Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2013
Дарья Леонидовна Бобылёва родилась в 1982 году, выпускница Литературного института
им. Горького (семинар прозы). Прозаик, журналист, переводчик с немецкого и английского
языков, актриса закадрового озвучивания. Публиковалась в журналах «Октябрь»,
«Кольцо А», «Воймега», интернет-журнале «Пролог», в сборнике «ШАГ-;» (современная немецкоязычная драматургия). Участница
11-го и 12-го Совещаний молодых писателей Союза писателей Москвы. Член Союза
писателей Москвы.
Забытый человек
Было это недавно, где-то в середине нулевых: еще достаточно молодая мать-одиночка Лида получила
по наследству комнату в огромной коммунальной квартире. Комнату эту ей завещала
сестра бабушки — бывшая красавица, бывшая оперная певица (не слишком
выдающаяся), а в финале своей долгой жизни — просто кокетливая старуха,
относящаяся к своему крупному телу с чрезмерным почтением. Детей она не нажила,
зато сохранила цепкий, не по-женски острый ум, который даже возрастные сбои
давал какие-то эффектные, театральные, из шекспировских сцен безумия — впрочем,
случалось это не так уж и часто. И вот, угасая от продолжительной болезни,
старуха приняла дальновидное и благородное решение: дать молодой и тоже
неудачливой родственнице Лиде возможность пожить «своим домом».
Лида
жила на тот момент в родительской квартире, вместе с дочкой, бабушкой, мамой, папой
и младшим братом, который, в свою очередь, жил там с супругой, причем жил бурно
и скандально. Квартира была небольшая, из звонких бетонных плит, с низкими
потолками и, конечно, с видом на лесопарк. Все семейство сосуществовало в ней с
трудом и с отвращением, особого накала взаимная неприязнь достигала по утрам. В
ссорах самым хлестким словесным ударом было: «Да когда ж ты съедешь!», но
съезжать было некуда и не на что.
Лида
принадлежала к тем скромным и пугливо-неприступным женщинам, которые в ранней
молодости каким-то загадочным образом, между учебой на пятерки и помощью маме
по хозяйству, умудряются забеременеть от какого-нибудь сомнительного типа.
Причем в этом случае тип был настолько сомнительный, что его посадили вскоре
после рождения Лидиной дочки. Не за это, конечно, посадили, а за разбойное
нападение.
В
общем, появление на свет тихой и слегка лопоухой Ксени
было окружено мистикой и тайной. Ксене уже исполнилось одиннадцать лет, она
хорошо училась и больше всего на свете любила толстые тетрадки, постоянно в них
что-то записывала или рисовала, и даже компьютер ее не прельщал. Жизнь в туго
набитой квартирке на окраине обычно плохо сказывается на таких задумчивых и
небойких детях.
Так
что сестра Лидиной бабушки придумала мудро и хорошо. Правда, регулярно сообщая
об этом решении по телефону самой Лидиной бабушке, она иногда заговаривалась и
сокрушалась о чем-то непонятном:
—
Шумит по ночам. И днем шумит… Спать плохо стала. Ты девочкам скажи — пусть не
слушают…
Что
шумит — она так и не объяснила, а позже тема бреда у нее сменилась: в последние
несколько недель перед смертью в нем фигурировали какие-то мотки пряжи, которые
она постоянно искала, и мужчины, приходившие в гости через стену.
Лида,
надо сказать, и не знала, что коммунальные квартиры еще существуют — тем более
в центре города, где за каждый квадратный сантиметр с визгом дерутся серьезные
люди. Но дом номер три стоял себе в незаметном переулке — шестиэтажный, очень
старый, с выступающими ребрышками щербатых кирпичей, сливочно-желтый, неровно отрезанный
кусочек прошлого. В доме было две коммуналки и несколько отдельных,
персональных квартир — с высокими, протекающими даже сквозь евроремонт
потолками. Жили здесь одинокие старушки, несколько невыносимо учтивых коренных
семейств и какие-то неизвестные художники, музыканты — словом, богема, ценители
старины, оригинальности и вообще «атмосферы». Их было немного, этих жильцов.
Они волновались о дальнейшей судьбе дома и все пытались записать его то ли в
архитектурные, то ли в исторические памятники. А пока он стоял, прекрасный и
бесполезный в своей древности.
Прошло
довольно много времени, прежде чем удалось оформить все документы. Родители за
освобождающую их территорию Лиду радовались, брат завидовал и считал, что его
обошли. Сама же Лида сначала побаивалась будущих соседей по коммуналке: в
историях о такой вынужденной совместной жизни, которые она слышала или где-то
читала, часто присутствовали плевки в борщ, стекла в тапках и ночные попытки
выломать кому-нибудь дверь. Но соседи — точнее, соседки — оказались безобидными
ветхими существами. Все они были бывшие: коротенькая Зоя
Федоровна, например, была бывшей медсестрой, похожая на бульдожку Вера
Яковлевна — бывшей учительницей немецкого языка, а невесомая Надежда Павловна —
бывшей балериной, из-за чего она очень сдружилась с покойной бабушкиной
сестрой, бывшей певицей. Познакомившись с Ксеней, они сразу одарили ее
шоколадными конфетами и теми разноцветными сахарными шариками, которые раньше в
любой приличной семье хранились на верхней полке шкафа, чтобы дети не достали.
В комнатах бывших старушек было много пыльных кружев, портретов маслом,
фотографий и растений в горшках.
