то? Ладно, Марьяна можно «включить»
— Здорово. Хэ, встреча. Ты как здесь?
— Да я… Давно уже, короче. Седня приехал?
— В общем, да. Хожу вот, смотрю.
— Да чё тут смотреть. Помойка. Пойдем похаваем лучше. Ты где жить тут будешь? — эстетскими взглядами Марьян никогда не отличался. И когда он успел так постареть?
— Ну пойдем, поедим. Жить-то? Да не знаю пока, — нет, как это все-таки, блин, важно — встретить хоть одно знакомое лицо в этом чужом и враждебном городе. Пусть и не видел его сто лет, все равно… какое-то внутренне тепло есть.
Они шли несуразными переулками в сторону от Невского. Временами переулки сходились между собой под острым углом. И на развилке стоял такой же — остроугольный — дом. Как нормальный человек может жить в треугольной комнате? На носу этого дома-корабля?
— Далеко еще? А то мне бы это… — наш герой вспомнил, что с самого поезда не был, пардон, в туалете.
— Да не. Минут пять-семь. Или можешь спуститься — и в канал, — они как раз проходили вдоль какого-то канала. К которому местами вели лестницы-спуски, к самой воде.
— Да ну, неудобно.
— Ты не понтуйся. Они уроды здесь все. И город уродский. Чё стесняться?
— Да ладно. Пять минут потерплю.
— Смотри.
Марьян, конечно, сильно изменился. Эта мрачная сосредоточенность. Не спросил — как на Родине, как что. А у него, между прочим, мать болеет серьезно. Сто лет ее на улице не встречал. И сказать как-то… Наверное, уж знает. А в детстве ведь был нормальный пацан. В хоккей играли, в войнушку там. Потом, правда, Марьян стал более «оторванным». И даже образовал с другими хулиганствующими юнцами подобие дворовой группировки. Подростковый возраст, он у всех дурной. Потом Сергей пошел в институт и потерял его из виду…
— Ты не щелкай… Задавят и фамилию не спросят, — Марьян ловко проскочил между машинами, идущими сплошным потоком по боковой улочке. Сергею же долго не удавалось перейти. Ну не мог он лезть под колеса напропалую!
— Пришли, короче.
Они вошли в какой-то мрачный серый дом, шедевр кубизма сравнительно недавней постройки. Вошли, причем, со двора. Поднялись на второй этаж. Типовая советская столовая. Конвейер-раздача, касса в конце. Скромные служащие, работяги с подносами. На подносах негусто. Может, потому что утро еще.
— Чистые — там, — Марьян с какого-то неприметного столика взял два подноса, один отдал Сергею.
Памятуя о питерских расценках, о которых его любезно просветили попутчики в поезде, наш юноша взял скромный салатик из свеклы, суп и второе с котлетой. Плюс чай и два хлеба. Марьян поступил проще — ссыпал в одну тарелку два мясных рагу и все. Никаких супов-чаев, не говоря уж про салат.
На кассе Сергея ждал сюрприз.
— Ты это, за меня проплати, короче. Ты ж пару дней будешь здесь. Мне должен один, вернет — отдам, — сказал Марьян уверенным голосом, глядя Сергею куда-то в лоб.
«Опа. Неожиданный поворот. А вообще, такой ли уж неожиданный? Ладно, жить мне пока еще негде. Может, через него найду чего. Это аванс будет».
— Ладно. Посчитайте за обоих, — это кассирше.
Обед Марьяна в денежном эквиваленте потянул в два раза больше, чем обед нашего героя. Причем смел он его сосредоточенно и быстро, Сергей еще только покончил с супом.
— Покурю пойду, — и вышел. Зажигалку и пачку — как известно, большинство курильщиков достает их на ходу — не доставал.
«Однако, исчезнет сейчас мой одноклассничек. Что ж у тебя с голосом-то, а, Марьян? Да и вообще ты выглядишь как-то… не очень. Сильно не очень».
Но Марьян не исчез. Когда Сергей вышел из столовой, он, как и обещал, курил рядом со входом. Это тоже было как-то натянуто, потому что ел наш юноша нарочно не спеша, в любом случае больше пяти минут. Время истлевания средней сигареты.
— Ну чё, пожрал? Сразу веселее стало, скажи? — что-то в нем неуловимо изменилось. Даже голос стал как-будто мелодичнее. — ты извини, что заплатил за меня. Тут попадалово такое с деньгами. Шняга полная. Но мне завтра черт один долг вернет, я тебе — сразу. Даже сегодня вечером. Ты чё с хатой решил?
— Да ничего пока. Снять бы комнатуху за недорого.
— Ха, «недорого», — Марьян нехорошо усмехнулся. — Дешевле «двадцахи» в день и не думай.
— «Двадцахи» чего? Долларов?
— Хэ, долларов. Евро. За пятнадцать где-нибудь в Девяткино.
— Да-а, цены здесь.
— Уроды. Говорю же. Я тебе могу подогнать вариант за десять. Только там люди живут. Не черти, нормальные пацаны.
«Блин, с такими расценками я тут недолго протяну. Надо завтра же объявление давать. Глядишь, где-то приработаю чего ни то. Хотя надо было в киллеры идти, конечно, не в компьютерщики».
— Ну ты думай, быстро только. А то мне ехать надо, — Марьян поеживался на промозглом ветерке. Да еще в каких-то мертвых кроссовках. Это на свежем-то снегу.
«Ладно, положение не безвыходное. Проплачу за день, там посмотрим потом».
— Поехали. Только условие. Деньги посуточно. Прожил — оплатил.
— Не. Так не пойдет. Хозяин не согласится. Хата же не моя.
— А если там гадюшник какой-то?
— Да чё ты, нормальная хата, говорю тебе, никакой не гадюшник.
— Ладно, чего спорить. Смотреть надо. На месте решать. Поехали.
— Ну давай.
И они поехали. Сначала на метро. Запах метро ни с чем не перепутать. Лица питерцев в метро — это отдельная история. При таком освещении никто, конечно, румянцем во всю щеку не отличается. Но коренные жители — это что-то особенное. Худы в большинстве, бледны, глаза уперты в какую-нибудь дешевую книжицу. И не улыбнется никто, разве что совсем зеленая молодежь. И разговаривают тихо, вполголоса. Депрессия. Перманентная.
Они поднялись на поверхность. Марьян, пройдя десяток метров, остановился на троллейбусной остановке.
— Как? Еще не все?
— Да тут на троллейбусе десять минут. Близко, короче.
