Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2013
Игорь ГАМАЮНОВ
Игорь
Гамаюнов — прозаик, публицист, автор романов «Капкан для властолюбца»,
«Майгун», «Жасминовый дым», повестей «Странники», «Окольцованные смертью»,
«Камни преткновения», «Однажды в России», «Мученики самообмана», «Свободная
ладья», «День в августе» и др., а также рассказов и очерков, публиковавшихся в
«Новом русском слове» (Нью-Йорк), в «Литературной газете», в журналах «Нева»,
«Знамя», «Смена», «Юность», «Огонек». Работает в «Литературной газете»
обозревателем.
Щит героя
Роман
Луна плывет, как круглый щит
Давно убитого героя.
Николай Гумилев
Жизнь не по Гегелю1
1.
Московская жизнь Влада Степницкого была нервно-суетной.
Безденежье вынуждало работать на другие издания, бывать в журналах, где
числился спецкором, читать почту, выбирая письма для комментариев или
командировок. По утрам он пил кофе, стоя у кухонного окна, смотрел на
дома-башни, на соседний, через дорогу, школьный двор, затененный кронами
канадских кленов, на золотые купола недавно отреставрированной церкви,
примостившейся меж коробками домов, в небольшом сквере, и прикидывал, куда и во
сколько ему нужно было сегодня явиться. Но по понедельникам, в подписной день,
когда газетные полосы с визой главного редактора уходили в типографию, он бывал
только в своей редакции. До позднего вечера.
В
тот день, утром, он допивал у окна кофе, услышав, как Елена, поправляя беретку
у зеркала в прихожей, чему-то вдруг засмеялась.
—
Забыла тебе доложить: вчера поздно вечером звонила твоя деревенская Галатея. Я
сказала, что ты ушел на вечернюю прогулку, и она тут же положила трубку, не
назвавшись.
—
Почему ты решила, что это была именно она?..
За
окном, в школьном дворе, звенела детскими голосами перемена. С восьмого этажа
Владу были видны, сквозь желто-багровую листву кленов, юркие фигурки
вырвавшейся на свободу ребятни. Впечатление — будто разворошили муравейник, так
они мелькали. Что их ждет в нашей хронически неустроенной жизни? Неужели та же
маета с хождением по кругу?
—
Могла бы назваться, — продолжала Елена, — извиниться за поздний звонок и, наконец,
сказать что-нибудь вроде «всего доброго» перед тем, как положить трубку. Но,
видимо, сказалось деревенское воспитание.
—
Может, она была чем-то чересчур взволнована?..
—
Ну да, у Пигмалиона для своей Галатеи всегда есть оправдание… Вечный сюжет…
Ты уговорил Стаса включить ее в съемочную группу?
—
Он вчера должен был снять ее в эпизоде.
—
Представляю, как она будет боготворить своего благодетеля, если все
получилось… А почему она звонила по городскому, у нее, что, до сих пор нет
мобильника?
—
Она по рассеянности забывает его подзаряжать.
Пронзительный
школьный трезвон словно бы обрубил детские голоса. Суетные муравьи, смутно
представляющие свое прошлое и совсем не знающие своего будущего, вяло
потянулись к школьному крыльцу.
Кофе
был допит, и Влад, поставив на стол чашку, вышел в прихожую. Елена, повесив на
плечо сумку, еще раз взглянула в зеркало, окинув себя критическим взглядом —
неизменно статную фигуру, облаченную в модную замшевую куртку. И поправляя
беретку, привычно вздохнула:
—
Надо худеть.
Вспомнила:
—
Да, и доча наша звонила из Турции, им там с Олегом в Анталии очень нравится,
температура воды и воздуха плюс двадцать пять. Обещают вернуться мулатами.
И
поинтересовалась:
—
Ты сегодня допоздна?
—
Скорее всего. Я позвоню.
—
Очень надеюсь.
Он
наклонился к ее щеке, она, уходя, улыбнулась. Влад, закрывавший за ней дверь, заметил
иронический блеск в смеющихся ее глазах, словно она увидела в нем то, что он
сам еще не успел заметить. Задержался у зеркала. Да, подумал, разглядывая
проступавшую сквозь короткую стрижку седину на висках, пожалуй, жена права, в
отцы-благодетели гожусь, а вот в ухажеры — сомнительно… Вспомнил, как летом,
когда вернулся из Ликинска, рассказывал Елене об аварии на шоссе, о вынужденной
ночевке в доме случайной попутчицы, о ее мучительном московском житье,
осторожно обходя подробности, которые хотел (уговаривал себя) забыть. «Забыть»
плохо получалось, несмотря на суетно-дерганую жизнь, но расчет был на «врачующее
время» и затеянное расследование, к которому Влада подтолкнул деревенский
старичок Семен Потапыч; оно если не вытеснит, то хотя бы оттеснит на задворки
памяти ту хмельную ночь на террасе, тот сумбурный Настин шепот и неумолчный
звон кузнечиков… И проблески насмешливых звезд сквозь шумящую листву старого
осокоря однажды станут подробностями давнего сна.
Но
нет, не верилось — да станут ли?.. «Неужели так и буду носить эту занозу? —
клял он себя за свое легкомыслие. — Но ведь удалось же все это время, пока
Настя в Москве, ни разу не увидеться с ней, руководя ее
новым московским житьем только по телефону… Кстати, что у нее с
мобильником?.. Не потеряла ли в съемочной суматохе?..»
Он
снял трубку домашнего телефона, набрал ее квартирный номер. Это был уже третий
номер — за два последних месяца Настя со своей Галкой, той, что тоже из
Ликинска, переезжали трижды, не уживаясь с хозяйками, пожилыми одинокими
женщинами, сдававшими комнаты. К телефону долго не подходили. Наконец в трубке
прорезался хрипловатый басок. Мужской? Нет, все-таки женский. Его
обладательница, наверное, курит без памяти и не прочь заложить за воротник.
—
Можно Настю?
—
Сейчас посмотрю,— после некоторого раздумья ворчливо ответил басок. Было
слышно, как стукнула кинутая трубка, прошлепали и затихли шаги. Была еще одна
длинная пауза. Неужели коммуналка? Владу представился сумрачный коридор,
множество дверей, тумбочки с нагромождением хозяйственного скарба, детский велосипед,
куча пыльной обуви у входной двери… А вот и Настин голос, задохнувшийся от
спешки.
—
Что с твоим мобильником?
—
Заряжается… Я вчера поздно… Извините…
Она
опять колебалась между «ты» и «вы».
—
Что-нибудь случилось?
—
Нет… Но в общем — да… Вчера была съемка…
—
Сколько сняли дублей?
—
Два всего. И после второго почему-то всем стало смешно.
—
Ну, а что Стас сказал?
—
Ничего! Только одно слово: «Снято».
—
А потом?
—
Его отвлек Гарик, помреж, и меня отпустили. Сказали: «Отдыхай».
—
Значит, все хорошо.
—
Да? А вдруг «отдыхай» значит: нечего тебе, неумехе, здесь под ногами путаться,
народ смешить?!.
—
Но ты же все сделала, как Стас велел?
—
Не все. Во втором дубле — по-своему. Так получилось. И слова немного другие.
—
Слова — ерунда. На озвучке, какие надо, скажешь. А как себя ощущала? Скованно
или свободно?
—
В первом — скованно. А во втором меня повело…
—
То есть как повело? Куда?
—
Ну, я там — не так, как на репетиции… Должна приставале «Семенычу» пощечину
дать, а я на него подносом замахнулась…
—
Но Стасу понравилось?
—
Не знаю… Все вокруг смеялись, а он сказал «Снято»… И — все…
—
Ну, вот что: давай успокоимся. Глубоко вздохнем… Вздохнула?.. Не слышу!.. Громче!..
Молодец, жить будешь. Значит, делаем так: я сейчас тороплюсь в редакцию, оттуда
постараюсь поймать Стаса, ты же знаешь, он в первой половине, во время съемок,
неуловим. А позже, может, я его выловлю. Распрошу и перезвоню. Договорились?
—
Договорились. Только…
Она
замялась.
—
Что «только»?
—
Нет, ничего… Потом… Спасибо!
Она
наверняка не спала ночь, глупая девчонка, сердился Степницкий, собираясь на работу.
Спросила бы Стаса, прежде чем уходить с площадки, получился ли эпизод.
В
прихожей Влад, взглянув на часы, вытащил из кармана куртки мобильник. Нашел
номер. Механический голос сообщил: абонент не доступен. Ну, разумеется, Стас
может быть не доступен еще часа три, если у него съемка. Все-таки придется
звонить из редакции, хотя после того, что рассказала Настя, хочется узнать
подробности немедленно. Неужели эпизод получился топорным? И Стас, что-то решив
про себя, прервал съемку без объяснений? Ну, да некогда ему объясняться…
Вокруг — толпа… Время уходит…
Влад
захлопнул дверь, спустился на лифте к выходу. Шуршала под ногами листва. Синело
небо. Мелькали прохожие. К метро он шел по некогда тихой, а сейчас
гудяще-шумящей улице. Там, где она упиралась в проспект, увенчанный двумя
недавно возникшими высотками, на стеклянной коробке троллейбусной остановки
ветер трепал наспех налепленные объявления, приглашавшие в отель «Рандеву» («на
час или на ночь»), в секцию восточных единоборств, в частную школу изучения
английского языка… Влад остановился. Так и есть — вон они, новые обращения
Глагольного: «Человек бодрствует, и его сердце — тоже. Человек засыпает, а
сердце его не спит — сторожит жизнь. Но помни — сторож не вечен… Из книги
Ипполита Глагольного └Вестник Вечности“». Долго этот проповедник не давал о
себе знать, видимо, опять повздорил с милицией, принудительно лечился, а теперь
снова бродит по окрестностям в лоснящейся от старости куртке и помятой шляпе.
Да, вон, на столбе, еще одно его сообщение: «Унижать другого — так сладко!..
Человек в форме, скрутивший мне руки, улыбался. Он был счастлив. Но однажды
смерть и ему скрутит руки… Помни об этом, сержант!..» Не иначе в
молодости у Ипполита Глагольного (каков псевдоним!) настольной была книга Ницше
«Так говорил Заратустра».
Под
тревожное пиканье светофоров Влад прошел по «зебре» к одной из высоток, к той,
что у метро; она была ростом, кажется, в сорок этажей и яростно отражала
полукруглым боком солнечные лучи, слепившие водителей шестирядного движения. А
у входа в метро снова остановился и, сердясь на себя («Ну, что за мальчишеское
нетерпение?»), опять набрал Стаса.
Абонент
был по-прежнему не доступен.
2.
Он
вышел на «Тургеневской», втянулся в кривые переулки Сретенки, обогнул стаю
шелудивых собак, клубившихся у зеркальных офисных дверей, — здешние воительницы
за права животных кормили их на мраморных ступеньках свежей пиццей. Миновал небольшую
церковку, еще недавно служившую складом какой-то войсковой части, а сейчас
зазывавшую прохожих распахнутыми створками входа в гулкий сумрак зала,
мерцающего робкими огоньками свечей. За ней, через дорогу, в обрамлении высокой
железной ограды, высился редакционный семиэтажный особняк, построенный в
семидесятых годах минувшего века.
В
восьмидесятых, когда журналистская судьба привела Степницкого в коленчатые коридоры
этой редакции, тираж газеты «Писатель и жизнь» исчислялся несколькими миллионами.
Ее сотрудники обретались летом в двух дачных поселках, куда их возили редакционные
автобусы, летали в Абхазию кучными «заездами» в собственный Дом творчества,
расположенный у самой кромки моря. У редакции был свой гараж, а в нем — полтора
десятка автомобилей, и за руководящей элитой, получившей квартиры в десяти
минутах ходьбы, в одном доме, каждое утро отправлялась кавалькада из шести
автомобилей; они выстраивались во дворе, ожидая выхода членов редколлегии;
дисциплинированные газетные начальники выкатывались из подъезда одновременно,
минута в минуту, разбегаясь по своим бежевым «Волгам». (На черной «Волге» с
мигалкой, радиотелефоном и особыми номерами ездил только главред, он же депутат
Верховного Совета и член Центрального Комитета КПСС и он же классик советской литературы,
обретавшийся в другом, еще более элитном доме.) Через пять-семь минут
утомительного петляния по тесным сретенским переулкам кавалькада подъезжала к
семиэтажному особняку, не обнесенному тогда решетчатым забором, к широкому
крыльцу, над которым сияло золотистыми буквами по черному фону название газеты.
Начальники выходили каждый из своего автомобиля, мягко захлопывая дверцы,
улыбались друг другу с некоторым смущением (им было неловко, но отказаться от
такой привилегии никто не осмеливался), поднимались по ступенькам крыльца
вместе с подходившими от ближайшего метро рядовыми сотрудниками, демократично
перешучиваясь с ними, — такие уже наступали вольные времена.
Сейчас
площадка за оградой была платной стоянкой. У ворот с врезанной в них металлической
калиткой дежурил в стеклянной будке проверявший пропуска чоповец, одетый в
новенькую синевато-серую форму. К крыльцу нужно было идти зигзагами, огибая
«нисаны», «мерсы» и «тойоты», стоявшие в вольном беспорядке, мимо вьющейся
сверху вниз по торцу здания, слабо потрескивающей голубовато-сизой неоновой
вывески — «Ресторан └Пушкинский“». С аляповатой припиской красным
фломастером на фанерной стрелке — «Вход за углом». Это была новация
гендиректора, превратившего редакционную столовую в ресторан — с журчащим фонтаном,
обложенном сизыми булыжниками, с тесными нишами для интимных бесед и подиумом,
на котором громоздились с оглушительно звучащей аппаратурой лохматые (или —
бритые наголо) музыканты. Свою новацию Вениамин Кузьмич объяснил просто: «для
поддержания финансовой жизни газеты». Однако жизнь эта по-прежнему еле
теплилась, изменения случились лишь у самого Вениамина Кузьмича: он вдруг
сменил свой «форд-фокус» на внедорожник необъятных размеров. Вон он стоит,
причаленный вплотную к ступенькам.
Обойдя
его, Влад предположил: «Неужели гендиректор зарплату привез?!» И поднялся
в редакционный холл, когда-то гулко-просторный, теперь разгороженный на
клетушки. В одной еще раз проверяли пропуска, в другой теснился гардероб, в
третьей ютился книжный киоск. У лифтов, как всегда, томился незнакомый народ —
из семи этажей шесть редакция сдавала внаем, но это почему-то не спасало ее от
хронического безденежья.
На
своем седьмом, в коридорном закутке, где у дверей редакционной бухгалтерии, в
сумрачном углу, темнела квадратная ниша кассы, давно не открывавшейся, Влад
увидел ожидающую толпу редакционных сотрудников. Когда именно начнется выдача
денег, никто не знал, но терпеливо ждали. Разговаривали, прислонясь к стене.
Читали полосы. Отходили, предупреждая: «Я ненадолго».
А
в стороне, вокруг потертого диванчика, на котором обычно сиживали внештатные
авторы, сгрудились редакционные верстальщицы. Там слышался пронзительно-тонкий,
насмешливый голос писателя Евгения Вольского, известного всей Москве
рассказчика, собиравшего вокруг себя, в какой бы редакции ни оказался, молодых
женщин. Коренастый, небольшого роста, он был сегодня в ослепительно белой
капитанской фуражке (нет, не сувенирной, а подлинной, подаренной ему
растроганным капитаном дальнего плавания, прочитавшим про себя очерк Вольского
в журнале «Вокруг света»), сидел на диване, вальяжно закинув ногу на
ногу, — вспоминал, как в Рио-де-Жанейро гостеприимный гид, веселый
толстяк, зазвал его с тем самым капитаном к себе в дом, в малогабаритную кухню,
такую же тесную, как у самого Евгения Николаевича в Москве. И Вольскому, пока
пили бразильский кофе, все время мерещилось, будто он дома, а не в другом
полушарии Земли.
Увидев
Влада, Вольский, топорща серебристую подкову усов и насмешливо прищуривая один
глаз, от чего казалось, что он прицеливается, шутовски завопил:
—
Вот идет один из потерпевших кораблекрушение… Где ваш гигантский парусник с
его миллионнотиражной славой, сеньор?.. На каком его обломке вы добрались
сегодня до берега?..
К шутливым подначкам Евгения Влад давно привык,
отвечая ему в том же духе:
— Я прибыл к вам верхом на куске
фок-мачты, господа.
— Господа не мы, а вы… Бывшие
господа!.. Где теперь ваши дачные поселки, ваш абхазский дом творчества? И — ваши просторные
апартаменты? Почему всех согнали на один этаж?.. В семнадцатом большевики тоже
уплотняли, но ведь не в таких же пропорциях… А ведь вы первыми призывали к
переменам и первыми их получили… Бедные-бедные вы!.. Ну, да воспрянете еще!
Так и быть, я вам своим пером помогу…
3.
В толпе у кассы они простояли полчаса.
Вольский рассказывал про семью («Представляешь, деньги на нуле! У дочери
стипендия копеечная, жена пошла в издательство корректором, а там тоже зарплату
задерживают»). Про то, как разносит по журналам отрывки из не дописанного еще
романа («И везде — без аванса, жди, говорят, гонорар!»), как два из тех
журналов, обанкротившись, перестали существовать («И гонорары мои накрылись!»).
Про задуманный им цикл мемуарных очерков для «ПиЖа», такой аббревиатурой
обозначали еженедельник «Писатель и жизнь» его постоянные авторы.
Рассказывая, он посматривал на
длинноногую верстальщицу Машу, вздыхал («И где таких высоких делают?»).
Громко спросил ее, а не пошла ли бы она за него замуж («Я хоть и не удался
ростом, зато крепок, как молодой дуб…»). Она, смеясь, сообщила, что уже
замужем, и Вольский, горестно охнув, поинтересовался, ревнив ли муж.
— Очень! — пылко ответила Маша все с той
же улыбкой, и Евгений Николаевич, сняв капитанскую фуражку, покаянно прислонил
к высокому Машиному плечу выпуклый лоб, переходящий в сверкающую лысину:
— Ну что ж, тогда не будем его огорчать!
Смеялись стоявшие рядом подруги Маши,
тянулись примерить его фуражку, но очередь сдвинулась, Вольский оказался у
кассы и через минуту отошел от нее — с ушибленным видом. Его гонорар за
публикацию полугодовой давности оказался таким мизерным, что даже пошутить по
этому поводу Вольский не смог. Он чувствовал себя оскорбленным, уговаривал
Влада немедленно проводить его к главреду.
Они прошли по коридору в другой его
конец.
— Хочу посмотреть в его бесстыжие глаза!
— бормотал обескураженный Вольский. — Ведь на эти деньги я могу купить только
два батона хлеба… Два батона!.. Не больше… Разве так можно обходиться с
писателями?.. Пользуешься их пером — плати!
