Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2013
Виктор Петерсон
Виктор
Александрович Петерсон родился в 1930 году в Ленинграде. Окончил юрфак ЛГУ в
1953 году. С 1959-го по 1963 год работал в ленинградском комсомоле и в
ЦК ВЛКСМ. С 1964-го по 1978 год возглавлял культурный центр СССР в
Югославии. С 1978-го по 1992 год работал в аппарате Госкино СССР.
Невыдуманные истории
Рассказы
И смех и слезы
В шестидесятых–семидесятых годах прошлого века
мне довелось работать в Югославии руководителем нашего информационного центра —
Дома советской культуры в Белграде.
Сын,
придя однажды из школы, спросил:
—
Правда, что сюда, в Югославию, приезжает Чапай?
—
Ну, во-первых, не Чапай,— сказал я,— а Чапаев. А во-вторых, действительно
приезжает народный артист Борис Андреевич Бабочкин. Он создал в кино
замечательный образ героя гражданской
войны — легендарного комдива Чапаева.
Сын
спросил и забыл об этом… Ведь у каждого поколения — свои герои и кумиры. Для
наших детей и внуков героями стали уже космонавты, спортсмены, музыканты. А
нам, в середине тридцатых годов прошлого века игравшим во дворе нашего большого
дома на Садовой в «двенадцать палочек», «штандар» и, конечно, в
«казаки-разбойники», после выхода в 1934 году на экраны кинотеатров этого
замечательного фильма стало совершенно ясно: отныне играем только в Чапаева.
Для меня и моих сверстников — еще дошколят — он стал первым Героем,
которого мы узнали по имени и даже в лицо благодаря фильму и актеру Борису
Бабочкину.
А
в семидесятые годы, о которых я рассказываю, мы, конечно, не упустили
возможность использовать приезд в Югославию Бориса Андреевича по приглашению
Союза драматических артистов для организации его встреч в нашем Доме советской
культуры с дипломатами и сотрудниками других наших учреждений, а также с
жителями Белграда.
Перед
первой встречей мы сидели с ним в моем кабинете и, как он просил, поили его
крепким, сладким чаем. Выяснилось, что он — заядлый чаевник, и сетовал, что на
всех встречах с югославскими артистами его угощали согласно народным традициям
обязательной рюмочкой ракии (сливовой водки) и крепким-крепким кофе.
—
Ну, ужасно крепкие у них угощения! — жаловался он.
Но
еще больше сетовал он на то, что и у нас в стране, и в Европе его знают прежде
всего как Чапаева.
—
Я же драматический актер, — говорил он. — Я играл во многих известных
спектаклях и в ленинградских театрах, и в Малом театре в Москве, а все равно я
для них только Чапаев!..
Чтобы
отвлечь его от этих, видимо, болезненных для него размышлений, я рассказал ему
одну забавную историю, случившуюся в нашей работе. Довольно часто жители
Белграда высказывали нам свои пожелания по программе фильмов, которые мы
показывали в нашем кинозале. Мы старались учесть их в своей работе: ввели
детские сеансы, циклы документальных фильмов о природе, об истории нашей
страны, особенно о Великой Отечественной войне. Но некоторые пожелания ставили
нас в тупик. Многие посетители обращались к нам с просьбой показать советский
фильм, который демонстрировался в Белграде после освобождения его от фашистов и
имел странное название «Пастор Константин».
Мы
просмотрели все каталоги, наводили справки в Союзе кинематографистов и в Госфильмофонде
— никто фильма с таким названием не знал. Мы уже совсем отчаялись разгадать эту
загадку, когда на одном из протокольных мероприятий я познакомился с профессором
Белградского университета. Узнав об этой нашей проблеме, он рассмеялся и долго
не мог успокоиться.
Оказывается,
слово «пастор» пришло к славянам из латыни через немецкий язык и имеет
известное всем значение — протестантский священник, который заботится о
духовном мире своей «паствы». А в старославянском языке оно несколько
изменилось в произношении и зазвучало как «пастырь», что и сегодня в сербском
языке означает — «пастух». И все сразу прояснилось: пастух Костя в знаменитом
фильме Григория Александрова «Веселые ребята». Почему-то югославы, выпуская его
в белградских кинотеатрах, решили изменить название. Но эту загадку мы
разгадывать уже не стали и просьбу белградцев выполнили.
Борис
Андреевич долго смеялся над этой историей и вышел на сцену в хорошем настроении.
Да еще разговор на встрече получился интересным. Говорили о заслуженной славе,
в основе которой всегда лежит сплав таланта и кропотливого труда, и о
быстротечной популярности актеров, которая часто возникает после появления их
на телеэкранах.
На
другое утро Борис Андреевич отправился в поездку по стране, но мы договорились,
что по возвращении мы проведем накануне его вылета в Москву еще одну встречу —
уже для жителей Белграда.