«Да уж, близко. А я-то по-наивности думал, что в любую точку Питера на метро можно доехать». Из массы потенциальных пассажиров на остановке выделялись двое, видимо, командировочных. Выделялись всем. От одежды — оба были в дубленках, а питерцы давно ходят в непромокаемых сиротских пуховичках — до манеры говорить в голос. Командировочных разнесло людским потоком в разные двери. Тот, что помоложе, попал в среднюю, ничуть этим не расстроился и сразу завел обычную болтовню ни о чем с какими-то девицами. Тот, что постарше, вошел в задние двери с Сергеем. Практически последним. В дверях замешкался, и Сергей, мельком глянув вбок, все вдруг понял. Перед командировочным толокся какой-то полудохлый тип, одетый в обноски. Глядя куда-то в пол-вбок, он как бы случайно повторял все движения командировочного. Тот влево — и этот, вправо — вправо. Со стороны он смотрелся просто как недоумок. Да только не все было так просто.
Он — вор. «Тормозила», второй номер. Не дает клиенту подняться внутрь, держит его на подножке. И наш герой, чувствуя спиной — он не оборачивался — приближение номера первого, включил замедление. Несуразный перед лицом командировочного медленно отъехал в сторону. «Ай, молодцы какие. Как по нотам все разыграно». И тут же чья-то нога, одна нога, встала на подножку позади мужика в «дубаре». Правая рука Невидимки отточенным движением пошла к его накладному карману. Очень плавно. «В реальном времени и не заметишь. Ну, красавцы!» Сергей просто качнулся вбок и легко коснулся Номера первого плечом. В обычном мире тот получил концентрированный и очень быстрый удар. А стоял он на одной ноге, готовясь дернуть «лопатник» и выпасть перед самым закрытием дверей. И выпал. Но без «лопатника». Двери, расхлябанно лязгнув, закрылись. Никто ничего не видел и не понял. Кроме Номера второго. Он вдруг резко перешагнул — люди стояли не впритирку — к Сергею, на ходу достав из кармана дешевый нож-«бабочку». «Ох, и глупый ты, глупый…»
— Ты чё же это, суч-чара позорный. Куда мурло свое суешь?! — прошипел зло в упор.
И про себя Сергей уже решил, что этому не даст уйти так просто, что надо бы юношу помять немного, чтоб неповадно было за нож хвататься, и ощутил даже такой злорадный нехороший огонек внутри… Но Марьян его опередил.
— Ты чё, чертило, рамсы попутал? — глаза Марьяна сузились, а морщина над переносицей заострилась. Сейчас ему можно легко было дать все сорок пять. — Затусуй в гудок свое перо, пока я тебя не порвал им же…
Наш герой, честно говоря, не ожидал такого выпада со стороны Марьяна, памятуя о встрече с ментами. Но расслабляться не спешил. Все-таки нож был еще в руке Второго. Однако тот посчитал, что ситуация явно не в его пользу — впереди Марьян, за спиной Сергей, а может, что-то такое почувствовал в словах Марьяна заведомо проигрышное для себя.
— Да чё ты… Все, завязали, спокойно, — он неуловимым движением сложил свою «бабочку» и убрал в карман.
— Чё ты мне «всёкаешь», — Марьян, почувствовав слабину, начал давить сильнее. — Думаешь так легко соскочить?..
Но тут как раз открылись двери на следующей остановке. «Короткие у них расстояния между остановками». Второй пулей вылетел на улицу, оттолкнув командировочного. Тот, кстати, во все продолжение спора старательно разглядывал что-то в другом конце салона.
— Выходим на следующей, — глаза Марьяна приобрели всегдашнее выражение.
Перед выходом Сергей все-таки не выдержал.
— Мы вообще-то твой кошелек спасли, — сказал он командировочному и подумал: «Как, интересно, отреагирует?» Отреагировал предсказуемо.
— Да ваши проблемы, — однако же за карман схватился сразу. — Я вас не просил.
«Вот урод». Они вышли.
— Ты чё, правда, полез? Эти постоянно тут работают, лохов обувают. Тебе-то чё? — голос Марьяна опять стал каркающим.
— Да зря, наверное. Все-таки естественный отбор — великая вещь. Но я не думал, честно, что ты так… вмешаешься.
— Должен будешь. Ладно, шучу. Серега, мы ж земляки, чё ты, — в глазах Марьяна мелькнуло что-то… вроде человеческое, но и еще что-то… Что-то еще.
Дошли быстро. Искомый дом являл собой «хрущевку» какой-то странной переходной серии. Из шлакоблоков. Поднялись на четвертый этаж, позвонили.
— Ну чё, короче, смотри, — двухкомнатная квартира микроскопического метража. — Сосед вон твой, второго нету сейчас.
Сосед как раз пил на кухне чай с какой-то булкой. С великолепной фигурой, развитыми плечами и рельефным прессом, одет он был в черные лосины. «Опа, уж не голубых ли Бог послал в соседи-то?»
— Они это… в стрип-клубе не танцуют часом? — наш юноша спросил, когда они вышли на лестничную клетку. Марьян покурить, он — за компанию.
— Я не спрашивал, чем они по жизни занимаются. И тебе не советую. Захотят — сами скажут. И не лезь ты везде. Тут это не принято, — Марьян глубоко затянулся. — Щас хозяин подойдет. Если подходит хата, твоя комната ближняя, проходная. Их дальняя, глухая. Зато ты один. Чё ты морщишься все время?
— А, это… спина болит. Повредил недавно. Спать не дает, — не готовый к такому вопросу, Сергей выложил все, что было на самом деле. Почему мы обычно не готовы к таким вопросам? Очень просто. Мы думаем, что об этом не спросят. Мы бы вот, как люди тактичные, не спросили. А кто-то спрашивает, и легко. Что называется — в лоб.
— А-а. Бывает. Вот он, хозяин квартиры.
В этот момент к ним на площадку поднялся приземистый молодой человек с плоским лицом. Одет он был с бедняцким шиком, если так можно выразиться.
— Ну чё, понравилась хата? — в глаза тоже не смотрит. Только странно переглянулся с Марьяном.
— Сколько в сутки? — и все-то нашему юноше нужна конкретика.
— Ты чё, не сказал? — Хозяин — Марьяну.
— Да сказал все.
— Чё ты тогда возишь? Десять.
— Десять евро в сутки? Я правильно понял?
— Да правильно. Неделю вперед проплачиваешь, и живешь нормально.
— Не пойдет. Три дня. Если все нормально — потом еще.
— Т’чё трудный такой! Неделю! Тут все так берут. Эт нормально.
— Нет, парни. Без обид. Три дня. Иначе я пошел.
— Да куда ты, погоди. Ты кого мне подогнал? Чё он тянет все время? — Хозяин смотрел на Марьяна с неудовольствием. Очень явным.
— Ладно, погоди. Щас мы. Здесь будь. Пошли, — Марьян жестом позвал нашего героя за собой. Вышли на улицу.
