Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2013
Павел Алексеев. Непричастные. Повесть-фантасмагория. Изд.
3-е, испр. и доп. СПб.: Издательство Союза писателей
Санкт-Петербурга, 2011. — 236 с.
Фантасмагорической
в этой книге является не только повесть, но и рассказы, короткие и очень
короткие, совсем миниатюрные — в одну-две строки, объединенные в циклы:
исторические, житейские, литературные, почти философские или совсем
просто — все без разбору. Несообразности присутствуют даже в рассказиках
про заурядного Ивана Григорьевича, который и в очень сложных ситуациях пробовал
оставаться человеком. С обыденной же, обывательской точки зрения
фантасмагория — это чепуха, нелепица, вздор. Но разве можно назвать
бессмысленным, например, рассказ «О революциях и перестройках»: «Два козла пырнули
рогами пастуха — решили, что есть траву могут и
сами. Безо всяких там указаний и поучений. И на радостях сели учить заклинание:
└Мы — не козлы! Козлы — не мы!“ И не заметили подошедших серых
волков. В результате чего от одного остались рожки да ножки. А второй сбежал и
думает, будто он не козел». Если обратиться к классическому определению
фантасмагории в искусстве: нагромождение причудливых образов, видений,
фантазий; хаос, сумбур, — то произведения Павла Алексеева можно считать
классикой жанра. Среди его героев инопланетяне, выполняющие будничную работу
для людей, что встречают конец света, и светлые ангелы, которые стараются
защитить своих подопечных — малых мира сего; завистливые маги и волшебный
котик, изгоняющий призраки потерянных друзей и возлюбленной; усталый снег,
который очень любит солнце, и человечки, строящие лестницу в небо. И
Чистильщик, что чистит наши сны, но не все подряд, а только то, что
действительно ценно. «Но вы никогда не поймете, что вы потеряли безвозвратно».
П. Алексеев ведет своего читателя в другие, но сообщающиеся с нашим миры, в другие, но соприкасающиеся с нашим измерения.
Там, помимо воли человека, материализуются мысли; там
в обелиск с одним-единственным, запечатленном на грани словом превращается
последний хранитель знания на земле; там, когда в сатанинской злобе красные
рвутся в город, этот чудо-город, Ржев улетает в небо. П. Алексеев предложит
свои версии «Аленького цветочка», «Курочки Рябы», «Песочного человека»,
«Волшебной лампы Аладдина». «Как мне надоели ваши желания! Они пусты и
однообразны! — вскричал джинн и забился на самое дно старинной лампы,
вывесив перед тем табличку: └Не трите! Убью“». И взрослым нужны сказки —
иногда жестокие, чтобы они были готовы к трудностям жизни. Иногда поэтические,
чтобы не окаменело сердце, не умерли чувства. Иносказания, аллегории, притчи,
гиперболы, гротеск — в распоряжении писателя богатейший арсенал
выразительных средств. И он им умело пользуется. Хаотичной, сумбурной, путаной
кажется на первый взгляд повесть «Непричастные». В упрощенном виде сюжет
выглядит так: в доме, где располагается любительская театральная студия, в щели
стены, со стороны улицы непроницаемой, появляются письма — с космического
корабля. Постоянное дежурство артистов не прояснило, как в каменный мешок
попадают письма. А в замкнутом пространстве космического корабля происходят
столь драматические события, что труппа забрасывает работу над «Королем Лиром» и начинает ставить фантастическую пьесу по письмам:
«Космические приключения нечаянных друзей». Повествование идет от лица режиссера
театральной студии, которому снятся странные сны, во сне и наяву является молодой
специалист по приключениям. Хаотичная, сумбурная, путаная повесть — а
такой она и должна быть, повесть-то фантасмагорическая — вместе с тем
строго структурирована: эпиграфы из несуществующих книг; межгалактический
корабль, где каждый член интернационального экипажа является носителем
определенного архетипа; театральная труппа, оказавшаяся в эпицентре странных
событий. Разрозненные фрагменты собираются в единое целое, нанизываются на
путеводные нити — эпиграфы. И проясняются смыслы, и обнаруживаются
причастности и сопричастности всех ко всему. Пожалуй, цитата из одного из
рассказов Павла Алексеева может стать эпиграфом к его книге: «Все твой талант.
