Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2013
Сергей Арно. Фредерик Рюйш и его дети. СПб.: Союз писателей
Санкт-Петербурга, 2012. — 496 с.
В книгу Сергея Арно вошли исторический роман «Фредерик Рюйш и
его дети», «Роман о любви, а еще об идиотах и утопленницах», удостоенный
литературной премии имени Н. В. Гоголя, повесть «День всех
влюбленных», рассказы. Необычный, странный, загадочный Петербург предстает в
произведениях этого воистину петербургского писателя. Город удивительной
красоты, с величественными дворцами и широкими каналами, с дивной красоты памятниками
и парками, город, который строили лучшие архитекторы мира, в котором работали
лучшие художники, специально созданный — для счастливой и беззаботной жизни
монстров. Когда и как возникла легенда о прекрасном городе уродов, где их ждут,
где им всегда рады? Исторически достоверно, что Петр I купил коллекцию
голландского анатома Фредерика Рюйша, в которой было немало забальзамированных
экземпляров странных, от нормы отклоняющихся трупов взрослых и детей, отдельных
органов. Исторически достоверно, что для этой коллекции была выстроена
Кунсткамера, что по приказу Петра I со всей России свозили необычные экземпляры
мира растительного и животного, приглашали людей с физическими аномалиями.
Легенда гласит, что сюда, в город, попадают после смерти и души уродов от
рождения. Так, с самого основания Санкт-Петербурга Петру удалось вложить в него
то, чего нет у других европейских городов — душу, душу уродливую, душу иную,
сделав свой городом особым, каковых нет на земле. Такая легенда рефреном
проходит через роман «Фредерик Рюйш и его дети», имеющий две четко выраженные
сюжетные линии: Амстердам конца XVII — начала XVIII века, когда интерес публики
к анатомии был огромен и «обыватели платили немалые деньги за посещение
анатомического театра, где на их глазах вскрывали трупы людей, демонстрируя
внутренние органы, опухоли, доставая из печени или желчного пузыря камни,
показывая мозг умершего», Амстердам, где самым востребованным и знаменитым был
анатом Фредерик Рюйш, и Петербург современный, где протекает платонический, с
элементами детективного, роман юной особы и искушаемого ею писателя. (Любовь
молодой девушки, как известно, дело ответственное.) Петербург удивительный,
Петербург, где водятся двухголовые кошки, котята с крысиными головами, голуби с
кошачьими лапами вместо крыльев, вороны с крысиными головами, живет и на
страницах «Романа о любви, а еще об идиотах и утопленницах». Там «Петербург
имеет удивительное свойство порой выглядеть самым мрачным городом мира, когда
тяжелые тучи висят, как ватное одеяло, под ногами слякоть, а вокруг не темнота,
но постоянные сумерки…» Там дневные сумерки промозглой зимы навевают уныние,
грусть и мысли если не о самоубийстве, то уж во всяком случае о неизлечимых
болезнях и преждевременной, непременно преждевременной и непременно мучительной
кончине. Там обыкновенный русалковед слушает с помощью специальных приборов,
как на дне Невы ведут свою таинственную жизнь русалки, готовые всех обитателей
суши перетопить, защекотать до смерти. Там молодой, тридцатипятилетний мужчина
разрывается от любви к двум женщинам — одна из них бывшая русалка (русалка
ли?), другая уже много лет погружена в летаргический сон. И хитра, зла нежить и
способна на многое. Но и люди тоже. Таинственный, мистический Петербург С. Арно
прочно привязан к Петербургу реальному точной топонимикой: Большая Конюшенная,
Съезжинская, Васильевский остров, «Горьковская», мечеть. Петербург
таинственный, мистический и Петербург реальный существуют в одном измерении. А
кроме того: «Сколько все-таки в Петербурге странных людей! Кого только не
встретишь». И объединяются бомжи, инвалиды настоящие и мнимые в Союз нищих,
процветавший (свой Дом отдыха, пособия), пока не началась управляемая рынком демократия.