— Серый, чё ты паришься? Ну, нормальная хата. Ты его пойми тоже — чё он с твоей «тридцаткой» делать будет? Один раз в супермаркет сходит? — Марьян смотрел с досадой.
Снег. Странное это зрелище — снег в Питере. Весь сырой, липнущий на ботинки и превращающийся в вязкую слякоть, он не тает, против всех законов физики. На снегу стоит Марьян в своем драном прикиде. Единственный знакомый человек в этом чужом городе. Чужом и враждебном. Где даже такое мирное изобретение человека, как троллейбус, таит в себе смертельную опасность. И опять что-то человеческое промелькнуло в лице Марьяна. Или это показалось?
— Ладно. Пять дней. Больше не могу пока. Никак. Сам на бобах остаюсь.
— Да на каких бобах… Э-э, ладно, земляк, подставляешь ты меня, но ладно. Пошли.
Хозяин квартиры, казалось, не удивился, просто ну нисколько, такому повороту событий. И даже как-то преувеличенно легко согласился на 50 евро.
— Деньги сразу, — сказал Сергею, все так же не глядя в глаза. Наш герой достал из внутреннего кармана часть суммы, рублями конечно, по курсу, уголовный кодекс мы чтим, остаток добил из бокового кармана мелкими. Еще подумал: «Серьезная, блин, брешь в бюджете. Прямо сегодня объявление дам».
— Ключи.
— Щас. Надо к предыдущему клиенту зайти. Да ты не парься, вместе сходим. Сумку оставить можешь.
— Да нет. Не тяжелая. Пошли тогда.
— Пошли.
Дальше события и с ужасающей быстротой, и тягуче медленно, как в плохом сне. Предыдущий клиент оказался молодым парнем, совсем непохожим на Марьяна и Хозяина. Никакой угрюмости, открытое лицо, умный ироничный взгляд. Встретились с ним в парке, засыпанном снегом. Хозяин квартиры о чем-то быстро переговорил с ним, Марьян с Сергеем стояли поодаль.
— Чё ты там, моих давно видел? — Марьян вдруг неожиданно нарушил обычное свое угрюмое молчание.
— Давненько, — Сергей удивленно посмотрел на него. Столько времени молчал, не спрашивал, и — на тебе.
— Батя писал — мать болеет.
— Так съезди. Я не знаю. Давно было — встречал их. Года полтора тому.
— Да не могу я. Сейчас никак.
— Ну чё, пошли? — Хозяин подошел неслышно. Спина Предыдущего клиента мелькнула в конце аллеи и пропала.
— Чё, забрал? — Марьян — Хозяину.
— Да нормально все. Пошли.
Но пошли они не обратно к шлакоблочной «хрущевке», а куда-то вправо, мимо элитной многоэтажки. Четыре подъезда многоэтажки были заселены, остальные еще не достроены. Как раз в такой повернули Марьян с Хозяином, дверь его почему-то была открыта. Может, по недосмотру.
— Э, куда мы? — Сергей остановился у входа.
И опять Марьян сыграл лицом, опять что-то человеческое… Ну, не объяснишь словами это! Просто таким его Сергей помнил и знал, да, знал, пусть и много лет назад.
— Серый, ты не бойся ничего. На пару минут только. И пойдешь на хату. Мы даже не пойдем с тобой. Ключи отдадим и все.
— Да нет уж. Давай вместе сходим.
— Ну вместе, так вместе. Зайди ты, не торчи на входе.
И Сергей зашел. Зашел, ожидая чего угодно и твердо решив держать Марьяна и его друга перед собой. Чтоб дверь была позади. Пусть и есть у него секретное оружие, но все-таки так спокойнее. Но ничего плохого не произошло. Хозяин, оказывается, уже убрел вглубь подъезда, и с чем-то там возился, прячась от ветра — стекла еще не вставили. Марьян шел, не оборачиваясь. Подошел к Хозяину.
— Ну чё там?
— Да готово. Почти.
И Сергей увидел. Хозяин держал зажженную китайскую «зиппо» под согнутой ложкой, в которой пузырился чем-то бурым пропитанный бинт. Не бинт, конечно, пузырился, а КАК РАЗ ТО ВЕЩЕСТВО, которым он был пропитан.
Процесс закончен. Марьян осторожно набрал два одноразовых шприца, предварительно вынутых из упаковки. Потом закатал правый рукав, показав воспаленные дорожки от уколов. Сергей следил за действиями обоих с каким-то… запредельным любопытством, что ли. Но не уходил. Может, слишком верил в свое Управление временем, может… Вы никогда не натыкались в лесу на клубок совокупляющихся змей? Зрелище то еще. И мерзко, и противно до тошноты, а глаз не оторвать. Марьян «вмазался» левой рукой, снял жгут, и лицо его практически сразу изменилось. Кто бы мог подумать, что одно и то же лицо может измениться до неузнаваемости! Просто по-другому напряглись мимические мышцы, и — все. Другой человек. Глядя сквозь какую-то очень приятную пелену, он спросил Сергея:
— Ты будешь? Гово2рил, спи2на бо2лит? — Про2йдет. И у2снуть сможешь.
— Да не, вы чо.
— Ну смотри. Дело твое, — он говорил, странно растягивая слова. — Кто-то калдырит. А мы вот так.
— Спина, говоришь, пройдет? А давай. Только помалу, — Сергей протянул Хозяину левую руку, закатывая рукав. Еще подумал: «А говорят, нарки ни с кем не делятся. Вообще-то, на мои же деньги…»
И Хозяин квартиры «вмазал» его.
«Приход» явился к нему в виде мягкого удара. Вот, еще долю секунды назад он был человеком с болью внутри, с неустроенным сегодняшним днем и очень мрачным днем завтрашним и вдруг — о чудо! — стал абсолютно свободен.
Второй мягкий удар был сигналом к разгону. Это как если бы субстанция всеобъемлющего счастья, сквозь которую Сергей медленно плыл, начала постепенно ускоряться. Словно у карусели, на которой все в детстве, конечно, же катались, неожиданно пошел вразнос двигатель. Быстрее, еще быстрее.
Третий мягкий удар сотворил обратное чудо. Сергей неожиданно почувствовал рядом присутствие диких зверей. Так бывает. В тайге ли, в глухой ли степи, идя ночью с факелом в руках, или просто с тлеющей головней, вы постоянно чувствуете чье-то присутствие рядом. Их не видно, лишь изредка блеснут из темноты две светоотражающие бусины. Но они рядом. Нет ни Марьяна, ни Хозяина квартиры, есть только два шакала рядом. И нет у них людских понятий о добре и зле, а есть только простейшие инстинкты. Нет и не было никакой квартиры. Все это была «разводка» чистой воды. А его факел — его сознание — медленно гаснет. Вот оно уже накатывает волнами…
-…вроде все забрал, — друг Марьяна обшаривает его карманы.