Перед
этой второй встречей, пока белградцы, заполнив кинозал, смотрели фильм «Чапаев»,
мы опять пили крепкий и сладкий чай, а Борис Андреевич был какой-то молчаливый
и немного хмурый. Видимо, сказывалась усталость: проехать в автомобиле
полстраны нелегко. В разговоре мы отметили интересную особенность из истории
нашего кино: сюжеты двух фильмов вошли прямо с экрана в нашу жизнь. Это фильм
«Тимур и его команда» по книге Аркадия Гайдара, который породил целое движение
в работе пионерии, и «Чапаев», история которого шагнула прямо в дворовые игры.
Бабочкин, улыбнувшись, неожиданно спросил:
—
Вы тоже в детстве играли?
—
Еще как! — ответил я.— И каждый раз во дворе возникал жуткий спор по двум вопросам:
кто будет Чапаевым и кого будем считать «белыми»? «Комдива», чтобы не было
обидно, каждый раз выбирали нового, а в «белых» зачисляли, как правило,
девчонок, брали их в плен, назначали часовых, чтобы их охраняли и не давали
разбегаться. Конницу изображали «самокатчики». Было очень важно, чтобы самокаты
были не купленные, а самодельные, сделанные отцами или старшими братьями из
двух досок, руля и (самое главное!) с колесами на шарикоподшипниках. Грохот во
дворе стоял от них, как от настоящих тачанок. Все «чапаевцы» снимали свои
пальто, накидывали их на плечи, застегивая только на верхнюю пуговицу. Получалось
как настоящая бурка. Кто мог, прикреплял на свою шапку красную звездочку. Мы
носились по двору, размахивая деревянными саблями, и громко кричали «Ура!!!»
Пришло
время нам спуститься в кинозал. Когда мы проходили через вестибюль, из зала
донеслись громкие аплодисменты.
—
Странно, — пошутил артист.— Я еще здесь, а они уже аплодируют…
—
Вы-то здесь, — поддержал я шутку.— А на экране комдив уже ведет конницу в
атаку. Эти кадры зал всегда встречает аплодисментами.
Встреча
прошла очень интересно, зрители говорили о большой жизненной силе этого фильма,
созданного более тридцати лет назад, об очень убедительной игре актеров, и
прежде всего Бориса Андреевича. В своем выступлении Бабочкин отметил, что фильм
«Чапаев» послужил началом целой серии кинокартин о российских государственных
деятелях и военачальниках, много сделавших для укрепления и возвеличивания
нашей Родины: «Петр Первый», «Александр Невский», «Суворов», «Кутузов»,
«Адмирал Ушаков», «Адмирал Нахимов», «Иван Грозный» и другие. Некоторые из них
снимались даже в годы войны. Эта серия фильмов сыграла огромную роль в патриотическом
воспитании молодежи и явилась большим вкладом кинематографистов в нашу победу.
Когда
в разговоре возникла небольшая пауза, Борис Андреевич неожиданно задал всему
залу вопрос: какие сцены, эпизоды фильма больше всего понравились и
запомнились? В зале поднялся лес рук, и ответы были очень точные: урок тактики
боя, который Чапаев дает своим командирам, переставляя на столе большие
картофелины, выход Петьки на крыльцо, когда он стреляет из маузера и
приказывает: «Тихо, граждане! Чапай думать будет!» Затем следовал эпизод, когда
Петька учит Анку стрелять из пулемета, и, конечно, когда Чапаев ведет свою
конницу в бой, и когда он в финале картины, раненый, пытается переплыть реку
Урал.
Я
воспользовался маленькой паузой и рассказал, что в Ленинграде, когда фильм
вышел на экраны, ходила легенда о мальчишке, который каждый день приходил в
маленький кинотеатр «Смена» на Сенной площади и снова, и снова смотрел эту
картину. Когда билетерша спросила: «Ты чего целую неделю из зала не
вылезаешь?», он прошептал: «Я все жду, вдруг он все-таки выплывет…»
Когда
следующим утром мы проводили Бориса Андреевича домой и его самолет взял курс на
Москву, я сказал переводчице:
—
Вчерашняя встреча прошла хорошо и интересно, но гость наш все равно вчера и сегодня
был какой-то грустный. Вероятно, его утомила поездка по стране.
—
Да нет, — ответила она. — Думаю, его расстроила история, которая произошла
вчера в Воеводине. Я не успела вам еще про это рассказать.
Оказывается,
когда они были в городе Нови Сад, местные власти предложили Бабочкину посетить
одно село, где проживают несколько ветеранов, воевавших с Чапаевым за советскую
власть. Во время Первой мировой войны они попали в русский плен, а после Октябрьской
революции вступили в ряды Чапаевской дивизии.
Борис
Андреевич охотно согласился, и они утром после завтрака отправились в гости.
