Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2013
Антон Понизовский. Обращение в слух:
Роман. СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013. — 512 с.
Композиционно роман строг и прост, литература знает немало таких примеров: собирается группа людей, выслушивает рассказы, их обсуждает. Обсуждения рассказов выявляют точки зрения собеседников на услышанное, собеседники обмениваются репликами, замечаниями, спорят, дают свои оценки; в ходе дискуссий между слушателями завязываются и развиваются отношения. Обсуждают же герои этого романа ни мало и ни много, как душу русского народа. В романе два четко разграниченных, перемежающихся слоя. Собственно обсуждение идет на территории Швейцарии, где после зимнего отдыха в силу обстоятельств (извержение вулкана, отмена авиаполетов) застряла супружеская пара средних лет, Дмитрий и Анна Белявские, и юная девушка-сноубордистка Леля. Поселились они в уютном мини-отеле, где уже давно обитает аспирант австрийского университета, русский юноша Федор. Его наставник доктор Хаас получил правительственный грант на сбор полутысячи образцов «свободного нарратива» — в Сербии, в Боснии, в Косове, в Турции и в России — с тем, чтобы заняться изучением национальных характеров. По мысли Хааса, чтобы понять «загадку народной души» нужно выслушивать свободные рассказы подлинных «обладателей» или «носителей» этой самой «души»: людей простых, выросших на земле, желательно в глухой деревне. Каждый должен рассказывать свободно — что хочет, сколько хочет. Рассказы записывали интервьюеры из местных — так дешевле — а расшифровку Хаас поручает своим ученикам, в швейцарском отеле Федя занимался расшифровкой русских текстов. Их-то и обсуждают он и его соотечественники. Формы рассказов произвольны: иногда интервьюер задает наводящие, подталкивающие собеседника вопросы, иногда речь льется непрерывно. Каждый рассказ — самостоятельная история, притча, цельный образ, а за ними — огромный пласт бытовой истории России: от военных лет до дня сегодняшнего. Военные годы и послевоенная нищета, русская деревня, пьянство, драки, нелепые смерти, тяжкий труд, медицинские ошибки, мытарства и сиротства. И безграничное терпение женщин, в житейской неустроенности «вытягивающих» на себе мужей и детей, любовь и безлюбие. Уже свершившиеся судьбы и оглядка на прошлое, где и в жутковатом видится хорошее. Среди рассказчиков больше женщин, чем мужчин. Хотя есть и мужчины: летчик, стриптизер, медик, кагэбэшник, пловец-подводник, снабженец. Кто-то прошел и горячие точки в новой России и за рубежом, почти все познали на собственной шкуре «прелести» новой жизни. К русским (что характерно для западного восприятия населения России) причислены и женщина-армянка, и карачаевка (по предкам грузинка), и беженка-грузинка из Абхазии, во время конфликта потерявшая сына и мужа. Белявские оказывают неоценимую помощь, уточняя понятия, молодым людям незнакомые, например, что такое ЛТП, монтировка, заточка, кувыркучесть. Но в оценке услышанного два главных оппонента, Дмитрий Белявский и Федор, расходятся все дальше и дальше. Там, где Белявский видит примитивные потребности, положительные эмоции, связанные с едой, со «жратвой», Федя — терпение и общность: рассказ о том, как послевоенные детдомовцы жарили хлеб в посадках. И когда другая рассказчица со смехом вспоминает, как она в молодости, с монтировкой в одной руке, с бутылкой — в другой, кинулась разнимать драку парней у магазина, Белявский видит злобу, Федор — беспорядочность. А Леля говорит про радость жизни, про молодой задор. Для Белявского народ — «быдло», Федор восторгается терпением народа, отсутствием у него такого тяжкого греха, как уныние, готовностью вспоминать, несмотря ни на какие тяготы, хороших людей, хорошее. И спорят бесконечно Федор и Белявский о том, что отравляет русскую историческую душу: проблема справедливости и несправедливости или плохая водка, денатурат, похмелье. Белявский и Федор мыслят в разных категориях: первый, приехавший из России — приземленный прагматик и рационалист, второй оценивает услышанное в религиозно-философской плоскости, в свете Евангелия. Оба они — поклонники Достоевского, Белявский занимался творчеством писателя в юности, Федя (имя значащее) с идеями Достоевского