Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2013
Павел Вялков
Павел Леонидович Вялков
родился в 1966 году в Астрахани. Выпускник исторического факультета
Астраханского государственного университета. Преподаватель, профессор, доктор
философских наук. Живет в Астрахани.
Летописец
Рассказ
И бысть тишина все лЭто.
Новгородская первая
летопись, 6768 [1260] год
Господин Великий Новгород, 31 августа 1202 [6710
г. от сотворения мира] г.
Дикий виноград обвивал с наружи зеленым пологом
окно его монастырской кельи. Низкая кирпичная арка свисала над его головой, а в
распахнутом окне зеленел монастырский дворик, и ветер волнами пробегал по
верхушкам папоротника и роз. Кругом царили покой и тишина. А за высокими
монастырскими стенами шумел и волновался огромный город-государство,
величественно именовавшийся — Господин Великий Новгород.
Вот
уже третий год как он по поручению настоятеля собора Святой Софии вел летопись
этого великого города. В городе его за это все уважительно называли Летописец и
степенно с ним раскланивались. Сам он осознавал, что работает не на людей, а на
Бога, поэтому старался быть предельно честным, что трудно для того, кто
занимается историей людей и их страстей. А в тот год в городе случилось столько
событий, что с лихвою бы хватило на целое десятилетие — писать не переписать.
Как
писать историю, в то время мало кто знал. Да и сейчас как это делается, ведают
немногие, многие лишь делают вид, что знают, не зная при этом ровным счетом
ничего. Информация очевидцев событий может быть столь противоречивой, что само
событие тонет, расщепляется в этих противоречиях, словно его никогда и не было.
Поэтому каждый считает вправе сказать о прошлом свое, скрыв при этом свои
пристрастия к тому, к чему они сами имели касательство. Что касаемо нашего
мнения, то все исторические события можно условно подразделить на четыре
группы: 1) то, что знал всего лишь один; 2) то, что знали немногие; 3) то, что
знали все, и 4) то, чего никто не знал. Но знать — это еще не означает владеть
всей правдой, ибо Истина безгранична, в то время как ложь всегда бывает на
коротких ногах и с большим горбом хитрости, цинизма и лицемерия. Раскрой этот
горб и выпрями кривую ложь, и ты увидишь скрываемую ею правду. А нашему
Летописцу приходилось по крупицам собирать правду и отсеивать ее от лжи.
И
вот в конце августа он засел в своей келье для того, чтобы свести воедино текст
общего годового свода. Заканчивался один год, и начинался следующий, а в канун
нового года всегда принято подводить итоги года уходящего.
Он
разложил перед собой двенадцать берестяных листов, на которых он аккуратно в
течение всего года месяц за месяцем записывал наиболее важные события в жизни
своего города-государства и начал просматривать их общий ход.
Летописец понимал, что писать ему
придется больше всего о политиках и о мире политики, а не о простых людях. А
политика, если честно говорить, ему была особенно неприятна. В ней творилось
столько безобразий, что смотреть, а тем более писать о них было ему крайне
неприятно.
Он считал, что политика — это та область
человеческой деятельности, где без хитрости и коварства не обойтись. Все, кто
занимается политикой, должны быть отменными лицедеями, ибо их профессия сродни
скоморошеству: они могут жить только в балагане, постоянно привлекая к своей
персоне общественное внимание. Вот и получается, что политику придумали
бездельники, чтобы интересно проводить время.
Великий Новгород в то время был в зените
своего расцвета и славы. Город был окружен мощными оборонительными укреплениями
и располагался по обоим берегам Волхова. Река делила его на левобережную
Софийную сторону, где располагались три так называемых «конца»: Загородский,
Неревский и Людин, сходившиеся к крепости (Детенец), и правобережную — Торговую
сторону, с еще двумя концами — Плотницким и Славенским. Каждый конец Великого
Новгорода имел свое собственное вече и делился на две сотни, которые в свою
очередь делились на улицы. Соответственно, во главе их стояли кончанские,
сотские и улицкие старосты. Символом новгородской
республики был белокаменный собор Святой Софии, премудрости Божией, чьи золотые
кресты были устремлены к православным небесам, дабы подтвердить православную
святость здешних земель. Без поклона Святой Софии в Новгороде не делалось ни
одного дела.
Великий Новгород — самый вольный город
тогдашний Руси, подлинный Отец русской демократии. В отличие от самодержавной
Московии, народ здесь не ведал ярма великокняжеского произвола. Новгородцы с
ужасом думали о том времени, когда начнется объединение Руси в единое
централизованное государство, и до конца верили, что этого никогда не случится
и их город навсегда останется свободным. То была эпоха феодальной раздробленности,
то есть время подлинного федерализма на Руси, когда каждый был сам за себя и
когда народ сам решал вместе с князьями, а иной раз и за князей, что и как ему
делать, и не считал себя их холопами. Холопство на Руси — ее главный социальный
порок, который идет от усиления великокняжеской власти, усилился и пророс в тех
местах, где сильны были господа. А в Новгороде был один-единственный господин —
это он сам: «Господин Великий Новгород». Вся наша российская история есть
история борьбы холопства с хамством государевых людей. Если бы государевы люди
не насаждали от имени государя холопства, то иной сегодня была бы и сама наша
демократия.