Встречали их торжественно, всем селом, столы, которые были накрыты прямо в
саду, ломились от угощений. Нарядные селяне с нетерпением ждали гостя. Больше
всех, естественно, волновались четверо седоголовых ветеранов в отутюженных
костюмах, при всех регалиях. Наконец подъехали несколько автомобилей —
местные власти не преминули сопровождать зарубежного гостя. Группа хозяев во
главе с взволнованными чапаевцами двинулась здороваться с приехавшими. И вот
тут-то и произошла трагикомическая ситуация.
То ли ветераны переволновались, то ли им
не очень внятно объяснили, с кем будет встреча, то ли они, ожидая гостя, успели
присесть за накрытый стол и для храбрости «пропустили» по рюмочке ракии, но они
со слезами на глазах обнимали и целовали Бориса Андреевича с возгласами:
—
Василий Иванович, орел ты наш дорогой! Как ты здорово выглядишь,
прямо герой, хоть снова на коня! Если что, про нас не забудь, мы еще можем
пригодиться!..
Ситуация
была спасена благодаря двум обстоятельствам: во-первых, селяне пропустили
ветеранов вперед, сами стояли поодаль и, по-видимому, не все слышали, и,
во-вторых, Борис Андреевич проявил максимум выдержки и такта, спасая положение,
говорил:
—
Ну, какой я герой! Я — герой экрана. Это вы — герои! Настоящие герои!..
Осознали
ли ветераны свою ошибку, или им помогли потом понять — это не так уж важно. Им
всем было уже далеко за восемьдесят, ожидание гостя и сама встреча, конечно,
всколыхнули воспоминания, напомнили им боевую молодость, и это было самое
главное… Силы их на этом иссякли, и их проводили домой отдыхать, а встреча с
известным советским актером закончилась вполне солидно. Садясь в машину, по
словам переводчицы, Борис Андреевич сказал всего два слова:
—
И смех и слезы!
А
потом всю дорогу молчал.
Вероятно,
эта необычная встреча и была причиной задумчивости Бориса Андреевича. Мастера
искусства часто сталкиваются с тем, что вершина славы приносит радость и заслуженную
гордость, но потом порождает большие творческие раздумья и переживания.
Попакатепетль, Титикака и Дон Базилио
Солнечный рассвет где-то над Атлантикой догнал и
перегнал наш авиалайнер, который совсем недавно оторвался от матушки Европы,
взяв курс на Мехико. Эта командировка в начале восьмидесятых годов в Западное
полушарие для меня, с детства одержимого интересом ко всему, что связано с
географией, путешествиями, великими географическими открытиями, по сути, была
осуществлением моей давней детской мечты.
В
иллюминаторе уже не первый час полета можно было видеть только серебристую поверхность
океана, отражающую безоблачное солнечное небо. Создавалось впечатление, что
лайнер просто завис над Атлантикой. Монотонный негромкий гул моторов, легкая
вибрация, тишина в салоне вызывали какое-то гипнотическое состояние. Хотелось
спать и не спалось, хотелось думать и не думалось. Мысли мелькали, как
разноцветные камушки в детском калейдоскопе. Сами собой стали складываться
рифмованные строчки:
Под звуки задорной румбы
Лечу в серебристом Иле.
А каравеллы Колумба
Сюда три месяца плыли.
Но время спешит куда-то,
И парус сменили крылья.
И в небе ведут ребята
Крылатую эскадрилью.
На
этом поэтический порыв оборвался, и мысли нырнули в далекий пятнадцатый век, к
подвигу Колумба, открывшего всего пятьсот лет назад для европейцев новые миры в
западном полушарии. Вслед за
Колумбом туда ринулись орды алчных конкистадоров, которые залили земли майя и
ацтеков кровью, а закрома своих европейских королей засыпали золотом. Три с
половиной века отвоевывали народы нового
света свою независимость, но,
освободившись от Испанской империи, они подверглись агрессии со стороны
северного соседа, который аннексировал почти половину территории Мексики,
включая сегодняшние Техас и Калифорнию. Это и многое другое, прочитанное перед
вылетом в Мексику, память прокручивала как будто в полусне.
Всплывали
даже отдельные любопытные детали о том, что столица страны Мехико названа так в
честь бога войны ацтеков — Мехитли, что Мексика сегодня кормит своей кукурузой
почти полмира и что эта страна подарила нам всем песню «Бессаме мучо».
Попытка
задремать так и не удалась, потому что вспомнилась одна забавная история из
далеких школьных лет, хотя и отдаленно, но тоже связанная с Мексикой.