Лида
и Ксеня, въехав наконец в новое жилье, были поначалу так
поражены его огромностью, что даже ходили тихонько, как в музее. Ксеня сразу
записала в какой-то из своих тетрадок, что «раньше
люди жили очень просторно».
На
головокружительной высоте желтел облупленный, украшенный пятнами от протечек,
абсолютно недостижимый потолок. Одно пятно было зеленоватым. Там, как видно,
появилась одноклеточная жизнь.
Обои
на стыках лохматились, как береста, и рисунок их стал уже непонятен. На стенах
висели пейзажи работы безвестных живописцев — с пылью и шерстинками, налипшими
на шершавый рельеф мазков. Еще тут были репродукции, календарь за позапрошлый
год — с котенком в корзинке, — и над самой кроватью, жуткой и продавленной,
висел фотопортрет покойной хозяйки комнаты. На нем она
осталась относительно молодой — лет тридцати пяти, — густо, как раньше
говорили, намазанной, неестественно повернутой телом в анфас, а лицом — в
профиль. Над черно-дымчатым воротником скорбно и томно нависал ее внушительный
нос.
Шторы
на огромном многостворчатом окне можно было двигать только с помощью специальной
палки, иначе обрывались крючки. На широком подоконнике стояли горшки с толстенькими,
неживыми какими-то фиалками — после смерти хозяйки их приютили соседки, а
теперь вот вернули бодрыми и похорошевшими.
А
еще тут был стенной шкаф. Сначала Лида растерялась, увидев в одной из стен
обычную деревянную дверь — почти такую же, как входная. Она решила, что дверь
ведет в соседнюю комнату, и немного расстроилась: ей так хотелось своей,
изолированной жизни. Но приоткрыв дверь, Лида радостно и облегченно выдохнула:
там был крохотный, в полшага глубиной закуток, слишком незначительный, чтобы
носить гордое имя кладовки. На полках в стенном шкафу хранились осиротевшие
запасы муки и гречки, которые мирно уживались с мотками ниток и веревок,
тряпочками, коробочками и другой мелочью. Пахло оттуда сложносочиненно.
Ксеня,
увидев впервые стенной шкаф, чуть не задохнулась от восторга и от уважения к
древнему мышиному убежищу. В шкафу можно было спрятаться ото всех и жить. Или
сделать тайник. Или просто закрыться и терпеть, пока духота и темнота не
выгонят наружу.
Это
была самая чудесная вещь в квартире.
По
коридору можно было кататься на велосипеде, причем места хватило бы и для
нескольких собак, которые непременно должны сопровождать велосипедиста.
Несмотря на размеры, коридор был темным и извилистым. В нем было много
неожиданных поворотов и углов, каких-то то ли ниш, то ли просто тупичков, и все
это было заставлено обувью, тазиками, ведрами, лыжами и древней, перекосившейся
мебелью. И когда путешественник, получив многочисленные синяки, уже отчаивался,
уже терял надежду вновь увидеть солнце — коридор победно завершался огромной,
как бальный зал, общей кухней. Здесь в любое время что-то шкворчало
на страшной, ржавой плите. Иногда старушки кипятили на ней белье, помешивая его
обломком лыжной палки. За освященным вековыми традициями бытом одобрительно наблюдали
крупные тараканы.
Денег
на ремонт у Лиды не было, да и бестактным казалось беспокоить переменами трагически
глядевшую со стены черно-белую бабушкину сестру. Повесили новые шторы, заменили
кровать, поставили диванчик для Ксени, платяной шкаф. Еще кое-какая мебель
въехала в комнату, и главным анахронизмом стал, конечно, компьютерный стол.
Компьютером Лида дома пользовалась редко: и так болела от него голова после
работы. Телевизор решила купить потом.
Лида
боялась, что даже такая расточительно огромная комната окажется тесной после того,
как занесут всю мебель. Она умела захламлять
пространство. Но все разместилось удачно, и очень помог стенной шкаф — в него
отправились все не нужные на данный момент мелочи, которые обычно и создают
беспорядок.
Прошло
несколько месяцев. Лида работала секретарем, уходила рано, приходила поздно,
отупевшая от телефонных звонков и компьютера. В выходные или отсыпалась, или
шла с Ксеней на целый день гулять — изучать окрестности. Оказалось, что тут
столько замечательных двориков, и парк с прудом, и
сумрачные переулки, как будто ведущие обратно в двадцатый век…
Ксеня
по будням жила своей жизнью — тихой и не по возрасту самостоятельной. В новой
школе, поближе к дому, она освоилась быстро, домашние задания делала тщательно,
учителям нравилась. Только продленку Ксеня не любила, предпочитала идти после
уроков домой. Она блуждала по квартире, потихоньку исследуя и запоминая ее, копалась
в коридорном хламе, заходила к старушкам соседкам. Соседки с ней нянчились,
кормили обедом, чаще, чем положено, угощали сладостями и всегда о чем-нибудь
рассказывали. Ксеня сидела смирно, грызла что-нибудь вкусное, и в ее
оттопыренные уши струились, переплетаясь между собой, истории о прошлом бывших
старушек, о прошлом дома, о черно-белом времени, залитом ослепительным светом
пустынного солнца. Иногда эти истории были просты и понятны,
а иногда — пробегала какая-то рябь, и Лена становилась Катей, а потом Настей, и
несчастья предчувствовались за несколько дней, и сын не получал высокую
должность, хирел и спивался, потому что Лена-Катя-Настя навела на него порчу
(Ксеня раньше не слышала про порчу, и ей казалось — это что-то вроде плесени).
Однажды
Лида пришла с работы гораздо раньше обычного.