Видишь, что не видят другие. Ниточки… Связи…»
Человек из оркестра. Блокадный дневник Льва Маргулиса. СПб.:
Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013. — 320 с., ил.
Свои
записи Человек из оркестра, того самого, Большого симфонического оркестра Радиокомитета,
что в августе 1942 года впервые исполнил в блокадном городе легендарную Седьмую
симфонию Д. Д. Шостаковича, делал только для себя. Совсем негероической
личностью предстает он в них: испуганный, смятенный человек, исступленно ищущий
возможности эвакуироваться из обреченного города, откуда уже удалось отправить
жену и маленькую дочь. Не получилось. Он панически боится улицы — там
обстрелы, боится идти домой — там обстрелы и повестки, при первом звуке
сирены бросается в бомбоубежище. Свои записи Лев Михайлович Маргулис
(1910–1975), музыкант, скрипач, вел в самые страшные, трагические дни
Ленинграда: с 22 июня 1941 года по январь 1943-го. Он много пишет о еде, потому
что это стало самым существенным, не умереть от голода ему помогает бывшая няня
его дочери, она работает в столовой. «Я все время голоден. Что же тогда
говорить другим? Но они не говорят, они просто умирают». Он привыкает спать
одетым, обходиться без бани, не умываться даже по утрам. В 30-е годы, он
молодой, но перспективный музыкант — первые пульты в ленинградских оркестрах,
сольные концерты на ленинградских сценах. В декабре 1941-го скрипач, для
которого пальцы — такой же инструмент, как скрипка, и так же нуждаются в
бережном отношении, запишет: «Встал попозже. Холод ужасающий. На репетиции у
меня буквально отняло правую руку. Раньше у меня были холодны только пальцы и
кисти рук. Пальцы на правой ноге я, очевидно, отморозил». Он принимал участие в
оборонных работах под Кингисеппом (орудие труда — лопата), в изготовлении
маскировочных сетей, в уборке города, дежурил в составе команд МПВО. Он
востребован как музыкант и в осажденном городе: преодолевая страх, он ездил
(пока ходили трамваи) или добирался пешком на самые разные концертные площадки:
Дом Красной армии на Литейном, кинотеатр «Гигант» на
Кондратьевском, в воинские части, в госпитале. Он общался с большим
количеством людей и видел руинированный город и
мертвые тела на улицах. Выразительными персонажами этого документального
повествования являются родня, коллеги, соседи по коммунальной квартире:
характеры, судьбы, высказывания. Но на первом месте всегда — мысли,
переживания самого Маргулиса, события в его жизни. В Большой симфонический
оркестр Ленинградского Радиокомитета Л. Маргулис попадает в конце 1941 года.
Тяжелейшей зимой 1941–1942 года музыканты БСО жили и умирали в Радиокомитете.
Ольга Берггольц, сама обитавшая в стенах Радиокомитета,
писала: «Здесь, как в бреду, все было смещено. Здесь умирали, стряпали и ели».
В БСО к весне 1942 года умерло двадцать семь человек — треть состава.
Записи Л. Маргулиса являются и своеобразной летописью общежития музыкантов
Радио. «За эти сверххолодные и голодные дни не мог
писать. Нормы, конечно, не прибавили, наоборот, с хлебом стало ужасно. …Холод
на Радио ужасающий, всю ночь дрожу. Особенно закоченели и онемели ноги.
Громоздкое здание не отапливается, света нет, и есть нечего. Живу эти дни на
свои 200 гр. хлеба и тарелке жидкого супа». Записи Л. Маргулиса составляют
половину книги. Во вторую помещены документы, материалы и комментарии. Среди
документов особый интерес представляют распоряжения и деловые письма
руководителей Радиокомитета в соответствующие инстанции с ходатайствами об
установке железных печек, об отпуске свечей, керосина. Поразителен документ от
6 февраля 1942, адресованный секретарю Ленинградского горкома партии и зам
председателя Ленгорисполкома, просьба в связи с
многочисленными смертями среди оркестрантов ходатайствовать перед Всесоюзным радиокомитетом о командировке БСО и
хора в распоряжение одного из крупных радиокомитетов — Вологды или
Архангельска. «Сохранив оркестр и хор, мы сразу же после снятия блокады получим
для радиовещания высококачественные коллективы и будем иметь реальную основу
для восстановления их в полном объеме». Первой блокадной зимой музыки в эфире
Ленинграда не было, Возвращение музыки в эфир состоялось после замечания
Жданова, что звук метронома вызывает уныние у жителей. Весной 1942 года
начались сдвиги. Оркестру была оказана продовольственная и медицинская помощь.
