Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2013
Дмитрий Сергеевич Филиппов родился в 1982 году в городе Кириши Ленинградской области. Окончил филологический факультет Курского университета. В 2006–2008 годах служил в армии на территории Чечни. В настоящее время живет в Санкт-Петербурге, сотрудник студенческого отдела Ленинградского государственного университета имени А. С. Пушкина. Автор сборника прозы «Три времени одиночества». СПб.: Геликон плюс, 2011.
Мальчик-с-пальчик
Радик самому себе казался мальчиком-с-пальчиком. И не было вокруг страшного темного леса, старшие братья не теснились по лавкам, не жухли хлебные крошки в кармане; но непобедимое чувство незаметности, отринутости и ненужности преследовало его с первой мысли, самого раннего детского воспоминания. Он лежит в кроватке (два или три года), а в соседней комнате исходит гамом и звоном бокалов Новый год. Темно. Поддувает из щелей окна. И между сном и предсоньем — он, Радик, один единственный во Вселенной.
Дальневосточный поселок жадно принял его в свою босоногую, клыкастую и угрюмую армию. Награждал орденами синяков и ссадин, по капле высасывал наивную зелень смышленых глаз; он бросал его на амбразуры кооперативных гаражей, чужих огородов, протаскивал сквозь минные поля яблоневых садов, замерзших ручьев, пустынных пляжей Японского моря; как свежесодранную шкуру, выдубливал душу злостью школьного пустыря, чужими улицами и районами; выбивал молочные зубы кастетом материнских слез. Каждую секунду этой жирной, сочащейся по губам жизни Радику хотелось стать сильнее, лучше, взрослее. Но мальчик-с-пальчик в нем не исчезал: проникал под кожу с каждым вздохом и шагом, отзывался дрожащими плечами и россыпью мурашек на спине.
Лучший друг Тима как-то спросил:
— Боишься умереть?
— Нет, темноты боюсь.
— Эх ты, салабон…
Плот
Два поддона и несколько кривых бревен. Сбиты наспех, лениво и грубо. В узкое пространство меж досками напиханы куски пенопласта и стянуты медной проволокой. Бревна склизкие, разбухшие от влаги, многочисленные щели пестрят болотной тиной.
Плот привязан к кусту лещины длинной бечевкой. В тех же кустах спрятано от посторонних глаз обломанное весло.
Сокровище, а не плот. Лучше, пожалуй, только тарзнака за гаражами.
На озере тишь да гладь. Ни ветерка. Жужжат стрекозы и слепни. В камышах на щербатом куске гранита замерла ящерица. Жара.
Озеро небольшое, холодное и глубокое. Сдавлено сопками. Со стороны поселка берег глинистый, скользкий, а на другом берегу — отвесная скала. Озеро вытянуто, как бутылка из-под кефира. С боков на многие километры пропадает болотная гать — лучше не соваться. Зимой озеро сковывает льдом, а вдоль берега на сухой, как песок, пороше встречаются тигриные следы. В феврале тигры шалеют от голода и подходят вплотную к поселку. Дерут собак. Один случай — загрызли солдата-срочника. Но летом можно не бояться: в тайге много живности помимо людей.
Тима с Радиком идут через лес знакомой тропинкой. Разговаривают мало — густая тишина тайги устанавливает свои правила. Через полчаса два мальчика выходят на глинистый плёс. Оба тяжело дышат, лица раскраснелись, блестят намокшие от пота челки.
— Сначала купаться, — говорит Тима.
— Можно.
Дети скидывают одежду и несутся в воду. Тима старше на два года, умеет плавать. По-собачьи брызгаясь, он ныряет в воду, разрубая тишину, пугая лягушек и прибрежных окуньков. Нудные и тягучие десять секунд — условное безвременье — он плывет под водой. Радик стоит у самой кромки, по щиколотку утопая в глине, напряженно ждет. Наконец Тима выныривает, и солнечный детский визг разносится по тайге.
Радик заходит в воду осторожно, боясь поскользнуться. Смуглые тонкие руки умело балансируют. Пальцы растопырены в разные стороны. Наконец он заходит по грудку, набирает полные легкие воздуха и, зажав пальцами нос, приседает, уходит с головой в темную воду.