живет. Оттого споры их, отталкиваясь от конкретики, идут о Боге и бессмертии, о цели человеческого существования, о смысле жизни, о зле и страдании, о русском народе и его миссии. Россия — страна богохранимая или нет? Не является ли русский народ инфантильным подростком в семье европейских народов, во взрослом мире? Русские — народ или быдло? Спорят Федор и Белявский и о Достоевском — о его судьбе, о его произведениях, о его героях. Да и за фигурами главных героев вырисовываются герои Достоевского — Иван Карамазов за Белявским, князь Мышкин вкупе с Алешей Карамазовым за Федором (Федя-то и живет в Швейцарии, оставленный там разведенными родителями, практически забытый, как был забыт своими родственниками в Швейцарии и князь Мышкин). Разговоры продолжительны, стилистически приближающиеся к взволнованным, многословным диалогам героев Достоевского. Но роман это выдерживает: благодаря разговорам развиваются и обостряются конфликты, конфликты идей и конфликты людей. Стилистически точно выдержаны и «интервью»: в них сохранены фонетические особенности устной речи: «любов, заиграеть, щас», конструкции фраз: «когда мне заболеть, у меня подруга в ресторане была Зина». В пять дней уложилось действо в швейцарском отеле. Более чем в полувека — срез русской простонародной жизни. Конечно, читатель уже сам задаст себе вопросы: правомочно ли искать «русскую душу» (да и душу любого народа) только среди малообразованных выходцев из глубинки; кто объективнее в оценках — Белявский, покидающий Россию на короткие промежутки времени, или идеалист Федя, вот уже семь лет безвыездно живущий в Швейцарии, среди «нормальных», по выражению Белявского, людей. Позиция автора прочитывается хотя бы по тому выбору, который делает Леля, единственная из четверых, умеющая «слушать» не только себя: все-таки Федя. Роман вызвал неоднозначные оценки в критике, о нем заговорили, и заговорили как о романе идей. Но главное — это один из немногих современных романов, где так открыто ставятся «вечные» вопросы, русские вопросы о смысле жизни и — что впервые — опыт русской жизни ХХ века поверяется гением Достоевского.
Серапионовы братья.
1921: Альманах. СПб..: Лимбус Пресс, ООО
«Издательство К. Тублина», 2013. — 448 с.
Первый, так называемый финский сборник «Серапионовых братьев» — одна из самых любопытных литературных находок нашего времени. В феврале 1921 года в петроградском Доме искусств собралась группа молодых писателей, решивших соединить силы свои на литературном поприще. Их связывали романтическая дружба и сильное чувство общности. И прагматизм: отдельно печататься трудно, особенно новым, неизвестным писателям. Коллективные антологии легче находили путь к читателю. Инициаторами объединения были Л. Лунц, Н. Никитин, М. Слонимский, В. Познер, Е. Полонская, В. Шкловский и И. Груздев. Чуть позже к ним присоединились М. Зощенко, В. Зильбер (Каверин), К. Федин, Н. Чуковский и Вс. Иванов. Все они были очень молоды, самому младшему, Познеру, было шестнадцать, а старшему. Федину, двадцать девять. Название «Серапионовы братья» заимствовали у сборника Гофмана: там группа молодых людей регулярно собирается, чтобы читать и рассказывать друг другу занимательные истории. Группа просуществовала с 1921-го по 1929 год, далее дороги разошлись, но каждый из собратьев внес свой вклад в формирование советской литературы. На начальных этапах многообещающей молодежи покровительствовал М. Горький: давал персональные советы и комментарии, оказывал материальную помощь, он же запланировал издание альманаха молодых писателей. Он стал и главным редактором будущего альманаха, отобрал произведения и написал предисловие (ранее оно не публиковалось). Это предисловие — первое, но далеко не уникальное открытие, ожидающее читателя книги. Предполагалось печатать альманах в Финляндии, туда были отправлены все подготовленные тексты, но напечатаны не были. Почему? Об этом подробно рассказывает в современном предисловии к сборнику Бен Хельман, финский исследователь, в 2009 году обнаруживший папку с материалами, почти столетие пролежавшую в архиве Хельсинки. О существовании альманаха литературоведы знали, «финский сборник» упоминали в своих воспоминаниях его участники, однако часть произведений, его составлявших, опубликована