— Событий просто шквал, но о чем писать,
когда их столько, не знаю?! — схватился за голову Летописец. — Какие события
главные, а какие так себе, второстепенные, никчемные делишки? — рассуждал он,
тасуя, словно карточки, события года, выкладывая их в правильном порядке. —
Какие дела достойных людей, а что было сотворено по злобе и корысти? Не понять…
А писать надо… А для этого надо идти в народ… Народ подскажет. Народ не солжет…
— После продолжительного раздумья принял он единственно верное решение и, собрав
в дорожную котомку все свои предварительные записи, направился в город, то есть
в народ, первым в списке которого стоял их поместный епископ.
* * *
То, что знал всего лишь один. Архиепископ Митрофан
слыл в городе не просто книжником, а самым настоящим философом (то есть был не
далек от обвинений толпы в чтении черных [запрещенных] книжек). В тот день,
когда к нему пришел наш Летописец, владыка размышлял себе под нос о смысле
своего бренного бытия:
—
Жизнь — это непрерывное изменение в пространстве и времени нашего качества; перевод
биологического количества в духовное качество и трансформация духовного
количества в идейное качество… Короче, суета сует количества вокруг качества…
Вот и выходит, что человек — это существо, производящее ежедневно в необъятных
количествах дерьмо и сомнительного качества идей; одно нам уже не нужно, другое
часто бывает еще ненужным; одно идет во тьму, другое — на свет. Чем больше
света, тем меньше тьмы. Но тьма не дремлет…
Взглянув
на вошедшего в его покои Летописца, он понял, что сейчас будет ему учинен
строжайший допрос. Митрофан держал в руках два увеличительных стекла,
отполированные им до хрустального блеска.
—
Владыка! — с земным поклоном обратился к нему Летописец. — С наступающим тебя
праздником. А позволь тебя спросить, зачем тебе эти стекла? У тебя же отменное
зрение?
—
Я их делал для двух наших подслеповатых старцев, — объяснил ему владыка,— а давеча
ночью сам взглянул через них на звезды и обомлел. Если смотреть через одно, не
так страшно, а вот ежели через два, то можно увидеть не только горы на Луне, но
и Марс с Венерой можно рассматривать… Сегодня Юпитер хочу узреть… Главное —
найти правильное расстояние между двумя этими стеклами, чтобы они дали
максимальное увеличение…
—
А ты их в трубу запихай… — предложил Летописец.
—
Наблюдая за звездами, человек преодолевает бренность своего земного бытия… В
прошлый раз я на Юпитере видел четыре блуждающие «родинки»… — продолжал вполголоса
делиться с ним своими наблюдениями владыка. — Страшно подумать, если у Юпитера
есть тоже свои Луны…
—
А мне вчера вообще приснилось какая-то ерунда — E = mе2, только я не
понял, что это такое? — ответил ему взаимной откровенностью Летописец. — Как
такое только может быть? Но я не об этом. Я пришел тебя спросить, владыка,
какое самое-самое запоминающееся событие произошло, владыка, в твоей жизни за
этот год?
Митрофан
задумался, потом пожал плечами, затем развел руками:
—
Да никаких… Все как всегда: Пасха — Рождество, Рождество — Пасха… Все обыденно
и постно… Только эти два праздника у нас и есть…
Вот
так мы часто, сами того не ведая, слепо проходим мимо самого интересного и
величественного в своей жизни факта, не подозревая о том, что оно является
главным событием всего вашего бренного земного пребывания.
—
Но как же так, владыка! — все никак не мог угомониться Летописец. — Ты же сам
мне говорил, что еще по осени вы с игуменом Даниилом раскопали старинную могилу
и нашли в ней нетленные мощи святых… — напомнил он Митрофану о сенсационной в
свое время находке, наделавшей много шума, а затем почему-то всеми благополучно
забытой.
Владыка
потупил свой взгляд и неохотно молвил:
—
Было дело, откопали… Думали, что наши, а это…
—
Неужели не «наши»! — невольно воскликнул Летописец.
—
Увы… Мы ошиблись… Эти мощи принадлежат не христианам, а язычникам… — пояснил
свою мысль владыка. — Созданная мною комиссия пришла именно к такому неутешительному
выводу. Оказывается, что и среди язычников были тоже свои, так сказать,
«святые» люди… Вот уж воистину, «Дух Святой бродит, где хочет»… Да, мой
мальчик, каждый понимает Бога в меру своих сил. Язычники видят Его в
разобранном состоянии, эклектично. Для них Он не есть Целое и не есть Личность.