И именно из Петербурга руководит Всемирным клубом идиотов, кретинов и дегенератов,
президент клуба, автор книги «Идиоты правят миром». И ходит о Всемирном клубе
идиотов масса небылиц: будто идиоты вершат судьбы человечества, словно это они
провели в России перестройку. И именно в Петербурге (повесть «День всех
влюбленных») действует закрытый клуб «Петербургский гурман», собирается на
частных квартирах, и уже там происходит нечто, сокрытое от случайных глаз: что
может быть изысканнее — съесть приготовленное по особым рецептам духовное
существо, к которому испытываешь любовь? Причудливы фантазии С. Арно,
нетривиальны динамично развивающиеся сюжеты. Мастер фантасмагории, абсурда и
«черного юмора», он даже самые жуткие сцены описывает с юмором, так что
читателю и страшно, и смешно одновременно. Абсурд? Но разве наша реальная жизнь
не полна этого самого абсурда и «черного юмора»? Абсурдны ли пластические
операции, изменяющие тело, но не душу, Народный фронт, выступающий против
идиотов, потомки петербургских монстров, осевшие в Смольном, в Кремле, в
Государственной Думе, всезнающие гуманные фээсбэшники? А смыслы? Они живут в
самом тексте и в красноречивых эпиграфах к главам романов.
Лев Аннинский. Красный век: Эпоха и ее поэты. Кн. 3:
Последние идеалисты. Сторожа и дворники. Наследники. М.: Художественная
литература, 2013. — 504 с.
Книга Льва Аннинского «Красный век. Эпоха и ее поэты. Том
III» — продолжение вышедшего в 2009 году двухтомника, посвященного русским
поэтам XX века (и доведенного до середины века — от Блока до Коржавина). В
третьем томе повествование продолжено до наших дней. Среди героев книги —
Владимир Корнилов, Владимир Соколов, Алексей Прасолов, Роберт Рождественский,
Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Геннадий Русаков,
Николай Рубцов, Иосиф Бродский, Юрий Кузнецов, Леонид Губанов, Наталья
Гранцева, Андрей Шацков, Дмитрий Мизгулин, Анна Гедымин, Инна Кабыш, Валерий
Дударев, Дмитрий Быков… «Поэты буйные и спокойные, подвижные и основательные,
неуловимо меняющиеся и резко определенные среди меняющегося мира». Среди них
сверстники Льва Аннинского и «племя» более молодое, но знакомое, ибо
профессиональный критик, литературовед по роду занятий и по призванию души не
мог не отслеживать все яркое, заслуживающее внимание, что появлялось в русской
поэзии. Кто-то из героев его очерков, как Роберт Рождественский, Евгений
Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина вошел в литературу в пик
повышенного общественного тяготения, внимания к поэзии, с юности и уже навсегда
получил признание читающей публики и критиков. Кто-то, как Владимир Корнилов и
Иосиф Бродский становились во времена оные «фигурами умолчания», «непечатными»
и, естественно, критике «не подлежащими». Другим тоже не повезло:
расцвет их таланта пришелся на пору, когда «лириков» победили отнюдь не
«физики», но политические страсти последних трех десятилетий и экономические
передряги, когда, казалось бы стало не до поэзии ни публике, ни критикам, ни
рыночно ориентированным издателям. И все-таки поэзия живет: живет на страницах
толстых литературных журналов, в малотиражных, но персональных сборниках, на страницах
возобновленного не сдающимися энтузиастами «Дня поэзии». В ситуации дня
сегодняшнего тем более велика заслуга человека, сумевшего собрать и
систематизировать поэтическое достояние России Красного века, XX века, века
Безумного, показать цельность планеты поэзия, и отдельность, самобытность
каждого поэта. Статьи разновелики, что объяснимо: в литературном багаже критика
предисловия к поэтическим книгам — а у одних они выходили чаще, у других реже,
рецензии, отзывы, формальные или неформальные встречи и дружбы, то общая, то
раздельная литературная среда обитания. Но в любом случае это емкие,
содержательные статьи, далекие от канонического литературного прочтения —
биография, творческий путь, аналитические выкладки. Конечно, Л. Аннинский пишет
и о загадках поэтики, о фактуре стиха и о фактуре сознания поэта, о столь
разных интонациях, ритмах, рифмах. Ему внятны литературные находки каждого из
поэтов. Ему ведомы секрет стиха и его прелесть. Конечно, Л. Аннинский
прослеживает лирические пути поэтов, счастливые и не очень литературные судьбы.