Последние
четыре школьных года в послеблокадном Ленинграде мы учились в раздельных школах
— мужских и женских. Жизнь постепенно входила в мирную колею. Свободное от
занятий время мы делили между кино и книгами, жадно наверстывая упущенное из-за
войны и блокады время. Вместе с соседом по парте мы увлеклись географией, читая
все, что можно было достать о великих географических открытиях, при этом
постоянно путешествуя по картам и атласам. Когда надоедало быть просто
«путешественниками», мы становились «завоевателями», играя сначала в
«подкидного дурака», а потом в шахматы. Победитель каждой партии «завоевывал»
два любых города, расширяя свои владения на географических картах. Сейчас это
может показаться наивным и смешным занятием, но тогда ведь других развлечений у
нашего поколения не было. Новые фильмы выходили очень редко, телевидение и Интернет
еще даже не снились. Но зато географию мы с другом знали в школе лучше всех.
И
вот однажды на урок географии вместо нашего постоянного учителя, которого мы за
худощавость и высокий рост звали Меридианом, в класс вошла завуч и представила
нам практикантку-дипломницу института
имени Герцена, которая целый месяц будет вести у нас географию. Девушка была
довольно симпатичной, смущал только возраст: ее можно было принять за
старшеклассницу из соседней женской школы. Этого, по нашему мнению, было явно
недостаточно для роли педагога, да еще в мужской школе. Завуч ушла, а
практикантка с важным видом села за учительский стол.
Конечно,
она волновалась. Голос ее слегка дрожал, в общении с нами она допускала
странные для нас выражения:
—
К карте мира приглашается ученик… Покажите мне, пожалуйста, на карте… Благодарю
вас…
Но
мы — огрубевшие мужланы — не признавали это за волнение, а, пошептавшись, пришли
к выводу, что она «задается» и что в конце урока надо ее «проучить». Когда
прозвенел звонок, практикантка закрыла классный журнал и спросила, есть ли у
нас какие-нибудь вопросы.
—
Есть, — сказал я и, подняв руку, спросил: — Вы не поможете мне найти на карте
вулкан Попакатепетль?
Задавая
этот вопрос, я был уверен, что мало кто может на него ответить. Но она не растерялась.
Посмотрев на меня пристальным взглядом, она спросила:
—
Вы действительно не знаете, где он находится, или устраиваете мне экзамен?
Я
не ожидал такого поворота в разговоре и начал что-то бормотать:
—
Да нет… Правда…
—
Хорошо, — сказала она. — Я покажу вам этот вулкан, но сперва вы найдете на
карте озеро Титикака.
Тут
на помощь мне ринулся мой сосед по парте:
—
Вот скажите, пожалуйста, вы нас к доске, то есть к карте мира, приглашаете. А я
могу вас пригласить на каток?
—
Можете,— улыбнувшись, ответила она.— Вот через полтора годика окончите школу и
приглашайте. С удовольствием покатаюсь! До свидания!
В
дверях она остановилась и сказала, обращаясь ко мне:
—
Ищите ваш вулкан в Мексике.
Я
это прекрасно знал. И мне стало стыдно! И все же я не удержался и сказал:
—
А название вулкана она так и не произнесла!
Каким
же ехидным я был в том возрасте!
Мои
воспоминания прервало объявление, прозвучавшее в салоне самолета: «Мы летим над
Мексикой. Приготовьтесь. Через пятнадцать минут — посадка!»
Я
посмотрел в иллюминатор — под нами проплывала гористая местность, заросшая густыми
лесами. Я знал, что не увижу Попакатепетль — он возвышается где-то к югу от Мехико,
а мы подлетали к столице с востока.
Я
достал чемодан и тут же вспомнил, что наряду с радостными мыслями и ожиданиями
никуда не исчезла проблема, возникшая почти перед самым вылетом из Москвы.
Руководство Госкино, где я работал в то время, направило нашу делегацию в
Мехико для ознакомления с фильмами, которые предлагались Мексикой для участия в
предстоящем Московском международном фестивале. Мы должны были лететь вдвоем с
одним журналистом, но он накануне вылета слег с высокой температурой. Наша
делегация сократилась наполовину, причем заболела та половина, которая владела
испанским.
В
Госкино меня заверили, что обязательно позвонят в наше посольство и оно поможет
с переводчиком, но посольство, конечно, помочь не смогло, сославшись на
огромный объем своей работы. Хорошо, что Министерство культуры Мексики, понимая
сложившуюся ситуацию, нашло возможность помочь и выделило переводчика, который
работал со мной только в кинозале. Так что работа моя наладилась: до обеда я
отсматривал фильмы, а вторую половину дня я гулял по западному полушарию, знакомился с Мехико. Командирован я был
всего на пять рабочих дней — от самолета до самолета — и поэтому сразу решил:
никаких экскурсий, музеев, выставок.
Город
располагал к себе обилием зелени. Красавицы пальмы и огромные агавы, как почетный
караул, стояли вдоль основных магистралей. Хотя Мехико уже в то время входил в
первую десятку городов мира по населению, он не давил своей «мегаполисностью».