Дверь в приемную была распахнута. Там
Вероника Павловна о чем-то говорила с пожилой парой — старичком профессорского
вида (очки, потертое пальтецо, кепка в одной руке, в другой — портфель с двумя
замками) и пожилой дамой, одетой во все блекло-рыжее (шляпка, плащ, сумочка).
— Да вот же он! — перебила себя Вероника,
увидев в дверях Степницкого. — Это к вам, Влад Константинович. По поводу вашего
очерка.
— У нас срочное дело к главному. Вы
можете подождать?
— О, да, конечно, — великодушно кивнули
очки, а рыжая дама едко заметила:
— Но у профессора Северьянова дело не
менее срочное.
Старичок и в самом деле оказался
профессором.
Просторный кабинет главреда был гулко
пуст, длинный совещательный стол отсверкивал бликами осеннего солнца, ненадолго
заглянувшего в широкие незашторенные окна. Уютно сидевшего в рабочем кресле
главреда за развернутой газетой не было видно — он читал «Спортивные новости»,
отгородившись ими от бликов отраженного солнца, от включенного монитора и
надоевших посетителей, вносящих в его размеренную жизнь тревожную смуту.
Степницкий кашлянул. Газета заколебалась. Главный выглянул из-за нее, обреченно
вздохнул, догадываясь, что в день гонорарных выплат с хорошими новостями
вламываться в кабинет (без предупреждения!) не будут. И приготовился к неприятному.
Из тайников прежнего, комсомольско-партийного, опыта он извлек и немедленно
отобразил на хорошо выбритом лице сердечнейшую улыбку.
—
Кого вы ко мне привели, Степницкий?! Неужели самого Вольского, певца морских
просторов?! С чем пожаловали, дорогой Евгений Николаевич? Неужели с очерком?
Сердитый
монолог Вольского он слушал, согласно кивая круглой головой, сверкавшей
серебристым ежиком, переводя задумчивый взгляд с возмущенного гостя на
загадочно молчавшего Степницкого, и прикидывал, как погасить этот эмоциональный
пожар, не дав ему разгореться за пределами редакции. Наконец, дождавшись паузы,
стал перечислять редакционные трудности. И видел перед собой застрявшую в
щетинистой подкове усов Вольского скептическую усмешку. Понимал: завтра же этот
воспеватель капитанской доблести разнесет по журналам и газетам, где изредка
публикуется, язвительные подробности своего визита в «ПиЖ».
—
Я обещаю за следующую публикацию выписать вам гонорар в двойном, нет — в
тройном размере… Вы ведь пришли не с пустыми руками?..
—
С пустыми, — замотал упрямо склоненной головой Вольский. — Хотел, правда,
предложить серию мемуарных очерков, да теперь передумал.
—
Их тоже можно опубликовать, но острый интерес вызывают сегодняшние проблемы…
Ну, например, городской транспорт, невыносимые пробки… Я сегодня добирался до
работы полтора часа, представляете?!. Вот в Лондоне, где я был на прошлой
неделе, почему-то эти проблемы решаются, хотя город тоже немаленький.
—
Мотаться по Москве, собирая, как студент журфака, такой материал, я не буду…
Это задание для молодых, а мне, после двух инфарктов, браться за такую тему не
с руки, — хмуро заявил Вольский.
—
Да, но, как известно всей пишущей Москве, вы, Евгений Николаевич, после каждого
инфаркта выпускали по увесистому роману. А еще — сборники рассказов и эссе.
Видимо, ощущение края порождает в вас выброс творческой энергии… Шучу,
дорогой, шучу, конечно, здоровье нужно беречь… К тому же на такого рода темы
мы организовали бы вам помощника-разработчика — для сбора материала… А
хотите, мы на время вашего расследования включим вас в штат? И потом, если вам
понравится, возьмем насовсем?
—
Кем? — смешливо сощурился Вольский. — Вахтером в ресторан «Пушкинский»?
—
Ну зачем же так… Обозревателем при главном редакторе… Со свободным режимом
посещения… Будете в таком же положении, как ваш приятель Степницкий… То
есть, кроме повышенного гонорара за три или четыре публикации, вы получите еще
и зарплату…
—
С задержкой в три или четыре месяца?
—
Ну, я надеюсь, теперь оплата будет регулярной. Так нам обещали.
—
Вы мастер уговаривать. Ладно, я подумаю.
—
Только думайте недолго. И — просьба: не говорите никому из писателей о моем
предложении. А то решат, что у меня открылась куча вакансий, и набегут — не
отобьешься.
Главред проводил обоих через весь длинный
кабинет, пожал Вольскому руку — со снисходительной улыбкой гроссмейстера,
одержавшего пусть небольшую, но приятную победу.
«Неужели Евгений согласится?.. — подумал
Влад, пропуская Вольского в дверях. — Со своими постинфарктными рубцами на
сердце?.. Хотя да, у него безвыходное положение…»
В приемной Степницкого дожидались
профессор Северьянов и его чопорная спутница.
4.
Влад вел гостей в другой конец
коленчатого коридора, в комнатушку с узким окном (бывший чуланчик, ставший его
кабинетом), и прикидывал, пора ли звонить Стасу. По времени — пора. Только вот
при посетителях неловко. Но может быть, с ними удастся пообщаться коротко? Вряд
ли. Профессора говорят обстоятельно и долго. А тут еще его педантичная
спутница. Кто она ему? Секретарь-референт? Жена?
Навстречу им с полосой в руках неслась по
коридору Софья Волобуева, сотрудница отдела кримхроники, полноватая коротышка
со вздыбленными кудряшками и тревожно мечущимся взглядом. Наткнувшись на
Степницкого, она, не замечая его спутников, затрясла полосой, жалуясь:
— Хотят сократить! Смотрите, какой
выставили хвост!
— Но я-то при чем?
— Здесь и ваша статья, — в ее голосе
прорезались сварливо-трескучие интонации. — Сократите вы свою, чтоб моя
поместилась. Ведь у меня сенсация! Читать будут нарасхват…
— Сокращать прямо здесь, на коленке? При
гостях?
Волобуева, словно очнувшись, сердито
взглянула на профессора Северьянова и его спутницу. Пробормотала:
— Нам сегодня не до гостей, подписной
день.
— Нам всегда «до гостей», — возразил ей
Степницкий, извинительно поклонившись профессору, с детским изумлением
смотревшему сквозь очки на Софью Волобуеву. — Сокращать же свою статью я не
обязан, так и скажите в секретариате.
Обойдя криминальную хроникершу, он повел
своих гостей дальше, услышав прозвучавший ему вслед угрожающе-плачущий крик:
— Пожалеете еще! У меня же сенсация!
В тесном кабинете Степницкого профессор
все с тем же изумлением осмотрел висевшие на гвоздях оттиски полос, стол с
монитором и стопками газет, узкое окно, за которым над крышами старых домов
синело октябрьское небо, Прежде чем сесть, он с недоверием потрогал старый
расшатанный стул, повесил кепку на выступ его спинки, прислонил к ножке
портфель. Спутница профессора, сев на второй стул, негромко произнесла:
— Только, пожалуйста, Леонтий Касьянович,
не волнуйся, — и, понизив голос, прибавила, строго посмотрев на Степницкого: —
Ему восемьдесят семь, и у него кардиостимулятор.
Пригладив седой чубчик, перекинутый через
светящуюся лысинку, Леонтий Касьянович щелкнул замками портфеля, долго шуршал в
нем, наконец, извлек многостраничную рукопись, сцепленную большой скрепкой.
—
Это мой отклик. Я прочитал вашу статью про обезлюдевшие деревни, про город Ликинск
с его закрытыми фабриками. Я считаю, что вы обозначили явление, но не потрудились
осмыслить его. Я решил исправить этот недостаток, свойственный, кстати говоря,
всей нашей прессе. Вы не обидитесь на меня, молодой человек, за мою дерзость?
Ирония,
прозвучавшая в его вопросе, быстрая улыбка, мелькнувшая сквозь сеть морщин, и
острый взгляд из-за очков выдавали в профессоре человека, склонного к шутке.
—
Ну, что вы, буду только благодарен.
Степницкий
стал листать рукопись. Называлась она «Блуждания утомленного разума: о наших
самообманах с позиции трудов философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770–1831)».
Взглянув на автора — не шутит ли, Влад осторожно уточнил:
—
Это отклик или все-таки лекция?
—
Именно отклик! — профессор, довольный произведенным эффектом, кивал, смеясь. —
Ваша реакция показательна. Дело в том, что информационный поток, в котором мы
живем, заставляет нас думать коротко, на ходу, не выходя за рамки своего
времени, так ведь?.. — тут в его голосе прорезались обличительные интонации. —
И то, о чем думали мыслящие люди сто, двести и триста лет назад, оказывается
невостребованным. Результат? Как там у Шекспира: «прервалась связь времен…»
Человечество ходит по замкнутому кругу, открывая в муках уже однажды открытые
истины…
Его
спутница, понизив голос до шепота, напомнила ему:
—
Леонтий, ты же обещал не волноваться!
—
Да, обещал, и всегда держу свое слово. Я со-вер-шен-но спокоен!.. Моей жене
Лоре Иосифовне, — объяснил он Степницкому, — все время кажется, что я волнуюсь,
а эта вибрация в моем голосе всего-навсего ораторский прием. Так вот о Гегеле.
— Профессор Северьянов поднял мечтательный взгляд на висевшие оттиски полос и
глубоко вздохнул. — Мы с вами, молодой человек, живем в гегелевском мире, но
живем не по Гегелю. Отсюда все наши беды. Вы, конечно, читали его
«Феноменологию духа»?.. Там он утверждает, цитирую: «Суть дела исчерпывается
не своей целью, а своим осуществлением…» У нас же, вспомним историю, ради
достижения цели обрекали народ на муки… Одна коллективизация чего стоила… А
перестройка с последующей шоковой терапией, когда деньги обесценились и люди
почувствовали себя совершенно беспомощными?!. А попытка возродить фермерство,
сопровождая ее удушающими самих фермеров налогами?!. Так вот Гегель, живший в
конце восемнадцатого — в начале девятнадцатого века, утверждал: один результат,
пусть даже успешный, — это всего лишь труп, оставивший после себя жизнь… Искалеченную
жизнь, добавил бы я.
—
Но как вы все это связываете с нынешней миграцией жителей малых городов?
—
Миграция — это лишь штрих… Но и он характеризует наше совершенно безобразное
государственное устройство, которое ведет нас к национальной катастрофе. Да-да,
милостивый государь, мы к ней идем! В бесконечных метаниях от одной химеры к
другой народ иссушил себя, между тем люди, приходящие к власти, используют
государственный механизм как средство всеобщего принуждения, и человек,
обреченный выполнять их волю, наживает в себе комплекс жертвы.
—
Почему именно жертвы?.. Ведь он же верит в очередную химеру.
—
Да потому что жизнь человека превращается в цепочку мучительных испытаний. Ради
чего?.. Ему внушают — ради замечательного Завтра. А это Завтра так и не
наступает. К тому же смена химер порождает всеобщий, разъедающий душу цинизм.
Вот ведь совсем недавно у нас народу внушали, что частная собственность —
это плохо, хотя еще Гегель объяснил: частная собственность делает из человека
личность, уравнение же собственности неприемлемо для государства…
—
Но и у нас сейчас частную собственность реабилитировали.
—
Да, реабилитировали. Казалось бы, должен возникнуть класс истинных хозяев. А
что получилось?.. Из-за совершенно неработающих механизмов, каковые должны
действовать в правовом государстве, у нас возникли собственники-хапуги,
богатеи-хищники. Через коррупционные схемы они подчинили себе то, что у нас
называют «государственной вертикалью», заставляя ее обслуживать собственное
обогащение, не понимая, что тем самым, как не раз было в нашей истории,
подталкивают и государство, и самих себя к неминуемой катастрофе…
—
Извини, Леонтий, — прервала монолог мужа Лора Иосифовна, взглянув на часы, —
тебе нужно принять таблетку… Мы их пьем строго по времени, — объяснила она
Степницкому.
Из
рыжей сумочки она извлекла миниатюрный термос и полоску блистера. Профессор
выдавил таблетку сухими дрожащими пальцами и, положив ее на язык, сделал глоток
из термоса.
—
А не пора ли нам, Леонтий Касьянович?! — спросила мужа Лора Иосифовна. —
Об остальном Влад Константинович прочтет в твоей рукописи.
Профессор
вздохнул, поднимаясь.
—
Вот так всегда, — объяснил он с улыбкой, — только разговоришься с хорошим человеком,
как вступает в силу супружеская авторитарность… Попирающая все мыслимые
права…
Степницкий
провожал их к лифту. Супруги Северьяновы осторожно спускались по ступенькам к
лифтовой площадке, привычно взяв друг друга под руку, что-то тихо друг другу
советуя, и Влад вдруг подумал, что ведь этот ветхий старик с вживленным в его
грудь кардиостимулятором каждое утро, наверное, спрашивает себя, а не последний
ли сегодня день в его жизни?
С
натужным скрипом открылись дверцы пустого, плохо освещенного лифта, блеснувшего
изнутри тусклым зеркалом, похожим на провал в иной потусторонний мир. Северьяновы
вошли в него, и уже оттуда профессор, улыбаясь сквозь сетку морщин, церемонно
поклонился Степницкому.
—
Прощайте, молодой человек! Надеюсь, я был вам полезен.
5.
«Он
был мне полезен, — поднимаясь по ступенькам в свой чуланчик, повторял про себя
Степницкий. — Он, войдя в лифт, похожий на гроб, еще способен улыбаться сквозь
морщины… Сквозь свои года…»
И
другой старик вспомнился ему, пока он шел к себе, Настин деревенский сосед, восьмидесятилетний
правдоискатель Семен Потапыч, по тетрадке которого Влад затеял расследование,
доверив проверку фактов давнему знакомому — бывшему следователю. Которому надо
сегодня позвонить. Но вначале — звонок Стасу. У него сейчас, наверное, пауза в съемках.
Мобильник
долго сигналил длинными гудками, пока наконец не ожил басистым голосом Стаса.
—
Здравствуй, Влад, здравствуй, дорогой, что-нибудь случилось?..
Другом
Степницкого Стас был с тех времен, когда по утрам к редакционному крыльцу
причаливала кавалькада бежевых «Волг», привозивших газетных начальников, а
газета шла нарасхват; читательские отклики из ближайшего почтового отделения
привозили в мешках и почти каждое письмо кричало о самовластье чинуш, о
беззакониях, о судах, выносивших решения по указке районных начальников, о
вранье про наши мнимые успехи и о нехватке продуктов, за которыми приходилось
ездить в Москву.
В
те годы газета публиковала дискуссионные статьи, и одна из них так зацепила
Стаса Климко, актера недавно возникшего театра, что он явился в редакцию к
автору возмутившей его публикации. Ее автором был Степницкий. Влад терпеливо
выслушал сердитый монолог героя-любовника, таким тогда было амплуа Стаса,
всматриваясь в его жестикуляцию, вслушиваясь в его напористый голос (никакого наигрыша
и аффектации!), и предложил ему изложить сказанное на бумаге.
Через
день Стас принес многостраничный отклик, который говорил об одном: у написавшего
эти строчки есть исследовательский дар. И Степницкий извлек из стопки читательских
писем одно: «Здесь — о злоупотреблениях местных властей… Не хотели бы
съездить от газеты?.. Автор письма помог бы вам в расследовании…» У Стаса
ближайшая неделя оказалась свободной, и он поехал. Вернулся ошеломленный.
Столичные жители тогда не представляли себе, насколько демонстративно жестокими
были расправы местных властей с людьми, прозванными правдоискателями. «Его
дважды увольняли, избивали, стреляли в него из охотничьего ружья, тяжело
ранили, еле выжил», — рассказывал об авторе письма Стас.
Статью
Стаса опубликовали. А через несколько дней пересказали на радиостанции
«Свобода». Не уходя из театра (там особенно ему удавались персонажи российского
прошлого: молодцеватые офицеры царской армии, чиновники, присяжные поверенные),
он стал своим среди пишущей братии тех лет. А еще через полгода написал
повесть, год спустя опубликованную в журнале. Потом случилось то, что резко
изменило не только его судьбу. Рухнувшая империя, смута девяностых, безденежье,
неизвестность того, что будет завтра, вынудили уехать многих. Уехал и Стас
Климко. Он быстро обжился в Кёльне, где работал на радиостанции «Немецкая
волна», его басистый голос был узнаваем, он брал интервью у своих московских
друзей по телефону. А как-то вдруг оказался в Москве.
Узнавали
его с трудом: его лицо и руки были покрыты пламенеющими пятнами. Невротическая
аллергия, объяснял он: «Не могу там жить, все раздражает, их благополучие, их
самодовольство, даже их речь… Здесь моя родина, какая бы ни была… Да и
родители мои здесь…» Вернувшись, он продолжал публиковаться в столичных
журналах, его изображение появилось на фронтоне театра, среди известных всей
стране актерских лиц, и аллергия прошла. Но однажды он признался Степницкому:
«Я понял, почему театральная сцена, врачующая актерские недуги, не раз меня
исцелявшая, все-таки не дает мне полного счастья… Потому что склонен
анализировать ситуацию в момент, когда надо отдаваться чувству… Мне нужно
идти в режиссуру!..»
Он
поставил несколько спектаклей, снял один фильм, затем второй. С третьим, получившим
несколько премий, объездил крупные города России. Рассказывал друзьям: «У нас
удивительный зритель — непосредственность его почти детская!..»
—
Стас, отвлеку на пару минут… У тебя пауза?..
Да,
у него пауза. Правда, очень короткая. Эпизод с Настей? Да, сняли. На первом
дубле девчонка была зажата, а на втором — просто взорвалась. Правда, отошла от
сценария, но так даже лучше. Как говорится, поправила автора… Стас коротко
засмеялся… Знаешь, чего отколола?.. Да, понятно, она была в роли официантки,
а роль эта ей по жизни знакома лучше, чем сценаристу и мне. Так вот она
хамоватому посетителю не оплеуху отвесила, что полагалось по сценарию, а
хлопнула его подносом по голове… Он бежать… Она за ним… Вся съемочная
площадка просто валилась от хохота… Теперь придется сценарий откорректировать
— там дальше действие на этой сцене завязано… В общем, в этой девчонке
определенно что-то есть… Извини, тут меня кличут. Дома все в порядке? Елене
сердечный привет! Звякни вечерком, поговорим подробнее…
Ну
да, примерно это и предполагал Степницкий: Настя, ошеломленная произошедшим, не
поняла, насколько точно вписалась в роль. И запаниковала. Неврогенное это
занятие — съемки кино!..
Влад
набрал номер Настиного мобильника. Ее голос возник в трубке сразу — она, видимо,
ждала звонка, томясь у телефона.
—
Ну что, паникерша, жива?.. Слушай меня внимательно. Стас сказал так: третий
дубль снимать не понадобилось только потому, что во втором ты была просто
замечательной. Какая-то Жанна д’Арк с подносом вместо щита!