К концу марта начала функционировать столовая, все музыканты оркестра получили
продуктовые карточки 1 категории. В записи Л. Маргулиса это выглядит так: «С
23-го марта, когда у меня кончились карточки на хлеб и крупу, вдруг нам дали спец. столовую, где я и обедаю до сих пор без карточек. За
это время я немного оправился. 4-го мая был в бане (это с января, после того,
как я плохо мылся на радио). В теле большая разница. Вместо костей, обтянутых
ужасной, киселистой кожей без единого мускула, у меня
уже появилось кой-какое мясо на костях. Обеды в этой
столовой очень вкусные… 4-го апреля был страшный налет на Ленинград. Бомба
упала через дорогу напротив Дома Радио на улице Ракова.
Я теперь, в отличие от осени, иду во время тревоги на крышу, вместо того, чтобы
всегда скрывался в убежищах». Дневник Л. Маргулиса, музыканта, человека
«негероического», еще одно свидетельство о будничном героизме переживших
блокаду, публикуется впервые. Обширные комментарии А. Крюкова, исследователя
музыкального радиовещания в Ленинграде времен ВОВ и блокады, а также
комментарии историка А. Романова, раскрывающие блокадные и военные реалии,
позволяют глубже понять содержание дневника.
Григорий Никифорович. Открытие Горенштейна.
М.: Время, 2013. — 240 с. (Диалог)
Задача
автора — представить читателю незаслуженно отодвинутого в тень мастера русской
литературы. Тридцать долгих лет — с 60-х до 90-х — писатель Фридрих Гореншетйн (1932–2002) у себя на родине пребывал в полном
забвении: читатели его не знали и критики о нем не писали. Хотя… редкий
любитель советского кино не видел фильмов «Солярис» и
«Раба любви» по сценариям Горенштейна. Но в СССР был
опубликован только один его рассказ «Дом с башенкой», («Юность», 1964). Горенштейн нарушал каноны, общепринятые в советской
литературе, не вписывался в «литературные концепции» тех лет, разрабатывал закрытую
в СССР тему — еврейство в России, был черной овцой в общем стаде
шестидесятников, не разделял их взгляды, хотя и участвовал в альманахе
«Метрополь». У него были и ценители: А. Тарковский и А. Кончаловский,
Ю. Трифонов, Л. Лазарев, Б. Сарнов… В 1980
году Ф. Гореншетйн эмигрировал. На родине его
произведения увидели свет на рубеже 80–90-х годов века XX, во времена, когда
бурная общественная жизнь волновала еще советского читателя больше, чем
литература. И все-таки незамеченным возвращение Ф. Горенштейна
не прошло, об этом свидетельствует и богатая библиография публикаций о
писателе, представленная в этой книге. В основном это статьи из периодики, в
том числе интервью с писателем. Настоящая книга многие лакуны в биографии и
творчестве писателя восполняет: биография, разбор произведений, друзья,
недруги, кино, жизнь, Ф. Горенштейн глазами
окружающих. Перед читателем предстает человек с трудной судьбой, с
тяжелым характером, но и пророк, провидец, религиозный мыслитель, в мироощущении
которого неразрывно переплетаются и сливаются христианская и иудаистская
традиции — проблема, непонятная уже его современникам, но понятная русским
классикам. «Что касается культуры, то я принадлежу к иудо-христианской
культуре, к библейской культуре, включая евангельскую.
Да, такой религии нет, но есть такая культура». Г. Никифорович, не употребляя
«изысканные» литературоведческие термины, дает внятный разбор прозы Ф. Горенштейна, горькой, жесткой, трагической, порой даже мрачной,
но всегда честной и написанной прозрачным русским языком. Чтобы хоть в какой-то
мере дать почувствовать мелодию прозы Горенштейна и
масштаб его мыслей, в текст щедро включены краткие отрывки из произведений
писателя. Приводятся и воспоминания современников о сложном
человеке и своеобразном и чрезвычайно интересном мыслителе и писателе, оценки
критиков и коллег-писателей.
Петр Сапронов.