Удивляла этническая разнородность горожан: на улицах в равной степени можно
видеть людей англосаксонского типа (сказывалась, естественно, близость северных
соседей), смуглых метисов, рожденных в смешанных браках, и, видимо, крестьян,
приехавших из глубинных районов страны — настоящих индейцев с орлиным профилем
и обязательным сомбреро на голове. Удивляла и размеренная, неторопливая жизнь
многолюдных улиц даже в центре города. Вероятно, такой ритм вырабатывается в
жарком, тропическом климате.
Как
во всех южных странах, сумерки наступали очень быстро, и город преображался, обретая
какое-то волшебное очарование. Было интересно присесть на бульваре на скамейку
и послушать своеобразных менестрелей, которые под пальмами в своих сомбреро и
ярких, цветастых пончо под гитару исполняли народные песни. Было интересно,
прогуливаясь по площади около президентского дворца, оказаться на маленькой
улочке, распахнувшей двери двадцати магазинов для женихов и невест, где они
могли приобрести все необходимое — от обручального кольца до свадебных нарядов.
Отдельно
хочется рассказать про метро, тем более что оно связано с одной трагикомической
историей, случившейся со мной в конце моего пребывания в Мехико. В первое же
утро после прилета я выяснил, что ближайшая станция метро находится буквально
рядом с гостиницей. Свернув за угол, я увидел ее и приготовился записать длинное-предлинное
название, но, всмотревшись внимательно, не стал этого делать, а рассмеялся,
вспомнив далекое детство. Когда мама вела меня впервые в детский сад, она
рассказывала, как я буду там играть с другими ребятами, что у каждого там есть
свой шкафчик для пальто и галош, а чтобы ребята их не перепутали, на каждом
шкафчике есть особая картинка: солнышко, лошадка, арбуз…
—
Я хочу, чтобы у меня был самолет или автомобиль,— твердо заявил я.
Мне
было до слез обидно, когда потом я увидел на
своем шкафчике какую-то желто-оранжевую морковку. И запомнил ее на всю
жизнь. А тут в Мехико я увидел, что у каждой станции метро, помимо названия,
есть своя эмблема, связанная с историей страны или достопримечательностью
города. Мне это очень помогло — я знал: еду в министерство — ищу «колокольчик»,
еду в отель — нужен «кузнечик», хочу погулять по центру — выхожу на станции «с
пушкой».
Метро
было построено с неглубоким залеганием, и поэтому имелись лестницы, облицованные
светлым мрамором. Но самая удивительная особенность заключалась в атмосфере
тишины, царившей под землей. Меня, привыкшего к грохоту под землей голубых
экспрессов, буквально потрясла тишина, царившая на станциях. Оказывается,
строили метрополитен в Мехико французы по экспериментальному проекту — «на
резиновом ходу», и я был страшно удивлен, увидев, что колеса у вагонов были не
металлическими, а резиновыми, надувными, как у автомобилей, а рельсы имели
форму своеобразного «желоба». Из рекламных плакатов я понял, что у вагонов есть
еще какие-то боковые направляющие колеса, которые не позволяют им раскачиваться
в туннеле при большой скорости. Но больше всего, конечно, поражали светлая
чистота и какая-то «звенящая» тишина в этой «подземке».
И
вот наступил канун моего возвращения домой. Неделя пролетела, как одно мгновение.
В последний день я высказал сотрудникам министерства свои впечатления о
просмотренных фильмах, попрощался с гостеприимными хозяевами и отправился
прощаться с Мехико. Обычно я доезжал до центра и наслаждался вечерней
прогулкой, но в этот день я отправился в отель пораньше, чтобы собраться в
дорогу: самолет улетал рано утром.
Задумавшись
о том, что надо еще сделать, я спустился в метро по белоснежной лестнице и,
оказавшись на платформе, уже в который раз удивился бесшумному появлению
экспресса, вынырнувшего из туннеля. Ведь появление составов в нашем метро
сопровождается таким грохотом, будто Ил-62 отрывается от взлетной полосы
аэродрома.
Наслаждаясь
тишиной и прохладой, я шел по платформе. И вдруг эта тишина взорвалась каким-то
«рыком» за моей спиной. Вздрогнув от неожиданности и испуга, я обернулся и увидел,
что ко мне быстрыми шагами приближается полицейский.
Несмотря
на неприятность ситуации, я обратил внимание на некоторую комичность этого
представителя власти. Он был низкого роста, плотный, на лице — густые черные
усы, на голове — огромная фуражка. Выкрикивая в мой адрес какие-то грозные
слова, он почти у самого моего носа размахивал резиновой дубинкой и дико вращал
глазами, напоминая мне Бармалея из сказки про Айболита.