—
Смеетесь?
—
Не смеюсь, а восхищаюсь. Эта история с подносом — удачная находка. И нечего
было так волноваться.
—
Больше не буду.
—
В общем, поздравляю. Что ты еще хотела мне сказать и не решилась?
—
Я… Ну, так совпало… Сегодня… Ну, день рождения у меня…
—
Правда?! Что ж ты не предупредила?.. Хотя бы за день… Мои поздравления!
—
Приедете?
—
К тебе?.. Не знаю… Я сегодня в редакции допоздна.
Он
услышал горестную тишину в замолкшей трубке. Увидел ее лицо таким, каким оно
было в тот летний день, под сосной, на берегу Клязьмы. Детским. Обескураженным.
Залитым вдруг хлынувшими слезами.
—
Я тебе еще позвоню. Попозже. Может, вырвусь. Ладно?
—
Ладно,— отозвалась она слабеющим бесцветным голосом.
…
И тут же у его ног вспыхнула бегущей рябью излучина Клязьмы, шевельнулась на
обожженной солнцем траве прозрачная тень старой сосны, зазвенела
бесконечно-томительная перекличка кузнечиков и поманила в июльскую тень дубовая
роща на соседнем холме, к блестевшему у его подножия болотцу с неподвижно
маячившей в зарослях куги цаплей, обещая тишину и покой его измаявшейся душе.
Кинув
мобильник на ворох бумаг, он взглянул в окно — там по-прежнему над подернутыми
ржавчиной крышами синело просторное октябрьское небо. Представил, каким низким,
клочковато-серым станет оно в дождливом ноябре. И спросил себя: а почему бы не
увидеться сегодня с Настей? Но ведь ты сам очертил границу ваших отношений,
возразил он себе. И немедленно опроверг себя: а разве нельзя остаться в рамках
тех же отношений?.. И — увидеться с ней ради ее душевного равновесия, которое
ей именно сейчас жизненно необходимо?..
Стукнула
дверь. Шурша полосой, впечатывая каблуки в пол, вбежала Софья Волобуева. Ее
кудряшки тряслись, голос дрожал, угрожая разразиться слезами. Кинула оттиск на
стол Степницкого.
—
Вы хотя бы прочтите! Вам тоже жалко будет сокращать! Это же сенсация!
Кошмарная
женщина. Фанатик разоблачений. Недавно опубликовала текст об ушедшем из семьи
злостном неплательщике алиментов — со слов старухи соседки. Оказалось, все
неправда, алименты платит, с ребенком видится, это подтвердила и оставленная
жена, обескураженная нелепой публикацией. Пришло опровержение. Волобуева
уговорила главреда его не печатать, пообещав извиниться «в приватной беседе».
Но объяснений с обиженным и оболганным избегала. Тот стал подстерегать ее у
редакционного крыльца, и она вот уже месяц как не ходит из редакции одна — ждет
внизу, в холле, попутчиков, спрашивая выходящих из лифта: «Вы в сторону
метро?.. Нет?.. А вы?.. Можно я с вами?.. Здесь один хулиганствующий тип…
Месть за критику…»
И
вот сочинила еще один текст. Под рубрику — «Скандал». Заголовок пародийный:
«Бунт спидоносцев». Степницкий посмотрел на Волобуеву, не спускавшую с него
требовательного взгляда. Представил, каким она разразится криком, если снова ей
отказать, как побежит по коридору, толстенькая, на коротких ножках, сообщая
всем: «Он такой гордый, даже не захотел прочитать!», как швырнет в секретариате
полосу с вопросом: «Вы хотите, чтобы я пошла к главреду?»
—
Я прочту, но чуть позже, — согласился наконец Степницкий.
—
Позже нельзя. Меня торопят в секретариате.
—
А мне нужно сделать срочный звонок.
—
Я подожду, — она шлепнулась на скрипнувший стул.
—
Вы подождете не здесь, а у себя. Иначе я не буду читать.
Вздохнула
Волобуева. Сказала, выходя:
—
Я очень на вас надеюсь! Оч-чень!
6.
Егор
Савельевич Сидякин, бывший следователь милиции, рано вышедший на пенсию, был
мелочно-педантичен и потому, услышав в телефонной трубке голос Степницкого, зашуршал
бумажками, намереваясь дать полный отчет о проделанной работе. Влад представил,
как он, раскрыв серую картонную папку, озаглавленную «Дело N…», листает подшитые
копии каких-то справок, добытых не совсем легальным способом, обстоятельно объясняя
хрипловатым баском их содержание.
В
те времена, когда газета получала мешки писем, а их изучением занимался отдел
из пятнадцати человек, Егор Сидякин (как и еще шесть таких же отставников из
разных, чаще — силовых, ведомств) ездил в командировки с выбранными из почты
письмами, вникая в подробности рассказанной ситуации, а вернувшись, писал
подробный отчет. После такой проверки лучшие перья еженедельника «Литература и
жизнь» сочиняли смелые очерки, вызывавшие среди читателей, передававших газету
из рук в руки, как листовку, новый приток откликов.
Но
то время ушло вместе с отставниками-разработчиками (так их называли), уцелел
один Сидякин, прикипевший к газете, несмотря на то, что гонорары за разработки
стали скудными и нерегулярными. Подрабатывал он и в других местах, чаще — в
иллюстрированных журналах, консультантом по письмам, вел рубрику «Юрист читает
почту». Со Степницким же как-то распутывал несколько сложных дел, одно из них
завершилось освобождением из тюрьмы посаженного по оговору, невиновного
человека. Это их сблизило. С тех пор Егор Савельевич отзывался на все просьбы
Влада.
Сейчас
Сидякин рассказывал ему о человеке, владевшим домом-крабом в деревне Цаплино и
контрольным пакетом акций почти всех жизнеспособных предприятий Ликинского
района. Ивантеев Валерий Власович. сорок
пять лет. Среднего роста. Стрижется коротко. Рыжеват. Правая бровь рассечена (в
автоаварии), рубец закрашивает карандашом телесного цвета. Женат. Детей нет.
Работает в Минсельхозе одним из замов заведующего отделом. Скромен. По Москве
передвигается в «форд-фокусе» новой модели. Но в ближнем Подмосковье, в гараже,
пристроенном к его трехэтажному особняку, стоят джип «чероки» сизовато-черного
цвета, для поездок на охоту, и скоростной автомобиль марки «порше».
Двухместный. Ярко-красный. Быстрая езда — его страсть.
Семь
лет назад, в служебной командировке по Владимирской области, он заехал в Ликинск.
Этот первый инспекционный визит увенчался приобретением акций молокозавода.
Через год Ивантеев стал фактическим хозяином животноводческого комплекса и
деревообделочного комбината, выстроил дом-крепость в Цаплине, ездит в те места
на охоту. И еще через два года остальные действующие предприятия района продали
ему контрольные пакеты акций. Какой банк открыл ему щедрую кредитную линию,
пока выяснить не удалось.
—
А из каких источников узнали все остальное?
—
Из своих. Мои бывшие коллеги, куда ни сунешься, везде в охранных структурах. Ну
и тут обнаружились.
—
Про наезд на лыжника что-нибудь известно?
—
Очень мало. Дело закрыто «за отсутствием состава преступления», мол-де, мальчишка
сам виноват — въехал под снегоход. Но вот что интересно: следак, который вел
дело, закрыв его, вдруг уволился, стал скупать старые, полузаброшенные дома в
деревнях вдоль Клязьмы и продавать их после капитального ремонта состоятельным
дачникам из Владимира и Москвы. Словом, занялся масштабной коммерцией. Где-то
же он взял деньги для раскрутки?!
—
Ивантеев помог?
—
Вероятнее всего. Отблагодарил.
—
И как нам дальше быть, Егор Савельевич?
—
Нужна командировка. Может, от вашей газеты?
—
У нас туго с финансами. А вот от журнала «Сельские дали» можно устроить. Я завтра
к ним зайду. Договорюсь.
Надежный
человек в ненадежное время — так думал о Сидякине Степницкий, разговаривая с
ним… В мутное время скончавшихся старых химер и тоски по новым, еще не родившимся…
А как упорно в те ушедшие годы верили, что неналаженная жизнь, состоящая из
постоянных нехваток самого необходимого: жилплощади, продуктов, которые продавали
по талонам, возможности публично говорить правду, вот-вот закончится и наступит
всеобщее, равное для всех счастье.
Но
умирали, не дождавшись его, и те, кто верил, и те, кто успел разувериться. Умер
отец Степницкого, всю жизнь конфликтовавший с матерью Влада, дважды с ней разводившийся,
таивший от сына прошлое своих казацких предков, служивших в Санкт-Петербурге, в
охране царской семьи (о чем сын узнал только после смерти отца). Умерла мать,
корпевшая над бухгалтерскими ведомостями за грошовую зарплату всю свою жизнь, а
в ее конце продававшая у ворот саратовского рынка (тайком от сына-журналиста,
живущего в Москве) носки и варежки собственной вязки, за что ее вместе с
другими такими же пенсионерками приводили в отделение милиции, где пугали
протоколами о незаконном предпринимательстве.
Под
усыпляющие, казенно-дежурные речи шамкающего вождя, восемнадцать лет правившего
огромной страной, регулярно являвшего на телеэкранах свои прославленные в
анекдотах брови и ордена, умерла вера в близкое счастье. Пришли ей на смену
распад империи и неизбежная смута, породившая новых кремлевских мечтателей —
романтиков реформ, не знающих собственной страны. Ну, кто из них мог
предположить, что бывший комсорг Валерий Ивантеев, произносивший когда-то с
институтской трибуны звонкие речи о «планах партии — планах народа», станет
тайным миллионером, владеющим куском владимирской земли, равным древнерусскому
княжеству?! А бывший мент Сидякин, состоявший в компартии и утративший веру в
нее и ее идеалы, вместо того, чтобы пойти на удобную должность в охрану
какого-нибудь банка, станет распутывать историю сказочно-быстрого обогащения
бывшего комсомольца Ивантеева?!
7.
Попрощавшись
с Сидякиным, Влад стал читать статью Софьи Волобуевой. Ну да, конечно, это
была, как он и ожидал, «поэма абсурда». Сюжет: в небольшом райгородке (назван),
под Питером, на заднем сиденье маршрутного автобуса были обнаружены использованные
шприцы. Следствие, по утверждению автора статьи, будто бы показало, что ими
пользовались наркоманы, болеющие спидом.
Обреченные на медленную смерть мстительные «спидоносцы», сообщал автор,
специально подкладывали эти шприцы, чтобы заразить и унести с собой в могилу
как можно больше людей. И кто-то уже, неосмотрительно сев на них и уколовшись,
будто бы уже заразился…
Эта
страшилка без ссылки на мнения местных врачей и работников милиции (словно
Волобуева синтезировала всю эту бесфамильно-безадресную историю из воздуха
городка, куда приехала на один день) была щедро расписана на половине газетной
полосы, сбоку которой болталась подклеенная концовка, тот самый непоместившийся
«хвост».
Планерка
— через четверть часа, вспомнил Влад, надо успеть до нее объясниться с невыносимой
Волобуевой. Комната, в которой сидела любительница сенсаций, была заставлена
пятью столами. Здесь всегда кто-нибудь пил чай, разговаривал по телефону,
хрустел печеньем или яблоком, смеялся над вычитанными из интернета анекдотами и комментировал
очередную выходку завсегдатаев модного телешоу.
У
этой комнаты была и своя достопримечательность — по прозвищу Коллекционер
Гриша. Он помещался в углу, за дальним столом, пребывая чаще всего в
угрюмо-сосредоточенном молчании. Его окружали экспонаты: за его стулом, на
полу, стоял прислоненный к стене и почему-то так и не повешенный
полутораметровый портрет Ленина (в массивной резной рамке, под стеклом),
недавно спасенный самим Григорием из рук вандала-завхоза — тот, освобождая
очередной чуланчик от хлама, намеревался выбросить и портрет вождя. На столе,
рядом с компьютером, высилась на мраморном основании высокая настольная лампа
под стеклянным колпаком густо-зеленого цвета, такие в пятидесятые годы украшали
кабинеты больших начальников. Под лампой же маячило ступенчато-округлое, тоже —
мраморное, сооружение, напоминавшее мавзолей, в котором не сразу угадывалась
чернильница. Правда, без чернил. Как-то Коллекционера Гришу спросили, а нет ли
у него гусиного пера, и он, гордо откинув голову, увенчанную пышной шевелюрой,
побитой первой проседью, ответил:
—
Гусиного нет, есть стальное. То самое, которое Вэ Вэ Маяковский приравнял к штыку.
—
Сейчас этот поэтический служака и скрипку приравнял бы к бейсбольной бите, —
печально пошутил редакционный остряк Кризин, на что Григорий угрожающе процитировал
часто поминаемое им библейское выражение:
—
Придет время собирать камни, и придет время разбрасывать камни…
На
этот раз в комнате Коллекционера Гриши яблоком хрустела Волобуева. Откусывая с
треском, с брызгами, не переставая громко жевать, она выслушала мнение
Степницкого о том, почему ее статью вообще не следует публиковать, кинула, не
глядя, огрызок под стол, где у нее помещалась мусорная корзина, и, вырвав из
рук Влада полосу, отчеканила:
—
Вы даже не вникли! Я буду апеллировать к главреду!
И
направилась к двери.
—
Апеллируйте, — разрешил ей, сдерживая усмешку, Степницкий.
Он
пошел было к себе, но его окликнул Коллекционер.
—
У меня тут вопрос…
Григорий
оказался «свежей головой», а роль читчика газетных полос (вылавливателя
каверзных ошибок) всегда прибавляла ему решительности в суждениях. В эти
счастливые минуты он ощущал себя владельцем окончательной и бесповоротной
истины, за которую готов был насаждать «огнем и мечом». Оказывается, в статье Степницкого
«Куда зовет ностальгия» Григория озадачил эпизод: пожилой человек, бывший
работник Минобороны, вспоминает, как ездил с инспекторской проверкой на военное
предприятие и обнаружил в цехе ширпотреба (были такие при всех оборонных
заводах) склад, затоваренный чайниками. Они, даже пустые, были так неподъемно
тяжелы, что не раскупались совсем. Выяснилось, что выполнение плана там считали
по весу затраченного металла, и потому чайники изготавливали чуть ли не из
танковой брони. Изделия отправляли на склад, предприятие, отчитавшись, получало
за них бюджетные деньги, а так как торговая сеть чайники на реализацию не
брала, то их через какое-то время, списав, отправляли в переплавку. А из
образовавшегося металла снова отливали такие же чайники. По такой схеме, утверждал
бывший инспектор, работали многие предприятия, выпускавшие брак; пятилетние
планы перевыполнялись, а жизнь тем временем шла под откос.
—
История с чайниками — явление исключительное, — сурово квалифицировал этот
эпизод Григорий. — И стоит ли сейчас бросать тень на общую картину?!. Ведь был
энтузиазм, были передовики… Вера была!.. А что сейчас?.. Сплошной цинизм!
—
А не было ли цинизмом открывать на мясокомбинатах специальные цеха, где производили
продукцию только для партийно-советской номенклатуры? — напомнил ему
Степницкий. — Не циничны ли были закрытые распродажи заграничной обуви и одежды
только для избранных?.. Однажды в командировке мне показали под Волгоградом
огороженное забором экологически чистое пастбище для элитных коров, чье молоко
развозили только по начальству… И вся эта вакханалия цинизма расцветала на
фоне словесной трескотни о монолитном единстве и равенстве!..
Мотал
лохматой головой несогласный Гриша. Раздражался. Спорил. Все нелепости минувшего
казались ему случайными. Его можно понять: когда вокруг плохо, душа слепо
жаждет возвращения в прошлое, хотя в действительности оно во много раз хуже
настоящего… А как еще избавить себя от страха перед открывшейся бездной, в
которую летят обломки бывшей жизни?!.
—
Дело в том, — продолжал Григорий, — что вы так пересказываете мнение инспектора,
будто совсем ничего хорошего в те годы не было. А между тем мы первыми
оказались в космосе!
—
Но в нашей-то земной жизни этот замечательный факт, в сущности, мало что изменил.
—
Не согласен. Столько появилось новых песен! И фильмы снимались веселые! Разве
это вычеркнешь?
—
Вы правы, не вычеркнешь. Ведь мы в те годы были молоды, и уродливые башмаки
нашего производства, натиравшие ноги, не особенно портили нам настроение. И
жизнь в коммуналках с очередями в туалет казалась терпимой.
—
Да, мы шли на лишения, но — ради великой цели. Согласитесь, у нас был великий
проект!..
—
Великий, но нереализуемый.
—
Нам помешали…
Ну,
да, конечно, кивнул Степницкий, ожидавший этого универсального аргумента — мы
жертвы… Нас погубил всемирный заговор злых сил… Спор был бесполезным, Коллекционер
Гриша отстаивал не истину, а веру. Истина ему, как и большинству
ностальгирующих, была не нужна.
—
В таком случае напишите свое контрмнение, — предложил ему Влад. — В следующий
же номер.
—
В следующий не могу, — Григорий озабоченно насупился. — Тут мне дали задание —
отклики на статью «Поминки по отечественной словесности». Те, что на наш сайт
пришли.
Посочувствовал
ему Влад. Копаться в интернетных полемиках, извлекая оттуда мнения, очищенные
от раздраженной брани, нелегко. Хотя именно он, Григорий, жалуясь на
разнузданность дискутантов, спрятавших свои имена под псевдонимами, чаще всего
сам и вызывается готовить такого рода обзоры.
…
Уж не он ли, прикрывшись ником «Веселин», упражняется в критических
эскападах по поводу моих статей, подумал Степницкий.
8.
Последнее
время мерещилось ему на редакционных планерках, будто смотрит один и тот же
фильм. Те же люди. Те же реплики.
—
Кого мы сегодня критикуем? — интересуется главред, скользнув скучливым взглядом
по оттискам висевших на стене полос. Его серебристый ежик сейчас дыбится, как
ореол над головой святого, уставшего от своего бесконечного служения.
—
Так, вижу, — кивает. — «Приключения насекомоядных». О плагиаторах? Ну, с таким
заголовком прочтут, у нас любят писательские разборки. Это ведь о том, как один
писатель дал почитать другому свою рукопись, а тот оттяпал из нее для своего
сочинения целые куски, так ведь?.. А что в разделе «Жизнь»?..
В
редакции знают: главред не читает свою газету. Ему некогда. Все крупные публикации
воспринимает на слух, в пересказе. Подписывает полосы только после визы «свежих
голов». Часто шутит: за ошибки в газете увольнения начнутся с читчиков, я же
покину капитанский мостик, как велит традиция — последним. Сотрудники, сидящие
за длинным совещательным столом, сдержанно смеются. Несдержан только
гендиректор Вениамин Кузьмич, возвышающийся по правую руку главреда; смеется
громко, колыхаясь всем телом, поблескивая очками без оправы, словно бы случайно
залетевшими на его монументальное лицо.