У кого-то они уже завершились, кто-то в середине своего пути. И все-таки это не
канонические литературоведческие исследования. Не один раз в текстах
встречается слово, которое можно считать ключевым: «душа». «Великий поэт — не
только точность строчек. Великий поэт — склад души, созданной для непосильности».
«Меня интересует душа поэта». «Меня интересует другое: как все это должно
уживаться внутри одной души?» Вспомним русского классика: «А душу можно ль
рассказать?» Получается, можно, если в стихах — ее отражение. Л. Аннинскому это
удалось и потому, что необычайна выбранная им периодизация поколений поэтов,
ибо «каждые 12–15 лет что-то происходит на земле Отечества, и новое поколение
осеняется очередной исторической вехой». «Но если цифры что-то значат при
определении сущностных черт поколений, то это — не порядковые номера, а даты,
окаймляющие периоды рождений». И на всю жизнь сохраняется у человека, а значит,
и у поэта, мироощущение детства, и становится оно точкой отсчета на всю
дальнейшую судьбу. В книге три части: три поколения поэтов. И первое из них —
«последние идеалисты», или поколение спасенышей Великой Отечественной войны,
запомнившие предвоенное «счастливое время», выросшее на химерах. Второе — это
«сторожа и дворники», поколение военных и послевоенных лет, поколение, не
успевшее до войны поверить в коммунистический рай, выраставшее в скудости
послевоенного быта и помпезности последних сталинских лет, нашедшее выход из
невыносимого бытия в том. чтобы уйти! Уйти в котельные и бойлерные, «поближе к
свежему воздуху»: в дворники и сторожа. Вообще никак не сотрудничать с
Системой. И не участвовать. Просто скрыться от нее. И «наследники», последнее
поколение уходящей советской эпохи, рожденное уже после смерти Сталина и
принявшее на себя экстаз перестройки и азарт разрушения великой державы. Горек
эпилог, посвященный вездесущему Дмитрию Быкову, и воздает Дмитрий Быков своему
поколению сполна: око за око, зуб за зуб. «Он ведает великое ничто. Ничто на
месте Державы, на месте Истории, на месте Любви». Но в то же время: «Кажется,
поколение, грозившее уйти в сторожа и дворники, возвращается обихаживать наше
общее мироздание. Для наследников». Но — обилие женских имен в списке
теперешних поэтов: «Число женщин-поэтесс в поколении, которое пришло на смену
└сторожам и дворникам“ и осознавало себя уже после того, как распад
└тоталитарной твердыни“ уже свершился, — выше привычной по прежним поколениям
доли. Нет ли в этом закономерности? И если распад предполагал разрыв с отцами,
то возвращение связей должно, наверное, начинаться с материнских чувств? С
оттаивания женских душ? С самосознания наследниц?». И хотя в трехтомник Л.
Аннинского вошли имена не всех российских поэтов XX века, но это полноценная,
полная горечи и сладости, история отечественной словесности, адресованная
современникам и будущим поколениям.
Галина Седова. Ему было за что умирать у Черной речки. СПб.:
ООО «Издательство └Росток“», 2012. — 735 с.
Кажется, о Пушкине в нашем литературоведении сказано
все. Но, утверждает Галина Седова, известный пушкинист, кандидат исторических и
доктор филологических наук, «судьба Пушкина уже на протяжении почти двух
столетий остается одним из загадочных явлений отечественной культуры.
Непостижимой предстает и многогранная личность писателя. Всякая новая эпоха
пытается объяснить его по-своему, чаще всего исходя из собственных предпочтений,
а не сообразуясь с тем, чем жил и кем был в действительности». И наименее проясненным
периодом биографии Пушкина остаются его смерть и события, ей предшествующие.