Отравилась чем-то, наверное, салатом в столовой, и живот скрутило в тугой
горячий комок.
Ксеня
уже вернулась из школы и теперь, устроившись на широком подоконнике, рисовала
что-то в своей тетрадке. Насидевшись в туалете, Лида, смущенно кряхтя, улеглась
на кровать. Обычно, приняв горизонтальное положение, она почти сразу же
засыпала, но сейчас мешали тошнота и бурчание в животе, поэтому Лида просто
лежала, закрыв глаза.
И
вскоре она услышала какие-то странные звуки. Сначала казалось, что это шорох
штукатурки, потихоньку осыпающейся под обоями, но потом Лида стала различать
какие-то постукивания, поскрипывания, позвякивания. Вот что-то тихонько
задребезжало, точно потрясли баночку с орехами — вроде той, что хранилась в
стенном шкафу. Вот прошуршало еле заметно. Вот стукнуло, а потом щелкнуло,
будто что-то переломили.
Лида,
пересилив себя, встала, подошла к стенному шкафу и распахнула дверь. Шкаф был
рядом с кроватью, и Лиде казалось, что звуки доносятся именно оттуда. Она была
почти уверена, что знает, кто именно их производит: наглая бархатная мышь,
забравшаяся в припасы на полках.
Но
мышей в шкафу не оказалось. Лида проверила мешочки с макаронами и гречкой,
банку с орехами, пакетик с чем-то неопознаваемым, но
лечебным — мама дала…
И
тут как будто прямо за внутренней стенкой шкафа, к которой крепились полки, в
полушаге от Лиды раздался новый звук — тихое, тягучее пение пружин. Лида сразу
этот звук узнала, он напомнил о лете, о детстве — так скрипела, когда на ней
ворочались, высокая старая кровать, доживавшая свой век на даче.
Удивленная
Лида еще несколько секунд прислушивалась, потом посмотрела на Ксеню. Ксеня,
видимо, никаких посторонних звуков не замечала — она продолжала рисовать.
—
Не грызи губы, — сказала ей Лида.
С
этого дня Лида и начала прислушиваться. И постепенно поняла, что старая
коммуналка, казавшаяся невероятно тихой после гвалта и грохота родительской
квартиры в панельном муравейнике, на самом деле полна самых разных домашних
звуков — дневных и ночных. Ворковали голуби на карнизе. Шкворчало,
звенело, гремело на кухне. Шаркали тапки, телевизоры бормотали новости, в
трубах журчало и ныло, скрипели древние, больные половицы, визжал кран в
ванной. Постоянно жужжали старушки соседки, обсуждая, наверное, болезни, родню,
новости, трубы, половицы, кран, кухню… Иногда откуда-то извне — то ли
с верхнего этажа, то ли из подвала — доносилось вдруг глухое «бу-бух!». Видимо, что-то падало, а может, возникали новые
трещины в толще самого дома. Как ему ни повезло остаться островком нежно-желтой
древности, лакомым кусочком старого центра, на который приходили смотреть
городские романтики, он свое отживал.
Во
всем многообразии домашнего шума Лида скоро научилась различать особые звуки,
идущие то ли из-за стены, то ли непосредственно из нее. Иногда
это были звуки одиночные: что-то вдруг щелкнет, звякнет, или будто маленький
тяжелый мячик прокатится по полу. А иногда там происходили какие-то длительные
процессы: часами слышалось шуршание, будто штукатурка осыпается, мерное
постукивание через равные промежутки времени. Порой Лида различала и так
удивившее ее пение невидимых пружин.
Сначала
Лида подозревала во всем мышей, хотя соседки клялись, что год назад их потравили,
норы заделали и с тех пор ни одного грызуна в квартире не видели. Потом ей постепенно
пришлось признать, что и она не встречала тут ни одной мыши, да и звуки слишком
разнообразны и на мышиную возню совсем не похожи. И чем внимательнее Лида
вслушивалась, тем больше ее разбирало любопытство: что же может шуметь там, где ничего нет?
Ведь
если бы за этой стеной обитала одна из старушек соседок, Лида бы и внимания на
шорохи не обратила. Но жильцов там не водилось, там вообще, похоже, не было ничего,
кроме разве что стенного шкафа. Дверь Лидиной комнаты была последней перед
поворотом на кухню, хотя от нее до угла оставалось еще добрых четыре метра
глухой коридорной стены. Лида прикинула примерно, где проходит граница ее
комнаты, и опять удивилась — выходило, что либо та самая стена, из которой
доносятся звуки, трехметровой толщины, либо там все-таки есть (или было
когда-то) маленькое помещение — размером с чулан.
Но
Зоя Федоровна, жившая тут дольше всех, сказала, что никакого чулана не помнит,
а трехметровая стена — это вполне может быть, раньше строили на совесть.
Однажды
ночью что-то разбудило Лиду — может, свет автомобильных фар или уличный шум.
Ворочаясь в постели и уже снова задремывая, она услышала, как за стеной опять
что-то шуршит и постукивает. Недавно у Лиды появилась новая версия — что там,
наверное, находится какое-нибудь техническое помещение, шахта или что-то вроде
этого. Версия выглядела очень правдоподобной — мало ли
какой шум издает оборудование, которое поддерживает в
доме жизнь…
Неожиданно
Лида заметила, что звуки изменились. Теперь над ухом у нее раздавалось негромкое, мерное «туп-туп, туп-туп…» — точно где-то очень
далеко выбивали ковер.