Нет,
конечно, сегодня не у всех игривое настроение. Кто-то упирается хмурым взглядом
в стол, кто-то отрешенно смотрит в окно, в тускнеющее вечернее небо над крышами
сретенских домов. Коллекционер Гриша торопится прочесть расстеленную на столе
полосу, рисуя красивые вопросительные знаки у сомнительных, на его взгляд,
абзацев. Софья Волобуева нервно мнет на коленях сумку, непонятно зачем
принесенную, и не сводит с главреда тревожно-ожидающего взгляда. Остряк Кризин
с невыразительным, словно бы замороженным лицом встречает каждое слово
руководителя газеты мелкими кивками, будто подтверждает его ежесекундную
правоту (этот тик возник у него после угрозы увольнения, так и не
состоявшегося: в одном из невинных фельетонов Кризина владелец корпорации,
субсидирующей редакцию, почему-то усмотрел намек на свою конфликтную семейную
жизнь и потребовал от главреда объяснений). Олег Лапин, мастер полосных интервью
с нужными главреду людьми, заковал себя маской неколебимой серьезности, надежно
скрывающей его веселый, обнажаемый в застольных компаниях цинизм. Фотокор
Кирсанов, обретающийся в газете, как и Степницкий, третий десяток лет,
осматривает сидящих вокруг с усталым выражением человека, которого трудно чем-либо
удивить.
«Тесно
мне, душно мне», — твердит про себя Степницкий, сосредоточенно рисующий в
рабочем, никогда не оставляемом им блокноте дерево, куст, дом. Обычно такой
рисунок успокаивает его, но — не сегодня. Трудно, невозможно ему смириться с
тем, во что превращается его газета. «Главное — не ввязаться в спор,—
уговаривает Влад себя. — Пусть все идет, как идет… Все равно это
остановить нельзя».
И
рефреном звучало в нем: «С Настей надо бы увидеться… Все-таки день
рождения…»
О
разделе «Жизнь» монотонно-усыпляющей скороговоркой докладывает индифферентный
Павел, ответственный секретарь, благополучно переживший на своем посту пятерых
главных редакторов. Он худ, очкаст и как бы слегка задумчив.
—
Здесь у нас тоже неплохой заголовок,— говорит он, — «Бунт спидоносцев». Прочтут
все.
—
Но почему именно «Бунт»? — морщится главред. — Не лучше ли употребить менее
шокирующее слово? Например — «Заговор». Я помню, мне Волобуева рассказывала,
это ведь о больных спидом
наркоманах, оставлявших в автобусах использованные шприцы?.. До чего ж я не
люблю наркоманов!.. В Амстердаме, помню, идем с женой по улице, а они на каждом
углу — лица синие, глаза сонные.
—
То, что не любит главный редактор, мы ненавидим! — все той же скороговоркой
бесстрастно декламирует в ответ Павел. Катится смешок вдоль совещательного
стола, хотя шутка эта звучит на каждой планерке.
—
Если мы не хотим прослыть желтой газетой, — вдруг слышит собственный голос Влад
Степницкий, — этот текст публиковать нельзя.
Не
выдержал все-таки. Возник. Что-то гнездится в нем, упрямо-топорное, неподвластное
рассудку. Отцовская конфликтность? Подростковый идеализм? Рисунок в блокноте
закончен — кособокий дом с курчавым дымком из трубы притулился под громадным осокорем.
Как же Владу хочется сейчас оказаться на его крыльце!.. В подмосковной деревне
Вяльцево, где у Елены дальние родственники, лет десять назад Степницкие купили
такой домишко, ставший для них летним пристанищем… На единственной улице
сидят там на лавочках, под нависшими кустами сирени, зоркоглазые бабушки в
белых платочках, пасутся в придорожной траве гуси, и ветер лопочет над крышами
тополиной листвой. Крыльцо скрипучее. Печка просит дров. За водой — с гремящими
ведрами к колодцу. Отдохнуть бы там от вранья и фальши. Перевести дыхание. Но
нет, не судьба. И отмолчаться не получилось, такой вот характер невыносимый.
—
Но почему, Влад Константинович? — удивляется главред.
—
В этом сочинении нет ни одного подтвержденного документом факта, нет исследования
проблемы, да и сама проблема не сформулирована. Вся история производит впечатление
выдуманной. С целью пощекотать нервы обывателю.
—
Вы очень строги к Волобуевой.
—
Но мы же все помним историю с ее мнимым неплательщиком алиментов.
—
Зато сколько откликов пришло, помните?! — главред благодушно улыбается. —
И с этой публикацией про спидоносцев мы, я думаю, привлечем новых читателей…
—
…Потеряв прежних. И при этом утратим свой имидж.
Громкий
шлепок о стол заставляет всех вздрогнуть. На столе — вместительная черная сумка
Волобуевой. Софья лихорадочно рвет молнию, роется в многослойных недрах сумки,
находит смятую газетную вырезку.
—
Вот публикация районной газеты, — голос Волобуевой дрожит, грозя разразиться
ливнем слез. — Здесь о спидоносцах, только коротко и анонимно. Люди боятся
называть свои имена.
—
Ну, будет, будет, успокойтесь, — главред, морщась, машет рукой, — статью оставляем
в номере.
—
А хвост? — продолжает готовая разрыдаться Волобуева. — Пусть Степницкий сократит
свой текст. У меня же сенсация!
—
Не волнуйтесь, так и быть, я помогу вам урезать ваш замечательный хвост, — сообщает
ей ответсек Павел.
—
Да, он поможет, — кивает главред. — Но, пожалуйста, Павел, сокращайте максимально
бережно, оставьте занимательные подробности. Ведь такие публикации будоражат, а
значит, привлекают состоятельных рекламодателей. Вы ведь, Влад Константинович,
не против регулярно получать зарплату?
—
Не против. Но не ценой уничтожения имиджа газеты.
Громоздкая
фигура гендиректора Вениамина Кузьмича колыхнулась и замерла в напряженном
ожидании.
—
Да, наш имидж меняется, — разводит главред руками, — таковы рыночные условия.
Но мы не одни, посмотрите, что происходит с другими газетами…
Облегченно,
всем своим телом — животом, грудью, плечами, спиной и даже затылком — вздыхает
Вениамин Кузьмич. Поправляет на мясистом носу очки, напоминающие пенсне. То
самое. Чеховское.
9.
Всякий
раз после таких стычек у Влада возникало ощущение полной их бесполезности. Чего
он добился сегодня своим кавалерийским наскоком? Открыл начальству глаза на
смертельные судороги их издания? Будто без Степницкого главред и гендиректор
этого не видят. Видят! Но сделать газету воздухом, которым дышит мыслящий
человек, местом, где озабоченные происходящим соотечественники ищут пути
спасения Отечества — нет, не умеют. Да и — не хотят. Они временщики,
заброшенные ситуацией в руководящие кресла. Им главное — ближайшая выгода. У
них куцее мышление! Куцая жизнь!.. Диалог с ними невозможен… Стычки же с ними
— один из способов самосохранения… Чтобы не раствориться в желеобразной
человеческой массе, где чуть ли не каждый чувствует себя жертвой
обстоятельств… Ведь кто-то же должен не быть рабом ситуации?!. Или пусть —
рабом, но — кричащим о своем рабстве!
Так
успокаивал себя Степницкий, кидая в сумку блокнот с рисунком, исполненным на
планерке, диктофон, с которым тоже никогда не расставался, мобильник и
последний номер своей газеты. Заглянув в секретариат, предупредил ответсека
Павла о своем уходе («К моему материалу вопросов нет?.. Ну и замечательно!.. А
то у меня срочная встреча…»). И только на ступеньках крыльца набрал Настин
номер.
Ее
голос возник сразу же, будто все то время, пока они не разговаривали, жил там,
в трубке, затаившись, ожидая, когда его окликнут. И вот отозвался — звонким
эхом.
—
Я еду, — сообщил Влад. — Диктуй адрес.
Диктовала
обстоятельно — как пройти от метро, где свернуть к дому номер семь дробь два,
какой набрать код в четвертом подъезде и как, войдя в лифт, не испугаться
визгливого дверного скрипа.
—
Много народу пригласила?
—
Да почти всю съемочную группу.
—
Шутишь?!. Без меня не начинайте!.. — Он представил пеструю толпу гостей, томящихся
вокруг накрытого стола, и подумал: а вдруг в самом деле созвала бездну народа.
И добавил: — Ладно, приступайте. Оставьте мне только один бутерброд, а то я не
успел перекусить.
—
Хорошо, оставим, — засмеялась Настя, — но рекомендуем поторопиться.
Небо
уже пропиталось вечерней синевой. В тесных сретенских переулках клубились
ранние сумерки, испятнанные желтым светом редких фонарей. Степницкий миновал церковь
— ее двери по-прежнему были распахнуты, и робкие огоньки свечей манили в глубину
гулкого зала; обогнул стаю сытых псов, вольно расположившихся на мраморных
ступенях закрытого офиса; вышел к метро. И — спохватился: надо позвонить жене,
она, скорее всего, дома. Но домашний не ответил, и Влад набрал номер ее
мобильника.
—
Ты где?
—
В магазине… Что-нибудь случилось?..
—
Нет, если не считать, что у нас после подписания номера намечается небольшой сабантуй.
Совпали несколько дней рождений.
—
Я надеюсь, это не до утра?
—
Нет, конечно…
И
на эскалаторе, удивленно подумал: зачем соврал? Можно же было сказать правду:
мол-де, Пигмалион-Степницкий, скульптор-любитель, едет повидать дело рук своих
— ожившую статую деревенской Галатеи. В которую, кажется, и в самом деле
удалось вдохнуть новую жизнь. Жена сама легко шутит на эту тему, хотя,
наверное, не без некоторой ревности. Но это же так естественно.
В
тесноте вагона, держась за поручень, он вспоминал Владимирский тракт,
автобусный гул, томительный зной, перемежаемый налетающими ливнями, сидевшую
рядом попутчицу и ее рассказ о том, как год изматывающей работы в Москве
официанткой оборвался у нее крушением всех надежд… И словно бы снова увидел:
на ступеньках станции Покров, где они останавливались, он устраивает ей экзамен
на перевоплощение (сигарета, поза, выражение лица) и, восхищенный ее
пластичностью, убеждает попробовать себя в кино… Сюжет дамского романа, если
бы не ее деревенский сосед — правдолюбец, обрушивший на Степницкого угнетающие
подробности их деревенского бытия.
Выйдя
из метро, он купил в цветочном киоске белые хризантемы, свернул в ближайший
переулок, нашел дом номер семь дробь два. Набрал код. В полутемном подъезде пахло
стиральным порошком, а у входа в лифт был аккуратно расстелен старый ковер со
стершимся рисунком. Лифт и в самом деле панически визжал, открывая створки
дверей, но Степницкого на девятый этаж доставил.
Нет,
ни музыки, ни перебивающих друг друга голосов за дверью с номером семьдесят
один слышно не было. Степницкий нажал кнопку звонка. Его протяжный стрекот
утонул в недрах квартиры, и почти тут же звякнул замок. В дверном проеме
прорисовалась тонкая фигурка в длинной до пола, сборчатой юбке. Сверкала
стеклянными блестками кофточка. Сияли глаза. И никакой челки — открытый лоб и
каштановые локоны, падающие на хрупкие плечи.
—
Проходите, пожалуйста! — церемонно поклонилась Настя, сделав рукой плавный
жест; в голосе — интонации цыганки, готовой пуститься в пляс перед дорогим
гостем. — Просто извелись без вас!
—
Неужели и мой бутерброд съели?
—
Он ждет вас. С нетерпением!
—
Ну, раз так — вот вам за это цветы. Поздравляю!
Наклонясь,
Влад чмокнул у ее щеки воздух и осмотрелся. Ничего похожего на коммуналку.
Вешалка с одиноким зонтиком и курткой. Высокий квадратный столик с телефоном
пунцового цвета. Распахнутая дверь в кухню, две двери в комнаты. И — тишина.
—
А где все?
—
Проходите, они здесь… Ждут…
Настя
распахнула перед ним дверь в ближайшую комнату. Там на диване и двух креслах,
вокруг журнального столика, увенчанного тортом и бутылкой нераспечатанного
шампанского, сидели в позах усталого ожидания плюшевый медведь с полуоторванным
ухом, кукла Барби, рыжий заяц с морковкой в лапах и обезьяна, насмешливо
взирающая на всех стеклянными глазами.
—
Та-ак, — ошеломленно покачал головой Влад, — Хороша съемочная группа. Ну,
знакомь. Кто из них режиссер-постановщик?
—
Он не смог прийти… Поехал на встречу с продюсером… А вот это, — жест в
сторону зайца, — помощник режиссера Гарик.
—
А медведь у тебя кто?
—
Он не из группы. Он из деревни, друг детства. Везде со мной ездит.
—
Что у него с ухом?
—
Черныш по двору таскал, помните нашу собачонку?
—
Конечно, помню. А где мой бутерброд?
Он
оказался в центре стола, на чайном блюдце. Но вначале пришлось открыть шампанское,
произнести тост, съесть принесенную из кухни мясную запеканку, еще раз выпить,
закусив куском торта. Поэтому бутерброд остался нетронутым. Квартирное безлюдье
объяснилось просто: хозяйка, пожилая болезненная женщина, уехала с ночевкой к
дочери, Галка же, подруга сердечная, нашла себе какого-то вдовца, у него вот
уже с месяц днюет и ночует. Звать к себе кого-то из съемочной группы Настя, по
ее словам, пока не решилась. Рассказала про съемки. Показала, как замахнулась
подносом на «клиента», как тот вначале отшатнулся, а потом побежал. Сложив
ладони рупором, объявила басом: «Снято!» Засмеялась: «Таким голосом ваш Стас
Климко с нами общается». Потом копировала мелькавшего на съемочной площадке
помрежа Гарика — он суетился и без конца что-то помечал в своем большом
блокноте, громко прицокивая языком…
10.
…
Они сидели на диване, переместив мишку-рваное-ухо и стеклянноглазую обезьяну в
кресло.
—
А помните… — Настя запнулась. — Помнишь, как мы в автобусе ехали?! Я у окна
сидела, а вы… Ну, то есть ты — у прохода… И я без конца рассказывала… Мне
казалось, если не расскажу — умру… А ты еще и расспрашивал.
—
Издержки профессии… Любой разговор превращаю в интервью…
—
Меня, может быть, это спасло. То, что ты так поговорил и в деревню со мной
поехал. Я ведь думала: приеду — утоплюсь в Клязьме. От позора. Написала же
родителям, что замуж вышла, а возвращаюсь без мужа и без работы… Нет, Влад,
давайте, то есть давай пересядем: я в автобусе с той стороны сидела, мне так
привычнее…
Они
поменялись местами, и она заулыбалась, глядя на него сбоку.
—
А еще я помню, как ты смотрел на ребеночка с мамой, они на соседнем сиденье ехали.
И когда автобус качало, плечо твое чувствовала… Хотелось голову положить…
Знаешь, я тут одни стихи нашла, хочешь, почитаю?..
Странное
чувство владело Степницким: он не узнавал Настю. Неужели вот эта стройная
красивая юная женщина ехала с ним по Владимирскому тракту сквозь зной и
дождь?.. Расказывая о своей беде… Плакала, уронив голову в колени… Два с
половиной месяца прошло, а она другая. И держится иначе, и говорит. Читает
стихи, увиденные, по ее словам, в вагоне метро: у сидевшей рядом женщины был в
руках развернутый томик.
Не думаю, не жалуюсь, не спорю.
Не сплю.
Не рвусь
ни к солнцу, ни к луне,
ни к морю,
Ни к кораблю.
Не чувствую, как в этих стенах жарко,
Как зелено в саду.
Давно желанного и жданного подарка
Не жду.
Не радует ни утро, ни трамвая
Звенящий бег.
Живу, не видя дня, позабывая
Число и век.
На, кажется, надрезанном канате
Я — маленький плясун.
Я — тень от чьей-то тени. Я — лунатик
Двух темных лун.
—
Я прочитала и подумала: это про меня. Ведь это я «тень от чьей-то тени».
—
Ты хоть знаешь, чьи это стихи?
—
Не знаю. Не успела спросить — женщина вышла на остановке.
—
Как же ты их запомнила?
—
Успела прочесть два или, кажется, три раза.
—
Надо же, у тебя актерская память… А стихи, по-моему, цветаевские…
—
Еще я помню, как мы целовались… За столом, когда соседи пришли… Под
папашины крики: «Горько!»… Губы распухли… Помнишь?
—
Мне кажется, это были не мы… Ты уже другая. И я, наверное, другой.
—
Неправда! — она, вдруг привстав, цепко обняла его шею и, прижавшись к нему, стала
повторять: — Неправда-неправда-неправда это!.. Ты такой же! И я — такая же!..
Как там, ночью, на терраске. И — на Клязьме, под сосной.
…
И снова увидел Влад, как вспыхнула живой солнечной дорожкой речная излука, услышал
зазвеневшую в траве перекличку кузнечиков, и тень дубовой рощи на соседнем
холме поманила к блестевшему у его подножия болотцу с неподвижно маячившей в зарослях
куги цаплей. И спустившись с крутого откоса к береговой кромке, они с Настей
кинулись в бегущую к их ногам золотую рябь. И река приняла их в свою сумрачную
прохладу, соединив их руки, их лица, их тела в объятие двух родных душ,
нечаянно обнаруживших друг друга в круговерти суетной жизни.
…
А собираясь уходить, он заметил на тумбочке, в ворохе каких-то квитанций,
темно-красную книжицу — это был Настин паспорт. И пока его хозяйка плескалась
под душем, Влад выяснил: день рождения у нее не в октябре, а в мае.
Сказал
ей об этом, когда она вышла из ванной комнаты. И добавил:
—
Обманывать нехорошо.
—
Но иногда ведь немножко можно, — засмеялась она, прислонившись к его лицу
влажной щекой. — Чтобы спастись…
—
От чего? — спросил он.
—
От одиночества, — ответила она.
Призраки в зеркалах
1.
Разбудил
Влада телефонный стрекот, пробившийся сквозь вязкий сон. В этом сне, путаясь в
ивовых зарослях, в болотистой высокой траве, он пытался выбраться к блестевшему
невдалеке полотну воды, к огромному озеру-морю, утопившему противоположный берег
в синей дымке. Там, в той сновидческой реальности, зачем-то очень нужно было Владу
это странное озеро, но выйти к нему не удавалось: мешали ивовые ветви,
хватавшая за ноги трава и трескучий сигнал мобильника. Нашарил трубку. Включил.
Басистый, с хрипотцой, голос спросил участливо:
—
Спите? Виноват, дело срочное. Я только что с владимирской электрички… Нужно
встретиться…
Звонил
бывший мент Сидякин.
—
Что-то случилось, Егор Савельевич?