Оправившись
от первого испуга, я пытался по-английски и по-русски выяснить причину такого
отношения ко мне, но мы оба быстро осознали, что не понимаем друг друга. Продолжая
размахивать дубинкой и вращать глазами, полицейский, вероятно от ярости даже
немного подпрыгивал, и огромная фуражка с кокардой все время сползала то на
одно, то на другое ухо. Наконец, видимо, устав, он знаками показал, чтобы я
следовал за ним, и привел меня в небольшой офис, находившийся тут же на
платформе, в котором размещался его начальник.
Называя
его понятным словом «комиссар», полицейский громко и долго докладывал ему о
чем-то, все время показывая на меня. Пока длился его доклад, в моей голове
лихорадочно возникали мрачные мысли. Я-то знал, что ни в чем не виноват… Но
ведь принято считать, что полиция зря не задерживает. Ошибка это или
провокация? В любом случае задержание могло принести мне одни неприятности.
Многие в нашей стране еще помнят, насколько важными в те годы были понятия
«выездной» и «невыездной». При всем этом было пугающе непонятно, какие претензии
ко мне, какие причины привели к задержанию.
Комиссар
молча и спокойно выслушал доклад своего подчиненного, задал ему пару каких-то
вопросов, после чего протянул в мою сторону руку и произнес первое понятное
слово: «Паспорт». Получив мой документ и внимательно изучив его, он с
вопросительной интонацией произнес второе, родное для меня слово:
—
Москва?
—
Москва, Москва, — поспешно подтвердил я.
И
вдруг комиссар протянул мне мой паспорт со словами «пор фавор», после чего,
неожиданно улыбнувшись, как говорят военные, «взял под козырек».
Такой
поворот событий удивил и, конечно, обрадовал меня. За время пребывания в Мехико
я уже узнал много испанских слов и выражений, так что я понял, что комиссар
сказал очень важное для меня слово — «пожалуйста». Мало того, комиссар проводил меня до двери и на прощание еще раз
«взял под козырек».
После
таких событий и перед вылетом домой я спал ужасно, ворочался, видел какие-то отрывочные
сны и не понимал, почему у всех, кто мне снился, были надеты огромные фуражки.
Утром по дороге в аэропорт я еще раз «прокрутил» вчерашнюю историю. Страх и
опасения прошли, но мучила проклятая неизвестность: в метро — толпы народа, чем
я привлек внимание полиции?
К
счастью, мне не пришлось везти эту мучительную неизвестность домой, за океан. В
аэропорту я встретил двух наших дипломатов, с которыми общался, будучи в
посольстве, и которые провожали в Москву какую-то нашу делегацию. Немного
посомневавшись, я рассказал им про свою историю. Неожиданно для меня они
расхохотались и долго не могли успокоиться.
Оказывается,
Мехико, как и другие мегаполисы, давно мучился с транспортными проблемами.
Метрополитен, без которого уже нельзя представить себе крупные миллионные
города, тоже уже захлебывался от потока пассажиров, особенно в часы пик. До
предельного максимума увеличивали количество экспрессов и уменьшали интервалы
между ними. Ничего не помогало.
Последнее
лето оказалось необычайно знойным, и система вентиляции, особенно в переполненных
вагонах, давала сбои. И тут, по словам моих все еще смеющихся знакомых, появилась
еще одна проблема: стали поступать жалобы от пассажиров женского пола. В неимоверной
духоте и давке они испытывали дискомфорт, учитывая минимальную летнюю одежду,
даже от самой «спрессованности». А тут еще отдельные темпераментные, страстные,
любвеобильные мексиканские мужчины (которых теперь называют «мачо») начали
позволять себе некоторые вольности: посильнее прижаться, прикоснуться,
погладить, а то и просто ущипнуть.
Над
необычной проблемой ломали головы владельцы метро, психологи, врачи и полицейские.
Думали-думали, но выход все-таки нашли. Для начала решили на некоторых,
наиболее переполненных ветках провести эксперимент: в часы пик предоставлять
первые три вагона экспресса для пассажирок, а три последних — для пассажиров.
Информацию об этом эксперименте всем горожанам сообщили газеты, радио и
телевидение, на всех станциях этой ветки метро были расклеены печатные плакаты,
а на всякий случай для рассеянных или неграмотных пассажиров на платформах
дежурили полицейские.
—
Поскольку вы относитесь к последней группе пассажиров, — смеясь, объясняли мне
мои знакомые, — ваш Бармалей, жонглируя своей дубинкой, пытался объяснить вам,
в какую сторону следует идти. Вы не подчинились, и он, усмотрев в этом какой-то
«темный замысел», повел вас к комиссару, надеясь на похвалу или даже на премию.
—
А как же комиссар? — спросил я
—
Ну, воспитание, образование, жизненный и служебный опыт заставили его
усомниться в ваших «темных намерениях». Вам не повезло, что вы возвращались из
министерства в час пик, ничего не зная об этом эксперименте и об этих правилах.