По-прежнему туманны многие обстоятельства ноябрьской истории 1836 года и
хроника последующих событий. Мнения расходятся даже по поводу того, был ли
первый вызов Пушкина Дантесу письменным или устным. Свидетели тех событий из
самых чистых сердечных побуждений нередко пытались скрыть точные сведения о
том, что знали, заретушировать те или иные обстоятельства, в особенности когда
казалось, что их рассказ может навредить памяти покойного друга. Кроме того,
долгое время, вплоть до смерти Николая I, существовало определенное «табу», не
позволяющее вспоминать о кровавом поединке. Тщательно сопоставляя источники,
учитывая психологию и мировоззрение мемуаристов, пытаясь «между строк» увидеть
то, что они могли рассказать друг другу с глазу на глаз, автор реконструирует
ход событий самого драматичного периода жизни Пушкина. Исследована, изучена
творческая и бытийная составляющая середины 1830-х годов. Настоящая книга
дополнена, расширена по сравнению с книгами предыдущими. В частности, с книгой
Г. Седовой “Я жить хочу…“. А. С. Пушкин: последние месяцы жизни»
(СПб., 2007). В книге «Ему было за что умирать у Черной речки» воспроизводится
весь жизненный путь А. Пушкина — со времен, когда он был неповоротливым,
тучным, неловким малышом, «нелюбимым дитем в семье родной», до дней последних.
Автор сосредоточивается на особенностях личности поэта, который с детства
стремился быть услышанным, понятым и обязательно востребованным, ценил уединение
и не мог обходиться без общества. Г. Седова исследует характер отношений поэта
с миром — Петербург, юг, Михайловское… Пушкин и общество. Пушкин и власть.
Пушкин и семья, личная жизнь, наполняемая смыслом лишь в контексте семейных
нравственных ценностей. Пушкин на грани двух эпох, когда либеральные мечты
александровского царствования внезапно сменил суровый прагматизм николаевского
времени. Она вскрывает подтексты стихотворений, писем, записок Пушкина и его
адресатов, обнаруживает скрытые смыслы, адресатам понятные. Из противоречивых
свидетельств современников выделяет суть. Уточняет даты, восстанавливает
последовательность событий. Сравнивает источники и точки зрения исследователей,
различные толкования и интерпретации. Она стремится избавиться от
многочисленных штампов, укоренившихся в пушкиноведении. И руководствуется
логикой, базирующейся на принятых в начале XIX века нормах поведения и правил
общения, на том, что знал всякий образованный человек пушкин-
ского времени и не знаем мы: ведь не секрет — чем дальше от нас отстоит
эпоха, тем больше утраченных знаний. Жизнь, судьба, творчество Пушкина
предстают как единое целое. Многие стихотворения, как, например, «Жил на свете
рыцарь бедный…», прочитаны заново. Значительное место в книге уделено
нравственным поискам Пушкина, опережавшим время и намечавшим последующее
развитие русской литературы и культуры. И в этих поисках существенное и
сущностное значение имело обращение поэта к проблемам христианской веры с ее
учением о значимости жизни духа, преимуществе велений сердца над разумом,
поисками смысла существования человека на путях его бесконечного духовного
совершенствования. К этим вопросам Пушкин обратился до того, как общественная
риторика с конца 1820–1830-х годов стала наполняться религиозной тематикой.
Пушкин и православие — тема, до сих пор разработанная в недостаточной степени
как в советском (естественно), так и в дореволюционном литературоведении. В
начале XXI века, в новую эпоху, отстоящую от жизни поэта почти на два века, Г.
Седова пытается объяснить Пушкина, поэта и человека, сообразуясь именно с его
временем. Без этого непонятны логика поступков Пушкина и его трагическая
гибель, путь к которой восстанавливается шаг за шагом. И ключевыми оказываются
напутственные слова директора лицея Энгельгардта выпускникам лицея 1817 года:
«Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие;
не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его,
храните чистую совесть, вот честь ваша…» И поэт, пишет Г. Седова, стремился к
тому, чтобы нравственная составляющая его бытия оказалась неотделима от его
творчества. И в поединке на Черной речке поэт искал не столько физической
победы, сколько нравственной. Испытывая колоссальную ответственность за свой
труд как перед современниками и потомками, так и перед собственной совестью — ответ
за себя и перед собой, Пушкин мог поступать только так, как он и
поступал. И это хорошо понимал другой великий поэт, его современник, назвав
своего старшего собрата «невольником чести».
Джули Федор. Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ
государственной безопасности. СПб.: Питер, 2012. — 304 с.