Российские государственные деятели и русский миф. СПб.: Издательство Русской
христианской гуманитарной академии, 2012. — 448 с.
Биография
далеко не каждого исторического деятеля складывается в миф. А вот жизнь и
деятельность представленных в книге лиц в определенный миф сложилась.
Лжедмитрий I, шут, претендующий на царственность. Патриарх Московский и всея
Руси Никон, упертый и самовластный. Неистовый вождь старообрядцев Аввакум.
Шотландец П. Гордон, наемник, честно служивший России 38 лет. Творец-демиург,
преобразователь России Петр Великий и его соратник, соработник
и ненасытный корыстолюбец А. Меншиков. Соправитель Екатерины Великой Г.
Потемкин-Таврический. Несравненный генералиссимус А. Суворов. «Победитель
Наполеона» и «спаситель Отечества» М. Кутузов. «Преданный без лести» Александру
I Аракчеев. Самый начальственный и форсированно
солдатский император Николай I. «Суворову равный» генерал от инфантерии М.
Скобелев. «Блюститель духовного здравия» К. Победоносцев. Российский
государственный деятель, преисполненный желания вдохнуть новую жизнь в
устоявшиеся государственные формы С. Витте. Каждый из них прекрасно вмещается в
соответствующий архетип. Их исторические деяния давно оформлены и в миф о
человеке. «Как бы ни различались XVII, XVIII, XIX столетия, для них характерны
образы и архетипы царя, самозванца, государева слуги, холопа, воина, солдата,
мужика… Они так или иначе узнаваемы. В них
вкладывается определенный смысл и, что очень важно, если никакой архетип вообще
не приложим к историческому деятелю, его дело плохо. В историю он войдет разве
что номинально…. Тот же, кто └архетипичен“, кто
определим через миф, его участь может тоже показаться незавидной. Ведь архетип
и миф как будто обезличивают. Но так ли это на самом деле? В этом как раз и
позволительно усомниться». При обращении к биографиям своих героев автор стремился прежде всего выявить, в какой миф в конечном счете
складывается его образ. Основные вехи биографии каждого из действующих лиц этой
книги давно выявлены, но возможны уточнения, конкретизация и корректировки. И
при ближайшем рассмотрении оказывается, что миф — только контур образа, а
за ним — живая личность, своеобразная и неповторимая, с достоинствами и
недостатками, с чудачествами и странностями, которой присуще что-то свое, не
сводимое ни к кому и ни к чему. По ходу книги, а автор — исследователь
увлеченный, страстный, рассеиваются некоторые издавна укоренившиеся, живучие
представления. Самый яркий пример, пожалуй, пресловутые «потемкинские деревни»,
декорации на пути Екатерины II по Малороссии. Но Потемкин — это и
Севастополь, и Херсон, и Николаев, и Екатеринослав.
Это Новороссия — страна размером с солидное
западное королевство, где земли реально заселялись, торговля и ремесло
возникали на вчера еще пустом месте, воздвигались крепости, порты, храмы,
присутственные здания. А «потемкинские деревни» — естественная приборка в своем
хозяйстве при приеме гостей. Часто П. Сапронов выявляет характеры своих героев,
их значимость в истории России через сравнения: полководцев между собою; особ, приближенных
к трону, как никто другой, а это светлейшие князья А. Меншиков и Г.
Потемкин; холопов при троне — тот же Меншиков и Аракчеев. Заставляя
читателя пристальнее вглядеться в известное и узнаваемое, обращаясь к фактам
малоизвестным или находящимся на периферии традиционного исторического знания,
предлагая свои трактовки дел давно минувших дней, автор дает представление о
том, что было существенным для русской истории и культуры. Четырнадцать очерков
об исторических деятелях, живших и действовавших в промежутке между самым
началом XVII и началом века XX. И вроде бы — случаен выбор автора. Но
в итоге складывается цельная картина, на которой
прежде всего предстает попытка сокрушения царства антицарем-самозванцем,
далее длящееся нестроение в царстве, дающее себя знать деятельностью двух
духовных лиц, и затем возникновение и возрастание империи деяниями государя и
его слуг, наконец, упадок, обозначенный уже не попытками разрушить царство, а
бессилием что-то изменить усилиями тех, кто вроде бы на это способен, или
страхом перед любыми изменениями со стороны охранителей.