Любопытство
мешало уснуть. Поколебавшись немного, Лида сбросила одеяло, села в постели,
приникла к холодным обоям ухом и затаила дыхание. Так было слышно гораздо отчетливей,
звуки точно ей не чудились: «Туп-туп, туп-туп…»
Лида
наконец поняла, на что это похоже. Шаги. Будто кто-то бродит по комнате из угла
в угол.
Если
бы это было днем, у Лиды появилось бы множество успокаивающих предположений:
например, что рабочие из ЖЭКа поднялись в таинственное помещение из подвала —
что-нибудь починить, подкрутить — или что она слышит эхо шагов одной из
соседок, бредущей по коридору. Но часы показывали два сорок пять, дом давно
спал.
Лида
снова прижалась к стене ухом. «Туп-туп-туп…» Звук как будто удалялся. Потом наступила
краткая пауза.
Проныли
пружины, что-то скрипнуло, звякнуло — и стихло.
С
этой ночи Лида стала побаиваться звуков из-за стены. Каждый раз, вслушиваясь в
них уже по противной привычке, она надеялась, что загадочный шум вдруг возьмет
и исчезнет, растворится в окружающих звуках, окажется миражом. Ведь сколько
вокруг рассказывали историй о том, как нервная старушка обвиняла соседа сверху
в регулярном забивании гвоздей по утрам, а оказывалось — что это подросток из
соседнего подъезда, да еще и с первого этажа, слушает на рассвете любимую
музыку. Вот и стуки-шорохи, смутно беспокоившие Лиду, могли ведь доноситься
совсем не оттуда, и производить их могло что угодно…
И
каждый раз, когда Лида уже была готова выдохнуть с облегчением, когда в
квартире слышались только шарканье по коридору, звон на кухне и журчание в
ванной — какой-нибудь быстрый шорох обязательно проносился то ли за стеной, то
ли в стене, совсем близко, как будто под самыми обоями.
К
счастью, у Лиды была скучная, утомительная в своей монотонности работа, и хозяйством
надо было заниматься, да и Ксеня что-то нахватала в школе злых скрюченных
троек. В общем, некогда было слишком уж забивать себе голову глупостями.
Наступила
зима, и в первые декабрьские выходные завьюжило так, что Лида с Ксеней не
пошли, как всегда, гулять по окрестным переулкам и дворикам. Снег летел горизонтально,
будто выпущенный из снежной пушки, на улице мокрые и замерзшие люди натыкались
на стены домов и друг на друга, ругались и чаще обычного заходили в магазины,
надеясь там переждать метель.
Лида
с Ксеней делали уроки, читали, потом пили чай, потом Ксеня старательно рисовала
акварелью вид из окна: бело-желтое марево, а в нем — апельсиновый шар фонаря.
Потом
хлопнула входная дверь, и тоненький, умильный голосок запел в прихожей: «А где
это наша Ксюшечка? А кому
это я гостинчик принесла?» Бывшая медсестра Зоя Федоровна, сохранившая особое
медицинское умение говорить сладко, по-лисьи ласково,
вернулась из магазина.
—
Иди, иди, — разрешила Лида.
Ксеня
вылетела в коридор, и вскоре из прихожей послышалось ее довольное попискивание.
Лида
села на диван, бережно держа в руке еще влажный Ксенин рисунок. Все-таки хорошо,
что у них нет телевизора. Ксене полезно, фантазия развивается, творческие наклонности…
Не
по-хорошему уже чуткий слух уловил шуршание за стеной, и Лида придвинулась к
ней поближе. Сверху на нее с брезгливым удивлением смотрела бабушкина сестра.
В
комнату вбежала Ксеня, прижимая к груди прозрачный пакетик с конфетами «Мишка
косолапый». Увидев знакомые сине-зеленые фантики, Лида успела удивиться, что
эти конфеты, праздничную редкость из ее детства, оказывается, еще делают.
И
в этот момент за стеной кто-то отчетливо, протяжно, с шершавой хрипотцой
вздохнул.
Лида
испуганно и беспомощно уставилась на Ксеню, как будто это невозмутимая Ксеня
была мамой, а Лида — маленькой девочкой, которую одолели нелепые детские
страхи.
—
Ты слышала? — неожиданно для самой себя спросила Лида.
Ксеня
спокойно кивнула:
—
Это Забытый человек, мама.
Ошарашенная
Лида беззвучно и вопросительно шевельнула губами.
—
Его забыли, — Ксеня положила пакетик с конфетами на стол. — И теперь он там живет…
Немного
смущенная пристальным и взволнованным маминым вниманием, Ксеня рассказывала,
водя пальцем по изрисованным страницам своей тетрадки:
—
…Тут раньше была еще одна комната. И в ней жил человек. Он всегда тут жил, он
был очень-очень старый. А потом комнату замуровали, а его забыли внутри…
—
Зачем замуровали? — удивилась Лида.
—
В ней плохо было жить, — пожала плечами Ксеня.
—
Но ты же говоришь, что там уже жил кто-то?
Ксеня
кивнула:
—
Только никто не знал, что человек там живет. Он был ненужный. Он был старый и
спал на кровати, а когда проснулся — дверь уже заделали. Там теперь шкаф. А
человека забыли внутри. С тех пор он всегда там живет. И не может выйти…
Лида
помолчала немного, пытаясь постигнуть Ксенину логику, а потом решительно сказала:
—
Нет, Ксень, это глупая история. И жуткая. Не придумывай такое больше.
—
Это не я, — глянув на нее исподлобья, ответила всегда такая честная Ксеня.