Становится страшно и хорошо. Действительность густеет, погружая тело в волшебное состояние невесомости. Звуки мира сливаются во одно протяжное: «У-у-у-у-уллл…». Радик выдувает пузырьки углекислого газа и выныривает на поверхность, ошарашенный и счастливый. Умывает лицо ладонью, фыркает. И сразу же на него падают день, свет, звуки, тепло… Радик вот-вот собирается заорать от счастья, но крик ломается в горле. Полузнакомый внутренний голос останавливает, просит не разрывать звуком красоту мгновения. И Радик подчиняется этому голосу. Ему всего семь лет. Он не знает, что душа в этот момент перешагнула на новую ступень невесомости бытия.
Тима размашисто плавает в нескольких метрах от берега.
— Мы сюда с братом ночью ходили за раками, — хвастается он.
— Ну и как?
— Жопой об косяк. Полное ведро.
— Не гони. — Радик улыбается.
— Кто гонит-то? Отвечаю! — Тима тоненькой струйкой пускает воду изо рта.
Радику нечего возразить, и он ехидничает:
— Сейчас они тебя за яйца схватят.
— Это тебя схватят. Они у берега тусуются.
Радик неуверенно мнется. Тима врет, нет здесь никаких раков, но отчего-то явственней ощущается прохлада на внутренней стороне бедер.
— Не боись, они дрищей не кусают.
— Сам ты дрищ…
Тима громко смеется. Смех у него лающий, грудной, совсем недетский. И потеряв власть над телом, он с головой погружается в воду. Тут же выныривает, раздраженно чихает. Теперь уже смеется Радик.
Потом они долго загорают на берегу. Пишут на подсохшей глине матерные слова, рисуют грязные мерзости. Все так весело. Все так интересно. Разрушаются границы непроизносимого вслух, и крепче самых прочных узлов дети связывают себя сальными смешками, кривыми ухмылками. По капле впитывается в глаза пошлость мира. А капля — это незаметно, но очень много.
Тима произносит:
— Я скоро курить начну.
— Зачем?
— Все нормальные пацаны курят. Давай со мной?
— Не знаю…
— Ссышь, что ли?
— Батя отлупит.
— Боишься, так и скажи. А то ба-а-атя…
— Ничего я не боюсь. Айда на плот лучше.
— Дело.
Тима шагнул первый. Плот хлюпнул, зарылся в воду с одного края, но ребенок мелкими шажками засеменил к центру, выравнивая крен. Не оглядываясь, бросил Радику:
— Отвязывай пока.
Радик ухватился за ветку орешника, стряхнул клещей. Потом вытянул ссохшееся, как вяленая рыба, весло. Подлез под куст, отвязал веревку.
— Аккуратно давай, а то грохнемся.
Грести никто не умеет, и плот вертит по озеру весело и с пьянцой. У Радика за-
кружилась голова от убегающего в разные стороны леса. Сопки, казавшиеся такими далекими, вдруг сдвинулись от этой круговерти, прижались почти вплотную и сдавили озеро в тисках отвесных склонов. Вот-вот готовые перешагнуть запретную грань между реальностью и волшебством.
Радик присел на влажный поддон. Из глубины подкатывался к горлу комок тошноты.
— Что, укачивает? Не блевани смотри.
— Да пошел ты.
— Блеванешь — всему двору расскажу.
— Ну и стукач.
— Кто стукач-то? За стукача ответишь.
Тима ударил веслом по воде, выбивая колкие брызги в лицо товарища.
— Э-э-э… Хорош!
— А ты базар фильтруй.
Плот вынесло на середину озера. Радик лег на живот, свесив голову с борта, буравя взглядом темную холодную глубину. Когда глубина посмотрела в ответ, мальчишка испуганно сморгнул и отпрянул.
— Как думаешь, здесь глубоко? — голос Радика подрагивал от волнения.
— Метров сто, как с куста.
— Не, не может быть. У нас девятиэтажка в поселке — вон какая, а батя говорит, что она метров тридцать, не больше.
Тима вдруг стал серьезным. Почесал колено и ответил:
— Тут в прошлом году Заяц утонул.
Тело Коли Зайцева так и не нашли. Только одежду на берегу.
Тут шальная мысль залетела Тиме в голову, он нехорошо улыбнулся и посмотрел на Радика.
— Слышь, Радист, давай я тебя плавать научу.
— Я сам как-нибудь.