Если бы люди не ошибались, то они бы были все счастливы в своем совершенстве,
ибо Бог создал человека самым совершенным из всех своих творений. Но зло
грехопадения было его первой ошибкой. Добро являет нам верный признак того, что
животное начало уступает в человеке место ангельскому. Животное в человеке —
это то сатаническое, что в нас поселилось после грехопадения. Мы должны изучать
греховное, которое в нас есть. Должны знать природу зла, ибо зло ведет нас к
ошибкам.
—
Особенно их полно в политике… — подхватил его мысль Летописец. — Я все понял,
владыка, нетупой… Об этой вашей находке умолчу как об историческом
недоразумении нашего времени…
Владыка
взглянул на крест купола святой
Софии и встал к ним спиной. Практически шепотом он доверительно добавил своему
собеседнику:
—
Ума не приложу, что мне теперь делать с этими мощами? Но ты, пожалуйста, об
этом в своей летописи не пиши… Не будем смущать умы верующих этими досадными
недоразумениями…
* * *
Ярославово
дворище. Каменные хоромы новгородского князя.
После
посещения епископского двора Летописец зашел к княжескому тиуну (управляющему)
по имени Гаврила.
—
Здорово живешь, боярин! — войдя, поприветствовал он его. — С праздничком тебя и
все твое семейство! Здравие и благополучие желаю…
Тот
трапезничал и чинно кивнул ему в ответ своею важной головой.
—
Вот зашел к тебе за советом, — продолжал гость, подсаживаясь к нему, — узнать,
что важного о князе нашем можно вписать в летопись за этот год?
—
Ничего… — последовал короткий и безапелляционный ответ.
—
Как ничего? — удивился Летописец, показывая ему свои исписанные его мелким почерком
берестяные листы. — Ведь столько же было важных политических событий!
—
Ну и что, что были? Но писать о них не стоит… Не надо писать о них… Ты ведь не
хочешь стать недругом нашего горячо любимого великого князя? — последовал
весьма спокойный и циничный ответ. — Вот смотри, — Гаврила заглянул в
принесенные им листы бересты, — что ты тут у нас о нас обо всех пишешь: «Апреля
третьего дня князь Константин со своею дружиною выехал навстречу литовцам, и
была сеча, и наши, изрядно побив литовцев, вернулись в Новгород». Это все
верно. Было дело. Хотя и литовцы тоже наших изрядно побили. Половина дружины
вернулась из боя, — припомнил тиун действительно неприятный момент в своей
собственной политической карьере. — Вспоминать сейчас об этом нашему князю
крайне неприятно. К тому же, честно говоря, князя Константина Всеволодовича в
Новгороде быть не должно. Он тут у нас случайно оказался… А дальше у тебя вон
че вообче идет: «Апреля десятого числа князь Константин с домочадцами
выехал в Торжок». Это значит постыдно бежал, — прокомментировал тиун вслух свое
мнение. — «А через день в Новгород прибыл полоцкий князь Вячко и
литовский князь Довгерд». Помню, были такие… — еще чего-то припомнил
тиун. — Только их было не двое, а трое. Третьего ты забыл!
— Так где же мне помнить, меня тогда
совсем в городе не было… — поднял в свое оправдание голос Летописец. — Меня
тогда мой игумен за рыбой на Ладогу посылал. А рассказ сей я со слов нашего
посадника записал. Посадник был здесь в городе, а ты тогда с князем в Торжке
торчал…
—
Да, торчал… Дела важные государевы там были… — как-то с обидцем отвечал тот. —
Я человек государев, мне недосуг глупостями заниматься… Мне че государь мой
велит, я то и вершу…
Каждый
в Новгороде знал, что тиун сбежал в Торжок с князем Константином, дабы уберечься
от мщения своих политических недругов. Но у власти всегда найдется благовидное
оправдание за свои неблаговидные поступки, особенно когда она окажется в ранге
победителя. А тогда все вернулось на круге своя, и княжеский тиун вновь
оказался в Новгороде, то есть победителем.
—
Тогда лучше обратиться к посаднику за советом? — не став бередить его раненое
самолюбие, обратился к нему за советом Летописец.
—
Нет… Он был тогда сильно пьян. Ты лучше обратись к его правой руке, к боярину Михалко
Степановичу, — посоветовал компромиссное решение Гаврила и сам в следующую
секунду пожалел об этом своем совете. «А что если этот старый пропойца чего-нибудь
лишнего ему сболтнет? — подумал он после ухода Летописца. — На его рот хомута
не накинешь, а этого писаку в случае чего припугнем…»
* * *
Тот,
кто вообще ничего не знал. Великий Новгород был боярской вечевой республикой. В городе
правили большие деньги, и они здесь были важнее земли, княжеской чести или воинской
силы. У кого в карманах водилась звонкая монета, тот и был господином себе, да
и другим тоже. Поэтому главным символом Господина Великого Новгорода был
золотой телец, а не Святая София, совесть, которую можно было купить. Продажная
власть самая скверная из всех, что правит, ибо мерит мир в соответствии
размерам своего кошелька и своей алчности.
