Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2013
Елена Наговицына
Елена
Семеновна Наговицына родилась в 1978 году в городе Свердловске. Окончила
Екатеринбургский техникум и три курса Уральской академии государственной
службы, когда поступило предложение служить Родине. Майор спецподразделения.
Участник боевых действий. Кавалер ордена Мужества. В 2012 году окончила
Юридический институт. В 2011 году заняла первое место в литературном конкурсе
МВД России «Доброе слово». Живет в Екатеринбурге.
Рассказы
Несколько длинных военных дней
Под ногами хрустит кирпичная крошка. В
полуразрушенный дом тусклый свет сочится с улицы через заваленные наполовину
окна. Надо пройти этот гадкий, вонючий, пропахший
разложившимися трупами первый этаж, подняться по еле живой лестнице на второй и
осмотреться. В темноте наступаю на что-то мягкое, нога проваливается, и меня
передергивает. Не хочу даже догадываться, на что или на кого я наступил.
То,
что раньше было зданием, находится на небольшой высоте в пригороде Грозного.
Наверно,
по глубокому замыслу генералов это здание и эта высота были достойны того,
чтобы хлестаться за них и положить здесь две роты солдат, наших солдат.
Конкретная
двухэтажка переходила из рук в руки в течение месяца раз пять, а то и больше и теперь вся завалена телами
боевиков и наших парней. Никто не знает, когда сюда доберется хоть кто-нибудь и
разгребет эту смердящую руину, ставшую братской могилой.
И
вообще — это не город, а какой-то большой склеп. Да и кому это вообще надо.
Начальство сидит, поджав одно место, в Ханкале и нос
не кажет. Им бы пересидеть свой срок и отвалить домой. Господам полководцам
страшно и жить хочется, ой как хочется! Мне тоже страшно и жить хочется. И еще
я хочу вернуться домой, зайти, обнять жену, зарыться пальцами в ее волнистые
волосы и целовать, целовать жадно и долго. Но это если Бог даст
и я вернусь, а не стану одним из многих призрачных жителей этого дома.
Рядом
начинает выворачивать напарника. Молча протягиваю ему
флягу с разбавленным спиртом. Он утирает лицо рукавом и жадно делает два
глотка. Ему тяжело, мне тоже. Но я уже по местным меркам долгожитель, целый
месяц протянул. Если еще учесть, что это моя вторая война, то вообще —
динозавр. А он неделю еще не разменял и сразу попал в такую переделку.
Напарник
он номинальный, по чистой случайности: приблудный
молоденький солдатик лет восемнадцати; их пригнали устанавливать
конституционный порядок в Чечне. Заходили они в город на двух «Уралах» и попали под обстрел. Чиж — это я его так прозвал —
был похож на взъерошенную маленькую птичку: худой и нескладный… Он смог выжить
в этой мясорубке только потому, что его сбросило взрывом с борта машины. Он
отполз и вжался в бетонную нишу стоящего рядом дома — оглушенный и
обескураженный мощью ревущих и уничтожающих все на свом пути железа и огня…
Я
его нашел на следующий день, когда он сидел в подъезде и всхлипывал, размазывая
слезы по грязному лицу и прижимая к груди автомат, из которого не сделал ни
одного выстрела. Когда же я наставил на него дуло, глаза его расширились от
ужаса и он, как ребенок, готовый заплакать, часто-часто заморгал…
—
Ты кто?
—
В-ваня, — заикаясь, произнес он.
—
Твои на улице?
Паренек
кивнул и всхлипнул. Подавленный, скомканный — один.
—
Пошли.
—
А мои? — Он с надеждой посмотрел на меня.
—
Мертвые твои.
Ваня
уткнулся в колени.
—
Вставай. Надо уходить. Скоро сюда чехи придут.
Парень
тяжело поднялся и пошел за мной.
И
теперь мы пробирались вперед, передвигаясь от одного дома к другому, быстро
перебегая от подъезда к подъезду, огибая валяющиеся трупы, — туда, где по моим
расчетам должны были быть наши. Пару раз мимо нас пролетали грузовые машины,
полные духов. Гремя гусеницами, пронесся танк. Свой или чужой — попробуй разбери в этой каше…
Как-то
раз под вечер совсем рядом остановилась группа чеченцев в разгрузках, с автоматами
и гранатометами. Озираясь и переговариваясь по рации, они искали жертву. Я
дернул Чижа за рукав, и он осел рядом. Даже не глядя
на него, кожей почувствовал, что он оцепенел от ужаса. Нас с духами разделяла
кирпичная кладка разбитой пятиэтажки, и было слышно, как кто-то из них
докладывал по рации о раздолбанной группе федералов и
подбитых танках.
Вот
уроды! Когда гыркающая речь
стихла, я осторожно выглянул в окно. На улице было тихо. Хотя нет, на улице
было громко, очень громко: где-то долбила артиллерия, где-то строчили пулеметы,
в ответ им огрызались автоматы. Несколько раз что-то внушительно ухнуло.
Наверное, подорвали монки.
Надо
добраться до своих. Видимо, я сказал это вслух, так как Чиж прошептал:
—
Где же их искать?
—
Найдем. На окраине, в направлении Ханкалы, блокпост
ставили. Нам бы через Минутку пробиться, а там рукой подать.
—
Что за Минутка?
—
Площадь это у них так называется. Перекресток на тот свет.
Через
пару домов в полуподвале мы натолкнулись на двух наших бойцов. Один был тяжело
ранен в голову, второй сидел рядом и зажимал ему рану руками, которые были все
в сгустках спекшейся крови… Даже если бы у солдата
остались патроны, среагировать на нас он бы все равно не смог. В глазах его
стояли апатия и безразличие. Я подсел, приказав Чижу смотреть за улицей. Он
только взглянул на эту двойку и тут же ушел к выбитым дверям. Пульс у раненого
был слабый и неровный. Парень был — не жилец. У него начались судороги. Товарищ
его, поддерживая голову умирающего, начал выть. Но тут, сложившись чуть не
пополам, вбежал Чиж. На лице его были одни глаза…
—
Т-там, на улице, группа идет. Чеченцы!
—
Чиж, хватай раненого и тащи!
Я
рукой заткнул рот воющему и сильно дернул его за
воротник.
—
Заткнись! Бери бойца, и быстро спускаемся в подвал. Понял?
Я
совсем не был уверен, что он меня слышит, но солдат перестал выть и кивнул.
Вместе мы подхватили его умирающего товарища, побежали вниз по
лестнице, петляя по подвальным комнатам, зарываясь вглубь. В голове билась
одна мысль: если станут зачищать — нам конец. Сами же себя загоняем в капкан.
Но выхода не было. Патронов мало. Да и какие из моих новых товарищей
бойцы? Отсидеться бы.
Снаружи
вроде все было тихо. У чехов, видимо, тоже не было особого желания лезть в
подвал.
Раненый
умер к утру, когда мы все провалились в тяжелый сон. Вырубились неожиданно, и
все.
Резко
открыв глаза, я не сразу понял, где нахожусь. Потихоньку огляделся; рука
сжимала АК, нацеленный на нишу, через которую мы вошли
в эту пропахшую плесенью подвальную комнату. Чиж спал, уронив голову на мое
плечо. Посмотрел на тех двоих и сразу все понял: один уже мертв, а другой все
продолжает зажимать ему рану руками…
Я
встал. Чиж сполз на пол, но не проснулся, а только что-то пробормотал во сне.
Члены затекли так, что не сразу смог двигаться. Да уж хороши бы мы были, приди
сюда чеченцы: лучшего подарка и придумать нельзя.
Наконец я начал чувствовать руки и ноги, встал и дернул спящего бойца за рукав.
Тот тяжело открыл глаза и не сразу сфокусировался на мне.
—
Пошли. Надо выходить к своим.
Он
промолчал.
—
Пошли, твой друг умер.
Он
взглянул на тело.
—
Ему уже ничем не поможешь. Надо уходить.
—
Это не мой друг.
Голос
его был глухой, с хрипотцой и абсолютно спокойный.
—
Ну, хорошо. То есть плохо, конечно.
—
Это мой командир. Он меня собой закрыл.
Я
сел рядом. Достал сигареты. Прикурил. Одну отдал ему, второй жадно затянулся
сам. Я берег сигареты. Второй день не курил. Голова закружилась, и чувство
голода притупилось. Мы сидели, курили и молчали. Чиж спал, неудобно завалившись
на бок. Вставать не хотелось; демон безразличия начал нашептывать на ухо, что
лучше остаться и спокойно умереть здесь — в тепле и сухости, а не там, наверху,
— в грязи и холоде, где бронетехника в конце концов
раскатает наши тела по разбитым дорогам.
Так,
стоп, рано начал собираться умирать, хотя здесь может оказаться и не поздно. Но
нет, нас так просто не возьмешь! Зря, что ли, я один остался в живых из всего
своего взвода; зря, что ли, тащу с собой этого несмышленого Чижа, который хочет
только одного: жить, да и второго бедолагу жаль. Надо
собраться с силами и идти. А там уж как Бог даст. Парень первый докурил и
поднялся, аккуратно положив на пол своего командира. Затем бережно достал у
него из бушлата военный билет.
—
А жетон?
—
Оставлю, я за ним вернусь.
Мы
растолкали Чижа, добили магазины, сделали по глотку спирта за упокой душ погибших
товарищей на этой войне и осторожно начали пробираться к выходу.
Город
превратился в декорацию для военного фильма. Плывет жирный дым — вон валит
черными клубами со стороны Заводского района. Чадят железнодорожный вокзал и
центр. Многоэтажки раскололись, а многие рассыпались
как карточные домики. Все кругом окутано дымом, туманом, ледяной крупкой,
которая валит с неба, но не покрывает землю белизной, а сразу смешивается с
грязью и только множит ее. Небо висит низкое, тяжелое и грязное. Это хорошо —
не будет бомбить авиация, так ее! Такое ощущение, что летчики воюют сами по
себе, против всех, ни о ком не думая и никого не
жалея. Именно вот такие летчики-налетчики накрыли наш блокпост вместе с моими
товарищами. Вот ведь штука судьба: я ушел со своим настоящим напарником в
разведку, поглядеть, что где творится, и определиться на местности, сверяясь с
картой города. Мы залезли на верхние этажи стоящей недалеко и чудом уцелевшей девятиэтажки и стали разглядывать в бинокль близлежащие
улицы, координируя по рации блокпост, пытаясь не задумываться над тем, почему
этот город весь окутан дымом, грохотом и огнем.
Гул
начал приближаться, и напарник, сматерившись, дернул
меня за рукав. На нас сначала надвигались, все
увеличиваясь в размерах, черные точки, затем они быстро превратились в
самолеты, из чрева которых валились бомбы. Они на наших глазах разрывали землю,
и она вздрагивала, как живая. Ощущение было такое, что все мои внутренности
сжались в один мышечный комок величиной с теннисный мячик.
—
Бежим! — заорал напарник, и мы побежали, перепрыгивая лестничные пролеты, как в
детстве. А снаружи творилось что-то невообразимое: рев, грохот, скрежет. Здание
качалось и где-то, видимо, уже осыпалось. Пролет под нами осел,
и напарник упал, соскользнув руками с перил. Я рывком поднял его, и мы побежали
дальше, вниз, пытаясь вырваться из этой западни, в которую сами же и залезли.