— Да ты не ссы, если что, я тебя вытащу. Раньше так всех плавать учили.
Он медленно поднялся, сделал шаг навстречу. Плот качнуло.
— Тима, не надо, — голос предательски задрожал. — Мы же не раньше живем, мы же сейчас…
— Да все нормально будет.
Радику стало страшно. Он боялся Тиму. Он боялся воды. Боялся скалистого берега. И даже солнце, лес, сопки и куст орешника стали чужими, пугающими, перешедшими на сторону врага. Радик мертвой хваткой вцепился в поддон.
Тима присел рядом, схватил за руку, силясь вырвать ее с корнем, стал по одному выгибать пальцы, как гвозди вытягивают клещами. И все шипел под нос: «Не ссы… Да не ссы ты… Ну чего ты ссышь?»
Наступила секунда, когда онемевшие пальцы осознали свою слабость, перестали слушаться, и Радик, зверея от страха, взвизгнул, дернулся всем телом и ударил друга локтем по лицу, в самый нос, в самый хрящ. Тот отлетел на край поддона, плот заторможенно закачался, хлебая бортами озерную воду. Хлынула кровь из разбитого носа.
Радик тяжело дышал, затравленно глядел на Тиму. Тот молча зачерпнул воду, размазал ладонью кровь по лицу. Встал, схватил весло. Взгляд — отрешенный, неживой, как из другого мира.
Замахнуться он не успел. На четверть плеча его опередил выкрик с берега:
— Плывите сюда, ушлепки!
Тима с Радиком обернулись: на берегу, спрятав руки в карманах брюк, стоял Доля со своими шакалами.
Лягушачья икра
Глаза у Кости Долинского круглые, желтые. Белесые брови сливаются с туберкулезного цвета кожей. Мясистые губы полуоткрыты. Взгляд прямой, цепкий и равнодушный.
Радик с Тимой стоят в двух шагах, на расстоянии оплеухи. Трусовато озираются, переминаются с ноги на ногу.
Доля гаденько улыбается. Доля доволен.
— Вы чего тут вообще? А?
Ребята переглядываются.
— Оглохли?
— Нет, — говорит Тима.
— А чего молчим тогда?
— Мы не молчим.
Началась игра. Самая любимая детская игра. В сильных и слабых. В победителей и побежденных. В судью и жертву. Это самая интересная детская игра. Казаки-разбойники отдыхают. Одну из немногих, дети забирают эту игру во взрослую жизнь. Нет, они не плохие и не хорошие — такова поганая человеческая натура.
— Просто покататься решили, — подал голос Радик.
— Усохни, шкет. Рот будешь открывать у стоматолога.
Шакалята довольно смеются.
— Смотри, Костя, — произносит один, — они еще и художники.
Доля обернулся, бросил взгляд на берег, накорявенькие рисунки и тут же за-
ржал во все горло. И казалось, этот глумливый хохот исходит отовсюду: не спрятаться, не заткнуть уши.
— Айвазовские, б..! Бабу понюхать не терпится?
Лицо у Доли покраснело, вздулось, как пузырь bubblegum. Смех выступил слезами в уголках круглых глаз.
И оборвался внезапно.
— Короче, это наш плот и наше место.
— Мы не знали.
— Да мне насрать. Лохов учат. Ты, — он взял Радика за щеку двумя пальцами, больно потрепал и толкнул к воде, — лезь на плот.
— Зачем?
— Живее, б.. — Резкий и сильный пинок в бедро.
Радик засеменил к воде, но не удержался, поскользнулся и упал спиной в грязевую жижу.
— Чухан — он и есть чухан.
Радик неуклюже поднялся. Глаза набухли от слез. Дрожал подбородок. Болело бедро. Он вошел в воду по колено, подтянул к себе плот, обернулся…
В лицо ему полетело зеленое желе лягушачьей икры. Липко припечатало щеку, разлетаясь во все стороны черными точками головастиков.
Ребенок заревел. Стоял, опустив руки, и плакал грудью и горлом. Даже не пытался утереть с лица зеленые сопли икры.
— Живее, тебе сказали. — Шакаленок на берегу вытирал руки о штанину.
Радик, плача и дрожа всем телом, вскарабкался на плот, лег и поджал под себя ноги.
— Теперь ты! — Доля поднял весло и протянул его Тиме. — Толкай плот. Со всей силы, иначе выстегну.