Джули Федор, сотрудник департамента славистики Кембриджского
университета, исследует «зловещую» роль государственной безопасности в истории
совет-
ской и постсоветской России. Мифы и укоренившиеся в общественном сознании образы,
способы, которыми осуществлялись — и осуществляются — легитимизация и
романтизация «Большого брата», в конечном счете судьбу поразительного культа,
окружающего Дзержинского и созданную им тайную полицию: культа чекистов. Этот
культ, по ее мнению, имел свой собственный пантеон святых, сакральные места,
обряды и священные писания, собственную иконографию. Реальное значение термина
«чекист» всегда было расплывчатым, но и всегда категория «чекист» содержала в
себе элемент тайны. Первоначальный облагороженный образ чекиста являлся
коллективным детищем поэтов и писателей молодого Совет-
ского государства, многие из которых испытывали болезненное очарование только
что созданными советскими органами безопасности. На закате советской эпохи этот
идеализированный образ был разрушен: в августе 1991 года фигуру чекиста
демонстративно изгнали с российской символической арены, ниспровергнув
гигантскую статую Дзержинского в центре Москвы, — то был апогей российской
демократической революции. Конец демонизации чекистов, характерный для конца
80-х — начала 90-х ХХ века, положила
речь Б. Ельцина на Дне чекиста (1997 год), с середины 1990-х годов начался рост
культурной и общественной активности чекистов. Сегодня, как считает автор, в
новой российской государственной идеологии фигура «чекиста» (этим словом с 1917
года и по сей день обозначают сотрудников советских и теперь уже постсоветских
органов безопасности) играет заметную роль, и российский культ государственной
безопасности, как никогда, актуален. В книге две части: чекизм советский и
постсоветский. Книга эта — отнюдь не систематически изложенная история государственных
органов безопасности. Автор рассматривает, что означало быть «хорошим чекистом»
в конкретные историче-
ские моменты; каковы были основные чекистские ценности и концепции; в чем
заключалась роль чекиста как носителя идеологических посланий. Сквозной темой
являются отношения чекизма и морали — всегда тесные, непростые и тягостные.
Практически не затронуты деятельность и восприятие органов госбезопасности в
брежневскую эпоху. И много внимания уделено «первому чекисту», Дзержинскому,
как главному олицетворению стиля советской секретной службы, как символу ее
моральной чистоты. В конце концов, именно ему принадлежит максима: «Чекистом
может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками»,
где «чистые руки» в первую очередь означали отказ от взяток и прочих
материальных вознаграждений. По утверждению Д. Федор, наследие Дзержинского
живет до сих пор вопреки всем преградам. Относится ли такая живучесть к главным
чекистским добродетелям: аскетизму, отказу от славы и престижа, от
материального вознаграждения? Бледной и безобидной версией советского культа
Дзержинского, по мнению автора, является оформленный в постсоветские времена
культ Ю. Андропова: Андропов как истинный инициатор перестройки, как тайный
либерал, его вымышленные и реальные отношения с интеллигенцией, с диссидентами.
В неожиданном аспекте предстают времена Хрущева, времена постоянной
трансформации советских органов безопасности. С официальной позиции российских
органов госбезопасности этот период оценивается как явно негативный: в соответствующей
литературе хрущевская эпоха изображается временем унижений и бедствий аппарата.
Действительно, в начале хрущевской эпохи органы госбезопасности были покрыты пятнами
позора — так что даже слово «чекист», прежде служившее символом чистоты и неприкосновенности,
фактически стало «ругательным словом». С другой стороны, в целом хрущевская
эпоха была отмечена решительным возрождением и воссозданием культа Дзержинского
и постепенным официальным восстановлением доверия к органам госбезопасности. Д.
Федор прослеживает, как менялся образ сотрудника органов госбезопасности, какие
новые риторические приемы использовались для его представления в хрущевскую
эпоху. Эти процессы она рассматривает и вблизи, на примере истории создания
двух фильмов начала 1960-х годов: «Сотрудник ЧК» (1962–1963) и «Выстрел в
тумане» (1961–1964). Используя архивные материалы студии «Мосфильм», в том
числе стенограммы обсуждений сценариев на худсоветах, она показывает, как
создавался привлекательный образ чекиста и какие противоречия возникали у
консультантов от КГБ и творческих работников. Мнения расходились часто, замысловато
и неожиданно. Вдумчивость и основательность обсуждений впечатляет: по крайней
мере, создателей фильмов волновали идеи, но не барыш, не коммерческая
составляющая. Вторая часть книги посвящена возрождению чекистского культа
государственной безопасности в России, новой концепции духовной безопасности,
которая прекрасно согласуется с прежними чекистскими исканиями нравственной
чистоты и занимает важное место в идеологическом ландшафте современной России.