По инерции выбежали из подъезда и встали как вкопанные. С неба сыпалась
бетонно-кирпичная крошка, дальше пяти метров ничего не было видно. А когда пыль
отнесло в сторону, ландшафт вокруг был уже изменен до неузнаваемости. Дома
стали пониже, улицы поуже. Но самое большое испытание ждало нас на месте
расположения нашего блокпоста. На месте блочного укрепления зияла большая
воронка. БТР превратился в искореженную груду железа неопределенного цвета. А
наш взвод, который с боями пришел сюда и закрепился, превратился в кровавые ошметки, которые покрывали липкую зимнюю грязь. В живых не
осталось никого. Все стало единым: мясо, кровь, грязь, железо и бетон.
Через
пару улиц убили Леху. Моего напарника Алексея Волнового с позывным «Боцман».
Его убил снайпер.
И
вот теперь мы втроем пытаемся выйти из города. Нет, что я говорю, это не город,
это огромная черная тварь, пожирающая людей, перемалывающая кости бетонными
осколками зубов, переваривающая их нашпигованные железом тела и смакующая
поджаренные трупы, громко чавкающая и отрыгивающая кровавые ошметки.
Эта тварь, причмокивая, пила кровь и все время
находилась в поиске, в движении, громко ревела и требовала жертв. Этот город
вкусил человечины, ожил и стал сам по себе, злой, жестокий, черный, грозный и абсолютно мертвый. Фигня,
конечно, получается, как это может быть живой и мертвый одновременно. Но в этом
месте, лишенном времени и пространства, такое казалось реальным. Этот город
стал безумен. И безумные шакалы носились по нему, ища новую
жратву для своего божества, кромсая, взрывая,
уничтожая. Ибо только трупятинка, приправленная
ужасом, была вкусна их идолу войны. Поэтому бандитам было мало убить, им надо
было покуражиться, порезвиться, утолить свою жажду садизма. Им было важно
сломить, запугать, исковеркать. И это началось задолго до нашего прихода.
Я
не знаю, что случилось с этим народом, но что-то с ним ведь случилось, раз они
стали стрелять, резать, насиловать, грабить своих соседей, людей, которые жили
с ними рядом столетия, с которыми они вместе встречали праздники, беды и
несчастья, вместе веселились и печалились. И вдруг вспомнили, что они русские,
объявили их чужими и обрекли на смерть. Разбудили
страшную Тварь, не знающую жалости и сострадания. Только одного не учли эти
темные, дикие люди, что Тварь ненасытна, не разбирает, кто свой, кто чужой, жрет всех подряд — и имя у нее — Война.
«У
войны неженское лицо». Это точно, у этой войны неженское лицо. Она многолика:
вот проступают сытые лица, вот круглощекие депутатские, а вот и бандитские,
хитрые и жестокие, умеющие играть на страстях и невежестве сограждан; ну и как
же без вездесущих бизнесменов и политиков всех мастей, национальностей и
вероисповеданий. Какое дружное сообщество…
Из
размышлений выдернула автоматная очередь, которую дал наш новый товарищ. И тут
же рядом рвануло. Меня бросило на землю, оглушило, засыпало землей и асфальтной
крошкой, но был жив и даже не ранен — от кучи мелких смертоносных осколков
закрыл собой парень, которого всего сутки назад, видимо, так
же прикрыл собой командир. Я так и не спросил, как его зовут. Он умер сразу.
Шею разворотил осколок, и из огромной раны, все еще пульсируя, вытекала кровь,
смешиваясь с жирной холодной грязью. Минуту я как завороженный смотрел на то,
как она течет — алая и теплая, еще живая, — а человека, которому она
принадлежала, уже нет. Отшатнулся, вытянул из сжатых пальцев убитого автомат,
тяжело поднялся и, качаясь, побежал, поскальзываясь на жиже, к ближайшему укрытию,
волоча за собой неживого от страха Чижа.
А
перед глазами все стояли вид рваной раны и еще руки этого бойца в засохшей
крови его командира — он так и не смыл ее. Но на скорбь не было времени: из-за
угла на нас выходили бандиты. Автоматная очередь разбрызгала грязь совсем
рядом. Вскинув автомат и плохо прицеливаясь, разрядил
магазин. Чеченцы рассыпались и залегли. Чиж вжался в бетонный блок и зажмурил
глаза, побелевшие губы его все время что-то шептали.
—
Чиж, стреляй!
Паренек
открыл полные ужаса глаза и отрицательно качнул головой.
—
Мудак. — зло процедил я и перезарядил автомат.
Придется отдуваться теперь уже за троих. Вернее, уже за двоих, — и я с грустью
посмотрел туда, где осталось тело солдата. Душу еще раз сжало сожаление — так и
не спросил, как его зовут.
Бой
выдался короткий. Нам повезло. На нас выскочило несколько молодых чеченцев, горячих,
но еще неразумных, и мои навыки снайперской стрельбы и военный стаж нас не подвели.
Но надо было уносить ноги. Сейчас к ним на помощь подоспеют старшие и более
опытные духи. Я быстро собрал трофейный боекомплект, гранаты и рюкзак, в
котором были сухпаек, аптечка и какое-то тряпье. Из
оставшихся автоматов вынул возвратные пружины и выкинул в стенной разлом. Затем
рывком поднял забившегося Чижа и потащил в другую сторону. Остановился.
Оглянулся. Вернулся. Забрал из кармана убитого нашего бойца военные билеты, у
него их оказалась пачка. Видимо, он в свое время собрал у своих товарищей. Некоторые
документы были разодраны, прострелены, другие запачканы кровью, но тяжела эта
пачка была еще и от понимания того, что хозяева их сейчас лежат, никому не
нужные, кто где, на этой недружелюбной, озлобленной земле, а дома их ждут
близкие люди и уже не дождутся никогда. Даже их тела не отдаст им эта война.
Встал
и хотел уйти, но не смог. Не смог оставить тело русского солдата, который
продлил мою жизнь, пусть даже, может быть, и ненадолго, на растерзание ублюдкам. Аккуратно взял его под руки и потащил к
ближайшему дому, в подвал. И уже там закрыл ему глаза, накрыл бушлатом и завалил
тело обломками кирпичной стены. Достал из кармана сигареты, прикурил две и одну
положил на верхний кирпич. Огонек сигареты раздувал гуляющий ветер, создавая
иллюзию, что дух убитого солдата стоит рядом и молча
курит.
—
Чиж, ты трус!!!
Орал
я ему в лицо, приправляя речь крепкими словами, взяв за воротник и намотав его
на кулаки, сдерживаясь из последних сил, чтоб не начать его бить сильно и
жестко. Все накопленные за последнее время эмоции — страх, боль, апатия,
бессилие, злоба — сейчас выплеснулись на этого нерадивого солдата. Я смотрел
ему в глаза, но не видел даже его лица; вместо него было какое-то черное пятно.
Ненависть ко всему бурлила сейчас в моих жилах с готовностью убивать, рвать и
резать любого врага, но, как нарочно, рядом не было никого, кроме оцепеневшего
от ужаса Чижа. Я тряс его за бушлат, а он сломанной куклой болтался в моих
руках.
В
конце концов запал кончился, и вся злость вышла, как
воздух из воздушного шарика. Отпустив Чижа, я привалился к стене спиной и
закрыл глаза — навалились усталость и жалость к этому дураку.
—
Пойми ты, что сейчас у тебя только два выбора: либо ты превращаешься в тухлую
кучу говна, либо берешь себя
в руки, и тогда у тебя появляется шанс вернуться домой и пожить. Чиж, ты хочешь
жить?
—
Хочу.
—
Тогда стреляй. Нет, даже не так — тогда убивай. А иначе убьют тебя. Зарежут,
как барана, перерезав шею от уха до уха, и потом будут глумиться над твоим
телом. И у них не будет даже тени сомнения в правильности своих поступков. Для
них ты враг, иноверец, захватчик, и никому не будет тебя жалко. Ни-ко-му! Ты на войне, а на войне надо воевать и побеждать,
биться до последнего, из последних сил. И вот если ты выживешь и победишь —
наградой тебе будет возвращение домой и еще одна попытка пожить. Пожить за
всех, кто здесь сейчас лежит. Это тяжелая ноша. Поэтому решай сам, какой путь
ты выберешь.
Чиж
вздохнул и сбивающимся голосом сказал:
—
Я ведь жизни еще и не видел, ничего не видел. На море один раз был, и то в
детстве, с мамой ездили. Соленое оно и теплое, а еще солнце яркое и жаркое.
Интересно, здесь есть солнце?
—
Нет здесь ничего, кроме войны и смерти… Солнце дома будет, если вернешься.
—
Дома меня девчонка ждет, Аленка зовут. Красивая, — Чиж
вздохнул.
А
я улыбнулся, наверное, впервые за длинный месяц войны.
На
следующее утро мы выскочили на своих. Я долго
уговаривал уставших, грязных солдат, и они в конце
концов выделили нам место на броне в колонне, которая пыталась вырваться,
вывезти своих двухсотых и трехсотых. Места внутри не было, и мы уселись сверху.
Колонна двинулась, сразу развивая приличную скорость, чтоб хоть у кого-то был
шанс выскочить из этого проклятого города. Но не то
это место, где мечты сбываются. Под мостом подбили первый БТР, который, сильно
зачадив, по инерции продолжал двигаться, даже когда сдетонировал
боекомплект. Со стоящих рядом, полуразвалившихся домов в нас летело уничтожающее
все железо. Кругом все закружилось и завертелось, как демоническая карусель,
обжигая огнем и разрывая все живое в куски, обдавая жаром и гарью. И это за
пару десятков минут до спасения, за несколько километров до относительного
спокойствия; нам не хватило чуть-чуть, совсем немного того, что так дорого
стоит на войне.
Вскинув
автомат, я выжал длинную очередь в появившегося совсем рядом боевика с зеленой
повязкой на черной вязаной шапке. Но и он тоже успел нажать на спусковой
крючок. Очереди разорвали рев и грохот боя какой-то отдельной нотой, выделенной
только для нас двоих.
Открыл
глаза и оглох от тишины. Нет. Сначала ослеп от яркого солнца, которое било
через окно и заполняло всю больничную палату. Теплое, нежное, почти живое. Я и
забыл, как оно прекрасно. Забыл, как звучит тишина. Я все забыл, и вот сейчас
это забытое и почти утерянное вернулось и навалилось всей своей силой, любовью
и красотой. И даже проваливаясь в забытье, впервые за последнее время ощутил
счастье — легкое, почти невесомое, и только какая-то смутная тревога царапнула
душу, но сознание потухло, не успев облачить эту тревогу в какую-либо мысль. Я
провалился в глубокий сон.
Только
через неделю я смог худо-бедно воссоздать ход событий. Мне повезло. Даже не
так, мне чертовски повезло, как может повезти разве
только в художественном фильме про войну.