— Он плавать не умеет…
— Вот и научится.
Тима все сделал правильно, как ему сказали. Плот закружило от резкого толчка, вынося на середину озера. А Радик продолжал лежать и всхлипывать, не поднялся, не обернулся.
— Гудбай, персик — дозревай! — Тима, Доля и шакалята растворились в лесу.
Тянулись минуты, рыдания становились глуше, перестали дрожать плечи. В какой-то момент ребенок успокоился.
Два неподвижных существа утверждали жизнь и боль затерянного озера: мальчик на плоту и серая ящерица не береговом камне.
Другой берег
Медный крестик зацепился за медную проволоку. Радик привстал, намокшая нитка порвалась — крестик ойкнул в воду, расходясь маленькими кругами по глади озера.
Вечерело. Солнце уже не пекло — ласково лизало плечи. Прохладой и солью потянуло со стороны моря. Радик встал на плоту во весь рост и пронзительно за-
кричал: «А-а-а-а-а-ахх». Тайга отозвалась скудным и потрепанным эхо.
Чувство болезненного одиночества заметалось в глазах. И на уровне щенячьего инстинкта ребенок ощутил свою хрупкость, свою ломкую беззащитность перед всем миром. Мальчик-с-пальчик. Один-единственный во вселенной.
Одиночество — это потеря основ. Грунтовые воды вымывают землю под домом, проседает фундамент, и все идет вкривь и вкось. Еще минуту назад нет сомнений в твердости и нерушимости. Ан нет! Неуловимое мгновение между «сейчас» и «потом». И все летит в тартарары.
И душа, и сердце, и голова на месте. И даже глаза — глаза! — глядят удивленно, ошарашенно. Но пространство и время уже выпадают из тебя, как кусочек еды из дырки в зубе. И не легко, и не печально от этого. Тотальное безвременье.
Радик пытался грести рукой, сложив ладони лодочкой, — ничего не выходило. Плот только кружился на месте.
Радик кричал на весь белый свет — никто не слышал.
Скалистый берег на другой стороне озера молчал. Выпуклые грани серых камней не притягивали, не отталкивали. Спокойно глядели отрешенностью иного мира. И они даже не спрашивали ничего. Ну, о чем тут можно спрашивать? И с кого, самое главное, с кого? С Доли, с Тимы, с Коли Зайцева? Да и за что? За
невырвавшийся крик? За неумение плавать? За лягушачью икру?
А как рождаются берега? В какой момент они обретают угрюмое величие? Где прописаны законы, по которым не остается ничего лишнего? Вырви куст над водой, побрей серую поросль мха со щек скал — и сдуется берег, утратит монолитность. Но теперь — сейчас — в это мгновение — берег нерушим, мудр и безупречен. Он знает и настоящее, и будущее. А прошлое ему как уроду лишний прыщик. Еще берег равнодушен — это следствие мудрости. Берег мстителен — он не терпит слабости. Берег всегда помнит след первого человека, на него ступившего. И еще берег умеет притягивать.
Радик не нырнул, не прыгнул — шагнул в вечернюю воду. Решения только вы-
свечиваются в глазах краткой искрой, но рождаются они в рвотном рефлексе совести. Без осмысления. Но всегда с готовностью идти до конца.
Воздух
Мокрая темнота сжала его со всех сторон, забилась в нос, выскребая переносицу; глубина обдала прохладой; звукам мира словно бы зашили рот. Радик, как сумасшедший, замельтешил ногами, руками, пытаясь вырваться на поверхность, втянуть хотя бы наперсток, хотя бы грамм свежего воздуха. И пространство над головой вдруг разошлось, расступилось, высвечивая жизнь во всей своей летней неповторимости; Радик с хрипом вздохнул, на короткое мгновение увидел заходящее солнце, но глубина потянула его обратно. Втянула, выбила воздух из груди, заставила сделать первый глоток. И темнота приблизилась на один шаг.
Паника! О, она не приходит просто так. Да, будоражит тело, бьются руки и ноги изо всех сил… Лишь бы наверх, наверх, наверх… Не бывает страха смерти — бывает ужас. Уверенное понимание, что сейчас все-все-все может закончиться. И у ребенка, и у старика — когда внезапно все происходит, неправильно, не по плану… а значит, всегда. Неизвестность условна, а вот смерть… Когда не сможешь больше думать, не сможешь чувствовать боли, не сможешь Долю бояться… Это невыносимо просто. А жизнь НИКОГДА не должна заканчиваться.