— Сюда дай! — голос Марьяна неожиданно стал ясным и злым.
…Марьян с другом неуклюже катаются по полу, стараясь вцепиться друг другу в горло…
— …И чё там? — Марьян сидит у одной стены. Его друг (он победил в схватке) стоит у другой. Оба тяжело дышат.
— Ты, урод, чуть кадык мне не вырвал!
— Чё там? — повторяет Марьян.
— Да ничего почти. Телефон дерьмо, денег копейки, паспорт вот только. Как он тут жить собирался?
— Ты сколько ему вкатил?
— Полчека почти.
— У-у, дебил. Ботинки тогда тоже можешь снимать…
…Они уходят. Перед самой дверью Марьян — он идет сзади — оборачивается и бросает на него долгий взгляд. С такой ухмылкой… Тусклой молнией пронзает мысль: «Он знает, что я умираю. Зна-ает. А-а, плевать. Надоело все. Наконец-то можно просто спать. Спать. Спать…»
IV
Александр Викторович Кузьмин проснулся довольно поздно. Утро как утро. Ничего в нем необычного. Встал. Умылся-побрился. Борода, чтобы вы знали, требует тщательного ухода. И только когда пришел на кухню ставить чайник, понял, в чем дело. За окном все было белым-бело.
«И настала зима. Осыпала все снегом и забрала солнце. С первым как-то еще можно мириться, — Александр Викторович попробовал выглянуть из окна в небо. — А вот второе — хуже. Значительно хуже».
Солнца на небе не было. Только серое молоко снегопада. Непонятно, почему он не тает. Это при температуре, уходящей в плюс днем. Под ногами, конечно, образуется серое месиво. Но не тает. Факт.
Кузьмин, не спеша, выпил чаю. Заедая крупно порезанным белым батоном с маслом. В первый момент после увольнения он твердо решил, что с Системой покончено. Все. Конец этой комедии. Надоело быть куклой в марионеточном театре. Все, все бессмысленно. Он зашел тогда в какой-то захудалый гастроном. С полным набором ликероводочной продукции, впрочем. Встал у прилавка, попытался трезво оценить свои возможности. Взять ли сразу ноль семь или ограничиться ноль пять? И вдруг понял, что, по сути-то, ему не хочется нажираться. Ну, просто — вот уволили, требуется какое-то адекватно сильное действие. Дающее сильное ощущение, желательно. Но чтобы пить… Нет, не хочется. Идиотизм какой. Как может алкоголик не хотеть выпить? И тем не менее.
Он ушел тогда, недоумевая. Получается, Система оказалась сильнее, чем он думал. Или же она трансформировалась во что-то… Что-то более серьезное. С того дня он бросил считать дни.
Почти девять. Надо идти. Каждое утро он, как раньше на работу, совершал полуторачасовой выход. Ходить старался в разные места, иногда мог куда-нибудь уехать на метро, не всегда даже в центр, но всегда не меньше положенного времени. И всегда утром.
Вышел на улицу. Остро пахнет холодом. Интересно, весной так не пахнет. Есть много, конечно, других весенних запахов, но теплом — из холода — нет. Не пахнет. А из тепла — холодом — да.
Эх, Питер-Питер. Странное место. Север, густо замешенный на болотах. Любит ли он, конкретный житель Питера, этот город? Хороший вопрос. Да. Хороший вопрос. Одно точно, ходить по этому месиву, что еще не грязь, но уже не снег, весьма утомительно. Особенно на протезе. Все-то он норовит куда-нибудь уехать, негодник. Но ничего, далеко не уедет. До метро уже… Четыре минуты ходу. «Жил человек рассеянный на улице Бассейной…» Тоже наверное мучился, спеша по утрам на метро.
Если верить стрелкам на часах, сейчас среднее утро. Не раннее и не позднее. Где-то там, за снеговыми тучами — солнце. А у нас унылые стальные стрелки на сером циферблате часов. Семнадцать минут десятого. В свой аптечный киоск успел бы еще с запасом. Только не нужен он там. «Не нужен, а встаешь теперь раньше и без будильника». Дорога. Тоже непросто — спуститься с обочины и, опираясь на протез, взобраться на другую. Мучительные двадцать сантиметров. Ага, получилось. Теперь пройти эти дворы, а там до заветной буквы «М» рукой подать. Если судить по этим дворам, Питер — неплохое место. Они по-сталински просторные. В них есть снег, в отличие от центра города. Даже детские площадки сохранились, правда, за забором и на замке.
Узкая тропинка. То ли ходят мало, то ли снега за три ночь так навалило. Еще и лежит что-то поперек. Что-то? Да нет, хотя… Бомж, наверное, «нарезался» с утра… Нет, не бомж.
Поперек тропинки, нелепо подвернув ногу, лежала девушка. В темном дутом пуховике-плаще, джинсах. Светлые волосы, что-то среднее между русыми и белокурыми, выбились из-под шерстяной шапочки. Одна перчатка и сумочка лежат рядом.
О, Господи! Ну как же так? Первая реакция — оглянуться по сторонам, нет ли где уезжающего джипа. Приучили бандюки окаянные не соваться в их черные дела. Нет джипа. Так, спокойно, посмотрим. Ох, нога, попробуй присядь тут… Так, так… Крови нет, порезов-ран тоже. Это анфас. Возможно, на спине, проверим. Сонная, пульс… Далекий, но есть. Зрачок… Расширен… Или просто темно здесь… Посветить-то нечем. Ну-ка, повернемся, кости целы, вроде. Спина… Целая. Ни ран, ни порезов, ни крови. Видимых, по крайней мере. И то хлеб. Левый внутренний карман, заветная ампула аммиака в колпачке от ручки — не раздавить. Дурацкая привычка, а вот — пригодилось. Может, конечно, промедол помог бы, если болевой шок… Хотя, кто знает, что там у тебя в крови плавает… В наше-то просвещенное время. Дыхание прерывистое. Одышка. Ага… Вокруг свежие по снегу собачьи следы, собаководы, значит, не стали связываться. Ампула, так, сломать, свежий бодрящий запах нашатыря… Нет. Не реагирует. Ну никак. Виски, виски потрем нашатырем… Ох, беда мне… Никак. Наверное, она красива, сейчас не поймешь, сейчас она бледна той скверной безжизненной бледностью… Давление бы померять, но и так ясно, что низкое. Кожа холодная, пальцы синие. Сумочка… Извини, красавица, для тебя же, может, книжка диабетика есть? Нет. Кстати, ацетоном изо рта… не пахнет. В сумочке обычная женская ерунда… И что бы там с ней ни было, состояние хреновое. Хреновое!