Это и новые традиции: щит и меч — привычный символ советской службы
госбезопасности в сочетании с двуглавым царским орлом; чекистская история,
начало которой прослеживается уже не с 1917 года, но с эпохи скифов: Лубянка
как сакральное место, связанное с важнейшими переломными моментами российской
истории; Илья Муромец как святой покровитель ФСБ: День чекиста, отмечаемый с
1995-го. Это и новые взаимоотношения службы госбезопасности и религиозных
институтов. И иной образ современного чекиста: «новые дворяне», которыми движут
интересы нации, а не жажда личных привилегий. Не часто, нет, но иногда
проскальзывают сравнения российских органов госбезопасности (СССР, РФ) и
западных, не в пользу первых, ибо российские органы госбезопасности
«несопоставимы с их западными аналогами, и их нельзя рассматривать в отрыве от
культа, который их окружает». Как несопоставимы и советские приключенческие
фильмы о ЧК с бондианой. Современные российские службы госбезопасности,
согласно мнению автора, поддерживаемые государством, стремятся восстановить
национальное самосознание и укрепить престиж России на международной арене.
«Постсовет-
ские органы госбезопасности — это не └нейтральный“ государственный механизм, а,
как и советские, предан Идее. В политическую жизнь и сферу госбезопасности
вернулась идея». А это серьезно. В работе над книгой использованы в основном
советские и постсоветские источники (архивные документы, публикации СМИ,
мемуары, художественные тексты). Объем примечаний, в том числе литературы, на
которую автор ссылается — почти треть книги. И все-таки создается впечатление,
что в данной работе первоначально заданные тезисы превалируют над самим
материалом.
Збигнев Войцеховский. Святые и порочные. В поисках
скромности и смиренности. М.: Эксмо, 2013. — 352 с. — (Биографии великих.
Неожиданный ракурс)
Польский публицист, издающий книги в России. Отсутствие
данных о нем в Интернете. Красноречивый (по степени популярности) выбор героев
уже опубликованных книг: Раневская, Иван Поддубный, Че Гевара, принцесса Диана.
Издательство, которое чутко отслеживает рыночную конъюнктуру. Достаточно, чтобы
заподозрить очередной издательский проект, а не серьезное исследование. И
все-таки книга внимания достойна: по сути, это беллетризованное изложение
биографии четырнадцати святых, праведников, канонизированных Русской
православной церковью. Среди них хорошо известные исторические личности: креститель
Руси Великий князь Киевский Владимир; Александр Невский, Андрей Боголюб-
ский, Николай II, Тихон, Патриарх Московский. Менее известные, но все-таки
существовавшие на самом деле: Прокопий Устюжский, первый русский святой,
канонизированный в лике юродивого, пророк и предсказатель, существует даже
западноевропейская версия его жития; Кирилл Новоезерский. основатель монастыря,
получившего впоследствии название в его честь, один из самых известных и чтимых
русских святых; Герман, архиепископ Казанский, посмевший перечить самому Ивану
Грозному; Афанасий Цареградский, трижды избиравшийся Патриархом
константинопольским. А есть личности, для которых не найти реального прототипа:
князья Василий и Константин Ярославские; святой подвижник, избравший уединение от
мира, Ефрем Перекомский, основатель Перекомского монастыря; Князь Константин
Муромский и его сыновья, и даже святые Петр и Феврония. Полулегендарной
является фигура Леонтия, епископа Ростовского и Суздальского (Х–ХI века).
Обозрев из огромного пантеона российских святых малую часть, автор ничего
порочащего святых не обнаружил: скандала не получилось. Обнаружил он то, что и
должно было: канонические жизнеописания святых, так называемые Жития, зачастую
единственные источники сведений о них, довольно редко содержат реальные
подробности их жизни. Особенно в части привязки к хронологии и географии. И
даже детали иногда противоречат известным нам историческим реалиям той эпохи, в
которую жил тот или иной святой. Разнятся даты и события, названия городов и селений,
имена друзей и врагов… То, что жития святых никак не могут считаться источником
историческим, отмечали многие исследователи. В том числе Е. Голубинский
(«История канонизации святых в русской церкви», «История Русской церкви»), В.