так и не была, а те, что впоследствии издавались, подверглись цензурной и «самоцензурной» правке. Так, никогда не печаталась в СССР пьеса Лунца «Вне закона», была запрещена и постановка этого «политического памфлета на диктатуру пролетариата в России». Лунц предпочел навсегда «похоронить» свой рассказ «Бунт», Слонимский — «Рваных людей», Чуковский с Познером свои баллады. Зощенко и Никитину пришлось переработать свои произведения, чтобы напечатать и в Советской России. Молодежь пробовала свое перо, когда Гражданская война только закончилась, большевики еще не укрепили свою власть, в городах — голод, в деревнях — недовольство. Почти все произведения альманаха отражают хаос того времени. Недоверие, предательство, жестокость, насилие, расстрелы, голод, смерть — повторяющиеся мотивы. Название альманаха — «1921» — подчеркивало связь с текущим моментом. Из предисловия М. Горького: «Жить в России трудно. На эту тему ныне столь много пишут и говорят, что, кажется, совершенно забыли неоспоримую истину: в России всегда было трудно жить. … В тягчайших бытовых условиях русской революции сложился и вырос кружок юных литераторов. ‹…› В тягчайших условиях русской действительности, в холоде и голоде, десяток юношей, ежедневно и ежечасно борясь за сохранение примитивных необходимостей, без которых нельзя жить, десяток юношей зорко всматриваются в трагическую игру событий и вот — дают отражение этой злой игры в рассказах и стихах». Более чем через девяносто лет утерянный альманах возвращается к читателю.
Михаил Гордин. Отечественная война 1812 года на
фоне басен И. А. Крылова (Серия: Былой Петербург. Имперская столица: Война и Мiр). СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2012. — 192 с.,
ил.
Яркие, острые, меткие басни Крылова не устарели и спустя два века: понятны и его аллегории, и моральные выводы. Его басни вечны, как вечны слабости и пороки человеческой натуры. Они вне времени. Но современники читали их по-другому: едва ли не в каждой крыловской басни они искали — и находили — не назидания, а иносказания. Под видом незамысловатого поучения басня являла собой эпиграмму, точнее, острый фельетон на тему самых заметных в тот момент событий, обстоятельств, физиономий. Поэтому закономерно, что 30 октября 1813 года К. Батюшков в письме Н. Гнедечу сообщал: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я их часто слышал на биваках с новым удовольствием». За шесть месяцев кампании 1812 года Крылов написал пять басен, ей посвященных («Раздел», «Волк на псарне», «Обоз», «Ворона и Курица», «Щука и Кот»), и три, посвященные заграничному походу и Венскому конгрессу («Конь и Всадник», «Чиж и Ёж», «Собачья дружба»). Крылов имел при дворе весьма осведомленных информаторов. Он знал, что к моменту вторжения Наполеона не меньшей проблемой, чем разобщенность русских армий, был разброд мнений в армейских верхах. Багратион и Ермолов выступали за немедленную стремительную атаку на неприятеля, Барклай-де-Толли считал нужным заманить неприятеля в глубь страны, распылить и вымотать его силы. Существовала и давняя неприязнь между Барклаем-де-Толли и великим князем Константином Павловичем. «Всяк споры затевает о выгоде своей» («Раздел»). Не затенен аллегорическим маскарадом для современников был и актуальный смысл басни «Волк на псарне»: это был стремительный отклик на внезапное миролюбие Наполеона, реакция на дошедшие до Петербурга вести о попытках Наполеона заключить мир, о готовности наглых французов просить пардону. Сохранилось несколько версий о том, как Кутузов самолично читал перед строем воинов присланную из Петербурга притчу, где в образе старого ловчего изображен он сам. Немногим было понятно решение Кутузова оставить Москву без боя: не только армии, но и всей стране оно представлялось позорным, малодушным, нестерпимо болезненным. Генеральская фронда — Ермолов, Милорадович, Раевский, Остерман-Толстой — хотела не просто победы над Наполеоном, но победы громкой. Крылов отреагировал басней «Обоз»: «Как в людях многие имеют слабость ту же: // Все кажется вдругом ошибкой нам; // А примешься за дело сам, // Так напроказишь вдвое хуже». Крылов на протяжении всей кампании не только понимал замыслы и ход поступков, ход мыслей Кутузова, но и разделял их. В басне «Волк на псарне», появившейся, когда Наполеон еще сидел в московском Кремле, Крылов не сомневался, что Кутузов «снимет с него шкуру». В «Обозе» безоговорочно поддержал «скифскую тактику» Кутузова. В «Вороне и курице» определенно утверждал, что Москва была той сетью, которую Кутузов расставил Наполеону и в которую Наполеон попался на свою погибель. Крылов понимал и сверхзадачу, стоящую перед Кутузовым: разбить Наполеона, но не ослабить Францию, служившую для равновесия Европы, не «таскать каштаны» из огня для британского союзника (басня «Щука и Кот»). В доме друзей Крылова Олениных были детально осведомлены и о том, что происходило по завершении кампании в Вене, где императору Александру неожиданно пришлось вступить в спор и с недавними союзниками, и с побежденными французами: каждый агрессивно отстаивал свои национальные и династические интересы, стараясь уменьшать вес России. На ситуацию на Венском конгрессе Крылов ответил басней «Собачья дружба». С высоты своего жестокого личного опыта в 1814 году Крылов мог оценить и перспективу практической попытки либерального преобразования самодержавной России — со знаком минус. «Как ни приманчива свобода, // Но для народа // Не меньше гибельна она, // Когда разумная ей мера не дана». («Конь и Всадник»). Мораль сей басни такова: и хорошо вышколенный конь может понести всадника и угробить и всадника, и себя. В книге две части: Отечественная война 1812 года на фоне басен И. А. Крылова; Заграничный поход и Венский конгресс на фоне басен И. А. Крылова. Форма очерков единообразна — басня; историческое изыскание — события, главные действующие лица, мотивы; подборка документов — реляции из действующей армии. В тексте обильно использованы свидетельства очевидцев, мемуары. И раскрываются смыслы басен и событий далеких лет, происходит погружение в стихию ушедшей великой эпохи. Чудесен изобразительный ряд — гравюры, лубки, сатирические картинки с подписями 1812–1814 годов, в изобилии появлявшиеся тогда, рисунки с натуры, с места боев, оккупированной Москвы.
Дагестан и
дагестанцы: взгляд на себя: Сборник статей / под общ.ред. А.-Н. З. Дибирова.
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2013. — 349 с.
Сегодня Дагестан — один из наиболее дестабилизированных и проблемных регионов Российской Федерации и один из последних по социально-экономическим показателям. В русском общественном сознании Кавказ, овеянный в русской классической литературе духом романтизма и свободы, превратился в обузу, в серьезный раздражитель. Ежедневно в СМИ присутствуют тревожные сообщения из Дагестана: теракты, убийства, криминал. Что происходит с жителями республики, которые на протяжении полутора столетий были лояльными и ответственными подданными и гражданами Российской империи, СССР, Российской Федерации и которые, вопреки расхожим вымыслам, что горцы чуть ли не поголовно сотрудничали с немцами, внесли огромный вклад в общую победу? В сборник «Дагестан и дагестанцы: взгляд на себя» включено тридцать семь статей — небольших по объему, но емких по содержанию, опирающихся на солидную источниковедческую базу, на статистику, на социологические исследования последних лет. Дагестанские ученые ищут ответ на вопрос: дагестанцы сегодня — кто они, какие? Это очень взвешенный, критический и рефлексирующий взгляд на себя. Ряд статей посвящен далекой истории, сложной и запутанной. Прошлое не демонизируется, констатируется, что процесс инкорпорации Дагестана и России шел в течение нескольких веков, носил попеременно мирно-насильственный характер и был окончательно завершен не ранее начала ХХ века. Россия заплатила высокую цену за Кавказ, но несоизмерима и трагедия народов Кавказа. В конечном итоге инкорпорация обернулась благом для Дагестана: дагестанцы с другими народами России оказались причастны к всемирно-историческому процессу как его активные участники, стали субъектами исторического творчества, а не его объектами. В составе России Дагестану была обеспечена не только внешняя безопасность, но он смог преодолеть хозяйственную отсталость, сохранил свою целостность и расширил территорию. Значительная часть материалов включает всесторонний анализ современности: экономика, политика, духовная жизнь, миграционные процессы, конфессиональные и