«Ох и дурак! Чего лезешь, есть же нормальная, настоящая «скорая», — Кузьмин достал «мобильник» и вдруг понял, что не знает, как с такого телефона вызвать самую нужную службу. Ноль три. Экран высветил два английских слова. «Говорили мне, языки учи. Чего написано? «Вызова нет»? Ох, долбанная техника, в нужный момент толку-то от тебя…»
И контрастом ко всей этой внутренней суматохе внутри Кузьмина, ко всем этим обрывкам мыслей («только бы не передозировка… надо бы вены ей глянуть… хотя, девочка, вроде приличная… и зрачок не сужен…»), контрастом к этому было сонное молчание двора. Только старуха-пенсионерка проковыляла куда-то, та еще помощница. Надо поднимать ее как-то. Протез в сторону, присесть можно и на одной… Эть, а вот поднять — нет. На одной — нет. «Ну хоть кто-нибудь! У кого две ноги и хотя бы одна рука, вдвоем бы мы ее…», — Кузьмин отер пот со лба, трудно разогнулся. Юморист хренов, чего делать-то? Спокойно, ф-фу. Спокойно. Придется… взять ее за руки — сумочку не забыть, в сумочке могут быть документы — еще раз за руки, поехали. А что ж, и волоком, что делать? Ага, лавочка, положить. Аккуратно. Уф-ф! «Смотрят ведь, смотрят, паразиты, сейчас в окна… Ладно, с лавочки уже можно поднять, в руках сила есть, слава Богу… Тэ-эк-с!, — Кузьмин, неловко балансируя, поднял безжизненное тело на руки. — Теперь главное, чтобы «нога» с тропинки не уехала, а то ведь мы с тобой… Ладно, не каркай».
Дорога! Опустить ее, по возможности аккуратно… Хоть бы застонала, хоть бы что-то…
«Тормози! Тормози! Ага, так и остановились, жди. Наверное, это все из-за непрезентабельного вида. Ну, растрепался пока нес, согласен. Да и тело рядом, опять же, доверия не внушает. А мы отойдем чуть-чуть в сторону, всего пара метров, а уже не при чем. Типа, «я не с ней». Вот так и все люди, так вас… Ну… Ну?! Ну вот, другое дело!»
— До Первой клинической подбросишь?
Водитель потрепанного красного «Опеля» как-то скептично поглядел на Кузьмина через окно с опущенным стеклом.
— Приплачу за скорость.
— Ладно, садись, — неохотно так, ну да это не главное. Лишь бы наш сюрприз не смутил тебя, водила.
— Тут такое дело (главное — уверенный тон) — у дочери моей диабет. Укол пропустила, и у меня с собой, как назло, нет. Короче, плохо ей, в больницу срочно надо,— громко, решительно говорил, чтобы ободрить шофера. А сам уже подмышки подтащил девушку к «Опелю», ловко мизинцем правой открыл заднюю дверь и пропихнул в нее свою ношу. Сам влез, с трудом уже, следом. На водителя, по счастью, напал столбняк, он просто моргал в зеркало заднего вида вытаращенными глазами. «Все, парень. Лупись не лупись, теперь ты меня можешь выпихнуть только силой. Но лучше не пробуй».
— Поехали, поехали! Не видишь — плохо совсем!
Все так же в состоянии столбняка, шофер тем не менее включил передачу, защелкало реле поворота и они отъехали от обочины. Широкий Московский проспект в это время забит машинами довольно плотно. Хорошо еще, что пробок нет. Пока. Кузьмин поймал себя на мысли, что словно бы не может проснуться. Вроде вот — щипнуть себя посильнее, и окажешься на привычном старом диване. А впереди — кофе с сигаретой, потом — работа и мелкие происшествия ларечника: потерянная накладная на какой-нибудь аевит, ворчливые пенсионеры… Нет этого. И вообще, гони от себя эти мысли-мечты. Гони!
— Да я и так, вроде, быстро еду, — шофер отозвался, сосредоточенно глядя на дорогу.
— Что? А-а… — видимо, последние слова Кузьмин произнес вслух.
Какой же он, оказывается, длинный, этот Московский проспект. «Давно, давно я не был врачом на «скорой». Ощущение, как у человека со сбитыми биологическими часами. То ли во сне ходишь, то ли явь такая тяжелая. Почти забытое чувство». И Кузьмин, как в старые добрые времена, ощутил холодок, вернее, тянущее ощущение в области желудка. Только вот нет рядом верного Витюни, да, шофер-доброволец на «красный» не поедет. Не имеет права.
Водитель, наверное чтобы как-то разрядить обстановку, щелкнул ручкой магнитолы. Вообще-то, его можно было понять, не каждый день везешь таких попутчиков.
Старуха с палкой переходит дорогу перед самым капотом их «Опеля». Платок на голове, как кокошник, видимо волосы собраны в шишку сверху. Вдруг повернула голову, посмотрела на них. Из запавших глазниц ударило темнотой. Ну наконец-то «зеленый», поехали. Старуха-старуха, до чего страшна… Вдруг,словно ощутив толчок, Кузьмин посмотрел на девушку. Она стала не похожа на себя… Что-то, что скрывается за кожей и мышцами лица и придает человеку осмысленный вид, ушло из нее. Пульс… нет пульса. Господи, ну что я могу, что?! Я один здесь, без никого с голыми руками, бывший врач, что я могу сделать?!»
— Быстрее, быстрее! Ну проскочи ты хоть раз этот светофор, не довезем ведь!
Сердце? С силой ударил ее по грудине слева. Пульс… нитевидный… пропадает. Запрокинул ей голову, зажал нос, короткими резкими выдохами начал вгонять воздух — через рот — в легкие. «Терпи, красавица… Один оживитель — два/пятнадцать…» Отсчитав пятнадцать выдохов, или семнадцать, черт его знает, ударил еще два раза по грудине. Еще пятнадцать выдохов. Два удара. Пульс… слабый, очень слабый, но есть. Что ж ты, дуреха, сделала-то? И вены ведь чистые, нет следов… Если снотворное, то я тебя не вытащу, только ребра поломаю. Хотя, напившись снотворного, по улице не гуляют. Что тогда? Анафилактический шок? Кровь, кровь надо на анализ. Без крови ничего не поймешь. Вот не думал, что так вернусь в медицину… Слава Богу, Первая клиническая, доехали…»
— Спасибо, спас нас, можно сказать, — Кузьмин протянул водителю две сотки.
— Не надо. Не надо денег. Что я, не человек что ли, — тот сосредоточенно подогнал машину к ступенькам.