К
месту засады подоспели морпехи, и завязался новый бой
с боевиками, которые уже ходили между искореженной горящей броней и добивали
раненых. По рассказу лежащего рядом раненого морячка, меня хотел добить
молоденький чеченец, лет четырнадцати, но у него произошла осечка, и это решило
его и мою судьбу. Пуля пробила ему голову в тот момент, когда он перезаряжал
оружие, и, упав рядом, он забрызгал мне лицо своей кровью.
Услышав
это, я неосознанно протер лицо рукой, стирая уже не существующие капли крови
своего неудавшегося убийцы.
А
тревога не отступала. Что случилось с Чижом? Даже как искать его, я не знал, потому что не знал его фамилии. Да и где искать. Живые
воевали дальше, раненых развезли по госпиталям нашей Родины, ну а мертвые…
Мертвые лежали кто где. Стало обидно, что я так и не узнал его фамилию, не
расспросил, откуда он родом. Вот ведь как: прожили бок о бок несколько длинных военных дней, убивать его учил, а самое нужное,
простое, житейское не спросил.
Через
два месяца меня выписали из волгоградского госпиталя. Мне выпал счастливый билет
на войне, даже два: первый — я остался чудом жив, и
второй — пули ковырнули тело, но не исковеркали мою жизнь, и я не стал
инвалидом. Вернулся домой и, как когда-то мечтал, обнял жену. Жизнь потекла
дальше, окуная в водоворот разных житейских радостей и забот. Через несколько
месяцев вышел на службу. А еще через пару месяцев мне предложили должность
снайпера в отряде специального назначения. И я согласился, хоть жена и не
разделяла моей радости. А еще через месяц случился срочный вызов: какой-то
парень захватил заложников и угрожает им расправой. Подъехали. Приехавшие
раньше сотрудники милиции доложили, что в помещении кафе находится свихнувшийся
вооруженный парень и удерживает несколько человек. Дверь он забаррикадировал и
орет, что всех убьет. Группа должна быть готова на штурм. Но основной упор на
снайпера. Я занял позицию. Рядом с кафе стоял майор и пытался вести переговоры,
но у него плохо получалось. Он нес какую-то чушь про долг и Родину, а парень
отвечал, что черные везде, все заполонили, все захватили и над всем надругались.
Они враги, а врагов надо убивать. Майор в раздражении махнул рукой и отошел.
Через
какое-то время затрещала рация. Голос у командира был напряженный и в то же
время какой-то грустный.
—
Гнездо. Внимание. Работай по готовности.
Я
дослал патрон в патронник. Железо гулко звякнуло. Вгляделся в темноту оконного
проема. Но дверь неожиданно распахнулась, на пороге возник парень, держащий
одной рукой за шею мужика кавказской национальности, вида рыночного торговца, а
тот что-то тихо причитал. В другой руке парень держал гранату. И в эту
долю секунды, когда они выходили, торговец начал оседать, и парень открылся.
Палец потянул спусковой крючок, и в момент, когда ударник уже наколол капсюль,
парень поднял лицо и посмотрел на меня. Это был Чиж! В следующую секунду тело
его было откинуто назад, мужик-торговец упал в грязную лужу рядом с крыльцом и
закрыл голову руками, а по асфальту в мою сторону катилась зажигалка в виде
гранаты…
Потом
все было в каком-то вязком тумане. Я побежал к кафе. Там уже была группа захвата,
кто-то поднимал полуобморочного торговца, кто-то проверял пульс у Чижа. Двое
парней пытались успокоить заливающуюся слезами девчонку, которая выскочила из
кафе и пыталась объяснить, что Ванечка не виноват, что он недавно с войны, что
он был в плену и над ним сильно издевались, что чудом вернулся, изувеченный,
контуженный, больной. Они пошли погулять и зашли в
кафе, а там компания кавказцев гуляла. Они стали к ней приставать, чтобы она
пошла с ними танцевать, а когда она отказалась, начали
гадости говорить. Ваня заступился, а они, смеясь, начали его избивать. Тогда он
разбил стул о голову одного и гранату достал, но граната не настоящая, это —
зажигалка, они ее перед этим в парке купили.
Девчонка
безутешно плакала, уткнувшись в плечо бойца. Торговцы затравленно озирались,
сбившись в кучу. А Чиж лежал и смотрел в голубое
небо, на котором светило яркое теплое солнце, спокойным взрослым взглядом, как
будто нашел именно там ответ на какой-то очень важный вопрос, и лицо его уже не
казалось мне детским.
Ми-24
Боевым подругам посвящаю
2010 год
Первая глава
— Ну ты и сволочь!
Тварь ты такая-растакая! У-у-у, ненавижу тебя, гадина, с…, чтоб тебя в клочья разорвало!
И
Славок в сердцах треснул по обшивке гаечным ключом, плюнул под ноги и, матерясь
под нос, пошел прочь.
Славок
меня терпеть не может, как, впрочем, и я его не жалую. Так что нелюбовь у нас
взаимная, давняя, но тут уж надо идти по порядку, а не прыгать с пятого на
десятое.
Начну
с того, что «тварь, гадина и сука» — это я. Я —
Ми-24В. Да, для гражданских я вертолет. Для военных —
вертушка, крокодил. Для своего экипажа — Девонька, Малая. Вот уж нашли малую,
все ж больше восьми тонн живого железа, и это без загрузки. А для механика
Славка я тварь железная, тупая и вредная. Ну что ж, тут каждому свое. У вас,
наверное, сразу возникает вопрос: а почему Девонька-то? Вертолет же!
А
тут дело простое, как люди рождаются либо мужчинами, либо женщинами, так и техника,
появляясь на свет, наделена душой, технической, но определенно либо женской,
либо мужской. И соответственно в процессе жизни, ну, или по вашему месту
использования, опыта общения с людьми и внутреннего состояния характер наш
меняется. В какую сторону? Да у каждого в свою. Как,
впрочем, и у вас.
Но
это я отвлеклась. Я боевой вертолет, можно сказать, в самом рассвете сил,
нахожусь на откомандировании в Северо-Кавказском
регионе, на Х-м аэродроме.
Рядом стоят мамки Ми-8 и Ми-26, они похожи на больших куриц-наседок, хотя в
миру последних называют коровами и даже сараями, но они не обижаются
ни на то, ни на другое. Ми-8 и Ми-26 добродушные, в общем-то, гражданские
многоцелевые вертолеты и, попав на войну, мягко говоря, чувствуют себя не в
своей тарелке. Очень сильно переживают и часто тихонько, по-женски, плачут по
ночам, жалея ребятишек, которых все время куда-то увозят, а потом забирают, и
частенько только тела. Потом эти тела уносят другие и смывают с пола шлангами
загустевшую кровь. Тяжело им на войне. Да и небоевые
это машины — большие, уязвимые, неготовые к бою. Мечтают, чтоб скорее военные
конфликты кончились и перейти в разряд гражданской авиации.
Детишек катать, грузы перевозить, спокойно, без спешки помогать людям.
Чуть
вдалеке, стоят Миги и пара Сушек — мужики. Хорошие самолеты, но немного заносчивы
и амбициозны, особенно Сушки, любят нос задрать. Но как ни крути, красавцы, особенно в профиль и тем более в
правый. Считают себя настоящими боевыми спецами, не разменивающимися
на всякую мелочевку. А вот это уже камень в наш огород. Но тут что сказать, с
техническими возможностями не поспоришь — девчонки. И летаем мы не так быстро,
и высот таких не берем, да и с вооружением у нас попроще.
Но все-таки авиационный бог создал нас боевыми единицами, с военным характером,
большой работоспособностью, и мы не ропщем на судьбу, не вздрагиваем от взрывов
и не плачем ночами. Да и мечты у нас с Ми-8 и Ми-26 сильно отличаются — ну
зачем в гражданской авиации боевые вертолеты. Лес им рубить, что ли,
крупнокалиберным пулеметом. Так что наше место в военных конфликтах, в этом мы
схожи с Мигами и Сушками. Может, в таком необходимом боевом содружестве есть
своя прелесть. В том, что какими бы разными мы ни были, какими бы душами и
характерами ни обладали, но есть сигнал на боевую работу, от которого
напряженно вздрагивают Ми-8 и 26, а все другие замирают в тревожном ожидании:
кто летит?! Когда адреналин закипает в воздухе и растекается по жилам, проводам
и шлангам. И оставшиеся с облегчением и завистью
смотрят вслед уходящим в небо. На боевой вылет. На работу. На войну.
Вторая глава
По-разному
складываются наши отношения и с людьми. По какому-то неписаному закону мы знаем,
что без них мы не сможем. Наверное, закручивая последнюю гайку в моторе, именно
люди пробуждают нашу душу в куче многотонного железа. И по
этому же закону люди главные. Вернее, у вас есть право на первичность
действия. А мы с готовностью вслушиваемся и подчиняемся. Но… что табу для
мирной жизни, на войне иногда может и попираться. Ведь при всей своей силе, уме
и профессионализме вы — люди — такие уязвимые. А на войне чувства усиливаются,
ведь жить хочется не только вам. Да и вражескую технику, и смертоносное оружие
мы чуем своим техническим шестым чувством. Режим «Свой-Чужой» работает обостренно.
Поэтому
иногда и происходят на боевых вылетах странные случаи, не объяснимые человеческой
логикой, заставляющие летчиков потом суеверно креститься и молиться своим
богам. Хотя, может, бог у нас и общий.
А
еще мы легко чувствуем людей. Это необъяснимо, но стоит вглядеться в человека,
вдохнуть его запах, вслушаться в голос, и он становится нам
понятен, прозрачен, мы даже видим его душу — небольшое свечение в области
сердца, иногда оно красивое, солнечное, с яркими бензиновыми разводами, а
иногда цвета отработанного масла.
Вот,
например, мой летчик, майор Василь — с теплым, бархатистым свечением. И человек
он хороший, спокойный и уравновешенный, с твердым характером, пусть иногда и
бывает резок на высказывания, но не без оснований, с внутренним стержнем, с
правильным пониманием жизни, ну и, соответственно, смерти. Без нужды не лихачит, машину бережет, как он любит говорить, но если
надо, то, значит, надо, действует уверенно, без истерик и выжимает из ситуации
по максимуму. А еще очень любит жену, сына и дочку. Семейную фотографию
прикрепил на бортовую панель и обязательно на них поглядывает перед взлетом.
Ну, и я тоже украдкой люблю на них взглянуть, так что вроде тоже члены экипажа.
Под
стать ему и штурман — оператор вооружения, Сенька Семэн,
с ярким цветным узором души, балагур и весельчак на земле, получивший свою
кличку за то, что легко мог говорить специфическим одесским говором. Семен был
парнем легким на подъем и на разные авантюры, вследствие чего влипал в
различные истории, вспоминая и рассказывая которые несказанно веселил
окружающих. Но этими приключениями периодически доводил свое командование до
белого каления и, соответственно, заглаживал свои грехи постоянными командировками
в Северо-Кавказский регион. Со временем так свыкся со
своей участью бесшабашного охламона, что уже даже и не рвался в мирную, но
такую сложную жизнь, где его, впрочем, никто и не ждал, кроме матери да нескольких друзей. Писал рапорта на продления командировочного
срока, которые с удовольствием подписывало его руководство, перекрестившись и
поплевав через левое плечо. Так как неудобный и неугомонный Семен был лучшим в
своем деле, преображался на вылете и становился образцом боевого офицера. Вот такой
был у меня экипаж. Вообще-то положено, чтоб экипаж состоял из трех человек:
двух летчиков и бортинженера, но война и время диктовали свои условия, летчиков
не хватало, а Василь был человеком с огромным опытом и налетом, ну и Семен с
лихвой справлялся и за штурмана, и за стрелка, и за второго пилота. Так что в
коллективе у нас были полная идиллия и взаимопонимание. Работать с такими
людьми было сплошное удовольствие.