В
то время престарелый посадник сильно хворал, сраженный в самое сердце зеленым
змием, и его обязанности исполнял его доверенный человек — боярин Михалко
Степанович, про которого можно было сказать (а некоторые прямо так и говорили),
что он всегда был при деле. Его длинный любопытный нос был практически повсюду,
и это многими ощущалось даже физически. В торговых кругах о нем говорили:
«купец именитый, хозяин отменный и кулак в дело без повода не пускает». Но мало
кто знал его подноготную натуру, которая порой страшила его самого.
Летописец
был единственным из простого люда, кому пока еще разрешалось напрямую
опрашивать власть об интересующих его подробностях. Поэтому и. о. посадника
принял его быстро, хотя и не с распростертыми объятиями.
На
вопрос, что самого важного случилось за этот год в городе, Михалко задумался и
ушел в свои воспоминания. Когда он наконец из них вышел, то выяснилось, что ему
практически нечего вспомнить — он так загружен рутиной, что и головы ему
некогда поднять, чтобы посмотреть на звезды и обнаружить в себе моральный
закон.
—
Головы некогда вымыть в бане! — многозначительно заявил он ему. — Так с
грязными паклями и хожу…
Но
тем не менее он все же просмотрел принесенные Летописцем берестяные грамоты и
почему-то особенно выделил сообщение о «Ледовом побоище», случившемся в начале
июля.
—
Вот ты здесь пишешь, — обратил он его внимание на некое место в тексте, — что
«июля восьмого дня случилось в городе великое ледовое побоище, налетела с моря
черная туча, поднялся вихрь, и ударил град с куриное яйцо, побивший многих
горожан и дома…» Как же… Помню… Только это было не восьмого, а четвертого,
потому что уже четырнадцатого загорелись торфяные болота…
—
Так мне исправить? — спросил его Летописец.
—
Исправь… — как-то равнодушно отвечал тот.
«Темнит
боярин! — догадался Летописец по его лукаво бегающим глазенкам. — Не доверяет…
А обращусь-ка я лучше прямо к самому посаднику. Он меня лично знает, думаю, что
не откажет в моей просьбе… Не для себя все же стараюсь, а для славы государства
нашего…»
Проводив
его недобрым взглядом, Михалко подошел к распахнутому настежь окну и вспомнил,
как четвертого июля этого года стоял возле него и наблюдал за тем, как на город
с моря надвигается черной тучей мгла. Все вокруг потемнело, и жители с ужасом
увидели появившийся из тучи смерч, похожий на хвост огромного дракона. Ломая
деревья в окрестных лесах, он пронесся мимо города, но в тот самый момент,
когда его жители облегченно вздохнули, на Новгород обрушился поток дождя
вперемешку с огромными, с куриное яйцо, глыбами льда. С улицы послышались
первые крики пострадавших, случайно оказавшихся на улице прохожих. Лед с
остервенением бомбил город неустанно в течение пятнадцати минут, проламывая
крыши домов и купола церквей.
Воспоминания
его были столь яркими и свежими, что он невольно даже вздрогнул, когда они на
него нахлынули. Память воскресила из небытия и вернула ему те давно уже утраченные
ощущения, пережитые им в тот момент. Он увидел себя со стороны и вспомнил самое
сокровенное, что с ним случилось за этот истекший год. Он вспомнил, как поднял
с пола залетевшее ему в окно ледяное куриное яйцо и ту мысль, которая ему
пришла, когда он ее внимательно разглядывал:
—
Эврика! — вспомнил тогда Архимеда Михалко Степанович. — Это мысль! Это идея!
Уже
на другой день он собрал у себя на тайное совещание княжеского тиуна и владыку
и с печалью в голосе сообщил им:
—
Господа! То, что было вами мне отдано на сохранение, кажется, безвозвратно
погибло во время вчерашней бури. Мои люди были все побиты налетевшим на них
из-за моря драконом. В живых никого не осталось. Все порушено, все побито…
—
Заморский дракон отомстил нам за то, что мы посягнули на его заморское добро… —
увидел в этой новости руку провидения владыка.
—
Необходимо им на помощь отправить спасательную команду! — не на шутку обеспокоился
тиун. — Может быть, не все еще потеряно!
—
Я не возражаю… — нехотя развел руками и. о. посадника. — Но чтобы все было
тихо, по-семейному…
—
Благословляю вас на это дело! — напутствовал их владыка. — Охотников помочь
тебе в этом деле, Гаврила, я думаю, ты сам себе найдешь…
Михалко
Степанович не забыл тогда послать с этим добровольческим отрядом спасателей
своего надежного человека, который заманил всех на болота, где с ними
приключилось еще одно нечаянное приключение: случайно воспламенился болотный
газ.
И
вот сейчас вспомнив все это, он снова подошел к окну и в задумчивости постучал
пальцами по раме:
—
Кажется, у меня здесь все шито-крыто… — Прикинул он в уме кое-какие логические
операции. — Если те ни о чем не догадались, то и этот ничего не разнюхает… —
Решил он пока ни о чем не беспокоиться. — Слава Богу, пронесло! — Перекрестился
он на кривые кресты ближайшего храма, побитые тем самым ужасным ледяным градом
и все до сих пор так и не восстановленные.