—
Нападение случилось. Сумку с бумагами и диктофоном у меня отобрали.
—
Кто?
—
Знать бы кто. Двое. Крепкие мужички совсем неуголовной внешности. Один вырвал
сумку, второй двери держал. Выпрыгнули на платформу, когда поезд тронулся. Вы
где сегодня?
—
В журнале.
—
В «Сельских далях»?
—
Да. Буду примерно через час. Годится?
—
Годится. Я вас там подожду.
Вышла
из своей комнаты Елена, спросила, запахивая халат, кто звонил. Вздохнула —
опять устроил себе нервотрепку, не можешь без нее. Ушла, сердитая, на кухню.
Оттуда вдруг крикнула (голос другой, повеселевший):
—
Снег выпал!..
Это
был первый снег, он припорошил тротуары, облепил провода и ветви деревьев, отчего
они стали казаться прозрачно-воздушными. Влад у окна пил кофе, смотрел, как ползут
по белой улице неуклюжие оранжевые машины, убирающие снег, как тянутся к школьному
крыльцу черные фигурки, обремененные ранцами за спиной. И вспоминал сон.
Рассказал о нем Елене.
—
Нам стало сниться одно и то же, — сказала ему жена. — Я тоже под утро бродила
во сне по какому-то топкому берегу, зачем-то рвалась к воде… К такой, знаешь,
просторной-просторной! Сверкающей!.. Но так к ней и не подошла.
—
По-моему, то, что тебе и мне сверкало сквозь ивняк, называется Лекшм-озером…
Она
тоже бродила во сне… Мы оба бродили, но порознь… Влад снова, в который раз
за всю их длинную супружескую жизнь, подивился тому, как чутко отзывается
Еленино естество на происходящее с ними… Да, он, кажется, заплутался в своих
переживаниях, увяз в обязательствах, порожденных его неистребимой
отзывчивостью: дома, с Еленой, думает о Насте, о ее неясном будущем, а бывая у
Насти, беспокоится о Елене, предполагая: она наверняка обо всем догадывается,
но молчит, затаив в себе саднящую тайну их семейного бытия… Ну, нет у него
сейчас ответа на главный вопрос: как ему быть с Настей, с которой каждый день без
конца говорит по телефону… И тянется-тянется к ней так же неостановимо, как и
она к нему… Да неужели то, что так долго связывало его с Еленой, умерло естественной
смертью?.. Тихо. Без мук. Еще до Насти. А ее появление обнажило истину. Что
теперь с этим делать?.. Исповедаться жене, рассказав ей обо всем с беспощадной
к себе самому откровенностью?.. Но можно ли быть откровенным в ситуации, когда
сам еще не понимаешь, в какие дебри забрел.
—
О каком озере ты говоришь?
—
Помнишь, еще до рождения Ксюхи, мы ездили в Каргополь, к бабке Ульяне, смотреть
ее глиняные игрушки, и по совету местных рыбачков завернули в архангельскую тайгу?!.
А там роскошные белые ночи, озеро, похожее на море, на его берегу дом старика и
старухи, они вместо «чай» говорили «цай»… Звали: идите цай пить…
Елене
тогда было девятнадцать, ему двадцать пять, всего год женаты. Он в то время
часто брал жену в командировки. Эта запомнилась, как ожившая сказка:
десятиместный самолетик взлетел в Каргополе, а через полчаса сел на лесную ромашковую
поляну, выпустив молодую чету Степницких и приняв в свое тесное чрево двух
деревенских теток с громоздкими кошелками. И — улетел. А на поляне — никого.
Пошли наугад, по еле заметной тропке. Выбрели из леса в поле цветущего льна —
бледно-голубое пламя его мелких цветов обвивало ноги; шли будто по колеблющейся
воде, отразившей здешнюю живую синеву северного неба. Затем пересекли полоску
желтеющих овсов и вышли на берег громадного озера, к нескольким избам,
срубленным по северному обычаю в два этажа: нижний — хозяйственный, с
сеновалом, верхний — жилой. В первой же избе их приняли на постой со словами:
«Живите хоть до зимы, если понравится».
Спали
на сеновале. Влад ездил с дедом (высоким, костляво-жилистым, говорившим и
двигавшимся медленно — ему было восемьдесят) на длинной тяжелой лодке ставить
мелкоячеистые сети, а потом выбирать их. Там ловился снеток, редкая рыба
(«царская!» — говорил дед), она водилась только в труднодоступных таежных
озерах. Бабка учила Елену умываться, наклоняя висевшую на длинных цепочках
медную лохань с острым носиком, варила уху из снетка, подсказывала, в какой
лесной стороне больше грибов и ягод. По лесу Влад с Еленой ходили осторожно,
дед предупредил: пойдете через овес — глядите, если мятый, это медведи
валялись, им так нравится. Свежие медвежьи следы они видели у зарослей малины.
А как-то заметил Влад характерные вмятины с отпечатками когтей у часовни —
бревенчатой церковки с крестом, поставленной в лесу, на краю обширной впадины,
заросшей молодым осинником. Елене не показал — не стал тревожить ее воображение.
Часовня же была обихоженной: под иконкой на столике было расстелено свежее
полотенце с вышивкой, а на нем — конфеты и россыпь мелких монет.
Они
прожили у стариков целую неделю — до следующего самолета. И никогда и нигде
потом не переживали чувство покоя с такой полнотой, с таким ощущением его
счастливой бесконечности, с таким обилием света словно бы однажды упавшего в
тайгу и навсегда ставшего бескрайним Лекшм-озером.
Съездить
бы еще раз туда, подумал Влад, допивая кофе. Но сохранилась ли та деревушка? И
та часовенка? Да и можно ли, в их нынешнем положении, думать о поездке куда-либо
вдвоем?.. А если втроем?.. Боже правый, чего только не придет в воспаленную
голову… Это же невозможно!.. Но — почему?.. Ведь он уже сейчас не
представляет себе своей жизни без них обеих… А что будет через два-три
месяца?.. Через год?..
—
Хотел бы туда опять? — спросила его Елена, пытаясь понять, о чем он думает.
—
Хотел бы, но… Боюсь, все там другое. И мы другие.
—
Чувствуешь свой возраст?.. Наконец-то!.. Пора бы унять свои амбиции и жить спокойно.
Без ранних звонков и редакционной дерготни. Да, кстати, дочка звонила, они с
Олегом на днях заглянут — с сувенирами из Турции. И вообще, тебе не кажется,
что мы как-то скучно живем? В театре полгода не были. В гости не ходим, к себе
не зовем…
Влад
знал, как это у жены называется: эмоциональный голод. Литредакторской работой в
издательстве, тамошними женскими чаепитиями и рутинными конфликтами с авторами
пухлых рукописей этот голод не утолишь. Нужна встряска. Театр? Тут как повезет.
Вдруг постановка неудачная, хватит пяти минут, чтобы поговорить и забыть. А вот
гости — вариант беспроигрышный.
—
Стас, кажется, заканчивает фильм. И Евгений Вольский со своей Зиночкой давно у
нас не были… Может, зазвать их к нам?
—
Конечно, зазвать! Я пирог испеку… Новую кофточку надену… И — новые
серьги!..
—
Заметано! — кивнул Влад, неся чашку в мойку.
И
потом, спешно собираясь на встречу с Сидякиным, убеждал себя в том, что все
как-то наладится, правда, не знал, как именно. А выходя из подъезда на улицу,
остановился, ослепленный белизной тротуара, деревьев, автомобилей,
припорошенных снегом, вдохнул морозный воздух и подумал: надо позвонить
Насте… Сейчас же!.. Поздравить ее с первым снегом!..
2.
Журнал
«Сельские дали» располагался у Красных ворот, в старинном высоком здании,
выходившем окнами на Садово-Кудринскую. Длинные лестничные пролеты. Гулкие коридоры.
Пестрые вывески офисов на высоких дверях. И — толпы курильщиков у окон, на
межэтажных площадках.
Там,
на девятом этаже, Степницкий обнаружил Сидякина, стоявшего с сигаретой у массивного
подоконника. Скуластое лицо выбрито. Кожаная кепка сдвинута на глаза. Кожаная
куртка распахнута. И как вызов однообразию светился из-под нее пунцовый
галстук. Попробуй догадайся, что человек только что из командировки. Не любил
Сидякин распущенности, особенно в одежде, хотя, став несколько лет назад
вдовцом, жил один… Он смотрел в окно, прищурившись, будто во что-то целился.
—
Что вы там увидели, Егор Савельевич?
—
Да вон голуби… Снег выпал, а они воркуют…
—
Им-то что… А вот как нам теперь быть, без ваших бумаг и диктофона?.. Пропала
командировка?
—
Ну, почему сразу пропала… Может, наоборот — сложилась как нельзя лучше?!
…
В Ликинске материалы дела о наезде на лыжника Сидякину посмотреть, разумеется,
не дали. Да он особо и не настаивал, объяснив, что приехал по письму «закрыть
жалобу». Мол-де, в письме одни эмоции, понять можно — парень калекой остался,
ну да сам, видимо, виноват, не лезь «под полозья». А ему, корреспонденту
журнала «Сельские дали», теперь вот лишние хлопоты — со всеми надо поговорить,
чтоб за командировку отчитаться.
Тактика
опробованная. И здесь она сработала. Сидякина даже не попросили показать
письмо, так он был убедителен. И не помешали ему съездить в деревню Цаплино —
встретиться с несчастным лыжником Ваней Котковым, поговорить с его деревенской
родней и с теми, кто был свидетелем наезда.
Картина
же наезда была впечатляющей: водитель снегохода Ивантеев, москвич, владелец
контрольного пакета акций всех жизнеспособных предприятий Ликинского района, а
также большого дома в Цаплино, в тот воскресный день у подножия горы «рисовал
петли». Гора же эта у здешниих ребят была главным зимним развлечением — с нее
скатывались на лыжах, санках и пластмассовых «ледянках». Когда снегоход возник
из-за кустов и на максимальной скорости пересек спуск с горы, сбив лыжника, они
не сразу испугались. Стали поднимать упавшего, а он валился из их рук в снег.
Со стоном.
Снегоход,
сделав петлю, вернулся. Водитель Ивантеев, не глуша мотора, крикнул: «Ну, чего
с ним? Притворяется, да?» Потом все-таки подошел. Наклонился и, поморщившись,
сказал: «Везите его на санках домой, там оклемается». Причем те, кто был рядом,
почувствовали исходивший от Ивантеева резкий запах спиртного. Приехавшая по
вызову «скорая» отвезла мальчишку в ликинскую больницу, откуда в милицию
поступило сообщение о наезде гражданина Ивантеева Валерия Власовича на
подростка Ивана Коткова.
Милицейский
следователь Краснянский приехал в Цаплино на следующий же день. Обошел тех, кто
видел, что произошло. Сердито спрашивал: «Не хотите сесть в тюрьму за
лжесвидетельство? Тогда так и пишите в объяснении, что Котков сам из лихости
поехал наперерез снегоходу, и тот не успел увернуться… Понятно?.. Пишите-пишите!..»
«Это
был как сеанс гипноза», — рассказывали цаплинцы Сидякину (под диктофон). Но
сейчас, насмотревшись на мучения искалеченного Вани Коткова, готовы на суде
рассказать всю правду. А копии тех написанных под диктовку Краснянского
свидетельств Сидякин все-таки добыл известным одному ему способом (о нем он
туманно объяснил Степницкому: «Я же бывший мент… Ну, неужели со своими
коллегами, работающими в канцелярии и в архиве, я не найду общего языка?..»).
С
Краснянским Сидякин увиделся на второй день своей командировки: полноватый
увалень, маленькие зоркие глазки, обтекаемые ответы. Да, сейчас он не в
милиции. Предприниматель. Ремонтирует дома. Работает, не нарушая правовых норм.
Почему ушел из милиции? Мало платят. Встречался ли с Ивантеевым? Да, беседовал
с ним по поводу эпизода с лыжником. Других контактов не было.
И
на следующий же день Сидякин почувствовал за собой слежку. Он не сразу разглядел
этих двух, заприметил же только потому, что они избегали встречаться с ним взглядом.
«Топтуны недоделанные»,— обругал их мысленно. А на четвертый день, ранним утром
увидев во владимирской электричке, удивился: их что, занарядили ходить за мной
и по Москве?
Электричка
была переполнена, и Сидякин, стиснутый толпой у дверей, не сразу заметил, как
один из двоих оказался рядом. На остановке в Петушках, в тот момент, когда поезд
должен был тронуться, этот тип рванул у Сидякина сумку, висевшую через плечо на
хлипком ремне, и ломанулся с ней через толпу, к выходу, где его приятель держал
двери. Они выскочили на платформу, когда электричка уже пошла.
—
И вы не дернули стоп-кран?
—
До него сквозь толпу было не дотянуться.
— Что ж нам теперь делать?
— Да все то же, только с учетом: эти
ребята могут пойти на все…
И Егор Савельевич, распахнув расстегнутую
куртку пошире, продемонстрировал Степницкому емкие внутренние карманы. В левом
помещались бумаги в полиэтиленовой оболочке, в правом — диктофон.
— Вы ж говорили, что диктофон в сумке?
— Там диктофон старый, пленочный. Для
отвода глаз. А этот цифровой. В нагрудном кармане пиджака, под носовым платком
носить можно.
— Но какие-то бумаги в сумке были?
— Да. Владимирские газеты. Жаль, в них
немало любопытной информации, но обойтись можно. Ну и старенький бритвенный
прибор с зубной щеткой тоже жаль.
— Вы что, догадывались, как эти топтуны
себя поведут?
— Да я всегда так в командировках
страхуюсь. Особенно когда чувствую на себе пристальные взгляды… Где вы
собираетесь все это публиковать? Здесь, в «Далях», или у себя — в «ЛЖ»?
— Эту историю нужно публиковать везде!..
Чтоб был резонанс. В журнале я текст сделаю за вашей подписью. Не возражаете?..
Они поднялись выше на этаж, прошли по
коридору к двери с табличкой: «└Сельские дали“, главный редактор Колюшин Виктор
Иванович». В тесной приемной, вокруг стола секретарши Валентины, говорившей по
телефону, толпились люди. Увидев Сидякина со Степницким, она, прикрыв рукой
трубку, громким шепотом произнесла:
— Срочно к Виктору Ивановичу! Он ждет!
Стены кабинета Колюшина были увешаны
плакатами прошлых лет: «Болтун — находка для шпиона!», «Пятилетку — за три
года!», «Жить стало весело, жить стало хорошо!». Виктор Иванович, щуплый
очкарик, смешливо щурившийся, их коллекционировал, уверяя, что эти, по его
выражению, «раритеты» — самое выразительное свидетельство пережитой нами эпохи.
Журналом он руководил второй десяток лет, превратив его в последние годы в
независимое издание с шестизначным числом подписчиков — благодаря постоянным
читателям рубрик «Сад-огород», где публиковались самые востребованные российскими
дачниками практические советы.
Увидев вошедших, Колюшин вскочил из-за
стола, быстро пошел навстречу с гримасой не то смеха, не то плача, на ходу
рассказывая о вчерашнем телефонном звонке.
— Нет, но что происходит, не понимаю!..
Прежние времена вернулись?.. Статья еще не написана, а ее будущий персонаж уже
пытается нам перекрыть кислород!.. Знаете, кто звонил?.. Сам Ивантеев!..
— И чего требовал? — спросил Степницкий,
пожимая ему руку.
— Чтоб мы «перестали под него копать»!
Какова формулировка? Да мне так надоело в прошлые годы быть чертиком на
веревочке, что сейчас, когда мы наконец-то свободно задышали, я даю вам
команду: ребята, копайте-копайте! Как можно глубже копайте!
Он вернулся за свой редакторский стол и,
нажав клавишу аппарата прямой связи, распорядился:
— Валентина, три чая! Самого крепкого!
3.
На допремьерный просмотр Степницкий
опоздал. Он вошел в зал, когда на экран уже выползало пляшущими буквами
название комедийного фильма: «Призраки в зеркалах». Свободные места оказались
только в конце зала, рассмотреть оттуда сидевших в первых рядах было трудно, но
он знал: Настя где-то там. Скорее всего, рядом со Стасом Климко, открывшим, как
он сам недавно сказал, актерский талант в девчонке из массовки. Влад с этим не
спорил. Ведь он всего лишь посоветовал Стасу внимательно взглянуть на нее, а
тот, увидев ее в сюжете с подносом, заставил сценариста дописать несколько
эпизодов. Из них на фоне основного действия — возникновения гигантской
финансовой пирамиды — и прорисовался карьерный взлет вздорной официантки,
ставшей к финалу фильма вальяжной, блистающей бриллиантами владелицей
ресторана.
Картина,
как и задумывалась, была пародийна, в ее персонажах угадывались знакомые по
светской телехронике самодовольные лица, упоенные регулярным мельканием на экранах
ТВ. Для Стаса Климко, известного своими психологическими драмами, к которым
легковесные рецензенты клеили ярлыки «депрессивного кино», этот фильм был
попыткой освоения реальности в новом для него жанре. Попыткой удачной — так
решил для себя Влад. И следя за экранными коллизиями, возникавшими в карьере
бойкой официантки, которую так достоверно играла Настя, дивился: откуда в ней,
деревенской девчонке, такое коварство, такая наглость и изворотливость? Неужели
успела «подсмотреть» у других? Или все это таилось в ней самой, а он,
простодушный идеалист, не разглядел?
Когда
пошли финальные титры и зал осветился, Влад узнал Настю не сразу. В пестрой
толпе, возле рослого Стаса, как всегда, блиставшего своей выправкой и
аристократической полуулыбкой, стояла дама в длинном, до пола, иссиня-черном
платье. Ее гибкая фигурка просвечивала сквозь прозрачно-тонкую белую шаль,
стекавшую с хрупких плеч. Каштановые локоны обрамляли бледное, скованное
тревожным ожиданием лицо. Стас что-то объяснял пожилому, одетому в смокинг
внимательному человеку, чья голова была словно бы окутана облаком серебристой
седины, а лицо, известное по множеству кинофильмов, казалось, только что сошло
с экрана. Степницкий знал его и по рассказам Стаса: это был профессор
театрального училища, которое когда-то Стас окончил.
Подойдя,
Влад услышал знакомый чеканный голос:
—
Да, друг мой, фильм, вне всякого сомнения, удался, он в меру смешон и в меру социален,
но я бы все-таки предпочел видеть что-то поставленное тобой на театральной
сцене… Ну, хотя бы «Белую гвардию»… И тебя самого в ней!.. Каким молодцом
ты там однажды был в роли Шервинского!
—
Вышел я уже из возраста Шервинского. Года к суровой режиссуре клонят, — ответил,
улыбаясь, Стас.
—
Я понимаю, перед соблазном режиссуры устоять трудно, — сочувственно кивнул профессор,
всматриваясь в стоявшую рядом женщину, и уточнил: — А вы, милочка, тоже заняты
в фильме?