Радик бултыхался в пресной воде, на короткое мгновение выплывал на поверхность, вдыхал поровну воздух и воду и снова падал в рыжую муть. Но двигался! Хоть куда-то.
Сил оставалось все меньше и меньше. И даже не слабость — дремота стала проникать под кожу. Вот удивительно: в воде — и под кожу! Но проникала, сжимала вены, тормозила ход крови, усугубляя ее густоту. И в этом нашлось спасение.
Сначала расслабились икры ног, затем плечи, плавнее и легче стали движения рук. Голова не слушалась совсем, но эта вялость непослушания все и решила. На исходе сил Радику вдруг захотелось посмотреть наверх. Так захотелось, как будто он никогда до этого не видел неба. Словно не было во всю жизнь у детской души желания чище, ярче, искренней. Даже сравнить не с чем. Ну… как материнская рука легла под подбородок. Он просто поднял голову.
И разорвалась над головой молочная пенка небытия. Свет дальневосточного вечера надрезал веки, заставил заморгать часто-часто, брызгами вышел воздух, секундным спазмом крутануло легкие… И земля! Она вдруг поверила в человека и отменила силу тяготения. Стало легко, свободно, руки обрели расслабленную уверенность.
Радик поплыл. Впервые в жизни. Плыл и ревел, ощущая нутром, что жизнь никогда не должна заканчиваться.
Возвращение
Поселок постарел за этот день. Сумерки уже не придавали домам магического обаяния, дворы и площадки сбросили шелуху путаных лабиринтов, а взрослые, спешащие по домам с работы, вдруг разом перестали прятать усталость в складках вспотевших лбов. И даже флотские — все в черном, с фуражкой и блестящей кокардой — забыли о своей роли гордых и смелых богов.
Старинный замок с подвалами, переходами, тайнами и сокровищами оказался полуразрушенной казармой. Сыплется штукатурка со стен, обвалена крыша, обрывки полиэтилена, как сопли, висят из разорванных ноздрей окон, зазубрины плесневелого шифера торчат тут и там. И Радик вдруг совершенно ясно понял, что нет и не было сокровищ, рыцари и индейцы никогда не вернуться. Да и был ли тот волшебный мир? Не сон ли это?
А поселок-то мал, слаб и беспомощен. Удивительно, как раньше он вмещал в себя целую вселенную?! Эта мысль, естественная в своей простоте, заставила Радика улыбнуться: легонько, не размыкая губ.
Вот скос перед футбольным полем. Здесь и зимой, и летом играли пацаны в царя горы. Как весело и как глупо! Настоящий Царь будет смотреть со стороны на свалку из тел, кулаков и визга, а потом плюнет и пойдет домой пить чай с вареньем из красной смородины. Царь будет в тепле рассасывать кисло-сладкое желе — щурясь, не размыкая губ.
Шоссе возле дома было перегорожено, на пяточке толпились люди. Дорогу перекрыл «Урал» — уже не огромный, не внушительный, пыльный, в сколах темно-зеленой краски. На мордастый бампер облокотился моряк-срочник, заторможенно курил, изучая шероховатый асфальт. Люди обступили небольшое пространство перед носом машины, переминались с ноги на ногу; сдавленный шепот плыл над головами, в сантиметре над пыльным и сальным волосом. Приближался унылый
визг — подъехала машина «скорой помощи».
Радик подошел ближе. Вгляделся в моряка. Скошенная набок пилотка, застиранная роба, гюйс в темных маслянистых пятнах, белесый пушок над верхней губой. И в этот момент моряк посмотрел на него. Взгляд был усталый, молящий, мудрый и всепрощающий. Такой взгляд бывает у блаженных или приговоренных к смерти. Радик смотрел парню в глаза и вдруг ясно и четко увидел другой берег: скалы, поросшие мхом, редкие сосны, чьи корни намертво впиваются в камни пульсирующим клубком, кусты орешника над водой, прелый вереск, зелень травы вдоль звериных троп… Мальчик мгновенно узнал их, каждую черточку, каждый изгиб. Узнал и широко улыбнулся. А другой берег спокойно закрыл глаза.