Боярин Михалко Степанович был человеком
деятельным и предприимчивым. Но с некоторых пор он сам начал замечать за собой
проявления некого коварства в отношении с равными, лицемерия в отношении с
вышестоящими и хамства в отношении с подчиненными. Все указывало на то, что он
становится матерым политиком, с уже прожженной совестью и кое-где в кое-чем
запачканной честью.
— Честь и совесть в политике помеха! —
рассуждал он в часы своего политического досуга, стоя в тени собора Святой
Софии. — В политике нет ничего такого, чего нельзя было бы купить или продать.
Святость в политику никогда не заходит. Но скажи кому-нибудь об этом открыто, и
тебя сочтут безумцем…
Правду говорят те, что правда победит.
Правда — это на девяносто процентов
Истины и на десять процентов заблуждения. Но эти десять процентов могут
погубить все остальное, если Истина пощадит ложь. Борьба добра и зла, правды и
лжи — вечная тема. Кто к ней причастен, сам уходит в вечность. Правда
победит, но ложь ее все равно повесит на своем хвосте. У лжи короткие ноги, но
очень длинный хвост. Кто об этом забывает, оказывается повешенным на гнилой
веревке кривого древа истории…
* * *
То, что знал всего лишь один. Вот уже как год
официально избранный новгородский посадник Мирошка Несдинич безбожно
пил, передав фактически все свои дела своему будущему преемнику Михалко
Степановичу. Причиной его беспросветного пьянства была гибель год назад единственного
сына Луки в битве с литовцами.
— Пресекся мой боярский род! — постоянно
горько сетовал в пьяном угаре посадник. — И кому теперь достанутся мои потом и
кровью нажитые сокровища? Растащат все по сусекам родня да воры… Все прахом
пошло… Из праха пришло и туда же ушло…
Посадник пил много, стремясь утопить свой
ум в вине. И вот к этому спившемуся политику и решил подкатиться с деликатным
вопросом наш Летописец, наивно полагая, что у трезвого на уме, у пьяного на
языке. Так и вышло. Но не все из услышанного им было понятно, и не все из
сказанного было услышано им как надо.
— Я все никак не могу понять, княжна
Марфа чья была невеста — князя Мстислава или Константина? — задал наш
летописатель посаднику вопрос. — И кто в конце концов на ней женился, и женился
ли на ней вообще?
— Точно помню, что свадьба была, — что-то
припомнил сквозь пьяный угар посадник, — пили за здоровье молодых… Но вот кто
был женихом, убей Бог, не помню…
Выпытывать у очевидцев подробности
недавно прошедших событий все равно что резать по живому без анестезии — правды
добиться сложно, а запутаться в показаниях — легко. Следопыт пытался
максимально учесть это обстоятельство, хотя не всегда ему хватало ума и такта,
чтобы не перейти эту зыбкую грань дозволенного и запретного.
— А с ледовым побоищем что у нас
приключилось? — задал посаднику еще один вопрос Летописец.
— Это когда у нас град был великий? —
переспросил его тот. — Тогда в торфяных болотах много наших сгорело… Говорят,
что молния ударила. А я полагаю, что их специально подожгли, чтобы следы
замести…
— Кто? Какие следы?
— Тот, кто все знает… — последовал
многозначительный ответ.
— А кто этот «тот»?
—
Как кто? Великий лжец… Тот, кто все это и придумал… Народа тогда на болоте немерено
положили, а сундука-то и не нашли, словно испарился…
От
хлынувшей на него информации у Летописца закружилась голова: болота, сундук,
поджог, многочисленные жертвы…
—
Так что же там было у них на самом деле? — все мучился неразрешимым вопросом Летописец,
направляясь в свою монастырскую келью. — Они тут все по многу раз повязаны какими-то
тайными делами… Я знаю практически всех участников этих событий: князь один,
князь второй, князь третий, — загибал он у себя на руке пальцы, — одна княжна,
один литовец, посадник, княжеский тиун, тысяцкий, купец, игумен… И кого-то еще
недостает во всей этой истории… Какой-то гадючник! Шипящий тайнами клубок и ни
одной зацепки… Да и еще какой-то таинственный сундук! Но это он мог и по пьяни
присочинить…
Внешне
могло показаться, что старый посадник выпустил из своих рук бразды правления и
действительно ушел на покой. Но знающие его люди понимали, что, несмотря на
свой глухой запой, старый лев не дремлет и одним глазом все равно внимательно
следит за всеми перипетиями высшей новгородской политики. Старый лев оказался
еще к тому же и мудрым лисом, ум которого всегда был заточен на власть.
Летописец
не ведал, просто не мог того знать, что после его ухода к посаднику явился еще
один посетитель. Точнее, посетительница — молодая женщина в траурном наряде, с
бледным как сама смерть лицом.