—
Не узнали? — Стас был этим явно доволен. — Спешу представить: будущая знаменитость
Настя Ермолаева, сыграла в моем фильме официантку, ставшую владелицей ресторана.
—
Чудо перевоплощения, — снисходительно усмехнулся профессор. — Что закончила?
—
Она даже еще не поступала… Наша находка… Из деревенской глубинки!..
Возьмите ее в свой курс…
—
Шутишь, друг мой, первый семестр к концу идет… Да и что это вы так напряжены,
милочка?
—
Очень волнуюсь, — призналась Настя, сделав книксен. — Я вас столько раз в кино
видела!..
—
Ну, и что… Подумаешь, кино… Из пятнадцати дублей один удачный…
Театр — вот это да!.. Там никаких дублей — ты или сыграл, или провалился…
А провал равносилен смерти… Там каждый спектакль — решение гамлетовского
вопроса: быть или не быть?.. А давайте-ка прямо сейчас и проверим, быть ли вам
на сцене. Ну-ка скажите мне, старому, седому, заслуженному, только два слова:
«Пошел вон!» Скажите так, чтобы я вам поверил.
Продолжал
улыбаться Стас. Напрягся за его спиной Степницкий. Бывшая официантка Настя,
ощущавшая себя в черном платье и белой шали дамой пушкинских времен, замерла,
понимая, что профессор не шутит… Это всерьез… Как все в нашей жизни…
Особенно в здешней, московской… Вон и поредевшая толпа, словно почувствовав
что-то, замедлила возле них свое движение. Остановился поток лиц.
Такой
поток мучил ее своим мельтешением перед сном, когда она выматывалась за день,
таская тяжелые подносы. Там разные были лица. Одно ее особенно отвращало: масленые
глазки, лоснящаяся лысина и вкрадчивый голос, зовущий в койку. За деньги. Она
могла ему нагрубить — с риском потерять место. Поэтому молчала. Зато мысленно
говорила все, что могла. В том числе и эти два слова, которые от нее ждут.
И
словно бы увидев сейчас масленые глазки человека с лоснящейся лысиной, она сказала
уважаемому седовласому профессору, вложив в свои слова все отвращение, которое
накопила за год работы официанткой:
—
Пошел вон!
Отшатнулся
профессор, не ожидавший такого напора. Но все же уточнил:
—
Это вы мне?
—
Да, вам!.. Пошел вон!.. — повторила Настя, повысив голос до металлической звонкости,
и угрожающе качнулась в его сторону так, что белая шаль от этого движения поползла
с ее плеч.
Отступил
на шаг профессор, покачал серебристой головой. Признался:
—
Не ожидал… Какая страсть!.. — и, улыбаясь, добавил: — Вот что, милочка,
приходите ко мне в училище. Я поговорю с ректором. В любом случае считайте, что
вольнослушательницей я вас к себе уже взял.
Они
двинулись к выходу, в зал пресс-конференций. Профессор придерживал Настю за
локоток, что-то говорил о ее красивой шали, спрашивал, кто у нее родители
(«Мама — доярка?! Как интересно!.. А разве доярки сейчас существуют? Неужели
там еще не все автоматизировали?»). Стас и Влад шли следом, в шлейфе ароматов
Коко Шанель, исходящих от локонов, от хрупких плеч Насти, и Влад, пытаясь
отогнать от себя нарастающее чувство потери, думал, успокаивая себя, что теперь
у нее все будет хорошо, что он ей уже не очень-то нужен и как же она
замечательно выдержала этот внезапный экзамен, только вот с парфюмом, кажется,
переборщила.
После
пресс-конференции в небольшом зальчике, где Стас Климко объяснял, почему, на
его взгляд, нынешнему зрителю необходимо зеркало («Большинство людей
проживают не свою жизнь… Они призраки!.. Рабы навязанных им стереотипов!..»),
где язвительные журналисты интересовались, есть ли у него альтернативная
программа человеческого бытия, и если есть, то как она представлена в фильме
(на что Степницкий позволил себе громкую реплику: «Но фильм не философский
трактат, бессмысленно ждать от него то, что ему не свойственно!»), — народ
наконец стал расходиться. Внизу, в гардеробе, Стас, смеясь, пожал руку Владу
(«Спасибо за поддержку, ты настоящий друг!»), взяв Настю за плечи, осторожно
встряхнул, всматриваясь в ее лицо («Ну что, Ермолаева, начинаем делать новую
жизнь?»), а увидев в толпе серебристую голову профессора, торопливо распрощался
(«Надо с ним еще кое-что обсудить. Ну, пока! Теперь — до премьерного показа!»).
На улице сеялся мелкий дождь. Он
бесследно смыл первый робкий снег. Тротуары, троллейбусы, автомобили, плывущие
зонтики над потоком прохожих влажно блестели в смешанном свете желтых фонарей и
фиолетово-красных рекламных текстов, бегущих по фасадам Тверской улицы. Зазывно
сияли щедрые витрины дорогих магазинов. Центральный телеграф поминутно моргал
над своим входом цифрами, напоминая погрязшим в суете москвичам сегодняшнее
число и температуру воздуха. А из Камергерского переулка смотрел с высокого
постамента на нынешнюю жизнь стоящий во весь рост, худой, изможденный Чехов,
таганрогский пришелец, однажды покоривший Москву и оставшийся в ней навсегда.
— Скажи мне, — расспрашивал Влад идущую
рядом, под его зонтиком, Настю, — с кого это ты «срисовала» хозяйку
ресторана?.. Такие вроде в деревнях не водятся.
— Да у нас в Ликинске продавщица была, в
продуктовом, возле школы, злая хитрованка. Улыбалась всем, а сама — того и
гляди, укусит.
— Ну и как ты себя сейчас ощущаешь?.. Ведь
ты сегодня, похоже, покорила Москву… Крикни ей: Москва, ты моя!
— Меня одну Москва не услышит, — Настя
смотрела на него из-под фетровой шляпки (опять они вошли в моду)
вопросительно-испытующим, смеющимся взглядом. — Так ведь? Что ей один мой
писклявый голос. Вот если крикнуть вдвоем…
— Вдвоем нельзя. Одиночный выкрик — это
чудачество, а двойной — организованное хулиганство. Лучше я у тебя возьму
интервью: Анастасия Ермолаева, вы сегодня счастливы?
— Да, я сегодня счастлива!
— Почему?
— Потому что случилось то, о чем я
боялась мечтать.
— Прямо-таки боялась?
— Конечно. Это городские девчонки ничего
не боятся. А деревенские — они другие.
— Тихие, обаятельные… Поэтические
натуры…
— Задавленные… Робкие… Чувствуют себя
в городе второсортными.
— Но вы-то, Ермолаева, робостью не
отличаетесь.
— Отличалась, да еще как!.. Пока не
оказалась в самодеятельности… Сцена, даже маленькая, школьная, из любого
трусишки сделает героя.
— Ура-ура! Да здравствует школьная
самодеятельность!
Они спустились в метро. Человеческий
поток здесь, свиваясь в водовороты, безостановочно шелестел, дышал, тасовал
улыбки, взгляды, обрывки фраз. На перроне, у дверей подъехавшего поезда, Влада
и Настю подхватила толпа. В тесноте грохочущего вагона, прижатые друг к другу,
они молчали. Настя, держась за локоть Влада, время от времени поднимала взгляд,
улыбалась ему. Губы ее беззвучно шевелились.
Влад, наклонившись, спросил:
— Что ты там шепчешь?
И Настя, приподнявшись на носки,
прислонив губы к его уху, произнесла протяжно, словно пропела:
— Ты мой герой!.. Только мой, и больше
ничей…
4.
В
тот день снова пошел снег. Он косо сеялся на московские крыши, тротуары, автомобили,
облеплял фонарные столбы, стволы и ветки деревьев, выбеливал зонтики, обещая
скорый приход зимы, свежесть морозного воздуха, бодрое ощущение быстротекущего
времени. Была среда, день планерок, и обожаемый женщинами писатель Евгений Николаевич
Вольский, с трудом добравшийся до редакции сквозь московские пробки, восседал
посредине коридорного диванчика, сладко щурясь, живописуя окружившим его верстальщицам,
как он третьего дня, будучи за рулем, провел в уличном заторе на Чистых прудах ровно два часа тридцать четыре
минуты. И не умер от приступов слепого, всесокрушающего гнева только потому,
что все это время мысленно сочинял вторую статью о проблемах дорожных пробок и
попутно шепотом произносил ужасные непечатные слова.
—
Но почему шепотом?.. Сейчас даже артисты со сцены их громко произносят… Наверное,
в автомобиле была дама? — смеялись девушки, и Евгений Николаевич, посверкивая
очками, прищуривая левый глаз и шевеля серебристой подковой усов, объяснял:
—
Представьте, я был совершенно один, как молодой месяц в бледном вечернем небе,
но я же воспитанный человек и не могу оскорблять собственный слух непотребными
словами. Или у кого-то по поводу моей воспитанности есть другое мнение?
Именно
в этот момент в коридоре появилась Софья Волобуева, напоминавшая сегодня своей
округлостью и стремительностью пушечное ядро. После публикации статьи о «спидоносцах»
она стала передвигаться по редакционным коридорам еще быстрее. Но тут, услышав
концовку фразы, остановилась, словно споткнувшись. Спросила:
—
Вы здесь о чем? Статью обсуждаете? Чью?
—
Нет, дорогая Софья, планерка начнется, — Вольский, эффектно выбросив вперед
руку, взглянул на блеснувшие из-под пиджачного рукава «капитанские» (как он
утверждал) часы и уточнил: — Ровно через тридцать две с половиной минуты. Но не
здесь, уважаемая, а в кабинете главреда.
—
Да знаю я, знаю, — нетерпеливо сморщилась Волобуева. — Просто я давно хочу вас
спросить как писателя: вы мой «Заговор спидоносцев» читали?.. На него столько
откликов пришло… Хочется узнать и ваше мнение.
—
Не читал, — потупился Евгений Николаевич, пряча скользнувшую в усы усмешку. — У
меня ведь Тургенев еще не весь прочитан.
Возникла
пауза. Кто-то из сидевших на диване рядом с Вольским хихикнул. Волобуева
фыркнула и, застучав каблуками, двинулась дальше по коридору, неся в себе заряд
все сокрушающей энергии.
Она
торопилась. Ей только что позвонила из приемной главреда Вероника Павловна,
пригласила к себе, не объяснив зачем. Но как Софья ни спешила, не остановиться
и не спросить Вольского о своей статье не могла. Потому что вот уже почти месяц
со дня публикации ей мерещилось, будто о ее статье говорят все. Ей виделась в
мечтах обложка книги с эффектным названием, исполненным резкими, как вспышка
молнии, штрихами, что-нибудь вроде: «Будьте бдительны!.. Сенсационные
расследования Софьи Волобуевой». Она даже одеваться стала иначе — смело
подчеркивая округлости своей фигуры, приходя в редакцию в укороченной юбке и
пестрой, широко расстегнутой кофточке, являвшей всем глубокий вырез с двумя
молочного цвета шарами, готовыми выпрыгнуть из тесного плена.
А
пока она шла в приемную, предполагая, что это вызов к главреду (для получения ответственного
задания, конечно!), пока здоровалась с Вероникой Павловной, принимая из ее рук
телефонную трубку, пока вслушивалась в нервную речь звонившего, понимая наконец,
что случилось непоправимое, в эти же минуты в «чуланчике» Степницкого шел не
совсем обычный и тоже обещающий интересные последствия телефонный разговор.
…
Молодой голос с официальной сухостью вначале уточнил, он ли, Влад Константинович
Степницкий, был в июле в Ликинске Владимирской области, после чего опубликовал
в «ЛЖ» статью о местной безработице. Получив подтверждение, говоривший
представился пресс-секретарем Валерия Власовича Ивантеева, ответственного
работника Минсельхоза, курирующего названный регион. Объяснил: звонит по его
поручению. Дело, оказывается, в том, что статья Валерию Власовичу показалась
интересной, но неполной. Он предлагает Степницкому ознакомиться со
справкой, только что отправленной на электронный адрес главному редактору «ЛЖ»,
и подготовить вторую расширенную статью о том, что, несмотря на отдельные
недостатки, экономика этого края развивается, модернизация идет, народ с
каждым днем живет все лучше.
—
Вы предлагаете снова съездить туда в командировку?
—
Необязательно. Вы же там были и в целом знакомы с проблемами региона. В справке
же достаточно фамилий и цифр. Ваша вторая статья будет оплачена по рекламным расценкам.
По самому высокому тарифу, — и, понизив голос, пресс-секретарь добавил: —
Наличными.
—
Ну а если я все-таки захочу поехать туда, проверить ваши цифры и факты? Выяснить,
почему большинство сел и деревень вашего региона не газифицированы, хотя мы
первые в мире по запасам газа? Почему нет нормальных дорог? Отсутствует
медобслуживание? Закрываются сельские школы?
Возникла
пауза.
—
Но в справке есть все цифры, — замешкался пресс-секретарь. — Вы не верите официальному
документу?
—
Представьте себе, не верю. Вам, как я понял, нужно лишь укрепить имидж вашего
начальника. За деньги. Так вот передайте Валерию Власовичу, пусть он лучше
потратит их на прибавку к нищенской зарплате дояркам. Как владелец контрольного
пакета акций Ликинского молочно-товарного комплекса.
—
Я передам, — голос в трубке дрогнул, утратив свою официальность, в нем прорезались
просительные интонации, — но, может быть, вы сами ему позвоните?
—
Вы что, боитесь — он рассердится и лишит вас своего благорасположения?
—
Чего лишит? Я, извините, не понял.
—
Процитируйте ему мой совет и поймете. Удачи вам!
Степницкий
бросил трубку на аппарат, резко встал — три раздраженных шага к двери, три
обратно. Этот олигарх районного масштаба уверен, что всех можно купить! А как
он заволновался! Видимо, после звонка в «Сельские дали» решил действовать сразу
по нескольким направлениям. Значит, догадался: судебного разбирательства (как и
публикаций) по делу искалеченного мальчишки ему не избежать, и потому ему
понадобился благоприятный «информационный фон». Который сейчас можно купить. За
наличные. Причем наверняка не за свои, а за казенные. Любопытно, сколько газет
он уже «охватил» своим предложением? И знает ли, что ездивший в Ликинск от
журнала «Сельские дали» корреспондент Сидякин связан с «ЛЖ» и с ним,
Степницким? Судя по всему — нет. Пока — нет. Иначе бы действовал по-другому.
Надо об этом звонке срочно рассказать Егору Савельичу. Влад посмотрел на часы:
нет, не успею, пора на планерку.
…Тем
временем в приемной разворачивался финал драмы, названной потом редакционными
остряками весьма торжественно: «Крах заговора Софьи Волобуевой и ее спидоносцев».
Все стекавшиеся на планерку сотрудники невольно замедляли шаг в тесной приемной,
у стола Вероники Павловны. Потому что пройти в кабинет главреда мешала Волобуева,
перегородившая путь своим массивным корпусом, принявшим на этот раз форму
монументальной буквы «г». Нависая своей грудью над многофункциональным телефонным
аппаратом, переключенным сейчас на громкую связь (то ли провод с трубкой оказался
слишком короток, то ли любознательная Вероника Павловна пожелала услышать весь
этот диалог), Софья слегка вибрирующим голосом отвечала на чьи-то вопросы. Чьи?
— шепотом интересовались подходившие. Вероника так же шепотом объясняла:
телевизионщиков! Их съемочная группа ездила по статье Волобуевой снимать ее
сенсационный сюжет, но в названном городке не оказалось ни одного «спидоносца».
—
Вы с кем-то там общались? — гремел в аппарате раздраженный мужской голос. — С
кем?
—
Они просили не называть их имен.
—
Но назовите их нам, мы снимем этих людей со спины.
—
У меня нет при себе блокнота. Он затерялся.
—
Что значит — «затерялся»? Вы журналист или кто?
—
Возможно, его украли.
—
Кому мог понадобиться ваш блокнот? — уже кричал звонивший. — И в милиции, и в
мэрии этого города нам сказали, что вы позаимствовали свою историю с подброшенными
шприцами из шутливого фельетона местной газеты. Это так? То есть ваша статья —
тоже шутка? Но ведь надо же предупреждать!.. Вы знаете, сколько мы денег и
времени ухлопали на поездку съемочной группы?.. С аппаратурой… Чего
молчите?.. Соедините меня с главным редактором вашей газеты!..
Эту
просьбу Вероника Павловна незамедлительно выполнила, нажав нужные кнопки и
сообщив главреду, что с ним хотят переговорить из редакции теленовостей. По
срочному делу. И отключила громкую связь.
5.
Толпа
в приемной разбухала. Бродили по лицам сдержанные улыбки. Подходившие
спрашивали: что стряслось? Им объясняли, понижая голос. Гадали: уволят Волобуеву
сразу или вначале объявят выговор? Возле Софьи, стоявшей у главредовских дверей
с выражением жесточайшей обиды на невольных свидетелей ее унижения, толокся
долговязый Коллекционер Гриша — бормотал успокоительные слова. Последним
подошел фотокор Кирсанов, обычно в критических ситуациях вспоминавший слова
царя Соломона, выгравированные на его перстне: «И это пройдет». Но узнав, что
произошло, он произнес другую фразу: «Братцы, такого в нашей газете еще не
было!» Наконец аппарат Вероники Павловны под ее пальцем, алеющим свежим
маникюром, надтреснуто крякнул, и громкая связь голосом главреда глухо
возвестила: «Входите». Входили чинно. Рассаживались за длинным столом,
всматриваясь в непроницаемое лицо главреда, осененное серебристым ежиком,
заметно укороченным. В редакции знали: главред стрижется перед выездом за
границу. Куда сейчас? Опять в Лондон? Или в Амстердам? Нет, на этот раз в
Сан-Франциско, шепнула Степницкому перед планеркой Вероника.
—
Все знают, что произошло? — осведомился главред, сцепив руки на идеально пустом
столе. По общему молчанию было понятно: все. — Телевизионщики обещают нам
большие неприятности, и я сейчас в раздумье: звонить останкинскому начальству,
чтобы остановить их прыть, или оставить все как есть? Ну, посклоняют нас в своей
скандальной хронике, возбудят лишний интерес к газете. Говорят же литкритики:
лучшая реклама — это разгромная статья…
Мучительная
пауза повисла в редакторском кабинете. Кто-то упирался взглядом в стол, кто-то
смотрел в окно, за которым сеялся снег, выбеливая дряхлые сретенские крыши и
захламленные послеремонтными отходами переулки, сказочно преображая их, томя
полузабытыми ощущениями детства, когда будничная жизнь после снегопада вдруг
становилась празднично яркой, а все огорчительное отодвигалось в незримую даль.
Прервал
паузу угрюмый Степницкий:
—
До такого бестыдства газета еще не опускалась.