межэтнические отношения, проблемы молодежи, трансформация традиционного менталитета дагестанцев, перевод этнической и региональной идентичности дагестанцев в российскую. Немало внимания уделено метаморфозам лица «неславянской национальности». Возникший в XVIII веке образ «истинного кавказца» — идеала, образца для всего человечества (Кавказ тогда считался колыбелью белой расы) — победно утверждался в течение двух следующих столетий. И «вдруг» на рубеже XX–XXI веков белокожий красавец кавказец превращается в «лицо кавказской национальности», вызывает у определенной части населения России, а затем уже и за рубежом негативную реакцию. Почему? Чрезвычайно интересны современные социологические исследования: современная этноконтактная ситуация в Республике Дагестан, где на небольшой (по мировым масштабам, даже по масштабам РФ) территории проживают многочисленные народы, каждый из которых имеет свои обычаи, традиции, язык, менталитет и опыт мирного сосуществования с соседями; анализ состояния межнациональных отношений в Москве; современное состояние патриотического сознания дагестанской молодежи (в том числе готовность жить рядом с русскими); готовность современной дагестанской учащейся молодежи к семейно-брачным отношениям (прослеживается тенденция отхода от заключения браков по национальной принадлежности); вопрос о конфликтном потенциале религиозной самоидентификации дагестанской молодежи (отмечается толерантность молодежи к другим религиям, но только не к атеизму). Хорошо владеющие теорией авторы постоянно обращаются и к конкретике. Так, в книге можно найти ответ и на вопрос, почему дагестанская молодежь ведет себя в Москве, в русских городах иначе, чем у себя дома, и как социальные причины событий на Манежной площади были перекодированы в этнические. Проблемы современного Дагестана, проблемы взаимоотношений дагестанцев и русских, дагестанцев между собой авторам сборника видятся скорее не в национальной или этнической сферах — а прежде всего в социально-экономической, в развале СССР. Свою лепту внес и кризис идентичности в самой России, отказ ее от «имперскости», сформировавшей общность народов, в основе которой лежало общее героическое прошлое, национальные символы, ставшие общими, русская культура, созданная всеми народами страны, а не только этническими русскими. Дагестанские ученые воздают должное России, СССР, РФ — духовное скрепление народов и территорий шло поверх этнических и конфессиональных различий, без ущемления этнокультурного многообразия страны. Советский народ рассматривается как первая и довольно успешная попытка формирования исторически новой надэтичнойнадконфессиональной общности людей в мультиэтничной и поликонфессиональной стране. Дагестанские ученые, неизменно доброжелательно говоря о России, считают, что фактически государство ушло от решения национально-этнических проблем, передав их на откуп «желтым» на девяносто процентов СМИ. Отсутствие последовательной государственной национальной политики негативно влияет на дагестанские народы. Рушащиеся традиционные устои, множащаяся внутренняя и внешняя миграция, неустроенность молодежи, — в новых реалиях дагестанцы переживают свой кризис идентичности. Рефреном проходит через статьи мысль, что Дагестан и дагестанцы в своем большинстве не видят себя вне России, считают себя не только гражданами страны, но и одними из учредителей российской государственности. Еще не рвутся связи с Россией. Но дагестанцы на распутье. И ректор Дагестанского института экономики и политики, доктор политических наук А.-Н. З. Дибиров, под общей редакцией которого вышел сборник, формулирует вопросы: «Дагестанцы, кто мы? Правоверные мусульмане, наследники четырех имамов, являющиеся частью единой исламской цивилизации? Представители русско-европейской культуры, объединенные ценностями, изменившими нашу историческую идентичность? Разноязычные народы, имеющие единую географическую идентичность, — Дагестан? Один народ, имеющий общую для всех историческую идентичность, — дагестанцы? Политическое образование, чья идентичность определяется принадлежностью к Российской Федерации? Кавказцы или прикаспийчане? Горцы или степняки? Европейцы или азиаты? Имеем ли мы вообще собственную идентичность?» Поиск ответов идет.