—
Боярыня Тучкова! — узнал ее посадник. — Проходи, голубушка, проходи… Горе твое
мне известно. Сам год назад сына потерял… Просьбу твою удовлетворить не могу.
Не имею права. — Женщина недовольно нахмурила брови. — Но могу дать тебе один
дельный совет, — поспешил немного успокоить ее посадник. — Сегодня вечером у
меня будет шумная пирушка, на которой будет и твой обидчик. Если с ним что-то
случится непредвиденное, то никто не будет виноват… Несчастный случай, есть
несчастный случай… Самое главное — самой не попасться…
Женщина
поняла намек старика и, поклонившись, молча покинула его терем.
—
Вот так вот и живем… — покачал головой посадник, наливая и осушая залпом очередной
кубок медовухи. — Не щадим ни себя, ни друзей, ни врагов… Потому что не можем понять,
где друг, где враг, а где ты сам… — Посадник вспомнил, как совсем еще недавно
он негативно характеризовал покойного боярина Тучкова, называя его выскочкой и
орлом с куриными крыльями. «Сам виноват…» — подумал он, гоня от себя назойливые
воспоминания. — Нечего было поперек батьки лезть! — уже вслух произнес он
своему воображаемому оппоненту. — Со свиным рылом да в калашный ряд… Многие
орлы высокого полета только что вчера вылетели из своего курятника и уже
сегодня забыли об оставленных ими там курах. Красота орлиного полета скрывает
их куриное прошлое, но не гарантирует им светлого орлиного будущего…
В
политике, как на войне, действует одно бесхитростное правило: не дай убить себя
— убей другого. Посадник усвоил это правило и всегда придерживался его, особенно
в своей тайной политике, к которой он питал особые симпатии.
* * *
То,
что знали все.
В Новгороде в то время официально княжил Святослав Всеволодович,
которому было всего лишь шесть лет от роду. Его отец, великий князь
Владимирский Всеволод Большое Гнездо, управлял Новгородом от имени своего сына
и при помощи посланных сюда воевод. Старший сын Всеволода, Константин, юноша
шестнадцати лет, начитавшись Гомера, решил в то лето прославиться на поприще
похищения невест и, выкрав у князя Мстислава Удатного обещанную ему
невесту, бежал с нею под защиту Великого Новгорода. Новгородцы были в шоке — им
этой головной боли ну никак не надо было. Через месяц к Новгородской земле
подступили дружины Мстислава, который привел с собой своих союзников — литовцев
и белорусов. Новгородцы заявили суздальскому княжичу, что у них нет желания
ссориться лишний раз с литовцами и с Полоцком, и предложили князю самому решить
эту проблему. Незадачливый жених одолжил у младшего братца дружину и повел ее
на неприятеля. Дружина оказалась безынициативной и не желала проливать кровь за
глупые выходки юнца. В итоге специально подставленные под литовские мечи
шведские наемники практически все полегли, а дружинники благополучно бежали с
поля брани в Новгород. К стенам города подступили рати победителей,
предъявивших Новгороду свои ультимативные требования — выдать похищенную
княжну.
Новгородцы
на вече рассудили так: «Не умеешь — не берись» — и решили
прогнать Константина из города. Князь в Новгороде было лицо временное и
избранное. И по должности, если переводить ее на современное чиноисчисление,
это был не глава города-государства, а всего лишь министр обороны. Главой
государства являлся избранный на вече посадник. Именно поэтому вечевой строй не
нравился князьям, ибо все они при нем были наемниками, то есть людьми, пришлыми
сюда на заработок. Некоторые воспринимали это как подвернувшуюся халтуру, и
Господин Великий Новгород, всякий раз приглашая на княжескую должность
очередного Рюриковича, гадал: какого на этот раз в кота в мешке они к себе
призвали? Вече решило призвать на княжение победителя — Мстислава Удатного.
Этот
княжеский кот в мешке оказался не майским, а мартовским котом. Великий Новгород
он рассматривал не как объект профессиональной деятельности, а как удачное
баловство, ибо понимал, что удержаться в нем он долго не сможет: нет ни сил, ни
ума, ни серьезной материальной (военной) поддержки. Себя он считал баловнем
судьбы, то есть судьба занималась с ним баловством, выкидывая подчас самые
неожиданные сюрпризы. В тот год, точнее, в тот месяц удача улыбнулась ему во
всю ширину своей многообещающей улыбки. Бежавшая от него невеста была им
возвращена не столько по любви, сколько по любви к ее приданому. И он теперь
намеревался на нем (ее преданном) жениться.
Вся
эта история была в Новгороде всем хорошо известна, и любой из новгородских обывателей
мог рассказать ее во сто крат лучше и занимательнее, поскольку сам был
очевидцем или даже участником каких-то отдельных ее эпизодических событий. Но
то, что выпало из всеобщего поля зрения, касалось интересов отдельных важных
лиц, являвшихся ее вдохновителями и организаторами.
* * *
То,
что знали немногие.