— Ну… спасибо, — никогда Кузьмин не мог найти слов для хороших людей. Да как и все мы.
Водитель вышел, бросив кепку на свое сиденье. Открыл заднюю дверцу, осторожно достал девушку.
— Куда?
— Вот, вот. Эти двери, — Кузьмин вылез из «Опеля», конечно неловко, проковылял по ступенькам и открыл высокую дверь. Помог водителю уложить безжизненное тело на кушетку, тот сказал негромко: «Удачи!» — и исчез за дверьми.
Желтая лампочка без абажура горит под потолком, обдавая мир вокруг вселенским неуютом.
«Кто-нибудь!»
Словно в ответ на мысль-крик Кузьмина появилась пожилая санитарка.
— Кого привезли? — в голосе, что характерно, никакого любопытства.
— Вызовите реаниматолога. Быстрее, иначе она умрет. Может, уже умирает, — «э-э, нет былой выдержки, волнуюсь, так не пойдет дело».
— Что случилось-то? — санитарка будто и не слышала его.
— Да не знаю я, что случилось! Реаниматолога вызовите!
— А вы не кричите тут! Если каждый будет голос повышать…
Неизвестно, что бы сделал Кузьмин в следующий момент, может, обматерил бы ее, может, еще что-нибудь ужасное, но тут вошел Кириллов Сергей Николаевич, реаниматолог и приятель Кузьмина в прошлом.
— Это кто тут буянит? Из коридора слыхать, — либо он не выспался, либо не узнал бывшего приятеля.
— Серега! Какая удача! Это я, Кузьмин…
— Да вижу, вижу. Здравствуй. Что с ней? — возможен, оказывается, и третий вариант. Он узнал, но похоже, не очень обрадовался. Тем не менее, мрачно сведя брови, он делал свое дело. Те движения, что непосвященному кажутся лишенными смысла. Зачем, скажите на милость, щипать девушку за мочку уха? Она от нашатыря не пришла в себя, а это попротивнее будет. — Праздники у нас, праздники. С народными гуляниями. Пара ножевых да микроавтобус врубился в «КамАЗ», с корпоратива ехали. Из восьмерых — двое уже внизу, остальные у нас. Кто она тебе?
— А? Да нет, никто. Не поверишь, на улице нашел. На тихой Джамбульской, — Кузьмин, не отрываясь, смотрел на стену, отделанную советским еще посеревшим кафелем. Точнее, не на саму стену, а на сочные брызги крови по ней. И в голове его всплывает… Ему четыре года, дед в деревне взял маленького Сашу смотреть, как колят барана. Баран, дергаясь, забрызгал вот так же деревянную, правда, стену дома кровью. Но Саше страшно не от этого. В теле барана, живом еще теле, бьющемся и дергающемся на земле, уже нет духа жизни. И от этого страшно так, что колени подгибаются. И чего вдруг вспомнилось? Что он, потом крови мало видел?
— Бомж вырывался. Не давал капельницу ставить, — Кириллов перехватил его взгляд.— Так что в реанимации мест нет. Аппаратов, как было при тебе, — девять, так и осталось.
— Бомжу есть место? — Кузьмин не отставал.
— Бомж не к нам попал. И. Ты ж знаешь. Кто вперед приехал, тот и жив, — Сергей Николаевич Кириллов поднял на него глаза, и на секунду тот увидел в них Бога. Смертельно уставшего оттого, что люди валят, и валят, и валят на него свои беды, и все просят невозможного, просят и просят. Невозможного. — Оставляй. Дам санитарке мешок Амбу, поставим систему…
— Санитарке?! Да если б ты не пришел, она б еще нас мурыжила неизвестно сколько…
— Саша, Саша — все понимаю, все. От меня — что? Что ты хочешь? Все, я убегаю…, — тут у него коротко пискнул «мобильник». — Да, да, иду, все.
— Подожди, Серега, ну…
— Елена Викторовна, капельницу обычную и возьмите у Любовь Никитичны мешок Амбу, — что интересно, говоря все это кому-то в боковую комнату и уже одной ногой стоя в коридоре за дверью, Кириллов сохранял на лице словно бы прилипшую из другого времени маску отрешенного спокойствия.
— Серега, но ты не можешь так вот бросить ее, — Кузьмин неловко шагнул за ним в больничный коридор («от меня так легко не отделаешься»). — Ты сказал — в реанимации восемь человек, а аппаратов — девять.
— Вот он — девятый. Счас повезут к лифту, — Кириллов на ходу ткнул пальцем в какое-то тело на каталке. — Передозировка. Наркоман. — Постоянные клиенты. Все-давай-увидимся, — он почти убежал в даль больничного коридора.
Желтая лампочка под потолком…
Двадцать четыре секунды.
«…какой-то наркоман «постоянные клиенты» «каждый имеет право быть спасенным» клятва Гиппократа только ничего нет про предпочтение женщина — колыбель будущей жизни и наркоман кожа синюшная значит дыхания почти нет хотя не похож без ботинок почему-то и одет вполне прилично и выглядит все все неважно он наркоман и свой приговор сам себе вынес спасешь сейчас через месяц все равно уйдет а она чем виновата столько тащить и все зря…»
Двадцать четыре секунды ушло у доктора Кузьмина, человека на одной ноге, на то, чтобы снять с каталки молодого человека без сознания и ботинок и положить на нее свою девушку.
V
Место, где оказался Сергей, не имело цвета. Сначала он даже подумал, что в результате опыта с героином ослеп. Слепнут же люди от метилового спирта. Но отсутствие цвета дополнялось отсутствием всякого, пусть даже малейшего, звука. Даже тишина в пустом темном театре имеет свой звук. Эта темнота — нет. Он попробовал нащупать что-нибудь руками перед собой. Сбоку. Сзади. Ничего. Падение в вакууме? Почему падение. Движения-то нет.
Вдруг появился слабый, едва уловимый шум ветра.
— Ну что? Все проверил?
Он, вздрогнув, обернулся. За спиной его стоял Колька, освещенный каким-то неведомым источником света — равномерно весь — и чуть насмешливо улыбался.
— Плохо без органов чувств, да?
— Колька… Колька… ты… — больше, как ни старался, Сергей ничего не мог сказать. Судорога в горле не дала. «Испытывая давно забытые чувства, что, казалось, навсегда были похоронены в сокровенных глубинах души…» Что это означает, а? Кто помнит? А значит это, что где-то в вашей груди, примерно на уровне нательного крестика, что-то вдруг оттаивает такое… О чем вы давно забыли, ну, ощущение это — тепла и огромного счастья, как в детстве — почти ведь незнакомо вам в жизни. Разве что во сне, когда снится кто-то давно ушедший. И там он жив.