И
снова — тишина.
—
У кого-нибудь есть другое мнение?
Писатель
Вольский деловито прокашлялся и громко вздохнул:
—
Я думаю, в отделе сатиры и юмора надо открыть рубрику «Лучший враль недели».
Там тиснуть портрет Волобуевой с перечислениями всех ее врак и тем самым
извиниться перед читателями и коллегами-телевизионщиками.
—
Это бесчеловечно, — пробормотал Коллекционер Гриша. — В прежние времена, а их
сейчас многие стараются походя пнуть, берегли людей. Давали возможность исправиться.
—
Ну, да, — подтвердил Вольский, шевеля усами. — Особенно хорошо это в прежние
времена получалось в лагерях, на Колыме.
Сидевшая
недвижно Волобуева, пунцовая от бурливших в ней чувств, прошептала, подняв на
главреда молитвенный взгляд:
—
Меня ввели в заблуждение…
—
У Волобуевой профессиональный уровень низковат, конечно, — задумчиво глядя в
окно, вымолвил ответсек Павел. — Но, возможно, она проявит себя в другой сфере.
У нас, в секретариате, например, некому разносить полосы по отделам.
—
А у нас, в дирекции, — хищно качнулся в его сторону Вениамин Кузьмич, сверкнув
стеклами пенсне, — некому готовить рекламные материалы.
—
Я думаю, Волобуевой вполне можно поручить шуточную рубрику «Кто соврет лучше»,
— совершенно серьезно сказал, мелко кивая из-за своего тика, сидевший напротив
Софьи фельетонист Кризин. — И — устроить читательский конкурс. Представляете,
сколько придет откликов!..
Дивился
Степницкий происходящему, с трудом сдерживая эмоции. Он хорошо помнил, как в то
обожаемое Коллекционером Гришей время редакция освобождалась от забредавших
лгунов и халтурщиков. Нет, их никто не гнал, не прорабатывал на собраниях, с
ними просто переставали общаться. И они уходили. Сами. В «ЛЖ» того времени
сошлись журналисты, умевшие в цензурных тисках говорить читателям правду —
подтекстом, метафорой, эзоповым языком, видевшие смысл своей жизни в рассказе о
том, что на самом деле происходило тогда в стране. И честолюбивое редакционное
начальство, каждое утро приезжавшее на работу в шести автомобилях, ошеломленное
поразительно быстрым ростом тиража и авторитета газеты, шло на множество разных
уловок, чтобы уберечь свои «лучшие перья» от гнева власти предержащей… До
чего же иронична посмеявшаяся над этими «перьями» история, два десятилетия
спустя превратившая отечественную журналистику в рекламную прислужницу
оголтелого бизнеса!.. Как с этим жить? — спрашивал себя сейчас Влад
Степницкий… Уйти в сторожа, по примеру строптивых правдолюбцев прошлых лет?..
Поселиться в деревне и, закупив машину навоза, растить там, на куцем клочке
земли, картошку с помидорами?..
—
Ну что ж, вы меня убедили, — расцепил руки главред. — Поручим Волобуевой заниматься
рекламными материалами. Под отеческим руководством Вениамина Кузьмича. Надеюсь,
Софья, вы больше не будете доверяться публикациям местных газет?
—
Не буду, — закивала Волобуева, выпрямившись, шумно вздохнув обоими сиявшими из
смелого выреза шарами, переводя преданный взгляд с невозмутимого главреда на оживленного
гендиректора, немедленно обласкавшего ее плотоядной улыбкой охотника, в чьи
силки наконец-то забрела ожидаемая дичь.
…
И планерка покатилась по накатанной колее: обзор вышедшего номера, уточнение
тем следующего. А когда она подошла к финалу, главред попросил Степницкого задержаться.
Гремели
отодвигаемые стулья. Медленно рассасывалась у дверей толпа выходивших. Тучный
Вениамин Кузьмич навис над столом главреда, спросил загадочно: «Без меня?»
Сморщился главред, нетерпеливо замахал ладонью, будто отгонял надоевшего
слепня. «Понял», — бормотнул гендиректор, пошел к дверям, пристраиваясь в хвост
толпе. Главред, облегченно вздохнув, выдвинул ящик стола, извлек оттуда пачку
листков, сцепленных скрепкой.
Да,
конечно, это была та самая распечатанная Вероникой Павловной с электронной
почты справка ответработника Минсельхоза Ивантеева, о которой Владу сегодня
говорил его молодой, малоопытный пресс-секретарь.
—
Вы уже с этим знакомы? Нет? А, да, вам звонили… Понимаю… Здесь в преамбуле
упоминается ваша летняя командировка в Ликинск. Предлагают, не выезжая,
подготовить второй материал. Рекламный, конечно. Оплата весьма приличная.
Возьметесь?
—
Нет.
—
Я так и знал. А почему, позвольте узнать? Вот редакции деньги позарез нужны, а
лично вам и вашей семье — нет?
—
Ну, почему же. Нужны, конечно. Но не такие.
—
А поподробнее?..
—
Дело в том, что я готовлю острокритическую статью об авторе этой справки. Факты
проверяет квалифицированный юрист, один из наших бывших разработчиков.
Возможно, после этой публикации гражданин Ивантеев будет привлечен к суду.
—
Ого, ну вы и замахнулись, совсем как в прежние годы!.. Хотите повернуть время
вспять… А что он натворил?
—
Лихачил в подпитии на снегоходе и сбил мальчишку-лыжника, тот стал калекой.
Милиция замяла дело.
—
И вы хотите своей публикацией его возобновить?.. Сомневаюсь, что вам удастся. У
людей такого ранга милиция, да и прокуратура тоже — на коротком поводке. А что
если мы с вами сделаем так: повременим с вашей статьей. Подождем, пока пройдет
вот эта рекламная публикация, а потом вслед дадим вашу разоблачиловку,
сославшись, как говорят любимые вами юристы, на «вновь открывшиеся
обстоятельства»?
Главред
улыбался. По-свойски, почти по-приятельски. Серебрился ежик, лучились озорством
глаза, сверкали девственной белизной новые, перед командировкой вставленные
керамические зубы. Он, в общем-то, знал, что ответит закосневший в своей
топорной прямолинейности Степницкий, но хотел лишний раз убедиться, насколько
точна его редакторская проницательность. Да и, в конце концов, меняются же люди
под влиянием непреодолимых обстоятельств. Вдруг и Степницкий эволюционировал?
—
То есть вы предлагаете, как сейчас говорят, слупить с человека бабло, а потом
его в тюрьму отправить? Да?
—
Ну, ладно-ладно, не накаляйтесь, — засмеялся главред. — Я пошутил. Будем считать,
что этого разговора не было.
Все с той же улыбкой, теперь — с оттенком
дружеской снисходительности, главред, поднявшись из-за стола, проводил
Степницкого к дверям. Спросил:
— В Калифорнии не были? Вот и я не был.
Завтра вылетаю. Там, в Сан-Франциско, оказывается, большая русская община…
Как же нас разметало по свету, бог
ты мой!..
6.
Посиделки
у супругов Степницких писатель Вольский называл Чаепитием в Сокольниках, поминая
при этом обожаемую им картину Кустодиева «Купчиха за чаем». И хотя никто из
бывавших здесь женщин не напоминал своей конституцией изображенную художником
полнотелую купчиху, с блюдцем в руках и котом на перилах террасы, Евгений Николаевич,
загадочно прищуривая левый глаз, как бы всматривающийся в присутствующих
женщин: в сидевшую рядом супругу, худенькую, улыбчивую Зиночку, в сновавшую меж
плитой и столом, празднично озабоченную, в новой пестрой кофточке Елену и
помогавшую ей жену Стаса Люсечку (у нее сверкали, позванивая, длинные серьги),
находил у каждой из присутствующих какое-то сходство с кустодиевской дивой. То
ли в рисунке бровей и завитке волос, то ли в разрезе глаз и покатости плеч. А
так как репродукции «чаепития» под рукой не было, с Вольским, заслужившим в
писательских кругах репутацию изощренного дамского угодника, никто не спорил. К
тому же, как он сам пояснял, сходство это временное, обнаруживается только в
Сокольниках, в просторной кухне Степницких, под висящей на стене гирляндой
вяленых окуней, выуженных Владом в речушке Теше, что возле деревни Вяльцево.
Похожести присутствующих женщин на кустодиевскую красавицу, утверждал Вольский,
способствует и пирог необыкновенной пышности, изготовленный Еленой по ее
личному рецепту, и черничное варенье, ароматное до головокружения (оно призывно
мерцает в вазе таинственно-сизым пламенем, словно заманивает в лесной сумрак),
а также — непременная, сияющая солнечным бликом посреди стола бутылка необычно
крепкого (радикального! — по выражению Влада) армянского коньяка «Двин»,
одно лишь созерцание которого располагает к лирическим тостам и застольному
философствованию.
Первый
же тост писатель Вольский обычно предлагает посвятить дамам. Он шумно
отодвигает стул, торжественно поднимает себя, отяжелевшего в последние годы, и,
сверкая очками, подергивая щеткой усов, сморщившись в улыбке, кричит тонким
петушиным голосом:
—
За дам гусары пьют стоя!
Подчиняясь
ритуалу, Стас Климко и Влад Степницкий встают следом, оттопыривают локти,
уперев левую руку на поясе, синхронно поднимают в правой рюмки, пригубливая
душисто-золотистое зелье, дамы, смеясь, им аплодируют, после чего разговор за
столом становится общим. Говорят все, почти одновременно.
На
этот раз говорили о Турции («А мне вот не нужен берег турецкий!» — не отрываясь
от пирога, заявил Вольский), где «степницкая молодежь» (дочь Ксения с мужем)
провели свой отпуск. Елена показала привезенный ими оттуда жестяной кувшин,
усеянный восточной вязью, с длинным изгибистым носиком, похожим на змею.
«Почему-то именно турецкая Анталия стала загородной дачей москвичей, — поморщившись,
высказался Влад, — будто у нас своего Черного моря нет…» — «Нам некогда
своими куррортами заниматься, — буркнул Вольский, — мы на Марсе яблоневый сад
посадим… Так, кажется, пели мы в дикой молодости…» Потом вдруг заговорили о
новой постановке «Вишневого сада» («В московских театрах идут четыре
└Вишневых…“, три └Ивановых“ и одна └Чайка“, — сосчитала Зиночка,
врач-терапевт по специальности и театралка по душевной склонности. — Это
какая-то наркотизация Чеховым!»). О том, какой скандально-русофобской оказалась
в «Современнике» постановка «Горе от ума» («А на мой отсталый взгляд, — недоумевал
Вольский, — нормальные помещики там представлены… Скалозубистые, правда, но
такими ведь они и были…»). И, конечно же, о кино.
Именно
тут Стас Климко отложил вилку («Леночка, пирог просто чудо!»). Отхлебнув чай,
звякнул чашкой о блюдце. Заговорил — скупо жестикулируя, откидывая назад шевелюристую
голову, — про фильмы, снятые не для зрителя… А для фестивальных жюри… Так
называемое «авторское кино». Его осыпают премиями, а публика на эти фильмы не
ходит, залы пусты… «Да, но свято место пусто не бывает,— энергично вклинилась
Люсечка, снявшаяся в нескольких фильмах мужа. — Наши кино и телеэкраны
оккупированы третьесортным Голливудом…»
«Кёльн…
Мне в этом городе холодно…» — вдруг вспомнилась Владу фраза. Повторял ее Стас
Климко, когда вернулся из Германии — напряженный, блестя глазами, в розовых
пятнах невротической аллергии, усыпавших его лицо и руки. Когда это было?
Полжизни назад! На этой же кухне! Сидел все там же, под настенной лампой,
задевая ее рукой, нервно жестикулировал. А за окнами полутемная, плохо
освещенная Москва девяностых, облепленная ларьками улица, в каждом — свой
динамик и своя песня (чаще звучал «Поручик Голицын»: «Зачем нам, поручик,
чужая страна?»). У метро, на внезапно возникшем рынке, повторялась сцена:
наступала тишина, когда появлялся маленький, щуплый мент с хозяйственной
сумкой, ходил по рядам, тыкал пальцем в пучки петрушки, в ящики с яблоками, ему
насыпали, не взвешивая, шел дальше, не расплачиваясь… А накануне приезда
Стаса в парке, во время утреней пробежки, был застрелен замглавы райуправы,
ведавший торговлей. Говорили, что он был недостаточно решителен, не угодил
одной из враждующих бандгруппировок, его свалили выстрелом в голову, и
комнатная собачка, с которой зам бегал по утрам, скуля, не отходила от него до
приезда милиции… Ах, Стас, куда ты вернулся!.. Но тот упрямо мотал
взлохмаченной головой, морщился, объяснял: в Кёльне был в конфликте с самим
собой, комментируя то, что происходило в России, со стороны, это невыносимо.
Лучше быть здесь. Видеть все самому. Конфликтовать со средой. Тогда еще не было
возле него Люсечки, рядом с ней он становился сосредоточенно собранным.
Вот
и сейчас он рассудителен. Напорист. Говорит о драматическом разрыве между элитой,
для которой как раз и делается «авторское кино», и массовым зрителем. «Зияющая
пропасть!» — поддержала мужа Люсечка. Эта пропасть, подхватил Стас
словечко жены, пострашнее материального разрыва между богатыми и бедными.
Потому что психологически раскалывает нацию. Элита, потребляющая фильмы «не для
всех», не понимает тех, кто их не смотрит. В одной стране образуются два
народа, и их взаимное непонимание ведет к конфликту.
Не
согласен с такой трактовкой Евгений Николаевич (он только что попросил у Елены
добавки: «А пирог-то, пирог, ребята, удался!»). Ведь «кино не для всех» всего
лишь только поиск нового киноязыка. Ну, а раскол нации — он сам по себе, это
наше исконное. И новый раскол неизбежен. Мы видели в девяностых, как легко он
возникает. Да и сейчас намечается. Россия обречена ходить по кругу — от одного
катаклизма к другому. А еще — верить в царя-батюшку, который сам все проблемы
решит. Это наше историческое проклятие.
—
Поэтому,— неожиданно заключил писатель Вольский,— давайте-ка наслаждаться
пирогом и черничным вареньем. И — зимней свежестью московских улиц. И — созерцанием
любимых лиц… — затем после паузы добавил: — Пока судьба к нам благосклонна.
— Ходить по кругу, ожидая за следующим
поворотом очередную втряску?.. Это значит быть запрограммированной жертвой…
Нет, друзья мои, спасибо, меня такая судьба не устраивает, — возразил
Степницкий. — Жить в слепоте, не понимая, почему все повторяется… У нас даже
архивы не все рассекречены… Мы ведь не знаем подлинной своей истории, а
значит — и самих себя… Кто мы? Какие мы? Склонные к жертвенности? Или — к
бунту? Или — к тому и другому одновременно?.. Так вот жить, ощущая себя то
трусливым рабом, то бунтарем, готовым проливать кровь, нет, не хочу!
— А что ты можешь изменить?— повернулся к
нему Вольский, утопив усмешку в усах. — Послать Господу Богу протестную
телеграмму, мол-де, не устраивает меня наш российский менталитет?.. Ну, Владюха
два уха, лет двадцать тебя знаю, за это время я успел растолстеть и
состариться, а ты все так же молод, худ и настырен. Смирись, гордый человек!..
— Не могу!.. Мы живем в самое
негармоничное время, когда эта дисгармония прикрывается новым изощренным
враньем… Я уверен, России нужна последняя революция — революция менталитета.
Нужно жесткой рукой закона воспитать в народе правосознание, только это нас
спасет. А то ведь что происходит — министерские чиновники, скупая акции
сельских предприятий, уже делят провинциальную Россию на свои личные вотчины!..
Выкачивают оттуда последние средства на подмосковные коттеджи и заграничные виллы…
Народ же, как водится, безмолвствует… Упивается состоянием жертвы… Нет, жертвой
я быть не хочу!
— Я тоже, — одобрил монолог Влада Стас,
по-режиссерски хлопнув несколько раз ладонями (женская половина компании
немедленно присоединилась к его аплодисментам). — Ты уж извини нас обоих,
дорогой Евгений Николаевич!
— Разве на таких, как вы, можно
обидеться? Юные друзья мои, да будет вам известно: менталитет нации формируется
тысячелетиями, о какой тут революции может идти речь?! Да и была уже такая
попытка, предпринятая легкомысленными большевиками: кресты с церквей сшибали,
царя с его детками в подвале по стене размазали, а потом, скосив в Гражданской
войне половину народа, посадили в Кремль нового царя, державшего всех в жутком
страхе… Мой приятель, капитан дальнего плавания, сказал бы про вас: наивные
вы салаги!..
— Какие есть, — согласился Стас,
улыбаясь. — Но жесткая рука закона, похоже, действительно необходима… Иначе
нас задушит жесткая рука дикого рынка… Мы уже сейчас — душевно и умственно —
стали его жертвами… Кстати, — спросил он Влада, — как поживают твои наброски
про жертвенность?
Не успел Влад ответить, отвлек треск
мобильника, уютно лежавшего на подоконнике, меж двух горшков с геранью.
Взглянул на дисплей. Там высветилось: «Настя». Вышел в коридор, притворив за
собой дверь. Настя говорила тихо, будто издалека, из какой-то совсем другой
жизни, половины слов Влад не расслышал. «Что случилось? Говори громче!..» — «Не
могу, я простужена… Я просто хотела услышать твой голос…» — «У меня
гости…» — «Извини». — «Где ты простудилась?» — «Не знаю». — «Температуру мерила?»
— «Нет. Галка куда-то задевала градусник и к своему ухажеру уехала. А хозяйка ночует
у дочери, — помолчала. — Прости, отвлекла тебя. Иди к гостям». — «Прими
чего-нибудь от простуды!» — почти прокричал в отключенную уже трубку.
Вернулся к столу. Там теперь снова
говорили о Чехове. Да, он нужен сейчас интеллигенции, чтобы она вспомнила, что
такое совесть, утверждал Стас… Архаичное по нынешним временам понятие… А
между тем без него общество деградирует, опускаясь на доморальный уровень… Не
пугай нас, возражал ему Евгений Николаевич, в любой русской деревне ты
непременно наткнешься на бабку, которая тебе все про совесть скажет. Просто это
понятие сейчас, как включенный, но неработающий компьютер, находится в режиме
сна. Вопрос в том, как его разбудить — без революционного кровопускания…
Кстати, о деревне, вмешалась в их полемику Елена, вы же не видели последние
снимки нашего Вяльцева. Какие там резные наличники!.. И — бабки на скамеечках у
ворот!.. В платочках в горошек!.. Возник альбом с фотографиями, пошел по рукам.
— Тебе еще пирога? — наклонилась Елена к
Владу, всматриваясь в его лицо. — Что-нибудь случилось? Кто звонил?