Князь Мстислав Удатный въехал в Великий Новгород победителем на белом коне как
его новый военный князь-руководитель, приглашенный вече. Но пробыл он на этой
должности совсем ничего. Более того, новгородцы его даже не пустили к себе на
порог, ибо в город он так и не въехал, а остановился в загородной княжеской
резиденции в знаменитом Рюриковом городище, куда он въехал в окружении
полоцкого княжича Вячко и литовского князя Довгерда, которые были объявлены его
гостями. Встреча же с княжной Марфой была назначена через два дня в Аркажском
монастыре.
Представ
пред брошенной его соперником невестой, Мстислав пал перед ней на колено и
молвил, что не держит на нее никакой обиды, готов простить и считает Марфу
по-прежнему своей невестой. Кое-кто даже из его окружения прослезился, видя
столь высокое романтическое благородство. Но, увы, невеста была уже занята.
—
Не могу ответить положительно на ваше лестное для меня предложение, — отвечала
с достоинством княжна. — Но я уже замужем за князем Константином…
Все
князья (Мстислав, Вячко и литовец) взвыли от досады, услышав такую новость. Первое
желание Мстислава было взять силой жену своего недруга и надругаться над его
честью. Но Марфа и на этот раз остановила его пылкое стремление к ее плоти.
—
Увы, но я уже в положении, и причем давно… — Она указала ему на неоспоримое доказательство
своих слов — на свой пухленький животик.
Раздосаданный
столькими неудачами Мстислав в сердцах топнул ногой и вышел вон, изо всей силы
хлопнув тяжелой дверью, да так, что затряслись косяки и со стен посыпалась штукатурка.
Оставшиеся, как громом пораженные, Вячко и Довгерд побледнели так, что были
равны по цвету самой этой штукатурки.
—
Доигрались, мать твою! — сквозь зубы процедил Вячко и в отчаянии ударил кулаком
об дверной косяк.
—
И долго мы будем водить князей за нос? — спросила на ухо княжну ее наперсница.
—
Столько, сколько нужно! — отвечала ей та, вытаскивая из-под полы своего платья
подушку. — В конце концов, они оба домогались не меня, а моего приданого… А вот
эти двое, мать их дери, — она грозно взглянула на Вячко и Довгерда, — у меня
сейчас получат по полной! Мерзавец! — накинулась она с этими словами на
литовского князя, колошматя его своей подушкой. — Как ты мог меня перепутать?
Почему он, а не ты меня увез из отчего дома!
—
Пощади, княжна! — взмолился тот, падая перед ней на колени, чувствуя, как она
попадает ему в глаз подушкой. — Не виноват! Темно было!
—
А ты, дурак, куда глядел! — переключила свой гнев уже на Вячко княжна,
замахиваясь и на него совей боевой подушкой. — Кого мне вместо него подсунул?!
—
Не гневись, сестра! — Заслонился он от нее руками. — Бес попутал. Не на того
коня ты тогда села… Но клянусь тебе, что на этот раз мы тебя точно выкрадем и
точно ты выйдешь замуж за своего Довгерда!
В
этой истории один (Мстислав) не знал того, что знали другие (Марфа, Вячко и
Довгерд). Незнание породило ситуацию, при которой незнающий оказался
проигравшей стороной. Итак, знание — сила, если оно истинное, а ежели ложное,
то это слабость. Банально, но работает… Но если бы сама княжна Марфа знала, что
внуком отвергнутого ею князя Мстислава будет сам Александр Невский, то, может
быть, она тогда еще десять раз подумала и, может быть, согласилась стать бабкой
этой знаменитой исторической личности…
Вот
тебе и история без сослагательного наклонения!
В
тот раз князь Вячко сдержал свое данное сестре слово и через два дня
благополучно выкрал ее из Великого Новгорода и передал в руки ее любимого.
Новгородцы, увлеченные суетой торговой жизни, даже и не заметили, что из их
города пропала заезжая княжна, и продолжали и дальше жить своими трудовыми
буднями. Вся же историческая слава князя Вячко была еще у него впереди, и это
отдельная героическая история, благополучно забытая его неблагодарными
потомками. А жаль. Таких предков нужно помнить… Вот и получается, что история
России — это история забытых поруганных костей.
* * *
То,
что знали немногие.
Государства без истории не бывает. Вот почему власть так любит сама писать свою
историю. Летописание — любимое занятие властей. Летописи нужны для того, чтобы
государство и власть ощущали свою полноценность, ибо без истории государства не
существует. Поэтому каждый правитель прилагает максимум усилий для того, чтобы
остаться с добрым именем в истории своей страны. Но не всем это удается сделать
честно. Многие пытаются пролезть в историю с черного входа, а не с парадного
крыльца.
В
тереме у новгородского тысяцкого Якуна Намнежича собрались игумен Антониева
монастыря Антоний и княжеский тиун Гаврила. В тот вечер они
обсуждали весьма важную тему — как помочь Летописцу правильно написать историю
уходящего года. Интересы владыки представлял игумен Антоний, которому всего
лишь через восемь лет самому придется стать Новгородским архиепископом.