Чего
не могу сказать о механике Славке, с всегда липкими вспотевшими ладонями и черной
разливающейся жижей на месте души.
Он
сосед с Василем и Сенькой, с последним они даже учились в одном классе. Из
одного города, с одной улицы, дома стоят рядом. При встрече Славок радушно
улыбается, приветствует, а внутри разливается чернильным пятном ядовитая
горечь. Ненавидит он парней, завидует и злится. В глаза лыбится
своей противной тонкой улыбкой, а за спиной гадости говорит, особенно любит про
Семена что-нибудь похлеще завернуть, приукрасить его
проступки. А так как рассказчик он знатный, то слушают его на земле, открыв рот
и покачивая головой. Ну не может он спокойно относиться к тому, что не собачатся парни между собой, не собирают и не смакуют слухи
друг про друга, что понимают с полуслова. А еще больше бесит его, что горит и
ладится все в умелых Сенькиных руках. Да еще и то, что не хнычет, не впадает,
как многие, в депрессии или запои. И то, что, несмотря на все наговоры, любит
его народ за готовность помочь, приободрить добрым словом, хорошей шуткой,
когда сил ни у кого уже нет. Бесится Славок и пакостит
по-мелкому, чтоб при случае попало Сене да наконец-то
разлад наступил в команде. Ну и я отвечаю ему тем же: то гайки придержу, то
пальцы прижму, то железные части под его тупую башку подставлю, чтоб побольнее треснулся. Вот так и живем.
Третья глава
Работаем
мы двойками. Со мной в паре молоденькая девчонка Ми-24П, которую недавно
перегнали с отстойника. Ее экипаж, тоже совсем еще молоденькие ребята, если не
брать в учет Батьки — старого бортмеханика Лесопетыча,
жуть как ею гордятся — новенькая, модифицированная, в ярком красивом камуфляже,
она действительно сразу бросается в глаза и выгодно смотрится на нашем фоне уже
изрядно потрепанных, закоптелых, в выцветшем камуфляже
и замазанными бортовыми номерами. Но в этом отношении мы, вертолеты, без
комплексов и закидонов, любим по-доброму пошутить по
этому поводу, без обид. А так как мою прежнюю напарницу, очень матерую и
опытную, прошедшую Афган, перегнали на другой
аэродром, то в двойку мне и закрепили, так сказать, для передачи боевого опыта.
Ее экипаж ласково называет Наша Миля. И даже на
фюзеляже белой краской крупно написали это имя. Мы с ней решили, что назвали
они ее так в честь нашего общего прародителя и основателя Михаила Леонтьевича
Миля. А Семен назвал ее Зеленая Миля, сославшись на свой любимый фильм, и даже
привел Василю какие-то доводы по поводу аналогий сюжета с судьбой боевого
вертолета. На что Василь хмыкнул и согласился, что вертолет действительно очень
зеленый, да и летчики тоже.
Миля
хоть и молода, но с хорошим боевым настроем и задором. Это можно понять. Страха
она еще не знала, а силу уже чувствует. А еще сильней хочется себя попробовать
в деле, в реальном бою, а не в колыбели испытательных аэродромов, где все
вокруг твои друзья и наставники. Поэтому со щенячьим азартом она расспрашивает
у меня что да как, все время сводя учебу на рассказы
про то, что бывает там, за пределами охраняемой территории аэродрома, и
впитывает в свою подкорку любую информацию, мысленно проверяя работу всех агрегатов
и в нетерпении переминаясь на шасси.
Ми-8
и 26 по-матерински вздыхают и остерегают ее от различного вида засад и
обстрелов, на которые так легко попасться при взлете и посадке, особенно на
незнакомой местности.
—
Ты, девонька, поберегись. Перестрахуйся лучше лишний раз, раскидай тепловые ловушки,
а там видно будет. Уж больно ты молоденькая, да и ребятки твои опытом не
блещут. Ох, погубят красоту такую да и сами сгинут,
сердешные.
На
этом они обычно украдкой смахивали навернувшуюся слезинку, поддавшись навалившимся
воспоминаниям. А вспомнить им действительно было что.
Весь
авиапарк Ми-8 и Ми-26 был уже в солидном возрасте. Ми-8 начали свою работу еще
в Афгане, затем побывали и на других вооруженных
конфликтах и теперь дослуживали свой век на чеченской земле. Это была отдельная
тема для их тяжелых и нерадостных раздумий. Ведь хотелось им, жуть как
хотелось, покоя и мирного неба.
Об
Афгане они очень любили повспоминать
с моей прежней напарницей. Это было время их молодости, и это было удивительное
место, красивое и опасное. Направляясь туда, они еще ничего не боялись, так как
не знали, что такое «переносные зенитно-ракетные комплексы». Жизнь казалась им
полной веселых приключений и военной романтики, пока не начали гибнуть первые
из их выпуска. Сгорая яркими факелами, они падали в пасти скалистых пропастей с
тоскливым предсмертным воем разбитых моторов, которому вторило доносящееся
снизу полное ликования и злобного восторга: Аллах акбар!
И
вот сейчас, на этой земле, все удивительным образом повторялось, напоминая им
время юности. Но только опыт прожитой жизни говорил об одном, что, скорее
всего, эта земля станет последним пристанищем уже для их обгоревших останков. И
будут они гнить, разъедаемые ржой, где-нибудь у подножия гор, а местное
население будет смачно плевать в их сторону и с довольными ухмылками ругаться
на непонятном гаркающем языке. Все это может легко ждать и нас, но мы стараемся
не поддаваться этим настроениям и оптимистично смотреть в будущее. Хотя,
конечно, какое оптимистичное будущее может быть у боевого вертолета. Стать
живым экспонатом в музее — это судьба для избранных единиц.
Но
Миле рано думать на эту тему. В жилах ее течет еще горячая кровь из смеси
горючки, масла и электрического тока, а в мечтах воздушные бои, устаревшая
классика, но такая притягательная.
Уже
глубокая ночь. Утром у нас предстоит первая слетка. Миля волнуется, не может уснуть и все время тормошит меня новыми вопросами. Миги и
Сушки ухмыляются, тихонечко ворчат, но не выдерживают напора юной мысли и
начинают учить ее уму-разуму и рассказывать истории из своего опыта. Миля
слушает на одном дыхании, внемля каждому слову.
Я
благодарна им за эту передышку, и сон быстро окутывает меня своими липкими
сетями, втаскивая в уже другую реальность, где оказываюсь в окружении высоких
острых скал. Я лечу в ущелье и вначале получаю необыкновенное удовольствие от
вида серых глыб, уходящих в небо, местами покрытых редкой, чахлой
растительностью. Легкий ветер гуляет в этом каменном мешке, скидывая с высот
мелкие острые камешки, которые с легким шуршанием осыпаются по склонам. Во всей
этой суровости есть что-то притягательное и прекрасное — это Афганистан. Я
никогда не была там, но впитала в себя рассказы, прочувствовала ту жизнь, как
будто наяву видела те горы, извилистые серпантины дорог, белесые выцветшие
аулы, грязные бурные горные реки, и даже названия Кабул, Баграм, Шинданд и Кандагар были родными, щемящими душу. Не буду
скрывать, я завидовала этим матерым, запыленным, уставшим вертолетам и очень
жалела, что слишком молода и та война прошла без меня. И вот теперь я здесь.
Восторг и адреналин накатывают на меня волнами, пробегаясь по обшивке. И вдруг
к чувству безграничной радости примешивается еще одно, горькое и едкое, со
вкусом пороховой гари. Приходит осознание опасности, и ощущение это такое
неожиданное и острое, что мотор на секунду захлебывается, и я проваливаюсь на
воздушных потоках. Стараюсь взять себя в руки, успокоиться, но ощущение
надвигающейся беды не проходит, вкус горечи усиливается, а я судорожно пытаюсь
определить источник.
И,
наконец, вижу: из-за огромного валуна, похожего на спящую собаку, отделяется
светящееся пятно и уходит по направлению ко мне. Внутри все сжимается в спазме.
Я знаю, что это. Это ПЗРК «Стингер». Именно их применяли духи в Афгане, убивая моих друзей. Проговариваю себе, что сейчас
«Стингеры» не применяются и что обмануть их легко, это не новые и умные
«Стрелы» и тем более «Иглы». На мгновение успокаиваюсь. Пытаюсь отстрелять
тепловые ловушки, но с ужасом понимаю, что на мне находится устаревший
теплопеленгатор Л-166, который, как у Ми-8, расположен на брюхе, и приемный
фасетчатый блок слеп от грязи и нагара. И ничего сделать с этим я не могу. Я
безоружна. А ракета приближается, медленно, как во всех снах, но неотвратимо.
—
Проснись! — кричу я, с силой пытаясь вытолкнуть себя из сна и тем самым спастись.
Но вдруг понимаю, что не сплю, что именно это и есть моя жизнь, здесь и сейчас.
И именно я нахожусь в Афганистане, в составе 40-й армии, зоны ответственности
«Север», и уже несколько лет базируюсь на аэродроме в Кундузе.
Сейчас лечу по ущелью от Шибаргана до Файзабада в
сопровождении колонны. Внизу видна длинная змея нашей боевой техники, которая
медленно, густо чадя соляркой, тянется на подъеме и не знает, что от смерти ее
отделяет всего несколько секунд. А там, внутри этих маленьких машинок, сидят
живые люди, молоденькие солдатики, офицеры, и в их нагрудных карманах лежат
фотографии с любимыми и родными, которые где-то далеко в Союзе надеются и ждут.
Я бросаю взгляд на семейную фотографию Василя, и он, приобняв
жену и положив руку на плечо сына, улыбается мне, поддерживая
в задуманном. И сразу приходит понимание, что надо делать, всплывает заштудированная инструкция действий при обстреле. А ракета
уже близко, но прежнего страха и ощущения безнадежности уже нет. Я резко беру
вверх. На грани возможного выхожу на критический
семидесятиградусный угол, вытягивая свою смерть за собой, а потом резко, камнем
падаю вниз и влево, успевая заметить, как растерялась ракета, потеряв свою и
уже такую близкую цель, на доли секунды замерла, вильнув за мной, но не справилась
с собственными силами и устремилась вдаль, безобидная и бесполезная. Это
моя победа! И это придает мне силы удержаться и выровняться всего в десятке
метров от острых камней. С ревом перегруженных моторов, в
звуке которых слышны все сорок четыре сотни лошадей, я взлетаю, разворачиваюсь
к этим мерзким злобным скалам и начинаю лупить из четырех стволов, с каким-то
внутренним мстительным задором всаживая двадцатитрехмиллиметровый
калибр в серый скальник, кроша и перемалывая,
разламывая и уничтожая все на своем пути. Камни быстро окрашиваются в
красный цвет. Это кровь моих врагов и врагов тех, кто сейчас по серпантину едет
в броне. Скалы сдаются мне. Я, словно приминая их крыльями, поднимаюсь высоко-высоко
и наконец выныриваю в голубой
простор, освещенный золотистым теплым солнцем. Вот оно, наше вертолетное
счастье: находясь на грани смерти, выиграть, победить, уничтожить врага, спасти
своих и окунуться в освежающую глубь неба. Вырваться
на свободу и лететь, развивая максимальную скорость, не задумываясь и не боясь
никого и ничего.
