Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2013
Павел Васильевич Фрегатов родился в 1982 году в Самарканде (Узбекистан). Окончил филологический факультет Самарского педагогического университета и аспирантуру. Автор сборника стихов «Ожесточение». Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Сердце вышло из берегов.
Музыка началась с самого утра.
Человек снова и снова возвращается в ненавистный круг лиц.
Во мне пропадает даром столько добра,
мной можно полгорода утеплить,
только не нужно того же, что было вчера.
Я такой, что деревья трещат, и рыбы на берег выбрасываются,
прохожие оборачиваются,
и дети просятся на руки.
Окружает меня и слоится сладкая вата обыденного вранья.
И сегодня провозглашаю окрест и коемужды:
Героическое мне чуждо,
но что если и я —
такой неуемный и выспренный —
выведу в мир все свои танки?
* * *
Я отложил все это. Отпустил. Оставил.
Пусть живет, разрастается.
Не хочу раздавать заглавий,
пророчить, произносить здравиц.
Научил, кого мог,
сложил все флаги тщеславья,
перешел на оброк,
у подножья вулкана выстроил свой мирок,
жду лавы.
Оставил лучшую половину в той,
по которой все еще задыхаюсь.
Выгреб холодные угольки из заглохшего кратера,
кажется,
не учел фарватера
(это потом скажется),
ушел…
Мирра и елей на освобожденный Иерусалим моего сердца.
Теперь больней,
теперь поется так,
как и должно петься.
Никогда уже не узнать, кто
выловил голову Орфея в Гебре.
Кто
с трепетом прикоснулся к промокшей лире.
Я стою под дождем в пальто,
раздираемый двоемирьем.
* * *
Плодородным вышел этот год.
Кто из нас страшнее проживет,
глуше, тише, незаметней, проще,
растеряет первым то, с чем
вышел?
Я себя вчера перекроил,
выбрал то, на что не хватит сил,
крышу разобрал и выбил днище,
вышел.
Не ходите, господа, за мной,
потому что там, где я хожу, темно.
Потому что, встав на Дантову тропу,
я боюсь, что до конца пойду.
* * *
Только откроешь рот — угодишь в демагоги,
ибо о чем еще, если не о тревоге,
не о боязни сдаться, тупике восприятья,
фосфоресцирующем томленье
по совершенству,
неприязни к озабоченным счастьем,
к спорам,
обворожительной тяге к вздору.
Только начнешь говорить — угодишь в демагоги,
ибо о чем еще, если не о пороге,
не о границе,
за которой все то, о чем здесь не говорится.
Потому что все то, в чем ты хотел быть первым,
померкло и перезрело, ушло
в резервы,
в запасники, загашники, пакгаузы.
Теперь лишь паузы.
Не берись за перо и не вырезай себя тут.
Тебя все равно — кого ни спроси — не поймут.
* * *
Вытряхните шафран,
расфасованный по мешочкам сердца,
дайте погулять в Шварцвальде
и по Таврическому,
упустите меня из виду.
В непрекращающемся походе
за Золотым Руном
в глубь самого себя
мне нужны белые паруса,
обжигающие слова,
чистота горизонта.
* * *
Блеклый цветок твоего неуверенного голоса
все еще посреди моей развороченной квартиры.
Окна распахнуты, свет падает однообразными узорами.
Сколько дерева в воздухе.
Хвоей дышу, становясь все более неподвижным,
одеревеневшей фигуркой сингалезского божка.
Отовсюду люцерной тоска.
У меня ключ в сердце,
Который больше не проворачивается.
* * *
Хищные дни слетелись на мою жизнь.
Закопошились. Возня началась, клекот.
Я вышел в закрытую дверь с надписью «Не входить».
Уткнулся в колени маме, сказал: «Мне плохо».
Дико гудит очнувшийся ночью лес.
Никуда не уйти от горячки волшебной сказки.
Я улыбаюсь тому, чему суждено меня съесть,
и оно — в свою очередь — строит глазки.
Молодильных яблок в холщовый мешок набрать,
на сером волке промчаться мимо.
Мама, я знаю, что будет, не нужно дальше читать.
Все поженились и умерли. И это непоправимо.
* * *
Телемах, Телемах, тебе не найти своего отца.
Можешь начать произвольно — с любого конца
света — повсюду отыщешь его следы
и еще, может быть, пару таких, как ты.
Откажи себе в море, но и пешком не ходи —
еще одну одиссею в себе несешь.
Огороди себя. Выдумай внутренний карантин,
какую угодно ложь.
То он гостит у пленительнейшей Калипсо.
То теряет друзей в приключеньях, пирах, запоях.
Лжет, играет, потопом грозит столице,
воображая себя новым Ноем.
Телемах, Телемах, тебе не найти своего отца.
От Эллады до самой Киммерии проплыви.
Выброси его образ из головы,
не глядись в зеркала, дабы не видеть его лица.
Нежная Троя пала.
Ахиллес и Улисс, словно стрелы в моей голове.