— Да ладно, ладно. Я тоже очень рад, — Колька перестал улыбаться, однако тепло в глазах осталось. — Скучал я без тебя. Брат.
— Колька… Ты как?.. Что здесь… — Сергей повел рукой вокруг.
— Терпение. На все вопросы будут ответы. И прямо сейчас. А где мы находимся… — Колька чуть погрустнел, — я думаю, ты догадываешься.
— Это…
— Тс-с. Оно. Но я сейчас попрошу сменить декорации. Все-таки человеку нельзя без ощущений, — брат щелкнул пальцами, глядя куда-то вправо-вверх.
Пейзаж появился мгновенно. Было раньше такое выражение — сахарная голова. Горы вокруг высились именно сахарными головами. В лучах рассветного солнца каждая вершина сверкала миллиардами лучиков света, отраженного от миллиардов же крохотных льдинок, что заменяли здесь снег.
— Красиво? То-то, брат. Есть еще места на Земле…
— Да-а. А все-таки…
— Угу. Не терпится, значит. Нет бы продлить счастливый миг неведения. Ну ладно, спрашивай.
— Что со мной?
— Серега. Я бы оставил этот вопрос напоследок. Правда. Я отвечу, но… в конце. Ладно?
— Ну ладно. Как скажешь. А что со временем?
— Со временем-то? Ну ты правильно дошел, управляемо оно. Там, конечно, сложнее все. Можно не только замедлять ход, но и убыстрять, и двигаться туда-сюда. Как перемотка в «кассетнике».
— Прикинь, я кассетник наш выбросил. Отошли они. Кассет никто не выпускает.
— Да? Видишь, как быстро все у вас там.
— И что дальше со временем? Почему я?
— Способности. У тебя есть способности. Честно сказать? Я был против. Талантливых детей ведь лишают детства. Игрой на скрипке, тренировками, неважно чем. Лишают.
— А Лёх-ха кто?
— Это куратор был твоих… экспериментов. Если вспомнишь, он всегда появлялся перед тем, как… Ну, чему-то случиться.
— А остальные? Тоже кураторы? «Куртка» там, рыбак…
— …Студентка с музыкантом. И конечно, бомж с оперным баритоном! — Колька опять по-доброму улыбался. Сергей же каждой клеточкой сердца впитывал и эту улыбку, и звуки давно не слышанного, да и чего там, уже подзабытого, но любимого голоса. Голоса брата. Эй вы, не смейтесь! Каждый из нас что-то терял в этой жизни, это плата за ее продолжение, но некоторые потери — невосполнимы! Ему не хватало, так не хватало, все десять лет этого голоса, этой манеры говорить, чуть насмешливо, но очень по-доброму. Только так, как бывает между братьями.
— Это все мои друзья. Когда ты их видел, ничего ведь не происходило сверхъестественного. Они тебя… ограждали от всего… этого.
— То есть ты пошел, если я правильно понял, против воли… начальства, так скажем? Срывал эксперимент, — Сергей вдруг почему-то заволновался.
— А ты обратил внимание, что никто из спасенных тобой людей тебе, лично тебе, не нравился? Это ведь неподъемно трудная задача — возлюбить ближнего. Не готов ты. Но и большинство людей не готово, если тебя это утешит. Да почти все. А что до срыва экспериментов, начальства там… — Колька внимательно посмотрел ему в глаза, — ты ж мой брат. — рассмеялся, потом посерьезнел. — А это навсегда.
Солнце постепенно, шаг за шагом добралось до их горы, и снег вокруг засверкал так, что стало больно глазам.
— Желание-то есть? — Колька прищурился.
— В смысле?
— Ну, есть что-то, чего хочется больше всего на свете?
— Ясен перец. Летать.
— Сделаем.
— Что, вот так вот просто?
— Ну, не просто, конечно. Сначала шнуровку подтяни.
Сергей вдруг увидел, что стоит в полном сноубордистском снаряжении. Каких-то, правда, немыслимо кислотных цветов. Хмыкнул, нагнулся, подкрутил зубчатое колесико, управляющее шнуровкой на правой ноге. Левая — плотно. Разогнулся, поднял глаза, и…
Колька стоял также в полном снаряжении, но — горнолыжном. Куртка не колоколом, а обтягивающая и брюки обычного кроя, а не с низкой мотней, как у бордеров. В руке — «доска».
— Консерватор я. Не люблю все эти молодежные понты, хоть и в одежде, — пояснил брату.
— Ты ездишь на сноуборде?!
— А чего ты так удивляешься?
— Да ему всего-то лет пять, как виду спорта. У нас в стране точно.
— Ладно. «Меньше слов — дешевле телеграмма…» Полет у нас, как ты понимаешь, будет необычный. Во-он тот трамплин — точка отрыва, — Колька показал на утес внизу, после которого гора, казалось, обрывалась отвесно вниз. — Помнишь, как на санках в детстве, еще полоз оторвали тогда? Да, вот еще что, — он достал из кармана и протянул Сергею небольшую рацию, чуть больше спичечного коробка с кургузой антеннкой. — С передачи на прием переключается сама. Частота уже настроена. Твой позывной «Идальго-пять», мой — «Идальго-семь».
— Раз-раз, — Сергей пощелкал ногтем по микрофону. — «Идальго-семь», на связь.
— На связи. Работает. Пристегни на карман, — сам Колька так и сделал — зацепил за нагрудный карман. Сергей повторил за ним.
— Отвечая на твой первый вопрос, — в глазах Кольки проскочила тоска. Все-таки, как ни скучал он по брату, а видно, предпочел бы не встречаться подольше. Здесь. — Ты — в состоянии клинической смерти, вызванной действием опиатов, в данном случае — героина. Блокирует дыхательные центры в мозгу, как следствие — остановка дыхания. Марьян с другом вкатили тебе почти сто миллиграмм, для первого раза — смертельная доза. Тем более — это новая партия у дилера была, не бодяженная. Отвечая также на незаданный вопрос. В троллейбусе Марьян тебя спас, кстати, сам себя ты бы спас гораздо лучше, потому что ты был его добычей. А шакалы добычей не делятся, — взгляд Кольки стал жестким. — Ну и разыграл твою карту человек, который всю жизнь спасал других людей, бывший врач «скорой». И чего тебя понесло в этот Питер? Не смог я тебя защитить, другая здесь власть. Знаешь пословицу: «Где родился, там и пригодился»? Ее надо было там оставлять, а не самому за ней переться. Ну да… чего уж теперь. Все?
— Да я не это хотел спросить.
— А что?
— Тогда… ну, в первый глобальный День города у нас… ты меня не взял на фейерверк. Почему?
Колька уже сел на снег и, кряхтя, застегивал крепления. Сергей тоже сел, защелкнул стрэпы. Вспомнил про боль. Ее не было.