Александр
Панченко. Парадоксы русской истории. СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга, ООО
«Журнал „Звезда“», 2012. — 504 с.
Александр Михайлович Панченко (1937–2002), выдающийся российский филолог, исследовал русскую литературу и культуру на переломе средневековья и Нового времени: труды его в наибольшей своей части посвящены словесности и культуре позднего русского средневековья и петровской эпохи. В настоящем издании представлены работы академика А. Панченко, охватывающие широкий круг разнообразных научных интересов автора в области истории, филологии, культурологии. В раздел «История русских идей» входят очерки «Красота православия и крещение Руси» и очерки, посвященные такому сложному и многоликому феномену культуры Древней Руси, как древнерусское юродство. В раздел «История русских идей» входят очерки о боярыне Морозовой, задолго до картины Сурикова превратившейся в национальном сознании в символ народного движения, с не совсем точным названием раскол. Панченко воссоздает портрет яркой личности, человека, жившего в рамках религиозного сознания Древней Руси, женщины, что добровольно «отрясла прах» богатства и роскоши и вступила в духовный поединок с царем Алексеем. И умерла от голода в яме Боровского острога, «в тменесветимой», в «задухе земной», умерла как человек, не как героиня. Последний очерк этого раздела посвящен Петру I и его политике веротерпимости: мы вообще мало задумываемся над тем, что получил Петр в наследство — за первые десятилетия раскола пострадавших за веру, святых и еретиков, появилось больше, чем за все семь веков, протекших с крещения Руси. Значительную часть сборника занимает отдел «Русская культура в канун петровских времен», посвященный XVII веку — веку «бунташному», который Смутой начался и Стрелецким восстанием окончился. А вместил он в себя и царствование Алексея Михайловича, оставшегося в исторической памяти «тишайшим», то есть смиренным и кротким. И это несмотря на реформы Никона, «замятню» 1648–1650 годов в Москве, Новгороде и Пскове, военные действия на западных границах России, присоединение Украины, Медный бунт 1662 года, крестьянскую войну под предводительством Разина, возмущение Соловецкого монастыря 1668–1676 годов. Вот один из парадоксов русской истории, которому А. Панченко дает ясное объяснение: «тишайший» монарх не обязательно кроткий — это «обладатель тишины», царь, который умеет поддержать порядок. Достоевский был прав, пишет Панченко, что раздвоение и двойничество завещано русской историей, что это русская проблема. Корни ее, считает А. Панченко в веке XVI: отречение от старинных обычаев, от веры предков, от заветов отцов. Коренные и необратимые изменения в обиходной культуре произошли во второй половине XVII века и при активном участии «тишайшего» царя-реформатора. Панченко пишет о том, когда и как возникло европоцентристское пренебрежение к средневековой Руси: если за ней и признавались некоторые исторические заслуги, вроде побед на бранном поле, крещения языческих племен и освоения необжитых пространств, то ее духовные накопления объявлялись как бы не имеющими ценности. Отрицалось почти все, что было создано за семь предшествующих столетий: книги, профессиональная музыка, иконы, зодчество (запрещение строить шатровые храмы). «Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которой живет страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания — не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В глазах „новых учителей“ русская культура — это „плохая“ культура, строить ее нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого „просветити россов“ — конечно, по стандартам западноевропейского барокко. Так обозначились очертания главного спора эпохи — спора об исторической правоте. Одна сторона настаивала на ничтожестве, другая — на величии, на „правде“ старины». А. Панченко показывает, как происходила замена веры культурой. Героями этой книги, героями яркими, неординарными являются знаменитые когда-то юродивые Василий Блаженный, Прокопий Устюжский, Андрей Цареградский, Арсений