— По работе… Юрист Седякин…
Возьми себя в руки, следи за своим лицом,
диктовал себе Влад, все больше раздражаясь. Но жена чувствовала все перемены
его состояния, и он ничего с этим не мог поделать. Предполагал: она
догадывается о том, как далеко ушли его отношения с Настей. Но тогда почему не
пытается остановить их? Надеется — угаснут сами? А если не угаснут?.. Он
вслушивался в застольные разговоры гостей, пытаясь отвлечься, но звучал в его
ушах простуженный голос Насти. Мутилось в голове от мысли: он здесь, среди
друзей, наслаждается общением с ними, а она там, одна… Бродит, как тень, по
пустой квартире… С давящим ощущением безысходного одиночества… «Я тень
от чьей-то тени», — вспомнил читанные ею стихи. Да, конечно, она сейчас, наверное,
думает, что никому не нужна. Но это же не так! Она нужна мне! И должна знать об
этом.
Снова взял с подоконника мобильник. Вышел
в коридор, набрал ее номер. Долго звучали длинные гудки. Наконец — вот он, ее
голос. С трудом узнал, таким был хриплым. «Чем полоскала горло? — спросил. —
Попробуй еще раз! — засыпал советами: —
Поищи у хозяйки в аптечке солпадеин, снимает жар… А еще — терафлю…
Может, вызовешь └скорую“? Они обязаны помочь, хоть ты и без прописки…
Боишься?.. Чего?.. Ну, позвони Галке…» — «Уже звонила, телефон не ответил…
То ли деньги кончились, то ли зарядка… — и добавила: — Иди к гостям, я
справлюсь…» — «Может, мне приехать?» Была пауза, потом — вскрик, и даже
звонкость прорезалась в ее голосе: «А ты сможешь?» — «Я попытаюсь… Я еще
позвоню…»
Садясь за стол, Влад увидел обращенное к
нему лицо Стаса. Что-то произошло? — спрашивал его взгляд. Нет-нет, все в
порядке, махнул ему ладонью Влад.
Подумал — вот и он все читает по моему
лицу.
7.
Лязгнула за спиной металлическая дверь
подъезда. Обжег морозным дыханием декабрьский вечер. В темно-синем небе над
припорошенных снегом крышами вслед за Степницким плыл золотой месяц, ныряя в
сплетении голых веток, прячась в набежавшее прозрачное облако, выплывая из него
умыто-сверкающим, беспощадно-насмешливым, словно бы высмотревшим весь тот
сумбур, что нес в себе сейчас Влад. Шли навстречу редкие прохожие, натужно
гудел пронесшийся к метро полупустой, ярко освещенный троллейбус; его
неподвижные пассажиры казались Владу счастливейшими в своем спокойствии людьми,
давно преодолевшими свои разногласия с враждебно-капризной действительностью.
Почему ему это не удается? Почему он поддается всем своим душевным порывам,
влекущим за собой череду неразрешимых житейских несуразиц? И как теперь объяснить
загадочный поступок Елены, только что отправившей его с пакетом таблеток от
простуды к Насте?
После долгой толчеи гостей в прихожей, их
прощальных фраз и смешливого возгласа Вольского о том, что ради следующего
пирога он готов остаться здесь ночевать, после убранной со стола в мойку посуды
и попыток Влада взяться за ее мытье Елена («Не надо, я сама») спросила его
вдруг, что случилось с Настей («Ты же ведь с ней по телефону разговаривал?!»).
А узнав подробности, спросила: «Ты, наверное, хотел бы к ней съездить?.. Так
ведь?.. Это далеко?.. До закрытия метро успеешь вернуться?..» И собрала ему
пакет с лекарствами: «Ведь изведешь себя, если не съездишь». Да, конечно
(выскочила откуда-то сбоку коварная мыслишка), Елена заботилась и о себе тоже,
потому что рядом с пребывающим в сердечных муках мужем извелась бы и она… Но
(пытался здраво рассуждать Влад) должна же была она представить, какими могут
быть последствия ее благодеяния?.. Или так устала от дерганой жизни
Влада, что готова отпустить его на все четыре стороны?.. Но нет же, нет, она,
может быть, и устала, но вряд ли готова с ним расстаться, иначе не была бы так
пристально внимательна ко всем переменам его душевных состояний, прочитывая их
в его интонациях и в его лице…
Если
же это все не так, то, выходит (спросил себя Влад, перебегая проспект на пикающий
сигнал светофора), я не знаю своей жены?.. После тридцати лет жизни вместе?..
Но чего еще можно было ждать при том сумасшедшем ритме работы и слепо-азартном
энтузиазме (сетовал сейчас Влад), когда весь бывал поглощен новым сюжетом и
сотворение каждой статьи воспринимал как рискованное приключение?!. А риск
подхлестывал… Газетные расследования становились все опаснее: журналистам
стали мстить, калечить, подстерегая в подъездах, убивать… Да, конечно, нужно
было выбирать — или размеренную жизнь с пасторальными очерками «о людях
хороших», с ласковым досугом по выходным в семейном кругу, или профессиональный
риск, когда ты «у бездны на краю» и ощущаешь себя пусть — наивным, пусть —
смешным, но готовым на все, непокоренным Воином Правды… Именно так: не
жертвой обстоятельств, а Воином, пусть даже — поверженным, но не
сдавшимся… Да, конечно, звучит по-идиотски пафосно (и к тому же фигура этого Воина
напоминает Владу то ли его школьный рисунок с изображением Спартака, то ли
костлявый силуэт Дон Кихота), да-да, нелепый персонаж, соглашался Влад с
гипотетическим оппонентом, чья вообразившаяся физиономия напоминала Евгения
Вольского с его скептической, утопленной в усах усмешкой. Но, уважаемый Евгений
Николаевич, и восьмидесятилетний Семен Потапыч, старик из Настиной деревни
Цаплино, передавший мне «разоблачительную тетрадь», и профессор Северьянов,
утверждающий, будто наши российские беды от того, что живем не по Гегелю, они
ведь те самые Дон Кихоты! Да и множество других таких же, рассеянных по городам
и весям правдолюбцев, писавших раньше в редакции газет, а сейчас пишущих в
Интернет, вредных в своем упрямстве, готовых предать анафеме каждого, кто
действием или бездействием способствует укоренению в России несправедливости
(живы, живы в российской душе гены неукротимого протопопа Аввакума!), это ведь
та беспокойная прослойка нашего народа, которая не дает ему закиснуть,
закостенеть, погрузиться в летаргический сон… Разве не так?..
У
входа в метро Влад задержался. Набрал Настин номер. Услышав ее шелестящий голос,
сообщил: «Еду. С лекарствами». — «Да? — удивилась она и даже как будто испугалась.
— А гости?» — «Они нагостились и ушли… Как твое горло?..» — «Полощу». Разговаривая,
он заметил странную фигуру у мотавшихся стеклянных дверей. Высокий человек в
длинном, похожем на халат потрепанном пальто нерешительно топтался у входа, воровато
озираясь. Вот он сдвинул черную вязаную шапку, нервно почесав затылок, вот выхватил
из кармана пачку листков и, выдавливая из тюбика клей, стал их лепить на дверь.
А услышав за спиной громкий говор и смех — шла группа рослых ребят, то ли старшеклассников,
то ли студентов, — тут же исчез за дверью.
Да
ведь это старый знакомый, Ипполит Глагольный!.. Видимо, недавно выпустили…
Степницкий задержался у дверей, прочел отпечатанный на принтере текст: «Не
любите меня. Презирайте меня. И даже — убейте меня!.. Но только прочтите то,
что я вам пишу… И вы ужаснетесь правде моих слов!..» Приписка напоминала:
«Из книги Ипполита Глагольного └Вестник Вечности“». От руки пляшущим
почерком добавлено уточнение: «Ищите меня в Интернете — ippolit1967@mail.
ru». Неужели проповедник Ипполит обзавелся компьютером? Или пользуется
техникой какого-нибудь сердобольного соседа?
Грохотал полупустой вагон, мелькали за
окнами фонари на стенах подземки, Влад видел себя в темном стекле — в зимней
кепке с опущенными на уши клапанами, в зимней куртке с поднятым воротником,
всматривающимся насмешливо в свое отражение — и думал про сошедшего с ума
человека в длинном пальто и вязаной шапке: он, наверное, тоже ощущает себя Воином
Правды… Но ему всего-то навсего нужно быть лишь услышанным!.. Он хочет
предостеречь, помочь, стать нужным всем тем, кто пробегает мимо, не замечая или
брезгливо обходя его. Такое простое, такое необходимое желание любого живого
существа! Особенно — одинокого. А сколько их таких сходящих с ума одиночеств
мыкается среди нас, не умея сказать идущему (или — сидящему) рядом: послушайте,
вы не знаете, куда это все бегут? И почему — молча? Не глядя друг на друга?
Эскалатор вынес, вытолкнул его в зябкую
ночь. Здесь тоже в сплетении голых веток золотился острый осколок месяца,
тревожил Степницкого пронзительно-бесстрастным светом. Улицы были безлюдны,
цветочный вагончик на колесах, припорошенный снегом, где однажды осенью Влад
купил Насте астры, сейчас, с висящим массивным замком на двери, казался нелепой
декорацией, забытой после давно оконченного спектакля. Влад пересек пустынный
сквер, вошел в арку длинного многоподъездного дома. Остановился, подняв голову:
на девятом этаже окно Настиной квартиры светилось алым сполохом, там, в ее
комнате, был включен торшер с розовым абажуром. В подъезде опять пахнуло стиральным
порошком. У лифта, на расстеленном по кафелю старом ковре, стоял в домашних
тапочках, с развернутой газетой и пачкой зажатых в кулаке рекламок, выуженных
из почтового ящика, пожилой очкарик с всклокоченным седым чубом. Войдя вместе с
Владом в скрипучий лифт, он проворчал, заметив задержавшийся на его тапочках
взгляд Степницкого:
— У нас здесь чисто, как в пятизвездном
отеле. Две девчонки нанялись, на девятом этаже живут, стараются. Все ступеньки
с порошком драют.
Он внимательно взглянул на Влада поверх
очков, спросил:
— Вы здесь раньше бывали? Лицо ваше
почему-то мне знакомо.
И вышел на шестом. А на девятом, у дверей
семьдесят первой квартиры, обитой выцветшим до рыжины дерматином, Влад увидел
забытые кем-то ведро и швабру. Дверь открылась, не успел он прикоснуться к
звонку. За ней стояла Настя — в длинном, до полу, ворсистом халате сахарно-белого
цвета. С подвернутыми рукавами. С пышными локонами, стекавшими на плечи. С
сиявшим взглядом, в котором было все сразу — и радость, и тревога, и немой
вопрос: «Ты ко мне насовсем? Или только проведать?»
— Чье ведро? — с наигранной строгостью
спросил Влад.
— Ой, это мы с Галкой убирались, забыли.
— Деньгу зашибаете на сквозняках? А потом
с больным горлом маетесь?
— Галка не мается, только я.
В прихожей она помогла ему раздеться,
расстегивая молнию на куртке, примерила у зеркала его кепку с клапанами, отдав
своему отражению честь. И — повисла на его шее, приговаривая: «Ты мой любимый
доктор». Влад внес ее на руках в комнату, увидел разобранный диван с
приготовленной постелью и, положив драгоценную ношу поверх одеяла, нахмурился,
всматриваясь в Настино лицо:
—
А ведь ты меня опять обманула… У тебя, я вижу, ничего не болит?! Так?
—
Сейчас — нет. Потому что ты со мной. И не кричи на меня, пожалуйста.
—
Я не кричу, я просто сержусь… И голос у тебя чистый, а по телефону нарочно хрипела,
да?
—
Нет, не нарочно. — Ее близко распахнутые глаза стали наполняться
слезами. — Может быть, чуть-чуть преувеличила, а пока ты ехал —
прополоскала, и все прошло.
—
Я перестану тебе доверять, если ты будешь меня обманывать.
Слезы
уже бежали по ее щекам извилистыми ручейками, скапливаясь в уголках рта.
—
Случайно получилось, — всхлипнув, призналась она. — Я не думала, что ты приедешь,
только голос твой хотела услышать.
Губы
ее дрожали, руки тянулись к лицу Влада, трогали его, словно не веря, что это
он.
—
Я и вправду чувствую себя больной, когда долго тебя не вижу.
Это
было невыносимо — видеть ее лицо, ее глаза, слышать ее ломкий голос, ощущать ее
гибкие руки, замкнувшие на его шее теплое живое кольцо. Он был пленен, и до
чего ж сладок был этот плен!.. И снова блеск ее влажных глаз, и колдовской ее
шепот звали его туда, на берег Клязьмы, в бегущую серебристую рябь, где небо
опрокинуло свою синеву в речную излуку, объятую победительным звоном ликующих
кузнечиков, поющих в пересушенной июльским зноем траве бесконечную песню
жизни… И снова, в беспамятстве страсти, Настя спрашивала его: «Ты мой, да?
Только мой? Ты со мной навсегда?» И он отвечал ей: «Да-да, твой-твой!
Навсегда-навсегда!»
Потом,
отходя от обморочного забытья, они лежали рядом, она, привстав, опершись на
локоть, водила пальцем по его лбу, носу, губам, подбородку, бормоча: «Хочу тебя
нарисовать». Спрашивала: «А каким ты был маленький? Непоседа, да? Задира?..
Хоть бы рассказал про себя…» — «Я рисовал Спартака в латах, с коротким мечом,
на коне, — усмехаясь, вспоминал Влад, — и почему-то был уверен, что непременно
буду сражаться, когда вырасту. Правда, не знал, с кем и ради чего…» — «Давай
я рожу тебе тебя маленького! — совсем тихо, чуть слышно, шептала
Настя. — Чтоб на тебя был похож, как вылитый!» — «Ты сама еще маленькая,—
отвечал ей, тоже шепотом, Влад. — К тому же тебя не пеленки ждут, а — сцена,
слава и — аплодисменты… Бешеные аплодисменты…»
Придвинув
журнальный столик к дивану, они пили чай с малиновым вареньем. Настя
рассказывала о занятиях в училище, ей нравился предмет «Сценическое движение»,
его вела очень серьезная женщина, редко улыбавшаяся, хотя именно улыбка
превращала ее в ослепительную красавицу. «Она вот так ходит, — показывала
Настя, выпрыгнув из теплой постели и завернувшись в полотенце. — Спина
ровная-ровная, голова гордая-гордая! А улыбка — упади не встань!» Но больше
всего ее занимали этюды, как их показывали студенты, часто — дурачась, стараясь
рассмешить, особенно в сцене «прием у зубного врача». Но смех, оказывается,
возникал, только если удавалось показать достоверный жест, правдивую гримасу,
нарочитое же притворство всегда отдавало фальшью, вызывало у Насти, по ее
признанию, приступ отвращения… «Ну, это смотря как притвориться, — сказал
Влад. — Если мастерски… Вот ты мне по телефону такую больную из себя
представила, что хоть └скорую“ вызывай…» — «Но я не притворялась, — обиделась
Настя. — Я в тот момент на самом деле была как бы больная. Я в это верила…» —
«Но все-таки — └как бы“…» — «А знаешь, какие в наше группе смешные ребята?!.»
Стала
показывать их — кто как ходит, как говорит и смеется; комната, казалось
Владу, тут же заполнилась забавными фигурами крикливых, шумных молодых людей; у
каждого была какая-то своя особенность — в речи или движениях, каждому можно
было придумать «историю жизни», судьбу, счастливую или не очень… Тут Влад
вообразил себя таким студентом — настырным юношей, каким он и был в те свои
годы, со звенящим щитом и мечом Спартака — в воспаленном воображении, с
десятком выученных наизусть стихотворений Маяковского, которого по праздникам
громко читал со школьной сцены простодушно-правдивым, категорически уверенным,
что все намеченные вершины будут им незамедлительно покорены… Елены рядом
тогда еще не было.
Да,
они встретились позже, когда он стал разъездным корреспондентом небольшой газеты.
Она работала там в отделе писем, была студенткой-вечерницей, всегда с конспектами,
всегда торопилась, но у театральных афиш, когда шла к метро, замедляла шаг.
Как-то и он остановился, увидев, как она, в фетровой шляпке, с сумкой на ремне,
с зажатыми в кулачке перчатками, изучает афишу. Стали изучать вместе, и он
пообещал достать билеты в труднодоступный уже тогда «Современник». И — достал.
С
тех пор, кажется, не было за все эти годы ни одного спектакля, на который бы он
ходил без нее.
Вспомнив
сейчас об этом, Влад вдруг ощутил остро скребущее чувство тревоги. Взглянул на
часы, лежавшие возле чашки с недопитым чаем. Мысленно ахнул: скоро закроют
метро!.. Что Елена сейчас делает?.. Разговаривает по телефону с дочерью?..
Разгадывает кроссворды, стараясь отвлечься, жалея, что отпустила мужа (на ночь
глядя!) к другой женщине?.. И глотает корвалол, пытаясь унять разбушевавшееся
воображение?.. Нужно позвонить ей. Немедленно! «Ты куда?» — вскрикнула ему
вслед Настя, прервав очередную пантомиму.
В
коридоре, нашарив в кармане куртки мобильник, Влад набрал номер жены. Она ответила
сразу, видимо, ждала звонка. Он спросил: «Что делаешь?» — «Читаю». — «Что читаешь?»
Была пауза. «└Дар“ Набокова», — ответила Елена. Да, конечно, можно было догадаться,
не спрашивая. Она всегда перечитывает этот роман в штормовые минуты жизни: его
текст, по наблюдениям Влада, меняет погоду в ее душе… «Как? Чем именно?» — всякий
раз озадачивался Степницкий, стараясь понять причуды Елениных душевных состояний,
так отзывающихся на словесную вязь набоковских страниц… Может быть, невероятно
обостренной способностью этого писателя всмотреться в ускользающую враждебную
реальность, увидев в ней нечто, ее очеловечивающее?.. «Я сейчас приеду», — сказал он Елене.
«Успеешь?— ровным голосом спросила его Елена. — Метро скоро закроется». —
«Тогда — на такси».
Одевшись,
он сказал Насте:
—
Мне пора.
Взял
в ладони ее испуганное лицо, заглянул в глаза. Она спросила:
—
У тебя дома неприятности? Из-за меня?
—
Нет-нет, все в порядке, — наклонившись к ее уху, шепнул: — У тебя все будет хорошо,
— и, подумав, добавил: — Ты — актриса!.. Помни об этом. Каждую минуту помни.
Договорились?
Она
кивнула молча. Без слов и слез.
… Влад успел в метро за несколько минут до его закрытия. Ехал один, в непривычно пустом, гулко грохочущем вагоне. В соседнем, таком же пустом, маячила сквозь стеклянные двери фигура плохо стоявшего на ногах человека — он упорно хватался за поручни, почему-то сопротивляясь желанию сесть.
1 Вторая и третья части романа «Щит героя». Первая под заголовком «Попутчица» опубликована в № 6 журнала «Нева» за 2012 год.