—
Эй, Малая, давай просыпайся. Лететь пора.
Я
вздрагиваю, голос Семена, врывается в мой полет и замедляет его. Небо
растворяется. Я просыпаюсь, понимая, что по-прежнему улыбаюсь.
Четвертая глава
Первая
слетка прошла неплохо. Не обошлось, конечно, без эксцессов, но все-таки все вернулись
живые и здоровые. Началось все с того, что при взлете у Мили сработали тепловые
ловушки. В эфире послышался мат диспетчера, обещающего оторвать уши экипажу,
если они спалят родной аэродром.
Те
пытались смущенно оправдаться, искренне не понимая, как оказалась включенной
АСО (АСО — автоматическая система отстрела тепловых ловушек). Пытаясь сослаться
на яркие утренние блики. Я же, ухмыляясь, глянула на Ми-8, точно зная, откуда
ветер дует.
—
Научили, перестраховщицы!
Те
лишь угрюмо уткнулись в землю, делая вид, что ничего не происходит. Самолеты же
не обошлись без едких замечаний нам вслед.
Но
в целом полет шел нормально. Семен, тихонько матерясь в сторону, корректировал
молодняк:
—
Миля, куда ты жмешься ко мне! Держи дистанцию. Поцарапаешь нашу
красотулю, и я лично, вторично после диспетчера,
оторву вам уши.
—
Есть держать.
—
Куда ты сваливаешься? Уйди вправо три. Набери высоту четыре.
—
Принял.
—
Уходим на левый разворот.
—
Куда?
—
Туда! Куда ты будешь ходить без ушей от своей жены, если доживешь до дембеля.
Вот
так, мирно, почти по-семейному, прошел наш первый совместный полет. Миля старалась
из всех сил, пытаясь загладить свой косяк с ловушками и в
остальном не подвела свой не более опытный экипаж.
—
Путем. Толк будет, — сказал Василь после того, как благополучно сели.
—
Если не убьются, — добавил Семен.
Пятая глава
И
потекли обычные рабочие будни, состоящие из сопровождения Ми-8 и 26, наземных колонн
с техникой, и патрулирования территории с постоянным выискиванием доморощенных
«Самоваров». Миля и ее экипаж быстро набирались опыта, обстановка, так сказать,
стимулировала. Постепенно они стали всеобщими любимчиками. Летчики, двое
молодых парней, сразу после учебки, Ванька и Вовка
были прозваны Семеном Чук и Гек, так как были не разлей вода, но все время бузили между собой. С Семэном они
быстро сдружились, почуяв родственную душу, и уже тройкой тренировали нервы и
терпение командования аэродрома, которое беззлобно ругало их и шпыняло, но по-отечески любило. Хотя, уже по опыту, держало
ухо востро, когда небо затягивало тяжелыми тучами и на
несколько дней наступала нелетная погода. Но предугадать, что на сей раз
отмочит бесшабашный молодняк, не мог никто, даже многоопытный Василь.
То
они ночью на Ми-8 нарисуют белую полосу по борту с черной надписью «Ночной дозор».
То восстанавливают киношный рецепт ликера «Шасси» в
новом исполнении, дав ему гордое название «Шасси-2», ну, или «Второе шасси», со
всеми вытекающими из него последствиями. То начинали играть в старую игру
«Пекаря», в которую быстро втягивался весь личный состав аэродрома. Ну, кроме
высшего начальства, которое, впрочем, не без зависти поглядывало на мелковую разлиновку на взлетном поле. А один раз устроили
турнир по боксу. После чего командир Мили неделю проходил с красивым синяком
под левым глазом, освещая своим довольным видом дорогу в расположении.
Апофеозом было разбитое стекло у начальника аэродрома, выбитое Семеном в разгар
несанкционированного футбольного матча. После чего начальник долго орал о том,
что он сыт по горло их выкрутасами и отправит всех в штрафбат!
Но
тучи уходили. Погода менялась, и наступало время работы. И опять все по старой
схеме: сопровождение, патрулирование, поиск. Один вылет похожий на другой.
Взлет-посадка.
— Что-то тихо последнее время, к чему бы
это? — заметил Семен.
—
Это точно. Либо совесть замучила проклятых моджахедов, ну, либо готовятся преподнести
нам подарочек. — Василь скосил взгляд на фотографию с домашними и украдкой
вздохнул.
Мы
уже полчаса в воздухе. Сопровождаем Ми-8 с отрядом на борту. Парни
забрасываются в горный район Чечни. Надо проверить поступившие разведданные.
А
красота кругом волшебная. Зима. Степная часть как будто укрыта праздничной
белой скатертью. Снег укрыл все — липкую жирную грязь, похожую на пластилин,
разбитые дороги, и даже местами попадающаяся раскуроченная сожженная техника
стала похожа на детские ледяные горки. Воздух, очищенный недельным снегопадом,
прозрачный, почти хрустальный, гладя борта, приятно холодит и взбадривает.
Идеалистическая мирная картинка. И вдруг защемило, разливая по жилам тревожное
предчувствие надвигающейся беды. Я знаю это чувство. С земли запустили ракету. Что именно — устаревший «Стингер», как во сне, туповатая «Стрела»
или все ж «Игла»? Черт! Мысленно толкаю Семена тревожным импульсом, и
он, настроенный со мной на одну необъяснимую волну, все понимает еще до сработки электроники.
—
Командир, справа!!!
—
Горка говна с изюмом!!!!
Василь
резко завалил машину вправо. Но я не обижаюсь. Я понимаю, что пытается сделать
командир, и с готовностью подчиняюсь, самостоятельно набирая обороты и
увеличивая скорость за доли секунд до команды. Ведь на данный момент я и Миля,
оснащенные системой ЭВУ, находимся в относительной безопасности, а главная цель
— ракеты Ми-8, вот кто сейчас открыт в небе и уязвим. И командир торопится,
отслеживая глазами стремительно приближающуюся ракету и давая команды по рации
Ми-8, пытается успеть вклиниться между ними.
Черт,
опасно, ох как рискованно, командир, сгорим, блин! Но тороплюсь, заранее
начиная выплевывать тепловые ловушки, пытаясь отвлечь «Стрелу». Ух как страшно. На фюзеляже выступил конденсат — прошиб все ж холодный пот.
—
Не бойся, Малая, все вертолеты попадают в рай, — шепчет Семен, глазами следя,
как ракета, уверенная в своих силах, выбрав себе жертву, с ядовитым шипением
режет небо и, оставляя длинный белесый хвост, быстро сокращает дистанцию.
Неужели не успеем? Ми-8 с надрывом мотора старается уйти ввысь. Чуя
приближающуюся смерть, как курица пытается спасти своих цыплят, которых
прикрывает железными боками. Но не вытянуть. Не сможет тягаться с реактивным
снарядом. А я смогу. Из последних сил успеваю, врываюсь и ловушками обманываю
ракету. Та в запале погони, ослепленная, нырком уходит к земле
и достать уже нас не может.
А
мы набираем высоту, торопясь уйти в низкие облака, куда секундами ранее
спряталась Ми-8, сопровождаемая не менее ошарашенной
Милей. Но с земли уже гулко застрочил пулемет, стараясь отомстить за просчет.
Не хватает десятка метров, чтоб укрыться в спасательном полумраке облаков. Пули
со свистом прошили обшивку, разбили блистер и пробили левое крыло. Хорошо, хоть
провода не перебили. Боль разрывается во мне и растекается по корпусу, сковывая
движения. Ух как больно, «штурм» вам, гады, в бок!
Слезы обиды и боли закипают, но перебивает чувство злой досады.
—
Ну, падлы, держитесь!
Это то ли я кричу, то ли Сеня. И резко снижаюсь,
вынырнув из спасительного укрытия, разворачиваюсь и возвращаюсь к месту засады,
и уже мой пулемет начинает работать, вспахивая белый снег, оставляя грязные
глубокие борозды. В ответ огрызнулись враги.
Это
они зря!!! Этого мне и надо было. Заметив цель, со свистом уходят ракеты. Эти
отомстят за все — за боль, за страх, за движение на пределе возможного.
Земля озаряется разрывами. И я с удовлетворенным чувством наслаждаюсь звуком
взрывов, который ласкает мой слух.
—
Получили, ублюдки. — И Василь устало стирает капли
пота с лица.
—
А еще у нас есть камни за пазухой! — кричит довольный Семен, откидываясь в
кресле, на секунду прикрыв глаза.
Шестая глава
Кто
сказал, что мы железные и нам не больно? Больно, ох как больно. Но надо
терпеть, молчать, чтоб не выдать свою слабость, живую душу. А еще нельзя
допустить, чтоб механик Славок понял нашу ахиллесову пяту. Хотя
судя по тому, как долго и бестолково он ковыряется в моих ранах и с каким
удовольствием на десятый раз, не считаясь со своим личным временем, которое он
в обычной ситуации очень ценит, переклепывает заплатки на крыле, то
складывается ощущение, что все он знает и сейчас целенаправленно мстит мне за
все. Но сил ответить ему той же монетой уже
нет. Измотали меня — бой, дальний полет, парней все ж надо было доставить до
места назначения, дорога домой. На обратном пути мы сделали круг над местом боя
и в очередной раз результатами остались удовлетворены. Белый снежный саван был
вздыблен и разорван вывороченной землей, раскиданными камнями. Но больше всего
радовали взгляд останки крупнокалиберного пулемета и кровавый след, стелющийся
вокруг черной воронки. Вот он цвет нашей победы, ровно
как и нашего поражения: грязь, гарь, кровь. И только снег стыдливо прикрывает и
оправдывает нас перед природой.
По
прилету парни устало поплелись в расположение. Славок же,
узнавший про бой, с готовностью отозвался на ремонтные работы и вот уже пару
часов, с удовольствием садиста, ковырял мои внутренности.
—
Ублюдочные духи, чему вас только учат, уродов! Вертолет и тот подбить не смогли. Тупые бездари. Понтарылые волки свободной Ичкерии, — бормотал он, скаля
свое и без того неприятное лицо.
—
Что ты там ворчишь все время? Слазь, я сам доделаю. — Внизу стоял Василь.
Славок
вздрогнул и выронил из рук молоток, который, стукнувшись об крыло в аккурат, отлетел и ударил его по ноге. Уж в такой мелочи я
себе отказать не смогла. Славок взвыл, со злостью пнул
меня в бок, слез на землю и, матерясь, пошел прочь.