Выйдя
вечером на кухню, Лида обнаружила там всех своих соседок. Три разнокалиберные
старушки пили чай с вареньем и конфетами. Лиду бессловесно, одним звяканьем и
бульканьем, пригласили к столу. Она села в уголок, долго стеснялась, жалобно
поглядывая на умиротворенных, слегка вспотевших от горячего чая соседок, а
потом совершенно невпопад сказала:
—
Извините, я вот хотела попросить… чтобы вы вот… вы не рассказывайте, пожалуйста,
Ксене всякие байки, ладно?..
Старушки
смотрели удивленно.
—
Это какие же, и вы нас извините, байки мы
рассказываем? — с богемным ехидством поинтересовалась Надежда Павловна.
—
Про человека… замурованного… — малиновая от стыда Лида подняла голову, не
увидела понимания ни на одном из смятых жизнью лиц и совсем сникла. — Про
комнату… у нас за стеной… что там жил человек, его замуровали… и сделали
шкаф… и он там до сих пор… шумит…
—
И действительно шумит? — оживилась Зоя Федоровна.
Лида
кивнула.
—
Это дом, — смилостивилась Надежда Павловна. — Ничего мы не рассказываем. А это
дом шумит. Ему лет знаете сколько? В нем душа наросла. Вот и шумит теперь.
—
Не дом, а домовик, — возразила Зоя Федоровна. — У меня тоже в стенке стучит. И
иголки пропадают, тогда сказать надо: «Домовой-домовой…»
—
Полтергейст, — отрезала Вера Яковлевна. — По телевизору передавали про один
такой случай…
И
на кухне еще долго и очень серьезно спорили о том, что же стучит и вздыхает за
стеной, заставляя Лиду мучительно вслушиваться в домашний шум. А Лида смотрела
на вспыхивающие вдруг круглыми слепыми глазами очки соседок, на их живые еще,
но уже тронутые благостной отрешенностью лица и постепенно понимала, что
добродушные старушки — совсем не такие, как она. Что они — заодно с домом,
потому что и они тоже — неровно отрезанные кусочки прошлого. И живут они в
своем мире, где все уже было, где от времени «нарастает душа», где давно
состарились дети и лысеют внуки, а дом шумит по ночам, как лес от ветра, и
продолжает свое тайное, но законное существование за стеной не то домовой, не
то и правда призрак Забытого человека…
И
ее, Лиду, постепенно затягивает в этот мир.
Лида
купила новые обои — с самым современным, по ее представлениям, рисунком, какими-то
хаотично разбросанными по светло-оранжевому простору разноцветными прямоугольниками.
Сняла со стены томную бабушкину сестру. Раздарила соседкам допотопные,
по-стариковски напыжившиеся фиалки. Положила у двери коврик с какими-то мультяшными
уродцами, которых даже Ксеня, кажется, не признала. А потом, как появятся
деньги, надо будет купить и телевизор плоский, и ламинат
постелить, и повесить на окно жалюзи — все только новое, только светлое,
холодное, гладкое…
Рулоны
новых обоев дважды с грохотом падали посреди ночи, вставали дыбом половицы,
сбивая коврик, в течение трех дней три лампочки последовательно взорвались в
люстре, упала книжная полка, остановились часы, и даже компьютер стал
выключаться сам по себе. Все это было по отдельности так мелко, так легко
объяснимо. Думать о том, что комната, кажется, бунтует против нее, Лида себе
запретила.
Она
втайне от Ксени просмотрела ее тетрадки, боясь, что найдет там портрет этого
жуткого в своей нелепости Забытого человека или историю о нем. Но в тетрадках
все было нормально: домики, цветочки, принцессы, кособокие зверьки и обрывки
каких-то важных Ксениных впечатлений, записанные довольно плохим почерком.
Разве что домиков было, пожалуй, многовато.
За
стеной теперь стучало и шуршало громче, настырней и как будто злее. Лида купила
беруши, но и с ними по ночам она все-таки слышала то,
что Надежда Павловна назвала «шумом дома». Лида засовывала беруши поглубже и теперь уже под шум крови в ушах целенаправленно,
злорадно даже мечтала о новой, пластмассово-электронной
комнате, хромированной люстре, легкой и лаконичной мебели, и о гладком ламинате, и о большой телевизионной панели на проклятой
стене, которая заглушит все раз и навсегда, и о том, как она забьет досками,
замажет цементом, заклеит беззаботно-оранжевыми обоями дверь стенного шкафа…
А
еще через несколько дней Лида простудилась так сильно, что пришлось вызывать
врача, прописавшего постельный режим, «обильное теплое питье» и какие-то
таблетки. Болело горло, кружилась голова, и Лиде казалось, что и сама она, и
все вокруг немного распухло от жара. Лида лежала в постели и все думала в
полудреме о том, что надо бы отодвинуть кровать от стены, чтобы ничего не
слышать. Ей постоянно чудилось, что она встает, берется за край кровати, тащит
ее на себя, и кровать такая легкая, только ножки почему-то сильно царапают
паркет… Потом Лида просыпалась, кровать была на месте, а у изголовья на
табуретке остывал принесенный Ксеней чай с лимоном.