Всеволод Рожнятовский. Рукотворенный свет. Световые эффекты как элемент декорации восточнохристианского храма. СПб: Издательство Европейского
университета в Санкт-Петербурге, 2012. — 480 с.: ил.
Более
20 лет Всеволод Рожнятовский был хранителем
памятников монументальной живописи XII–XV веков в Псковском музее-заповеднике,
со Спасо-Преображенским собором Мирожского
монастыря неразрывно связана его молодость. Этот памятник сохранил с XII века уникальную
полноту фрескового ансамбля домонгольской
эпохи — около восьмидесяти процентов первоначальных фресок. Изо дня в
день, из года в год работая в соборе, проводя там
экскурсии, наблюдая за росписями, исследователь обратил внимание на необычайное
явление: абстрактные на первый взгляд световые пятна на стенах, на полу, на
сводах, специфические световые эффекты в алтаре, на изображениях Христа,
Богородицы, ангелов имели осмысленность. Световые акценты особым образом
раскрывали сюжеты фресок, их символические связи друг с другом. Смысловую,
символическую нагрузку имел контраст тени и света, возникавший по мере
продвижения солнечных лучей. Особая игра света наблюдалась при ночном освещении
храма, при возжигании свечей. Строго упорядоченные
световые явления сопровождали литургические действия. И, быть может, самое
поразительное — проникающие в храм отраженные от воды лучи придавали
росписям легкое волновое продвижение и покачивание, почти незаметное глазу, но
все-таки фиксируемое и ощущаемое. Линии рисунка и цвета соединялись с бликами —
и статичный рисунок оживал. Особое сияние и мерцающее движение по живописным
образам создавали новое понимание пространства храма. Вывод напрашивался сам
собой: заказчик и строитель поставили псковский храм так близко к реке Великой
не случайно, но для более полного включения эффекта отраженного света в систему
декораций. На основании многолетних наблюдений В. Рожнятовский
выдвинул гипотезу о намеренном создании специфических эффектов света авторами
средневековой декорации. До сих пор световые эффекты в интерьере средневекового
храма рассматривались как фактор, сопутствующий разным элементам декорации:
живописи, архитектуре, богослужению. Как самостоятельный элемент свет
исследуется впервые. Естественно, в своей работе автор опирается и на различные
академические труды по средневековой эстетике, богословию, естествознанию,
психологии восприятия и семиотике. Не одну страницу отводит разбору богословско-художественной
мысли христианских интеллектуалов: понятия света физического (солнечного,
сотворенного) и света Божественного несотворенного, истолкование световых эффектов
в контексте космологии, ангелологии, христологии, оптическая теория в Византии. Автор
прослеживает маршруты солнечных лучей в интерьерах древнего Мирожского
храма, проекции света на стены, своды, полы, организованные мастерами сочетания
пятен света и живописи, живописных образов и световых потоков, световых фигур с
изображениями на фресках и мозаиках. Он знакомит читателя со сложной символикой
росписей, в которой свет играл не последнюю роль, становясь зримым выражением
миропорядка в средневековом представлении, и для создания образа нефизического
Божественного света лучшими красками были не белила фресок, не золото мозаик,
но сам солнечный свет. Он помогает нам прочесть послание к человеку,
выполненное на незнакомом, забытом нами языке, язык этот — сочетание
световой и живописной форм. Автор показывает, как
виртуозное использование солнечных лучей и пятен создавало особую
световоздушную среду, волнующую религиозное чувство, и какими приемами зодчие и
живописцы добивались нужного эффекта. Впервые в отечественной и мировой научной
практике предъявлены доказательные аргументы в пользу существовавшего в
древности корпуса профессиональных приемов мастеров, направленных на создание
специфического светового убранства интерьера. Доказывается, что зодчие и художники
имели чрезвычайно высокий уровень образования, требовавший всех знаний средневековой
науки, от геометрии и физики до астрономии и филологической риторики. Им приходилось учитывать углы падения солнечных лучей при создании
декораций, увязывать архитектурные и живописные пропорции с годовой эклиптикой
солнца, прокладывать световые маршруты в соответствии с сезонной хронометрией. Разметка живописи на стенах производилась
так, чтобы свет попадал в нужное место зимой, летом, в период равноденственного
часа, летнего и зимнего солнцестояний, чтобы световые акценты появлялись в
должное время на календарных праздничных сюжетах, совпадали с каноническим
правилом проследования дневных богослужений и литургии. Книга снабжена архивом
археологических, астрономических, метрологических, хронометрических сведений.