—
Задолбали! Доделывайте свое
ведро сами! — И он быстро скрылся из виду в наступающем вечернем тумане.
Василь молча проводил его усталым взглядом, погладил
меня по криво заклепанной заплатке и вдруг уткнулся лбом в обшивку, по-мужски
смахнув навернувшуюся слезу. А потом подошел Семен, спокойный, деловитый, без
извечных шуточек, похлопал командира по плечу, и они быстро, как хорошие врачи,
без боли отремонтировали пробоины.
А
позже еще долго сидели в кабине, пили коньячный спирт, думая каждый о своем и в
то же время об общем, как будто втроем вели неспешную, внутреннюю беседу,
понятную только нам, которую невозможно обратить в слова. Да и как можно
высказать все, что наболело: внутреннюю усталость, ощущения рядом бродящей
смерти, бездарной и непутевой организации работы, неизменного предательства,
продажности, зависти, тупости и повсеместной непроходящей
глупости. А еще какого-то щемящего ощущения в глубине души.
Седьмая глава
—
Ноль шестой, ноль шестой, поддержи огнем. Попал в засаду. Несу потери. Квадрат
тридцать семь точка пятнадцать. По улитке — восемь.
—
Принял. Держитесь. Скоро будем.
Я
набираю обороты. Семен корректирует Милю. Мы спешим. В засаду попала разведгруппа
майора Горвачева, старого друга Василя. Подружились
они еще в Таджикистане, где дислоцировались рядом. Периодически встречались и в
первую чеченскую кампанию. Жутко радовались друг другу и обязательно приходили
в гости. Пили, жарили картошку, пели под гитару и всю ночь напролет
разговаривали, вспоминая тех, с кем сводили их фронтовые дела и дороги.
И
вот теперь майору нужна была помощь. О предстоящей зачистке Василь знал, как,
впрочем, знал, чьими силами она будет проводиться. Старые друзья встретились за
пару дней до боевого выхода. Просидели полночи, но на этот раз не пели, а
обсуждали предстоящую работу, подводные камни и возможность попасть в засаду на
данном участке при утечке информации. И судя по всему, информация утекла, как
всегда, неизвестно какими путями. Их уже ждали. Бандиты были готовы и хорошо
вооружены. Обманули дозоры, дождались, когда разведчики втянутся в
труднопроходимый, сложный участок, и захлопнули огненный капкан. Группе
приходилось тяжко. Горная местность, занятые боевиками высоты давали им преимущество
и делали их практически неуязвимыми. Отойти вниз и укрыться в зеленке тоже не
получилось, так как при первой же попытке путь отрезали длинные пулеметные
очереди хорошо замаскировавшихся духов. Засада была хорошо продумана и
подготовлена. Боевики, предчувствуя скорый конец боя и легкую победу, гортанно
орали: «Аллах акбар». Разведчики в ответ огрызались
взрывами гранат, автоматным и пулеметным огнем, но силы явно были неравны.
Пока. Пока из-за отвесной скалы не вынырнули две хищные морды небесных крокодилов.
Я всегда любила смотреть на лица людей в такие моменты. Один из чеченцев,
обернувшись и не ожидая увидеть в такой близи вертолет, выронил взведенную
гранату себе под ноги, которая не замедлила сработать. А я уже крутила
пулеметный барабан смерти, раздавая бесплатные билеты врагам на тот свет.
Точечным ударом ракет присоединилась к этой музыке войны Миля. Среди боевиков
началась паника. А по склону, в унисон нам, раскатисто неслось родное, непобедимое русское: «Ура!»
—
Спасибо братишки! — прохрипел в рацию майор. Он был легко ранен, но не
переставал координировать цели. А мы уже были в запале боя, не ощущая ни
усталости, ни собственной боли, ни боли врагов. Мы упивались и наслаждались
местью, и в этом было какое-то необъяснимое удовольствие, которое мог понять и
разделить только воин.
Миля
заходила на очередной заход, включив АСО, действуя точно, как мы с ней отрабатывали,
учитывая опыт применения штурмовой авиации в период Великой Отечественной
войны. Стараясь активно использовать маневр «Круг» при нанесении ударов по
наземным целям. Суть его заключалась в том, что, подходя к заданной цели,
ведущий группы боевых вертолетов наносил первый удар и, выполняя вираж, заходил
в хвост ведомому, таким образом мы замыкали круг и
прикрывали друг друга. Жаль только, что нас двое. Эх, развернулись бы, если б
нас было три двойки! Но мечты, мечты.
Невольно
я все время приглядывала за Милей, с внутренним
удовлетворением отмечая, что держится она уже уверенно и осмысленно. Ловушки
яркими фейерверками разлетались в стороны, и мне от этого огненного дождя на
душе становилось спокойней за нашу девчонку. У меня же ловушки кончились еще в
прошлый вылет, и взамен Василю ничего не дали, сославшись на нехватку.
И вдруг в самый разгар боя я явственно
почувствовала кровь. Ее металлический вкус ни с чем не спутаешь. Что это? Но
понимание случившегося уже навалилось. Бронированное лобовое стекло
и обшивка были прошиты пулеметной очередью. А голова второго летчика безвольно
упала на грудь, пробитую в нескольких местах. По летному комбинезону расползались
бурые пятна. Кровь тонкими струйками стекала и впитывалась в сиденье.
— Семен, подожди, потерпи… — прошептала
я, но теплая человеческая кровь подсказывала мне, что все, уже поздно. Вы,
люди, такие несовершенные. Вкус крови, вкус смерти впитывался в меня. И вдруг
горе потери чего-то родного и любимого навалилось тяжким грузом. Рухнуло и
придавило, сковав в спазме крика движок. Резанув болью и разрывая внутренности.
Хотя нет, не только горе.
В хвостовую часть попала ракета,
выпущенная боевиками, которые хотя уже и понимали тщетность своего
сопротивления, но еще огрызались, отступая, бросая своих убитых и раненых.
Снаряд раздробил хвостовую балку, разбил винт и закрутил меня, как раненую
собаку, пытающуюся унять боль. Василь, поняв, что случилось, пытался
сбалансировать вертолет, вывести из крена и почти смог, когда второй удар
опрокинул меня в противоположную сторону и на секунду лишил сознания. Вторая
реактивная граната решила мою судьбу. Из этой передряги мне не вытянуть, это
понимание с удивительным спокойствием пронеслось во мне. Да и желания бороться
уже не было. Осталась только боль, острая, колючая душевная боль, которая
затмила боль физическую. Сенька-Семэн, мой
человеческий друг, который часами возился со мной, что-то подкручивая и
налаживая, который разговаривал со мной, делясь своими радостями и бедами,
переживаниями и мечтами, душа компании, но по-своему очень одинокий, был мертв.
И внутри меня все было раздроблено, убито. Вкус человеческой крови смешивался с
едким запахом перебитой проводки — витающая рядом смерть объединяла нас.
— Все вертолеты попадают в рай. Правда,
Семен…
Я вздохнула, покрепче притянув ремнями к
креслу убитого летчика, будто обняв его.
Только одно еще удерживало меня в
воздухе. Кинув прощальный взгляд на семейную фотографию командира, я вдруг
сделала то, что по нашим неписаным законам не имела права делать. Но война
иногда стирает многие запреты. Почти рывком, на разбитых лопастях, вытянула до
скалистого уступа и без сил рухнула на него.
Со скрежетом и грохотом запрокинулась на
бок, целенаправленно вырывая о зубчатые камни правую дверь летчика и выламывая
под силой падения часть фюзеляжа вместе с креплением кресла командира, и, уже
не цепляясь ни за что, сорвалась с обрыва. Двигатели, разбитые ракетой, не работали,
но обломанный несущий винт медленно вращался, разворачиваемый воздушными
потоками, закручивая меня в штопор.
Я падала, заметив напоследок, как
кружится на пронзительно-синем фоне неба Миля, в остервенении расстреливая
врагов, мстя за меня, за первую потерю ее жизни. В ней было столько горькой, но
гордой силы и особой боевой красоты, что я невольно улыбнулась. А потом были
удар и яркая вспышка взрыва.
Восьмая
глава
Василь на секунду пришел в себя, ничего
еще не понимая, ощутив лицом холод снега, и очень этому удивился, но осознать
не смог, снова провалившись в забытье. Второй раз он пришел в сознание,
аккуратно поддерживаемый майором Горвачевым,
вгляделся ему в лицо и вдруг сразу все понял. С трудом поднялся, стянул с
головы шлем и, шатаясь, подошел к краю скалы, зажимая рукой рот от крика,
стона, нечеловеческого воя, пытаясь проглотить застрявший острый, разрывающий
горло ком. И до боли в воспаленных глазах вглядывался вниз, где в зимних
сумерках, среди камней, вздыбленной земли и растаявшего снега, догорала его
вертушка Ми-24В и его боевой товарищ, второй летчик, штурман, жизнерадостный и
никогда не унывающий Сенька-Семэн. И на долю секунды
ему вдруг захотелось оказаться там, в глубине скального мешка, внутри этого
пылающего вертолета, и лишь крепкая рука майора задержала его от этого порыва,
придержав за летный комбинезон.
—
Тебя дома ждут, — прохрипел он сорванным голосом.
И
Василь отпрянул от манящей глубины. Обессиленно осел на землю, привалившись на плечо друга, и глубоко
затянулся протянутой сигаретой, хотя давным-давно уже не курил.
Тонкая струна
Тихий осенний вечер старого района. Ветерок
лениво гоняет по улице мусор, заворачивая его в пыль. Обертка от шоколада,
фантики, смятая пачка сигарет, упаковка от продуктов — фиксирую «на автомате»
этот мирный мусор родного города.
Я
бесцельно брожу по улицам часами, день за днем. Еще немного, и месяц набежит.
Не могу себя увлечь. Пока не получается вклиниться в мирную жизнь. Вжиться.
Раствориться и стать ее частью, ее новым жителем. Я как будто в гостях. Дома и
одновременно где-то. Как дурак, хожу по знакомым с
детства местам и не могу их принять. Все знакомое, родное, но не мое. Не здесь
я сейчас. И уже не Там. Завис на переправе.
Надо
что-то делать. Может, напиться? Не помогает. Не цепляет. Пить водку надоедает
раньше, чем начинает забирать. Хмель не приходит. Забытье не наступает. Нет
облегчения в родном доме. Ничего нет.
Дни
проходят как бы вне меня. А я стою в сторонке, поглядываю и не участвую. Нервы
натянуты до предела. До тонкого внутреннего звона. Кажется, что еще чуть-чуть,
нить оборвется, и со звоном начнут крушиться зеркала, которые только лишь
отражают какую-то незнакомую, чужую жизнь.
Настроение
плавает от абсолютной апатии до психа, лютой злобы,
когда еще немного, и начнут крошиться зубы. А потом обратно, как будто и не
было ничего. Выводит из себя все что угодно: косо брошенный взгляд, на ногу
кто-то наступил, визгливый голос и так далее, и тому подобное. Так это вроде
говорится, когда нет возможности и желания перечислять все раздражающие
факторы. И чтобы хоть как-то отвлечься, унять внутренний зуд, умотать
себя, я каждый вечер, когда становится особо невыносимо оставаться дома, выхожу
и иду. Без привязки к адресам, улицам, весям. Бреду, опустив голову, уперев взгляд
в трещинки на асфальте.