Но зато вам повезло с умным комиссаром. Конечно, знакомство с полицией — дело
волнительное: из-за этих переживаний вы даже не обратили внимания, что дальше
вам довелось ехать только в мужской компании. Приезжайте еще раз, теперь вы —
человек опытный, — и они похлопали меня по плечу.
На
этой жизнерадостной ноте мы и расстались.
Поднявшись
по трапу в наш Ил-62, я уже почувствовал себя на родной земле. В самолете было
еще очень жарко, пассажиры снимали пиджаки и кофты, укладывали на полки свою
ручную кладь. Когда мимо меня проходил один из членов экипажа, я спросил: когда
будем набирать высоту, можно ли будет увидеть знаменитый мексиканский вулкан?
—
Этот самый… Как его… Попо…Тепо?..— пытался уточнить пилот.
—
Да-да, Попокатепетль.— помог я ему, зная, что сразу выговорить это название
никто не может.
—
Это зависит от того, какую нам дадут погоду на момент взлета и какой ветер
будет провожать нас.
Утро
было безоблачным, самолет набирал высоту, в иллюминаторах нашему взору открывалась
прекрасная картина: безбрежные зеленые просторы казались застывшими океанскими
волнами. В динамиках вдруг раздался голос командира экипажа:
—
Справа по курсу вы можете увидеть знаменитый мексиканский вулкан высотой в пять
с половиной километров.
Всего
несколько минут можно было видеть его, гордо возвышающегося над безбрежными
джунглями.
«Ну,
здравствуй, вулкан с самым трудным названием на нашей планете! — мысленно обратился
я к нему. — Сорок лет назад я узнал про тебя и не знаю, почему (вероятно, из-за
твоего необычного, таинственного названия) ты стал для меня своеобразным
символом другого полушария. Не думал, что доведется мне поздороваться с тобой.
Сорок лет — это много для меня, а для тебя века — что секунды. Ацтеки, а может,
и их предки боялись тебя, любовались тобой, молились на тебя, приносили тебе
жертвы. Ученые до сих пор спорят о тебе: какой ты вулкан — действующий,
уснувший или потухший. Пусть спорят… А я бы назвал тебя древним стражем…
Стражем порядка и покоя этих мест. Через несколько секунд я распрощаюсь с
тобой, и, скорее всего, навсегда…»
Оторвавшись
от иллюминатора, я намеревался отдохнуть, но сперва пошел сполоснуть лицо и
руки, так как в салоне было еще очень жарко. Идя по проходу, я обратил внимание
на пассажирку, у которой на плечах был накинут меховой шарф.
«Надо
же,— подумал я.— Вероятно, что-нибудь застудила и боится кондиционера».
Мех
был необычайно красивого цвета — серебристо-голубой и необыкновенно пушистый.
И
тогда в памяти всплыло редкое слово — «боа».
То
ли у Мопассана, то ли у Дюма я читал, что в их эпоху у великосветских дам были
в моде боа — шарфы из меха или экзотических перьев. И на обратном пути я не
удержался и сказал этой даме:
—
Какое у вас прекрасное боа!
—
Да? Спасибо за комплимент, но…
И
тут я неожиданно увидел, что «прекрасное боа» открыло зеленый глаз!.. Потом оно
чуть шевельнулось, открыло второй и, лениво зевнув, показало острые клыки,
обернувшись небывалым котом… Вернее — котярой.
—
Какой красавец! — не удержался я.— Но как вас пустили с ним в самолет?
—
О, это целая история. У него есть сертификат, который дает ему большие
привилегии!.. — И она рассказала необычную историю.
Они
с мужем возвращаются домой из Боливии, где ее супруг работал экспертом по линии
ЮНЕСКО. Пару лет назад в их доме появилось мяукающее существо, которое за два
года вымахало в победителя многих выставок, обладателя различных дипломов и
медалей. В доме он вел себя уверенно, за своего хозяина признавал почему-то
только хозяйку, выполняя роль и сторожа, и охранника.
Мяукать
он перестал еще в детском возрасте, а в минуты волнения издавал грозные звуки,
которые хозяева называли «зовом джунглей». Вел он себя при этом довольно буйно:
метался по комнате, запрыгивал на шкафы и карнизы, и недоступными для него
оставались только люстры.
—
Может, это — зов предков? — спросил я. — Вы не знакомились с его родителями?
—
Нет, такой возможности не было. Он ведь у нас — подкидыш…
Оказывается,
как-то раз поздней осенью они с друзьями поехали на экскурсию: полюбоваться на
живописное, высокогорное озеро, а когда вечером стали собираться домой, услышали
рядом с автомобилями какой-то писк. В высокой траве рядом с кустарником пищал и
барахтался малюсенький котенок. Как он там оказался — непонятно. Неподалеку был
кемпинг, но он уже закрылся из-за окончания сезона. Делать было нечего — не
оставлять же его одного на ночь глядя. Так они и вернулись с озера — без рыбы,
но зато с котенком.