Основным объектом наблюдения являлся Спасо-Преображенский
собор Мирожского монастыря. Но соответствующие исследования
были проведены также в большинстве древнерусских храмов домонгольского
периода, псковских, новгородских, староладожских,
известных византийских и романских памятников. Исследования дополнены
иллюстрациями.
Марина Жданова. Неформальный Петербург. Прогулка по культовым
местам. СПб.: Питер, 2013. — 160 с. ил.
Автор,
симпатичная молодая женщина, обещает: с помощью этого путеводителя можно узнать
о тех местах, которые являются для петербуржцев особенными. Путеводитель
родился из опроса друзей, друзей друзей, случайных
людей на улице… Всем задавался один и тот же вопрос:
какое место в Петербурге для вас является культовым? Таких мест оказалось
немало. Одни включены во все путеводители по Санкт-Петербургу и в энциклопедии,
городу посвященные: Эрмитаж, Кунсткамера, Марсово поле, Летний сад. Другие, как
пышечная у ДЛТ, где не разыгрывались драмы, не
появлялись привидения, ничего не известно о великих мира сего, лопающих здесь
пышки… в энциклопедии не входят, но прочно занимают место в сердцах
ленинградцев-петербуржцев. Собранную информацию М. Жданова распределила по
культовым темам, как то и подразумевали ответы: культ «культурной столицы» и
культ прогулок, культ революций и культ мостов, культ мистики и культ любви,
культ еды и культ пития, а также путеводитель желаний и культ будущего. Такое
разнообразие свидетельствует о многогранности и богатстве духовных — и не
только духовных — запросов петербуржцев. Справедливо полагая, что
единственный способ понять, полюбить, почувствовать город, любой, не только
Санкт-Петербург — это погулять по нему, причем обязательно пешком, и чем
больше, тем лучше, М. Жданова проведет читателя по Петербургу парадному и
непарадному. Поведает, какие «встречи с прекрасным» могут произойти в Эрмитаже,
в экспозиции Древнего мира (а знакомиться с Эрмитажем надо обязательно
«порционно»), и в Кунсткамере, первом российском музее. Расскажет, какие
дивные, неформальные встречи, зрелища, забавы поджидают любознательного
странника на стрелке
Васильевского острова и в Михайловском саду, в Арт-центре
на Пушкинской, 10 и в Арт-галерее «Борей» на Литейном, в «культовом» заведении Mone’y
honey и в легендарной «Камчатке». Она даст
возможность заглянуть в петербургские дворы-колодцы, где — петербуржцы
знают — воздух застаивается до такой степени, что его можно потрогать.
Каждая статья — это и любопытная история, анекдот или просто личные
впечатления автора от очередного «культового» места. Даже искушенные
петербуржцы найдут для себя новую, неизвестную им информацию. В книге рассказывается
не только о том, что когда-то случалось, но и о том, что произошло недавно и
чему еще предстоит стать легендой, увы, не слишком-то славно характеризующей
наше время, как, например, скандальный банкет на «Авроре». В книге есть место
мягкому, петербургскому чувству юмора и тонкой иронии. Заглядывая в будущее, М.
Жданова предваряет рассказ о будущих постройках, которые могут стать
культовыми, колким замечанием: «Меня не покидает ощущение, что именно этот
лозунг — каждому петербуржцу по торговому комплексу — висит
где-нибудь в мэрии (или там, где принимают решение, что строить). Но есть
все-таки проблески света в нашем темном царстве: реконструируются и строятся
здания, предполагающие, что у людей могут быть и духовные запросы». В книге
много культов, но главный из них, красной линией проходящей через все тексты,
выделенный и в отдельную главу — культ любви, любви к своему городу.
Оформлены тексты великолепно (художник М. Ромодина):
страницы, окрашенные в мягкие бежево-серо-голубые тона с черно-бордовыми
вкраплениями, причудливое расположение абзацев и отдельных строк, разные
шрифты, оригинально встроенные фотографии, репродукции портретов, рисунки,
планы.
Публикация подготовлена
Еленой Зиновьевой
Редакция
благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский
Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т.
448-23-55, www.spbdk.ru)