Новгородский. Прокопий Вятский. А также князь Владимир Святой, цари Иван Грозный и Алексей Михайлович, патриарх Никон, протопоп Аввакум и боярыня Морозова, самозванцы Лжедмитрии и Тимофей Акундинов. Конечно, император Петр I. И литераторы, чьи имена сохранились в истории литературы: Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев и безвестные создатели шедевров русской беллетристики. Они оставили колоссальное книжное наследство, позволяющее проследить и историю древнерусской поэзии. Панченко пишет об истоках русской поэзии, о сложных взаимоотношениях, взаимовлияниях, взаимопроникновение литературы и фольклора. Он развеивает укоренившиеся в нашем сознании мифы. Миф о потемкинских деревнях, за которым скрывался страх приглашенных иностранцев, в первую очередь Иосифа II, что Российская империя сумеет осуществить свои грандиозные планы по освоению присоединенных земель. В другом свете предстают и «пьяные забавы» Петра I, пришедшие на смену официальной русской культуре XVI–XVII веков, отрицавшей и запрещавшей смех как нечто недостойное христианина. Да и на протяжении всего XVIII века пьяным был не только русский двор, веселой и пьяной оставалась Англия, разгульным — веселый двор Речи Посполитой. Другие, непривычные нам смыслы под пером Панченко принимают реформы Петра I. Всякое изменение и социального, и культурного статуса есть историческая драма, — пишет Панченко. Драматическим было крещение Руси, принудительное введение христианской культуры, еще более драматичной стала европеизация при Петре I: общество раздвоилось, оказавшись в состоянии войны, прежде всего идеологической. Немало таких исторических драм пережила Россия, переживает их и ныне. «Эмигрируя в Древнюю Русь», занимаясь далким прошлым родной страны, Панченко никогда не уходил от современности, но не искал и эффектных злободневных сопоставлений. Древняя Русь, по его словам, оказалась страной прекрасной и спасительной. Эту спасительную и прекрасную страну, ее богатую культуру он открывает и нам, в трудах научных, но читаемых как увлекательная беллетристика. Мы можем узнать себя в старинных зеркалах, и облик этот весьма привлекателен. Надо только, по завету Панченко, «быть спокойнее и ответственнее по отношению к собственному прошлому. Нельзя уподобляться взбунтовавшемуся рабу: он хоть и взбунтовался, а все раб».
Марина Арабоглы. Дворянские тени в Петербурге и усадьбах. Участие
петербургского света в истории России XIX века: Историко-мемуарные разыскания.
СПб.: Дмитрий Буланин,
2013. — 296 с., ил.
Княгиня Анна Сергеевна Голицына (1779–1838), урожденная Всеволожская. Знатная, богатейшая женщина, своенравная, экзальтированная, мистик и миссионер, вынужденная оставить Петербург, когда против мистицизма резко выступила ортодоксальная оппозиция. Она и ее подруги — баронесса Крюднер с дочерью — избрали местом обитания татарскую деревню Кореиз и превратили ее в райский уголок с постройками в стиле немецкой готической архитектуры. Кореиз сделался местом притяжения мистиков и пиетистов «Александрова века», селившихся поблизости от имения Голицыной, а также в Мисхоре и Симеизе. Одна из первых красавиц Петербурга, обладавшая богатством и высоким положением, известная всей России благотворительница Татьяна Борисовна Потемкина (1797–1869). Ей покровительствовали Николай I и Александр II, вхожая во дворец, она могла решать самые сложные вопросы. Ее имение Гостилицы близ Петербурга на сегодня самая обширная и живописная усадьба в нынешнем Ломоносовском районе Ленинградской области, хотя от роскошного дворца в стиле английской готики (арх. А. Штакеншнейдер) остались развалины. Романтический парк, который с восхищением описывали современники, превратился в помойку и отхожее место. Чета Потемкиных владела имением в Артеке: от причудливого дома, от сада со множеством беседок, фонтанов и лужаек ничего не осталось — территория занята детским лагерем «Артек». По просьбе супруги князь Потемкин в 1842 году исхлопотал разрешение от Синода на восстановление Святогорского монастыря в Малороссии, закрытого по распоряжению Екатерины