К
вечеру опять громко и сердито завозилось что-то в стене или за стеной, в
неведомой замурованной комнате. И Лида, масляным пятном расплывшаяся по
поверхности жаркой дремы, вдруг отчетливо эту комнату увидела. Темно-серые
стены в многолетних слоях пыли и паутины — нельзя было понять, прикасались ли к
ним когда-нибудь человеческие руки. А если прикасались — это было невероятно
давно, много слоев назад. Даже пауки, поколения безобидных домашних пауков,
сплетавших эту паутину, давно передохли. Застывшие пыльные кружева на стенах
казались каменными, все здесь было неподвижным и успокоившимся. Комната не
боялась Лиды. Она пережила всех, кто селился рядом, все их драмы и радости,
серые, как пыль, пережила плач и грохот войны, первый полет хрупкого теплого
человека в космос, первые взрывы в метро… Ее, наверное, и не замуровывал
никто, в ней никогда не было ни окон, ни дверей, она была слепым внутренним
органом дома. Ее не строили и не проектировали, она выросла здесь сама, потому
что дом — когда-то новый и удобный, образцовое человеческое вместилище —
давно ожил от старости и пустил глубоко в землю корни. Корни переплетались в
коллекторах, трубах и тоннелях метро, тянули наверх непристойные соки старого
центра, и, питаясь этими соками, в недрах дома кубическим плодом завязалась комната.
А
может, права была Ксеня, потому что в комнате, как она и говорила, стояла
кровать. Пунктир кровати — тонкий железный каркас с пружинной сеткой. Лида
долго всматривалась в нее, и постепенно кровать обрела весомость и прочность, а
на сетке заворочалось что-то большое, серое, похожее на саму комнату — слепое и
непонятное. И чем внимательнее Лида в него вглядывалась, чем подробнее
представляла себе, какой он — Забытый человек, — тем шумнее он ворочался.
«Нельзя
кормить его своим воображением», — подумала Лида. Страдальчески жмурясь, она
снова начала строить мысленно свою новую комнату — прямо поверх этой, серой и
слепой. Там не будет никакого стенного шкафа, даже намека не останется, а на
стену можно положить слой какого-нибудь звукоизоляционного материала —
сейчас таких много делают. Так, отгородившись, можно будет относительно
спокойно дожить до того дня, когда коммуналку расселят перед сносом дома, а им
с Ксеней дадут хорошенькую, ровную, маленькую, как спичечный коробок, «однушку» в нормальном панельном доме. Где-нибудь на
окраине. Соседки говорили, что когда-нибудь это точно произойдет, ведь уже
почти все коммуналки в городе расселили…
И
вдруг новая Лидина комната задрожала, затуманилась, и вместо нее проступили
очертания другой, замурованной, которой не должно было быть. И
снова Лида помимо своей воли представила себе расплывчатого, огромного Забытого
человека — точнее, его силуэт из дымчато-серого тумана, слишком высокий, со
слишком длинными руками и шеей, с круглой и большой, как арбуз, головой.
Лида видела, как он встает с кровати (ноют пружины), медленно (туп-туп-туп)
идет к стене, за которой под горячим одеялом лежит она сама. И начинает бить по
стене бесформенными кулаками, кидаться на нее всем своим колеблющимся телом.
Летят во все стороны обрывки тончайшего паутинного кружева, и стена как будто
понемногу поддается, и в Лидину комнату уже просачивается запах древней пыли.
—
Мам, чай, — раздалось над ухом, и Лида проснулась. Над ней склонилась Ксеня с
чашкой в руке, темная сладкая жидкость капнула на подушку.
Лида
взяла чай и облегченно вздохнула. Но спустя секунду, по привычке прислушавшись,
уловила необычно громкий шум за стеной: стуки, шорохи, скрипы и даже как будто
какое-то глухое рычание, которое, впрочем, вполне могло оказаться шумом
далекого перфоратора.
—
Он сегодня громкий, — кивнула Ксеня. — Ему не нравится, что ты весь день дома.
И
снова Лида дремала, и ей чудился серый длиннорукий силуэт в слепой комнате, где
нет ни окон, ни дверей. Может, и правда жил здесь когда-то человек, который
никому не был нужен. И его — слабого, старого, спящего — замуровали прямо в его
собственной каморке. Все равно никто не будет искать. Может, он был классовый
враг. И все эти годы он рос там, крепчал и наливался силой, как младенец в
утробе матери…
Дверь
открылась, и в комнату сунула стриженую голову Зоя Федоровна. Она посмотрела на
стену, на раскрасневшуюся спящую Лиду и, наконец, на Ксеню, которая сидела за
столом и рисовала.
—
Стучит, — кивнула Ксеня. — Бабушка Зоя, я что-то боюсь…
—
А ну пойдем, — сказала растроганная Зоя Федоровна, у которой никогда не было внуков.
Вскоре
Ксеня вернулась с кружкой молока, поверх которой лежал большой кусок батона
«Ароматный». Лида все еще спала. Ксеня открыла стенной шкаф, поставила кружку
на одну из полок, поправила ломтик хлеба и старательно, неторопливо
поклонилась:
—
Домовой-домовой, прими угощение, — и, уже закрывая дверь, тихонько добавила: —
Ну, то есть не домовой, так положено просто…
Лида
открыла глаза и, будто продолжая прерванный разговор, зашептала:
—
Вот и переедем. Будем жить в нормальном доме… Вот поправлюсь, и уедем… И
чтобы не шумело. А то все шумит, шумит… — Лида всхлипнула.
—
Уже нет, — возразила Ксеня.
Лида
прислушалась. За стеной действительно царила хрустальная тишина — видимо, она и
разбудила Лиду, уже привыкшую к стукам и шуршанию.
—
И я не хочу уезжать, — Ксеня приложила к двери стенного шкафа раскрытую
ладошку. — Хочу здесь жить. С ним. Он живой.
И
изнутри в дверь шкафа громко постучали — трижды, с равным интервалом,
полновесно и уверенно.