Как-то
раз подошли, спросили время. Мазнул взглядом по часам, буркнул ответ и услышал
в спину протяжное: «Э-э, алле, тебя никто не отпу…»
На
секунду стало любопытно взглянуть на наглеца и, подняв голову, сфокусировал
взгляд на прыщавом юнце. Да нет, не совсем юн, лет девятнадцать, там такие уже
знали цену своим поступкам. Там это слишком дорого стоило.
За
спиной парня стоял второй постарше, и он безошибочно считал с моего лица не
только скользнувшее подобие интереса, но и тлеющую внутри злобу. В глазах
отразилась смерть. Их ли, чужая ли, какая разница. Он уже был знаком с подобным
взглядом, только в своей невеселой реальности и, решив не развивать дальнейшие
события, жестко дернул первого за рукав, процедив сквозь зубы:
—
Уходим…
И
первый провалился под этим рывком. Дал легко себя увлечь, скривив кривую
улыбочку, выдавил:
—
Изьвенямся, ошибочка вышла.
Вмиг
гопники растворились в сгущающихся сумерках.
Знаете,
что такое отражение смерти в глазах — это мрак во взгляде. Как будто в прорубь
заглядываешь. Холодно, бездушно, страшно. Самому хочется бежать, уже не говоря
о тех, кто в это время в них смотрит. Но от себя не убежишь. Себя не обманешь.
Память не вырвешь, как зачитанный листок. Все она помнит. Несет, не растрясет.
Сбережет и в нужный, а тем более ненужный момент подаст на блюдечке. Ненавижу
ее. Выбросил бы, сжег, растоптал. Но нельзя. Ей еще и жив. А еще жив за тех,
других, кто уж не смог.
Заныл
свежий шрам над бровью. Заломило в душе, поднимая колючий ком к горлу, перебивая
дыхание. Но слез не будет. Как бы ни хотелось зарыдать в голос, переходя в вой,
стон, выхлестнуть из себя всю боль, вину, стыд, но не выйдет, не даст Всевышний
облегчения, избавления, забвения. Все это разрывает меня изнутри, изматывает и
обжигает. Мне кажется, я даже вижу, как пепел отшелушивается
от сердца, опадая белесо-серой пылью. Эта пыль покрывает мою душу, глаза, лицо,
руки и даже старенькие кроссовки.
В
середине ночи возвращаюсь домой. Ноги гудят от намотанных километров. Надрывно
тянет голень. Не раздеваясь, падаю на кровать, упираюсь взглядом в стену.
Темно. Давит тишина. Подтягиваю колени к груди и закрываю уши руками. Но это не
помогает. Некуда деваться от себя. От себя не спрячешься.
Встаю,
включаю телевизор. Двое о чем-то спорят, доказывая, как надо жить стране. Что
вы знаете об этой стране? Зажигаю газ, ставлю чайник. Он начинает уютно
ворчать. А воспоминания уже стоят на пороге, готовые ворваться непрошеными
гостями и заполнить все окружающее пространство. Но я давлю эту попытку.
Механически
упираюсь взглядом в телевизор. Листаю канал за каналом, пытаясь понять, что там
показывают: реклама, фильм, новости, опять реклама, опять новости, Америка,
Азия, урожай, цены, обещания политиков и ни слова про
то, что сейчас там. Не интересно это никому и никому не нужно. И вот
воспоминания пододвинулись еще на шаг ближе. Стоять! Упираюсь в старый фильм,
пытаясь вслушаться в диалог героев. Он — бравый офицер с орденом Великой
Отечественной войны на груди, она — миловидная блондинка, тоже в военной форме,
с медалью «За отвагу». Они встретились после долгой разлуки и военных испытаний,
впереди их ждет новая разлука, но они уже мечтают о том, что будет, когда война
кончится. Им еще есть о чем мечтать. И я знаю, что их война кончится через один
год и три месяца. А когда кончится моя война?
Засвистел
чайник. Несколько секунд тупо смотрю на него. Затем выключаю газ, достаю чашку,
механически насыпаю кофе, заливаю кипятком, делаю глоток, не чувствуя вкуса, и
ставлю на стол. Апатия наваливается, разливаясь по жилам. Показалось, что если
сейчас лягу, то, может, наконец-то провалюсь в долгожданный сон, и он принесет
избавление от реальности. Но это не так. Долго ворочаюсь с бока на бок,
проваливаюсь в забытье, но на границе со сном резко вздрагиваю, как от падения,
и просыпаюсь.
За окном светает. Комната в
предрассветных тенях. Тишина. Закрываю глаза и все-таки засыпаю, но сон не
приносит облегчения. Мне снится война, просыпаюсь от собственного крика, весь в
холодном поту и смятении. Пытаюсь нащупать автомат, но его нет, и это сильно
пугает меня, пока не приходит понимание, где я нахожусь. Сердце гулко ухает.
Встаю еще более разбитый, чем был вчера.
Что-то, наверное, надо с этим делать, но
что? Что? Куда идти, а самое главное, как объяснить, рассказать все, что
произошло? Как донести главное, когда не можешь выдавить из себя ни слова?
Преодолеть барьер, который выстроила психика, ограждая от травмирующих воспоминаний.
Я даже сам с собой не могу объясниться, не говоря уже о других людях, да и видеть
никого не могу, не хочу…
Пару раз звонил телефон, но я не подошел.
Не смог поднять трубку и выдавить заинтересованность. Пытаюсь занять себя
каким-нибудь делом, но все валится из рук. Время тянется, как липкий клейстер,
не заполняя мое пространство ничем.
А душу мает, гнетет и выгоняет меня на
улицу, опять и опять бесцельно бродить и убивать время, подаренное мне, видимо,
в наказание.
Захожу в первое попавшееся кафе. Сажусь к
окну. Подходит официантка, молча кладет на стол меню
и, покачивая бедрами, отходит. Разглядываю ее спину, опускаю взгляд на открытые
ноги, но не цепляет. Внутри тишина. Окликаю ее, прошу принести двести граммов
водки в стакане. Она вроде даже не удивляется. Насмотрелась, видимо, на
подобных чудиков. Водку приносит в красивом стакане для виски. И я выпиваю
залпом, немного задохнувшись от обжигающего холода и горечи. Закуриваю,
чувствуя, как водка начинает растекаться по жилам, согревая и немного
затуманивая голову. Осматриваюсь.
Недалеко, в глубине зала, сидят несколько
девчонок, потягивают мартини, ведут какие-то свои неспешные разговоры. Почти
красивые, ярко накрашенные, ухоженные, модные. Подзываю официантку, заказываю
за их стол бутылку дорогого шампанского. Девицы заинтересованно начинают
поглядывать на меня. Я внаглую разглядываю их,
выбирая саму красивую. Выпиваю еще водки, выкуриваю сигарету, заказываю
медленную песню про потерянную любовь, которая так
нравится женщинам, и приглашаю стройную брюнетку. Та вручает себя как главный
приз и почти нежно прижимается ко мне во время танца. Прикасаюсь к ее волосам,
вдыхаю запах дорогих духов, но и это не заводит. Механически двигаюсь в такт,
потом целую ручку, возвращаю к подружкам, молча
разворачиваюсь и ухожу за свой столик. Девица провожает меня недоуменным
взглядом. А я в свою очередь упираюсь взглядом на улицу.
Что же это такое? Ведь раньше все было
по-другому. Я возвращался из боевых командировок, этакий победитель, лихой и
веселый. Собирал друзей. Заваливались в кабак и гуляли
там, обвораживая всех присутствующих женщин. Куда растерялся весь кураж? Где
тот кайф возвращения в домашнюю мирную жизнь? А
догадка уже стоит рядом, за спиной, жжет мне мозг, надрывая душевные жилы.
И я не могу сдержать прорвавшуюся плотину
воспоминаний. Лавиной они накрывают меня, ломая и давя всей своей неподъемной
тяжестью, и мне уже некуда бежать. Я все помню…
Ее звали Лерка,
вернее, ее звали Валерия, но представилась она в наше первое знакомство именно
так. Маленькая, по-мальчишески нескладная молодая девчонка в зеленом, подогнанном
под рост камуфляже, который ей удивительным образом шел, короткая стрижка и серьезный
острый взгляд. Кинолог, приехала на сборный пункт вместе со своей собакой,
черным лабрадором Бураном. Она измором взяла руководство и единственная
добилась разрешения на выезд в командировку в составе отряда инженерной
разведки на территорию Чечни, для проверок и разминирования дорог.
Парни
с любопытством разглядывали ее, кто-то начал отпускать скабрезные шуточки, а я,
ведомый какой-то непонятной мне силой, подошел, протянул руку и представился:
—
Дима.
Она
пытливо взглянула мне в глаза, не шутка ли, не подколка, и крепко пожала мою
руку:
—
Лерка.
Вот
так просто началась наша дружба. Да, да, простая дружба между молодой девчонкой
и взрослым, прошедшим уже четыре командировки в СКР мужиком. Тонкая струнка
натянулась между нами. Что за чувства были внутри меня к этой задиристой,
несмышленой девчонке, пытающейся что-то доказать кому-то, и где — на
войне, где вообще никому ничего доказать нельзя? Наверное, отеческая забота,
как у отца к дочери, как у старшего брата к маленькой сестренке, как у друга к
более слабому, но одновременно и более сильному другу. Какое-то бесполое
отношение. Оказывается, иногда так бывает.
Мне
была интересна ее жизнь и вместе с тем ни разу еще никому не
хотелось рассказать о себе так много, как Лерке.
Не задумываясь, вверял ей свои приключения и похождения. Она только
улыбалась, не пытаясь учить меня жизни, и это было забавно — никогда еще не делился
этими историями. Нет, я, конечно же, умел красиво травить байки, обихаживая
очередную пассию, но здесь все было по-другому. Мне было легко с ней, можно
даже сказать, спокойно, а это очень дорого стоит на войне. Когда постепенно начинаешь уставать и всё и все раздражают. Я же для нее был
своего рода надежный тыл, прикрытие, единственный друг на этой недружелюбной
земле.
Однажды
заметил, как во время работы она незаметно поглядывает на меня, подстраховывая,
с готовностью оказаться, если станет нужным, рядом. Само понимание, что эта пацанка пытается таким образом заботиться о друге, вызвало
у меня улыбку и ощущение тепла на душе.
С
остальными сослуживцами отношения складывались сложно. Одни относились к ней
легко, приняв как товарища по оружию, другие же пытались побольней
подколоть, задеть, зацепить острым словцом. Она ловко пресекала все попытки
подкатить к ней. Огрызалась на злословие и упрямо пыталась доказать окружающим,
что может не хуже парней работать в экстремальных условиях. Не отлынивала от
сложных заданий и не требовала к себе поблажек. С каким-то внутренним упорством
преодолевала все трудности и невзгоды. Заступала в наряды. Выходила на проверки
дороги от фугасов, в короткие сроки доказав, что они с Бураном лучше других
находят закладки. Но все ее успехи только в пропорциональной мере усиливали
раздражение некоторых окружающих ее бойцов. Она же пыталась не замечать этого.