Через площадку у дома, на которой постоянно рубились в «пекаря», неслась молодая женщина. Неслась со всех ног, без единого звука, только стук пяток о землю обнадеживал пространство равномерным гулом. Она выбежала на шоссе и не раздвинула — снесла стоящих у машины людей. На мгновение замерла, а затем рухнула на дорогу перед детским телом. Завыла уродливым голосом…
Радик поднимался по лестнице на седьмой этаж: лифт, как обычно, не работал. Мальчик устал за этот день. Гудели ноги, раскраснелось лицо. Он сразу же узнал сбитого пацана, хотя и не видел его лица: мать накрыла телом. Он продолжал подниматься по лестнице, а перед глазами стояла одна картинка: асфальт, вывернутая нога и подсохшие комочки лягушачьей икры на штанине.
Япония
Галечный пляж был пустынным: поселок любил купаться на Песчанке в трех километрах дальше. Взрослые уже искупались и теперь загорали на пригорке. Радик с Тимой сидели на горячих камнях, вытянув ноги так, чтобы ступни окатывало теплой волной. Приятно пахло солью и водорослями.
— Того пацана Монахом кликали, — сказал Тимур.
— Почему Монахом?
— Фамилия такая — Распопов. Поп, значит. Ну, а потом — Монах.
— Попа больше бы подошло. — Радик ухмыльнулся.
— Дебил, нельзя о покойниках плохо.
— Сам дебил. Ему все равно сейчас: он на небе.
— А может, и не на небе.
— Точно на небе. Я слышал, что все дети, когда умирают, сразу попадают на небо. Правило там, значит, такое.
— А может, он в букашку переродился. Или вот в эту чайку. — Тима швырнул камень в море.
Огромная жирная чайка спланировала над водой и, разбрызгивая воду широкими крыльями, присела на морскую гладь. Пронзительно закричала. Дети помолчали, а потом Радик спросил:
— Ты бы реально меня сбросил?
— Не знаю. Может, и сбросил. — Тима отвел взгляд. — Когда ты мне нос разбил, я вообще соображать перестал. Взбесился.
— Вот и не лезь больше.
Друг не ответил.
— А почему потом не вернулся?
— Доля не пускал.
Радик не поверил и засмеялся:
— Ладно, так и скажи, что зассал.
— Да я отвечаю. — Голос Тимура предательски дрогнул.
В лицо подул свежий ветер, волны подернулись мелкой рябью. Вдалеке, впритирку к горизонту, шла на боевую службу подводная лодка. Контуры ее практиче-
ски размывались в солнечной дымке. Накатила большая волна, обдала пенистой влагой до колен. С криком сорвалась с места качающаяся на волнах чайка.
— Как думаешь, Тима, что там, на другом берегу? — Радик сощурился и устремил взгляд вдаль.
— Япония, что же еще.
— А какая она?
— Обычная. Только люди там маленькие и узкоглазые. Вырастают и вспарывают себе живот.
— Брехня. Зачем им живот резать?
— Обычай такой.
— А если там сейчас два таких же пацана сидят и на нас смотрят.
— И что?
— Да ничего. Просто здорово было бы. Вот именно сейчас. — Радик поднялся на ноги, приложил ко лбу ладонь козырьком, закрываясь от солнца, и начал всматриваться в золотистую линию горизонта.
— Ты еще ручкой им помаши.
— Они сами нам машут.
— Иди ты…
Радик не ответил, осторожно шагнул в море. Брел медленно, чтобы не поскользнуться на острых камнях, не порезать ноги. А когда зашел по грудку, мягко оттолкнулся и поплыл, фыркая от необъяснимого восторга. Это чувство переполняло душу, хлестало носом и горлом, выходило наружу слезами. И казалось, так хорошо, так волшебно, как сейчас, ему никогда еще не было. Ушли в прошлое обиды и злость, да и само это прошлое растаяло, словно и не было его в природе. И крайне остро, до спазма в груди, до сведенных скул хотелось жить, дышать и слушать, как пульсирует в висках нерв Вселенной.
— Придурок, ты же плавать не умеешь, — кричал Тима ему в затылок.
Радик не отвечал. Просто продолжал плыть вперед навстречу набегающей волне, навстречу подводной лодке, слившейся с линией горизонта, навстречу Японии, где два мальчика на каменистом берегу стояли, вглядывались вдаль и махали ему рукой.