Ничего не осталось —
только мальчик крылатый
верхом на пернатом льве.
Сердце вышло из берегов.
Музыка началась с самого утра.
Человек снова и снова возвращается в ненавистный круг лиц.
Во мне пропадает даром столько добра,
мной можно полгорода утеплить,
только не нужно того же, что было вчера.
Я такой, что деревья трещат, и рыбы на берег выбрасываются,
прохожие оборачиваются,
и дети просятся на руки.
Окружает меня и слоится сладкая вата обыденного вранья.
И сегодня провозглашаю окрест и коемужды:
Героическое мне чуждо,
но что если и я —
такой неуемный и выспренный —
выведу в мир все свои танки?
* * *
Я отложил все это. Отпустил. Оставил.
Пусть живет, разрастается.
Не хочу раздавать заглавий,
пророчить, произносить здравиц.
Научил, кого мог,
сложил все флаги тщеславья,
перешел на оброк,
у подножья вулкана выстроил свой мирок,
жду лавы.
Оставил лучшую половину в той,
по которой все еще задыхаюсь.
Выгреб холодные угольки из заглохшего кратера,
кажется,
не учел фарватера
(это потом скажется),
ушел…
Мирра и елей на освобожденный Иерусалим моего сердца.
Теперь больней,
теперь поется так,
как и должно петься.
Никогда уже не узнать, кто
выловил голову Орфея в Гебре.
Кто
с трепетом прикоснулся к промокшей лире.
Я стою под дождем в пальто,
раздираемый двоемирьем.
* * *
Плодородным вышел этот год.
Кто из нас страшнее проживет,
глуше, тише, незаметней, проще,
растеряет первым то, с чем
вышел?
Я себя вчера перекроил,
выбрал то, на что не хватит сил,
крышу разобрал и выбил днище,
вышел.
Не ходите, господа, за мной,
потому что там, где я хожу, темно.
Потому что, встав на Дантову тропу,
я боюсь, что до конца пойду.
* * *
Только откроешь рот — угодишь в демагоги,
ибо о чем еще, если не о тревоге,
не о боязни сдаться, тупике восприятья,
фосфоресцирующем томленье
по совершенству,
неприязни к озабоченным счастьем,
к спорам,
обворожительной тяге к вздору.
Только начнешь говорить — угодишь в демагоги,
ибо о чем еще, если не о пороге,
не о границе,
за которой все то, о чем здесь не говорится.
Потому что все то, в чем ты хотел быть первым,
померкло и перезрело, ушло
в резервы,
в запасники, загашники, пакгаузы.
Теперь лишь паузы.
Не берись за перо и не вырезай себя тут.
Тебя все равно — кого ни спроси — не поймут.
* * *
Вытряхните шафран,
расфасованный по мешочкам сердца,
дайте погулять в Шварцвальде
и по Таврическому,
упустите меня из виду.
В непрекращающемся походе
за Золотым Руном
в глубь самого себя
мне нужны белые паруса,
обжигающие слова,
чистота горизонта.
* * *
Блеклый цветок твоего неуверенного голоса
все еще посреди моей развороченной квартиры.
Окна распахнуты, свет падает однообразными узорами.
Сколько дерева в воздухе.
Хвоей дышу, становясь все более неподвижным,
одеревеневшей фигуркой сингалезского божка.
Отовсюду люцерной тоска.
У меня ключ в сердце,
Который больше не проворачивается.
* * *
Хищные дни слетелись на мою жизнь.
Закопошились. Возня началась, клекот.
Я вышел в закрытую дверь с надписью «Не входить».
Уткнулся в колени маме, сказал: «Мне плохо».
Дико гудит очнувшийся ночью лес.
Никуда не уйти от горячки волшебной сказки.
Я улыбаюсь тому, чему суждено меня съесть,
и оно — в свою очередь — строит глазки.
Молодильных яблок в холщовый мешок набрать,
на сером волке промчаться мимо.
Мама, я знаю, что будет, не нужно дальше читать.
Все поженились и умерли. И это непоправимо.
* * *
Телемах, Телемах, тебе не найти своего отца.
Можешь начать произвольно — с любого конца
света — повсюду отыщешь его следы
и еще, может быть, пару таких, как ты.
Откажи себе в море, но и пешком не ходи —
еще одну одиссею в себе несешь.
Огороди себя. Выдумай внутренний карантин,
какую угодно ложь.
То он гостит у пленительнейшей Калипсо.
То теряет друзей в приключеньях, пирах, запоях.
Лжет, играет, потопом грозит столице,
воображая себя новым Ноем.
Телемах, Телемах, тебе не найти своего отца.
От Эллады до самой Киммерии проплыви.
Выброси его образ из головы,
не глядись в зеркала, дабы не видеть его лица.
Нежная Троя пала.
Ахиллес и Улисс, словно стрелы в моей голове.
Ничего не осталось —
только мальчик крылатый
верхом на пернатом льве.