—
Он живой… — повторила Лида и закрыла глаза.
—
И он нас никуда не отпустит, — спокойно добавил из жаркой темноты Ксенин голос.
Супруги Сивоконь
Было воскресенье, шесть часов вечера — то самое муторное, прозрачно-тягучее время, когда умирают выходные.
Толпы людей, вцепившихся в последние мгновения почти свободы, осаждали магазины
и кафе.
Супруги
Сивоконь ссорились. Сил и желания для открытого,
трескучего конфликта у них давно уже не было, и супруги бурлили тихо, изредка
идя друг на друга в атаку с привычными обвинениями наперевес. К полосатым обоям
прилипла гречневая каша из тарелки, запущенной ранее гражданкой Сивоконь не то чтобы в супруга, а скорее в изначально
несправедливые основы мироздания. Гражданин Сивоконь
пытался демонстративно смотреть передачу про автомобили, но его мысленный взор
был прикован к жене, с глухим ворчанием перемещавшейся по квартире. Он
представлял ее в виде темного, дымчатого пятна.
Зайдя
в ванную, гражданка Сивоконь увидела на полу комочек
мужского носка, пахучий и слегка отвердевший. У ее супруга сильно потели ноги,
и она регулярно приобретала для него специальные стельки. Гражданка Сивоконь взяла носок двумя пальцами и мстительно понюхала.
Потом вернулась в гостиную, где на диване перед телевизором клокотал гражданин Сивоконь, и, швырнув носок на пол, возвестила:
—
Хам и неряха!
Гражданин
Сивоконь выключил телевизор, испепелил жену
неподвижным взглядом беспомощно близоруких глаз и скривил побелевшие губы:
—
Истер-ричка!
Гражданка
Сивоконь, заметив, как сжимаются его интеллигентные
кулаки, отступила в другую комнату.
Гражданин
Сивоконь рычал, как старый бульдог, пытаясь
перемолоть во рту самые грубые и непростительные ругательства, адресованные
жене, а сам думал о дряблости ее тела, которое вот уже несколько лет
предоставлялось ему редко и неохотно. И соски ее теперь смотрели вниз, как
будто им было стыдно. И родинка на подбородке, по которой он, рассеянный и
подслеповатый, когда-то учился отличать ее от других миловидных брюнеток,
выросла в ведьмину бородавку с тремя волосками. И в
голове у нее теперь гулко и пусто, а стоит задать ей вопрос чуть сложнее обычного
«что на ужин?», как она теряется, выкатывает ничего не понимающие глаза и
начинает бессмысленно переспрашивать. Скоро она станет еще одной глупой
старухой. Гражданин Сивоконь думал и о том, что
супруга всегда была ничтожней него, просто он проморгал
тот момент, когда восхитительная дурочка перестала быть восхитительной. Из них
двоих только он всегда был полноценным человеком, а она — довесок, припек,
утерянное эволюционное звено, вдобавок почему-то с претензиями и неприятным
визгливым голосом. А когда-то пела и всем хвасталась, что у нее драматическое
сопрано.
А
свет, на котором так в данный момент напряженно существовали супруги Сивоконь, между тем заканчивался. Первыми это поняли
избалованные заграничные астрофизики, но пока всклокоченные гении спорили с
надутыми скептиками, язык пламени аккуратно слизнул научный центр и
обсерваторию в придачу. Небо вспыхнуло оранжевым, и
неведомая планета двинулась на Землю, вынырнув вдруг из укромной
пространственной складки, и Солнце взбесилось, выбрасывая огненные плети, и
даже ангел, прилетевший вострубить, испугался, фальшиво сыграл отбой и сбежал
куда-то в район Альдебарана.
Гражданка
Сивоконь вспоминала свою юность, теперь казавшуюся
привлекательной и загубленной. Насмешливые одноклассники и однокурсники представлялись
ей верными поклонниками, сальномордые циники —
рыцарями с тайным трепетом в сердце, а юный грузин из соседнего дома, в
действительности уехавший после окончания школы на историческую родину, в
воображении гражданки Сивоконь вдруг повесился от
неразделенной любви на чердаке.
Сам
факт наличия на свете неблагодарного гражданина Сивоконя,
на которого она променяла все это, и терпела его, и стирала ему трусы, мешал ей
дышать. Нужно было срочно объяснить ему по пунктам, как следует с ней
обращаться, в каком тоне разговаривать, как правильно реагировать на те кодовые слова, которыми она пытается выразить бродящие
в голове смутные, слепые, многоликие желания. Гражданин Сивоконь
был обязан наконец понять ее — или умчаться в прошлое,
как фантик в недра пылесоса. Если он больше не способен быть манящим самцом,
каменной стеной, пикантным собеседником (а он всем этим никогда и не был,
просто марево, висящее над юностью, как над горячим асфальтом, исказило его
заурядные черты), то пусть хотя бы будет чутким, пусть поддерживает и
преклоняется.
Конец
света стремительно приближался к панельному дому, в котором, на седьмом этаже,
находился жилой куб супругов Сивоконь. Огненные
столбы обжигали землю, и вспучивался асфальт, и неведомая сила поднимала
одуревших от страха воскресных людей на несколько метров вверх, и они застывали
там, к ужасу чад и домочадцев, распахнув глаза и рты, как заливные рыбы.
Резвясь, конец света ломал деревья и выдергивал из земли многоэтажные дома,
плющил машины и вычерпывал воду из рек, заворачивая ее в воздухе прихотливыми
воронками.