Ключевский («Древнерусские жития святых как исторический источник») Н.
Костомаров, на труды которых опирается автор. Не отрицает ценности исторических
исследований этих авторов и церковь, они переиздавались, их можно найти на
православных сайтах. Единственное обвинение, которое автор смог предъявить
современной церкви, это то, что она не спешит избавиться от немалого числа
недостоверных личностей, сознательных фальсификаций, случайных наслоений и просто
сомнительной информации прежних лет. Относительно сознательных фальсификаций:
многие из них продиктованы прагматическими соображениями наших предков, как
например, восславление Леонтия Ростовского, начавшееся по инициативе Андрея
Боголюб-
ского ради обоснования претензий земли суздальской на собственную, независимую
от Киева митрополию. У глав книги построение стандартное: история жизни и
деяний святого с точки зрения иерархов русской церкви, биография исторических
личностей и пересказ жития, а затем исторические реалии, восстановленные в
последние годы и ранее историками. Автор сосредоточивается на том, что можно
считать достоверным, что нет, на разночтениях по датам (особенно частным в
глубине Средневековья), обнаруживает склейки из местных преданий и
заимствований из других житий, иногда крайне слабо между собой согласованных, ищет
логические неувязки. Так, например, он задается вопросом: мог ли Владимир
крестить Киев если не в один день, то хотя бы в один год. И если крещение
киевлян все же может считаться почти мгновенным в историческом масштабе, то
крещение всей Руси не могло совершиться быстро: в Ростово-Суздальской земле
христиане оставались в меньшинстве и после смерти Владимира — вплоть до XIII
века. Последнее подтверждают и жития епископа Ростовского и Суздальского
Леонтия, несшего слово Божье ростовским язычникам, и князя Константина
Муромского и его сыновей, в XIII веке утверждавших новую веру среди муромцев, и
даже архиепископа Казанского Германа (XVI век), основателя Свияжской обители,
утверждавшего православие в языческом крае. Перепевы современных дискуссий:
насколько оправдан выбор союзников Александром Невским (Орда, но не Запад),
истинные масштабы Невской и Чудской битв; исполнил ли свой долг или уклонился
от него Николай II, прекрасный отец и муж, но слабый государственный деятель;
должен ли был патриарх Тихон выступить публично с выражением лояльности к новой
советской власти, — пожалуй, наводят на мысль, что Церковь права, не поддаваясь
сиюминутным настроениям и не занимаясь скоропалительными пересмотрами списка
святых. Да, драматичными были судьбы русских князей и иерархов, но свой выбор
они делали исходя из реалий своего времени. Да, зачастую нет документальной
основы у чудесных деяний русских проповедников, миссионеров, праведников, и
многие жития можно причислить к сугубо литературным произведениям, в которых был
создан востребованный идеальный образ «героя своего времени», благочестивого и
праведного. И мелкими выглядят упреки автора, обращенные во тьму веков: стоило
ли приобщать к лику святых всех, кто жил мало-мальски порядочно, если уж не
праведно. Наверное, стоило. Удача книги в том, что жития, изложенные
современным языком и прокомментированные с привлечением исторических
исследований века XIX, материалов дискуссий веков XX–XXI демонстрируют величии
и мощь русской истории и литературы.
Санкт-Петербург–Япония: XVIII–XXI вв. — (Серия
«Санкт-Петербург и мир») СПб.: Издательство «Европейский дом», 2012. — 598 с.,
ил.
В истории взаимоотношений России и Японии Санкт-Петербург
сыграл важнейшую роль. Будучи столицей, город принимал первых представителей
Японии на государственном уровне, отсюда отправлялись экспедиции в Японию,
здесь работали великие российские востоковеды. Сегодня в городе действует около
пятидесяти японских компаний, развивается экономическое сотрудничество.