II. Необычный памятник архитектуры с древней историей сохранился до наших дней: сказочно красивый, он стоит в высоких меловых скалах над рекой Северский Донец. Русский генерал-лейтенант, начальник инженеров действующей армии Иван Иванович Ден (1786–1859), дворянин княжества Финляндского, он один из первых получил в Польше поместье Козеницы: после подавления Польского восстания 1830–1831 годов Николай I как репрессивную меру проводил помещичью колонизацию западных рубежей империи. Козеницы — владения королевские, последний коронованный обладатель Козениц — фаворит императрицы Екатерины II Станислав Август Понятовский — возвел там охотничий замок. Породнившись со старинным дворянским родом Вонляровских, выходцев из польских земель, наследники сумели привести в порядок усадьбу: глава семьи А. Вонляровский был крупным подрядчиком, имя его связано с созданием в 1840–1850 годах сети шоссейных дорог европейской части России. В Козеницах был перестроен дворец в стиле раннего французского Ренессанса, за образец был взят один из замков Франциска I. Последними владелицами усадьбы стали Звегинцевы: фамилии менялись, в роду наследницами оказывались дочери. Замок сгорел в 1939 году, восстановлен только в конце XX века. Родовые гнезда Вонляровских находились на смоленщине, от роскошных усадеб Вонлярово и Рай сохранились лишь две церкви, из них казанская — один из лучших купольных памятников на территории области. Имена придворных вельмож графов Адлербергов неразрывно связаны с историей Министерства императорского двора: двое из графов Адлербергов возглавляли его на протяжении почти тридцати лет. Владимир Федорович (1792–1884) был адъютантом великого князя Николая Павловича, товарищем его детских игр и юношеских приключений. В разных должностях он состоял при императоре Николае I тридцать девять лет. И пятнадцать лет прослужил при Александре II. Его старший сын Александр Адлерберг (1818–1888) тоже был с детства дружен с великим князем Александром Николаевичем. Он стал не столько министром, сколько советником и самым близким другом Александра II, до смерти императора. Супруге А. В. Адлерберга принадлежала треть зеленой зоны Ялты, которую в народе называли «маленькой Ливадией», и дивный дворец. Дмитрий Алексеевич Милютин (1816–1912), военный министр Александра II, после своей отставки в 1881 году переехал из Петербурга в Крым, где у него было поместье, и прожил там тридцать лет. Усадьба Симеиз стала оплотом душевного покоя. Получив от князя Кочубея земли с дубовой рощей и запущенным виноградником, Милютины привели заброшенное имение в цветущее состояние. Из разнородного материала Марина Арабоглы создает некий «групповой портрет» дворян — личностей ярких, колоритных, значительных — в интерьерах XIX века. В интерьерах почти осязаемых, когда воспроизводит обстановку канувших в Лету дворцов, усадеб и естественную среду обитания дворянства — сады и парки. И в интерьерах исторических фактически представлены все этапы русской истории XIX века: эпоха Александра I и увлечение общества мистицизмом, освоение Крыма, русская благотворительность; николаевское правление; расцвет усадебной архитектуры; придворные интриги во время царствования Александра II; политика русификации в Царстве Польском и Великом княжестве Финляндском. С разных сторон увидена Крымская война: командированного Николаем I в Крым В. Дена, военного губернатора Симферополя Н. Адлерберга, состоявшего при Военном министерстве Д. Милютина. Широко используя цитаты мемуарных источников, где сохранены старый строй речи, старая орфография и утраченная ныне лексика, М. Арабоглы сумела передать неповторимый аромат минувших столетий. А богатая фактография частностей отчетливо высвечивает главные события XIX века и сообщает выразительность или рельефность далеким от нас историческим фигурам. В приложениях помещены воспоминания о Милютине генерала Г. Христиани и Е. Ю. Хвощинской, двоюродной внучки Т. Б. Голицыной.
Публикация подготовлена Еленой Зиновьевой
Редакция
благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55, www.spbdk.ru)