По
телевизору, который гражданин Сивоконь так и не
включил снова, уже выступали священнослужители, бесцветными голосами призывая
свою часть паствы уверовать, раскаяться и смириться. И
соседка супругов, сумасшедшая старушка, проснулась в своем гнезде из тряпок и
газет, к которому проложена была особая тропа в ее захламленной необходимым квартире,
и залопотала:
—
Тьматьматьматьматьма…
Супруги
Сивоконь, не чувствуя, как встают дыбом волоски на
руках, не видя величественных всполохов за плотными шторами, вновь стояли друг
напротив друга и вновь пережевывали позавчерашнюю историю: как гражданин Сивоконь пришел домой в неустойчивом состоянии, и икал в
прихожей, и мучительно искал на ботинках шнурки. Память гражданки Сивоконь по каким-то своим соображениям скрыла те годы,
когда слегка пьяный гражданин Сивоконь представлялся
ей забавным, свободным и приятно раскрасневшимся. Гражданин Сивоконь
в свою очередь забыл о том, что позавчерашнее опьянение было случайным и неприятным,
и образ вышедшей в прихожую с кухонным полотенцем супруги жег ему глаза. Тогда
он был жалок, а она была скорбной русской женщиной, у которой дом, хозяйство и
доля, но сейчас гражданин Сивоконь защищал всех тихопьющих мучеников от непонимания и бабьей тирании в ее
лице.
—
Дура, — сказал гражданин Сивоконь.
—
Алкаш, — сказала гражданка Сивоконь.
Порыв
ветра выбил стекло, и конец света ворвался в их порционное пространство (строго
на двоих). Взметнулись и прилипли к потолку наэлектризованные шторы, а по паркету
покатились горшки с аккуратными фиалками, неизвестно кем подаренные статуэтки,
собачки и девицы, трехглазая бритва гражданина Сивоконя
и бесполезные флакончики его жены.
И
супруги вскрикнули, пораженные масштабом и окончательностью открывшегося им зрелища.
Гражданин
Сивоконь, на секунду оторвавшись от созерцания конца
света, вдруг увидел прямо перед собой острое, приправленное пигментными пятнами
плечо супруги. Он взял ее за это плечо и уверенным жестом хозяина переместил
назад, за свою спину. Только он обладал гражданкой Сивоконь,
и даже сцепившиеся в последней судороге время и
пространство не смели оспаривать его право. В конце концов,
они еще не довели до конца животворящую ссору, после которой, выговорив
накопившееся, они найдут новую лазейку в двойное бытие и, поворчав и
порадовавшись находке, снова срастутся.
Гражданка
Сивоконь уткнулась носом в лопатку супруга и стояла
неподвижно, дыша его кисловатым запахом. Она, сжимаясь внутренне в одну
пульсирующую точку, пыталась представить себе, что через несколько минут или
даже секунд его хорошо изученное, знакомое до последней жировой складки тело
будет уничтожено. Интуитивно она представляла себе смерть как абсолютное
одиночество, не вдаваясь в лишние подробности. Молниеносно прокрутив
в голове годы их общей, двойной жизни, с постоянно оставляемым пространством
для второго, даже в мыслях, со спорами из-за того, что кто-то вышел за пределы
образа, отпечатанного в голове у другого, с двумя зубными щетками, двумя парами
тапочек и родным, личным запахом чужих подмышек, гражданка Сивоконь
вдруг поняла, что смерть невозможна.
Конец
света был незваным гостем, который помешал им смотреть любимую передачу, разбил
бабушкину вазочку и развез по коридору хлюпающую зимнюю грязь.
Супруги
Сивоконь посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Желание неразлучности, почти материальное в своей отчаянной силе, трепало и
шелушило их, и сквозь скисший жир и присборенную кожу
проступали мальчик и девочка, тонкие, бестолковые, только начавшие процесс
срастания и ошалевшие от свалившейся на них неподъемной радости двойной жизни.
И гражданин Сивоконь был поражен мягкостью,
правильностью и необходимостью супруги, а гражданка Сивоконь
задыхалась от благоговейного восхищения перед ним, отлитым точно по ее форме,
таким подходящим. Каждый из них был так жизненно нужен, что казался
ненастоящим, милосердным даром неведомой промышленности — вроде очков, делающих
слепых зрячими. Но супруги были живыми и теплыми, и у гражданина Сивоконя бурчало в желудке.
И
два кита, на которых взаимно держался мир, сплелись верхними конечностями и
двинулись навстречу концу света. А он вдруг отшатнулся от маленьких сутулых
супругов Сивоконь (он — типичный служащий, бережно
несущий сквозь жизнь портфель, она — типичная женщина из очереди, которую
невозможно представить голой и любимой). Конец света заскулил, поджал
протуберанцы и стал отступать, боязливо и неловко прибирая за собой: втыкая на
место деревья, выравнивая дома, заглаживая трещины в земле и с отвращением вдыхая жизнь в торопливо починенные тела.
Супруги
Сивоконь летели высоко, в ослепительном синем сиянии
и крепко держались за руки. Пивной животик гражданина Сивоконя
колыхался, как холодец, и величаво топорщились волоски над плешивой макушкой.
Гражданин Сивоконь не сводил глаз со средоточия жизни
и смысла — гражданки Сивоконь, кокетливо перебиравшей
в воздухе ножками. А люди внизу не могли отвести взгляд от прекрасных летающих
супругов и мечтали только об одном: чтобы с кого-нибудь из них свалился хотя бы
тапочек, который немедленно будет подхвачен и сохранен как ценнейшая реликвия
или даже святыня.