Ежегодно в Петербурге проводятся фестивали «Японская весна» и «Японская осень»,
свыше пятидесяти лет существует Общество дружбы «Россия–Япония». Авторы более
сорока статей, вошедших в сборник, освещают разные стороны наших связей на
протяжении свыше трех столетий, дипломатично обходя при этом две войны, имевшие
место в ХХ веке. Авторы сосредотачиваются на позитивной стороне отношений.
Впрочем, история открытия, освоения, принадлежности нынешнего яблока раздора
между Россией и Японией — Курильских островов — прочитывается, и весьма
интересно. Острова Курильской гряды были нанесены на карту в результате Второй
Камчатской экспедиции М. П. Шпанберга (1738–1739), тогда же был открыт путь в
Японию, сделаны первые шаги по установлению добрососедских отношений и торговле
с Японией. Территориальные проблемы между Россией и Японией начались 200 лет
назад, когда в 1811 году японским гарнизоном крепости Томари на о. Кунашир был
взят в плен командир шлюпа «Диана» капитан-лейтенант В. Головин, будущий
исследователь Курильских островов. Исторические очерки сосредоточены в первой
части книги — «Русские в Японии», временной охват — от времен Петра I, по указу
которого в 1705 году в мореходно-математической школе был основан первый в
России, скорее всего, и первый в мире, класс японского языка, до дней нынешних.
Первые русские в Японии; экспедиция М. Шпанберга 1738–1739 годов; посольство в
Японию камергера Н. Резанова, того самого, из «Юноны и Авось», руководителя
первого российского кругосветного плавания, активно защищавшего русские права
на Сахалин и Курилы. Первый русско-япон-
ский дипломатический и торговый договор, «Трактат о торговле и границах между
Россией и Японией», заключенный в 1855 году в Симоде вице-адмиралом
Е. Путятиным и первый официальный визит представителя правящей династии
России, цесаревича Николая Александровича в Японию. Герои очерков —
замечательные русские люди, заслуги которых недооценены в современной России.
Среди них и Святитель Николай (Иван Дмитриевич Касаткин, 1834–1912), духовный
руководитель и основатель Православной миссии в Японии, и Сергей Григорьевич
Елисеев, первый русский студент в Японии, и первый русский профессор-японист в
США, русский востоковед-эмигрант, фактически создавший американскую японистику.
В 1927 году в Японии состоялась первая выставка русских художников, ответственным
сопровождающим был назначен искусствовед Н. Пунин. Сложность и уникальность, самобытность
и экзотика Японии нашла отражение в его дневниковых и мемуарных записях,
приведенных здесь, в очерке «Укийо-Э и ее значение для европейского искусства».
Япония XXI века представлена в очерках наших современников. Свидетельства
современников, редкие документы, письма, воспоминания придают этой, казалось
бы, научной книге яркость и живость. Вторая часть отводится под материалы,
получившие обобщенное название «Японцы в России и у себя дома». Включены статьи
о японском посольстве 1862 года, о деятельности Мамонтового комитета
(учрежденного в 1947 году), с которым с 1977 года сотрудничают и японцы, о
детском празднике «Сити-го-сан» в Японии. В Пушкинском Доме проходили стажировку
знатоки древнерусской культуры и литературы Ацуо Накадзава и Ёсикадзу Накамура.
Третья часть сборника посвящена культуре Японии в Санкт-Петербурге. Петербург в
своих архивах, библиотеках, музеях хранит огромный объем знаний о Японии. В
собрании Государственного Эрмитажа находятся коллекции японского фарфора и
керамики, рисунки в жанре «цветы-птицы», в Государственном музее истории
религии — японская культовая живопись. Японским коллекциям Кунсткамеры положил
начало еще Петр I. В собраниях Кунсткамеры и Российского этнографического музея
представлены айнские коллекции. Японское клинковое оружие в собрании
Военно-исторического музея артиллерии, коллекция японских черепаховых моделей
кораблей в собраниях Центрального военно-морского музея, гербарий Ботанического
института РАН… Список можно продолжить. Книга «Санкт-Петербург–Япония» —
десятая в серии «Санкт-Петербург и мир», которая издается с 2005 года и посвящена
связям нашего города с зарубежными городами и странами.
Публикация подготовлена
Еленой Зиновьевой
Редакция
благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский
Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург,
Невский пр., 28,
т.
448-23-55, www.spbdk.ru)