— Тебе, ослепленному родственными чувствами, не понять. Что старшие братья бывают иногда эгоистичными чудаками, — Колька задумчиво смотрел вниз на их трамплин. — А они бывают. Никто ж не думает, что это может быть последний раз.
Они встали.
— Готов? Я первый, ты — за мной. Да, и еще небольшой бонус, — Колька встал в картинную позу и хлопнул в ладоши… с вершины их горы с немым грохотом вспухла и пошла вниз лавина.
— Чтобы не возникало искушения остановиться. Очки не забудь надеть, — Колька заскользил, вполне прилично, вниз по склону.
«Очки?! Э-э-э, шутник е-мое!» — Сергей помчался следом, стараясь выдавить максимальную скорость из склона — почти по прямой. И чувствуя, как по спине волнами проходит холод…
— «Идальго-семь», ответь!
— На связи, — голос Кольки в динамике был довольнен произведенным эффектом. ы— Не дре-ейфь, «Идальго-пять», успеем! Отрыв!..
И Сергей увидел, как впереди и ниже фигура в оранжевом взмыла над намеченным утесом, выровнялась и, вместо того, чтобы привычно пойти вниз, начала круто набирать высоту.
— «Идальго-пять!» — рация ожила вдруг.
— Н-на связи…
— Летать — очень легко. Ты ж всю жизнь хотел. Толкнись как следует только…
Утес выскочил перед ним неожиданно. Больше ничего Сергей подумать не успел. Спружинив ноги, он толкнулся что было сил от края каменного трамплина, еще искранул кантом напоследок… В следующий момент утеса не стало, на его месте вскипело снежное месиво.
— А-а-а!!! Я успел!
— «Идальго-пять». Соблюдайте режим радиообмена. Где позывной? — Колька, как всегда, издевается. Ну чего, он же старший брат!
— Я лечу! Лечу-у! — Сергей глядел вниз на удалявшуюся по склону лавину и не мог найти никакого определения тому, что чувствовал. Такое было только в детских снах. Захотел — набрал высоту, захотел — вираж заложил.
— Чего, нравится? Это тебе не какой-то там пошлый фейерверк.
Сергей собрался было подлететь к брату поближе, но… Это ощущение тоже было в детских снах. Словно воздух вдруг стал сильно, сильно разряженным. И нет в нем опоры — проваливаешься вниз со свистом.
— «Идальго-семь», «Идальго-семь»! Я теряю высоту!
— Ах ты ж… — как ни странно, в голосе Кольки была радость. Вот только слышно его почему-то стало плохо. Очень плохо. — Знач… не время… еще… дава…
Оранжевая фигура впереди резко пошла вверх. Нет! Это Сергей перешел в режим падения камнем.
— Колька-а-а-а…
…Он резко сел на кушетке. И тут же обессилено упал обратно — голова закружилась.
Желтая лампочка под потолком. Без абажура. Глаза режет. Бо-ольно все.
Рядом сидела девушка, похожая на ангела. Белые волосы, белая одежда, тонкие черты лица. Красивая. Но, конечно же, она не была ангелом.
— Я ведь… не умер, — Сергей тяжело дышал, будто после многочасового марафона.
Девушка, не ответив, сжала ему левую руку в локте, показала глазами: «Держать». Встала, положив пустой шприц и ампулу в карман халата, и ушла по длинному коридору. Так же молча.
— Эй! — Сергей попробовал вскочить и пойти за ней, но получилось у него только сесть. Тут он обратил внимание, что на ногах нет ботинок. Марьян, собака, снял. Выцепить бы его, гада, да покалечить… Возле кушетки стояли больничные дерматиновые тапки. Надел. Медленно побрел по коридору, прислушиваясь к себе. Если не считать общей слабости, все более… менее… Больше более, чем менее. Учитывая… Стоп. Колька сказал: «Клиническая смерть». Пять минут, читал где-то. Если ничего не предпринять, через пять минут головной мозг без кровоснабжения умирает. Начинаются необратимые процессы. Семью восемь. Пятьдесят шесть. Умножение работает. Это главное. «Видимо, и там время было сжато. Говорили мы и от лавины убегали всяко больше пяти минут. Потом меня нашла Ангел. Еще бы немного, и так бы я на этой кушетке… Ладно, не будем…»
Дверь. Сергей открыл ее и оказался в большом зале. Больные в халатах и спортивных костюмах сидели рядом с родственниками. Те были в свитерах и теплых кофтах. Равномерный шум, сотканный из десятков негромких разговоров, стоял в зале. «Зал свиданий. Пришел бы кто-нибудь и ко мне, что ли», — Сергей прошел и сел лицом к большому окну. За окном крупными хлопьями шел снег. Попробовал замедлить его. Ничего. Как шел, так и идет. Хорошо. Это хорошо. Не нужны ему никакие сверхспособности. Многие знания — многие печали.
Наташа подошла сзади и села рядом. Через руку ее был перекинут темный пуховик. Вязаная шапочка-ободок, волосы распущены.
— Рад тебя видеть. В добром здравии.
— Да, теперь в добром. Анафилактический шок позади.
— Анафилактический… что?
— Шок. Не ту таблетку съела. Где ты был? Почему, когда ты нужен, тебя никогда нет? А?
— Теперь все будет по-другому. Я больше не пропаду, — он взял ее за руку. Рука была прохладной. Тонкие длинные пальцы.
— Я знаю, — она положила голову ему на плечо.
За окном, сильно припадая на протез, возник доктор Кузьмин. Увидев их, встал как вкопанный. Лицо его сделалось такое, будто увидел привидение.
— Странный какой, смотри. Чем-то расстроен, наверное, — Сергей помахал рукой Кузьмину. Тот зажмурился и потряс головой.
— Я… оказывается, не могу… без тебя, — тихо сказала она Сергею на ухо. — Ребенка хочу. От тебя. Глупо, да?
Он повернул голову. Поцеловал ее в макушку, как маленькую девочку. Вдохнул запах ее волос.
— Нет. Я приехал за тобой. Забрать тебя отсюда. Молчи, не говори ничего, я решил. Устроюсь на работу, неважно, офис-менеджером, программером. Возьму огромную, неподъемную ссуду и куплю мощную машину с большими колесами. Чего еще ты хочешь?
— Дурачо-ок. Мой дурачок, — она потерлась головой о его плечо. — Ничего мне не надо. Кроме тебя.
Кузьмин за окном понял, что это все-таки не галлюцинация. Что они живы оба. Несмотря на то, что Кузьмин хотел спасти ЕЕ ценой ЕГО жизни. А они живы оба, парадокс! И похоже, любят друг друга. Он не знал, конечно, насколько сильно.