И это злило их еще больше. С каким бы удовольствием они посмотрели на ее слезы,
раздув их до уровня бабских истерик. Но Лерка
держалась всем назло. Даже мне не выговаривая ничего.
Не жалела, что добилась и приехала сюда. Понимая, что платит за это свою цену.
В то же время, увидев, как люди, окружавшие ее, по приезде сюда меняются,
становятся склочными, злыми и раздражительными, впитывала в себя и этот опыт.
На
экватор приехал проверяющий, старый мой товарищ, сослуживец еще с первой чеченской.
Привез водки. Мы нажарили мяса и собрались посидеть с теми, кто не в наряде, отпраздновать,
так сказать, эту дату. Третий тост все выпили, как всегда, стоя, помолчав.
Затем потекли неспешные беседы за жизнь, и, конечно же, потихоньку свелось все
к расспросам.
—
Ну, объясни мне, Лерка, зачем ты сюда поехала?
—
А ты?
—
Ну, война — это мужское дело.
—
И что?
—
А то, что воевать должны мужики, а женское дело — сидеть дома и детей
воспитывать.
—
А я всегда думала, что воевать должны не мужчины или женщины, не старые или молодые,
воевать должны профессионалы. Люди, которые умеют это делать, а самое главное —
морально готовы. Пользы от этого уж точно будет больше, если, конечно, можно
так рассуждать о вопросе войны и мира. Но я говорю о защите. Защите нашей
Родины, мирных жителей и близких нам людей.
Проверяющий
удивленно хмыкнул. А я, уставший уже от подобных разговоров, которые велись с
завидным постоянством, отвернулся, намахнув в
одиночку еще одну рюмку. Что она может доказать этим мужикам? Свое право на
любовь к родине? На войне действительно легко ее любить или ненавидеть. Но
война — это мужская привилегия, их вотчина, и они не потерпят чужаков на своей
территории. Что бы она ни сказала здесь, как бы ни доказывала, что лучшая в
своем деле, все равно все будет встречаться в штыки, потому что здесь
чужак — она. И сколько раз я ни пытался объяснить ей это, Лерка
упорно гнет свою линию, горячась и заводясь на вековую несправедливость.
В
разговор подключились окружающие.
—
Что ты здесь ищешь?
—
Слушай, твоя бабушка где была во время Второй мировой?
—
Ну-у, у меня была мировая
бабка, прошла от Минска до Одера.
—
Так спроси у нее, что она там искала.
Парень
обиженно засопел. Но в разговор подключился его дружок.
—
Лерка, ты дура, ну как ты
не понимаешь, что ты никогда не сможешь быть наравне с нами.
—
Я, конечно, может, и дура, но почему я должна быть
наравне с вами, почему не могу быть просто рядом, в одном строю? Разве я прошу
себе поблажек, разве я не так же, как и вы, тащу службу, разве мой бронник
легче вашего или у меня какие-то особые условия службы?
Буран,
почуяв настроение хозяйки, лежа у ее ног, подтверждающе гавкнул. Я ухмыльнулся — защитник. А парень,
который, больше всех к ней подкатывал, но был жестко отшит, все не унимался,
выбирая все более острые фразы, стараясь ее зацепить, все больше накалял обстановку.
—
Да пойми ты, что это твоя последняя командировка. Никто больше никуда тебя не
возьмет, так как ты как бельмо на глазу, обуза. Никогда ты не будешь в боевой
группе. Я лично пойду к руководству и расскажу все, что было и даже чего не
было, но добьюсь того, чтоб баб больше в командировки не брали.
—
Подлец, — и она, выйдя из-за стола, ушла на улицу.
Буран, преданно засеменил следом.
—
Что вы до нее докопались? — немного захмелев, сказал я. Настроение было миролюбивое,
ругаться ни с кем не хотелось.
—
А ты давай беги, успокаивай свою подружанку,
ревет, поди, в три ручья.
—
Придурок, — беззлобно
ответил я, закурил и пошел на улицу. Лерка сидела на
скамейке, гладила по голове Бурана и смотрела на звездное небо.
—
Ну что вы опять двадцать пять? При проверяющем могли бы и не начинать.
—
Да задолбали, — и вздохнула.
—
Ничего ты здесь никому не докажешь.
—
Да я понимаю, но если я такой родилась. Ну не повезло мне родиться парнем, и
что мне теперь делать? Почему в Америке, Израиле, Германии девчонки просто
служат своей стране, никому ничего не доказывая? Почему у них не на излом? Ведь
посмотри, Дим, даже чеченцы со своим шариатом не гнушаются пресловутыми
прибалтийскими снайпершами. Почему только я
сталкиваюсь с тем, что все кругом знают, где мое место и что я должна делать?
Ведь у каждого должен быть свой шанс на подвиг.
Я
ухмыльнулся.
—
Иди спать, завтра рано вставать. Ты в России, и этим все сказано.
Она
поднялась и ушла в расположение. А я сидел и смотрел на ночное небо. Нестерпимо
захотелось домой. Эх, загулять бы сейчас по-настоящему, с друзьями, девчонками,
в дорогом кабаке повеселиться бы от души и не видеть
этих уже надоевших лиц сослуживцев, не слушать их нудные разговоры и докапывание до Лерки.
И
вот я в кабаке, сижу, как когда-то мечталось, но
что-то не ладится, не веселит. Даже сексапильные красотки
не заводят и не будоражат во мне ничего. Неинтересно. Скучно. Однотипные песни,
пустые девахи, для которых важны только они сами.
Выхожу
на улицу… Опять бреду куда ноги несут. Пытаюсь
оторваться от воспоминаний тех дней, но они не отстают.
И
вдруг совсем рядом, почти задев меня, резко затормозила белая вазовская
«шестерка». Из раскрытого окна неслась громкая музыка, и ярко размалеванная
пьяная девица, высунувшись почти по пояс, попросила закурить. Я отшатнулся от
этого наваждения. На секунду задохнулся. Замотал головой, прогоняя этот
призрак. Но даже глядя в ошалевшие глаза сидящих в машине,
опять провалился в воспоминания, кожей почувствовав жар того летнего чеченского
дня, ощутив скрип песка на зубах.
Как
будто наяву увидел, как мы, уставшие от долгих часов проверки дороги, которая
вела в Грозный, сгрудились у «Урала» на перекур. Около десятка саперов,
измотанных километражем и жарой, встали в скудную тень от грузовика. По кругу
передали бутылку с теплой противной водой. Хотелось большего — полежать на
шелковистой травке пляжа, окунуться в освежающую морскую волну и еще холодного
пива. Просто шел шестой месяц нашей командировки. Все устали. Измотались
каждодневными проверками дорог, поисками мин и фугасов, длинными скучными
нарядами, однотипными днями, похожими один на другой как две капли воды. Устали
от ожидания беды и уже перестали ее ждать. Разморенные, отупевшие, отпустившие
все на волю случая, безразлично поглядывающие на весь окружающий нас мир, такой
же безликий и безрадостный.
Лерка стояла рядом, такая же замученная,
запыленная, с мокрым от пота ежиком волос. Стянутая сфера валялась у ног.
—
Эх, снять бы сейчас бронник и поваляться на пляже, — устало сказала она.
И
эта безобидная фраза вдруг всколыхнула во мне какое-то дикое раздражение,
неуправляемый псих, злобу, и я ответил ей резкими
неправильными словами. Уже говоря их, понимал, что выдаю не свои слова, а
где-то услышанные и, видимо, запавшие в мозг, ненужные, гадкие, грязные,
несправедливые и очень болезненные, но не мог остановиться. Что-то отвратительное
и плохое полезло из меня, мерзкое и гнусное. Часть
меня ужасалась тому, что я делаю, а другая часть не могла остановиться,
выговаривая чей-то чужой текст. Вся накопленная за шесть месяцев усталость,
раздражение, страх и каждодневное ожидание беды сейчас изливались из меня
бранным потоком.
Все
удивленно замерли. А Лерка отшатнулась от меня, как
будто ее ударили. Глядя на меня и не веря происходящему, растерянно моргая и
закусив губу. Со звоном лопнула связывающая нас тонкая струна.
И
в это самое время с визгом тормозов, притормозив рядом на секунду, оказалась
белая вазовская «шестерка». Из открытого салона громыхала музыка, и я увидел,
как качнулась кисть руки, выбрасывая к нам в ноги гранату. Как в замедленной
съемке, уже в воздухе отлетела чека. А машина, выплевывая из-под колес пыль и
камни, с пробуксовкой отъезжала, резко набирая скорость. Я заорал что было
мочи:
—
Граната!
Падая,
как учили, в сторону от предполагаемого взрыва, но умом понимая, что зря, все
зря — это смерть. В голове всплыла заученная цифра сплошного поражения цели. И
вдруг, скорее ощутив, что происходит, поднял глаза и не поверил, не захотел
принять происходящее: вопреки всем учениям и наработанным за время сработки и тренировок рефлексам Лерка
каким-то ломаным движением падала на гранату. На долю секунды мы встретились с
ней глазами, полными предсмертной тоски и удивления. По пыльной щеке текла
слеза, первая слеза за долгую командировку, и одними губами она прошептала мне
на прощание:
—
Живите.
И
в следующую секунду с силой рухнула на Ф-ку, пытаясь
глубже утопить ее в спрессованную сухую глину. Кажется, я даже услышал, как о
ребристые бока гранаты стукнулся бронежилет. А дальше был взрыв. Резкий,
сильный, обжигающий. Удар, который перевернул меня.
А
затем осыпающиеся комки глины завалили нас всех. Кто-то закричал. Послышался
чей-то стон. Взведенный, я соскочил, не чувствуя боли, и как подкошенный рухнул
на колени: ногу перебило осколком. Но это было неважно.
Я
вглядывался в лежавшее рядом растерзанное тело, не веря произошедшему,
пытаясь уловить хоть какое-то движение и уговорить весь мир, что этого быть не
может, этого не должно быть, это только сон, и сейчас с земли вскочит веселая Лерка, и все пойдет своим чередом. Но этого не происходило.
Лишь Буран, скуля и оставляя бурый след за собой, полз к хозяйке на брюхе.
Дополз. Лизнул окровавленную руку, вильнул хвостом и затих, прижавшись к ней
мокрым от крови боком.
А
я стоял перед ней на коленях живой и убитый одновременно. Как мне хотелось
сейчас так же ползти на брюхе, моля о прощении за все, что сказал, за то, что
поддался своей минутной слабости. Проклиная рефлексы и инстинкты. Но война не
дала этого шанса. Вылетевшие слова нельзя было вернуть обратно. Уже нельзя было
оттолкнуть ее и самому лечь на гранату, спасая всех от смерти. Этот бой
выиграла она, оставляя мне чувство непростительной вины.
Просто
шел шестой месяц командировки. Все устали. И уже совсем не осталось времени
что-либо изменить.
И
вот я стоял на темной улице родного города, ошалевшая «шестерка», полная
пьяного молодняка, давным-давно уже уехала. Но я не видел этого. Не видел и не
ощущал ничего, даже то, что горькие мужские слезы смешиваются с запоздалым
осенним дождем.