—
Скажите,— не удержался я, — а это озеро, на котором вы были, это, случайно, не
озеро Титикака?
—
Да, — удивилась она. — А вы бывали в тех краях?
—
Нет, я просто в школе очень любил географию, — ответил я и снова посмотрел на
кота. — Надо же, как он спокойно лежит. Даже не шелохнется.
—
Так это любимый вид отдыха у него: на хозяйкиных плечах. Да и ночь у него была
бурная, намаялся, бедняга. И она рассказала о событиях этой ночи.
Домой
в Москву им пришлось лететь с пересадкой в Мехико. Первый этап полета выдался
очень трудным: летели они на небольшом винтомоторном самолете, несколько часов
не могли вылететь из Ла-Паса из-за неблагоприятной погоды, потом самолет
потерял много времени, обходя стороной грозовой фронт, и в Мехико они прилетели
с большим опозданием — уже глубокой ночью. До рейса в Москву оставалось
каких-то пару часов.
А
когда их как транзитников привезли в гостиницу аэропорта, то оказалось, что
весь багаж уже отправили на специальный склад прямо на терминале. Туда, где
будет грузиться самолет на Москву.
Весь
— это значит, что и специальную клетку из тростника вместе с любимым питомцем,
который весь полет мирно проспал в хвостовой части салона..
Тщетно
пытались они объяснить, что вместе с багажом увезли и «самого главного пассажира»,
что он без них — без хозяев — никак не может…
Ничего
не помогало.
Им
отвечали, до самолета осталось всего неполных три часа и все уже отдыхают.
Делать
нечего — попытались передохнуть и они.
Но
отдых не получился.
Не
прошло и часа, как их попросили собрать ручную кладь, спуститься к автобусу, и
повезли прямо через летное поле к терминалу. Привезли и высадили у багажного
отделения, оцепленного охраной аэропорта.
Тут
же стояла машина «скорой помощи» и толпились любопытные.
Выяснилось,
что со склада ночью стали доноситься непонятные звуки, похожие на стоны, крики
и вопли. Тут же появились слухи о возможных грабителях, террористах и даже о кровожадных
хищниках. Ожидали приезда вызванной на всякий случай пожарной команды, чтобы
вскрыть склад. Но они с мужем сразу поняли суть происходящего и попытались объяснить
старшему офицеру.
Отсутствие
хозяев, темнота, новые, незнакомые запахи — все это породило тревогу у их
питомца, и его «зов джунглей» вызвал панику у охраны.
С
большим трудом удалось убедить офицера пропустить их на склад, и моя новая знакомая
вошла туда с группой полицейских. А когда она вышла обратно, неся на руках
огромного и встревоженного виновника событий, толпа встретила ее
аплодисментами.
Вот
как напугал всех Дон Базилио!
—
Кто-кто? — удивился я. — Откуда такое важное имя?
—
Да это организаторы первой международной выставки, на которой он стал
медалистом, сделали перевод его имени без нашего ведома и назвали его
по-испански — Дон Базилио. Так и записали потом в диплом.
—
А как же вы его дома зовете? Кис-кис-кис, Дон Базилио, кис-кис?
—
Да нет… Для нас он так и остался с русским именем — Кот Васька… Васенька…
Услышав
свое русское имя, Кот Васька облизнулся, зажмурился и снова окунулся в свою
«кошачью нирвану»…
Когда
радио сообщили, что наш лайнер пересек нулевой, Гринвичский меридиан, внизу
была плотная облачность и ничего не было видно.
«Вот
и вернулись мы в родное полушарие. Уже над Европой летим, — подумал я. — Осуществилась
моя давнишняя, школьная мечта: побывал я в Западном полушарии. И не только
побывал, но даже пообщался со своими старыми географическими друзьями. Правда,
косвенно, но все таки…»
Я
увозил оттуда массу интересных впечатлений, воспоминаний, но еще и небольшую обиду:
не всегда это полушарие было справедливо по отношению к гостям. Меня вот,
например, заподозрили в том, что я — злостный ловелас, а Дона Базилио — того и
вовсе приняли за бандита и террориста…
И
вдруг меня пронзила неожиданная мысль: «А может, это — судьба? И вчерашняя история
с полицией, и ситуация с Доном Базилио… Может, это — расплата или, правильнее
сказать, напоминание о том не очень «джентльменском» поведении на уроке
географии? Когда вместо того, чтобы поддержать молоденькую
девчонку-практикантку в очень волнительный для нее момент первой встречи с
учениками, я воспользовался своими знаниями во имя сомнительного успеха в
задуманном розыгрыше. Может быть, это — правда судьба?»