—
А давайте напишем что-нибудь о солнечном затмении, — предложил Якун своим собеседникам.
— Вот, оно у нас двадцать лет тому назад было. Смотрите, читаю: «Въ лЭто
6693 [1185]. Маия въ 1 день, въ час 10 дни, яко въ звонение вечернее, солнце
помьрче, яко на часу и боле, и звезды быша, и пакы просветися, и ради быхомъ».
Че, в этом году не могло быть такого же? Пойди потом разбери, что там у нас в
небесах было, а чего нет?!
Антоний
поморщился:
—
Негоже к нашим грешным земным делам приписывать дела небесные. — Отверг он нечестивое
предложение. — Дай вам волю, так вы и небесные светила заставите плясать под
свою дуду. Давайте не будем заниматься глупыми фантазиями…
—
Тогда уж лучше о погоде… — не унимался в своем бурчании тысяцкий. — Вот в прошлом
году было событие так событие: от грома сгорела церковь Николы на городище, и
все лето было гнилым от дождей и туманов.
—
На одной лишь погоде государства великого не создашь… — вновь возразил ему монах.
—
Тогда предлагаю написать, — нехотя взял слово княжеский тиун, вальяжно
почесывая себе животину, — типа этого: «Бысть тишина все лcто» или «Добро
бяше христьяномъ». И ни о чем, и вроде как бы все тут у нас в порядке было…
—
А я предлагаю ограничиться следующей записью: «Въ лcто 6710 [1202].
Съвcршиша церковь камяну святого пророка Илие на Хълмc, коньць Славьна, и святи
ю владыка Митрофанъ на праздник», — предложил свой вариант игумен. —
Церковь в делах светских никак нельзя забывать. Что бы там у вас и промеж вас
ни случилось в миру, церковь для всех едина. Вот о ней и надлежит нам всегда
писать, коли о делах своих вам писать никак невозможно…
Совещающиеся
стороны переглянулись. Все они были на Ильин день на освящении этой церкви и
даже не поругались. Предложение понравилось всем своим компромиссом.
—
Так… А что будем делать с нашим Летописцем? — после некоторой паузы спросил собравшихся
княжеский тиун. — Он ведь, прохвост, начал уже свой длинный нос во все дела
ненужные совать…
—
Летописца вразумим, что, дескать, нечего дорогие чернила на бездарные дела
переводить… — вступился за него Антоний. — Он умный человек, он все поймет…
—
Мне всегда он казался лишним человеком… — высказал свое недалекое мнение относительно
личности Летописца тысяцкий Якун. — Без них нам спокойнее всем бы жилось… И кто
только придумал эти летописи?
Антоний
снисходительно улыбнулся и промолчал. Чего спорить с человеком, у которого на
уме один сплошной мордобой и трехэтажный мат. Он-то и по-русски говорил с
трудом, поскольку постоянно из-за вынужденного приличия был вынужден пропускать
привычные для него смысловые связки ненормативного характера. Такие люди готовы
судить Летописца только за то, что тот умеет читать и писать.
Историю
пишут не те, кто умеет грамотно писать, а те, кто умеет правильно им диктовать.
* * *
Что
такое летописи (размышления автора по ходу дела). Что без летописи
государство? Пустое место и зря потерянное время. Что без летописи народ? Не
понимающее себя стадо, постоянно унижаемое соседями, которые успели обзавестись
своими собственными, пусть даже и выдуманными хрониками. Вот и получается, что
история нужна для самоутверждения народа и власти, и часто случается так, что
власть самоутверждается вопреки мнению народа и за его счет, обворовывая его
честь и достоинства, возвеличиванием своих собственных несуществующих
достоинств.
Государство
возникает тогда, когда появляется его летописание, а летопись без правды не
бывает. И правда нужна в летописи для того, чтобы скрыть прокравшуюся на ее
страницы ложь. Неудобные факты просто не заносятся на страницы официальной
истории, а неофициальные источники прячутся или уничтожаются в зависимости от
могущества правящей в государстве элиты. Пустые страницы истории столь же
лживы, как и написанная от лукавого его «правда».
Без
собственных летописей государств не бывает, и каждое государство пишет свою историю
в меру своих сил и умений. Скажите мне, кто и как пишет летопись вашего
государства, и я скажу, что за власть управляет вашим народом! Но лучше всего,
когда летопись пишет не государство, в лице своей власти, а народ, в лице
своего образованного и совестливого класса. Далеким прообразом оного и был наш
Летописец. Но как показали последующие события, его правда, равно как и сам он,
никому были не нужны.
* * *
Тот,
кто знает, но молчит.
Поспрошав кое-кого из свидетелей на улицах города, Летописец вновь зашел на
Ярославово городище к княжескому тиуну. Тиун Гаврила для порядка отчитывал в то
время своего воспитанника — правившего новгородского князя Святослава
Всеволодовича, вдалбливая ему между делом вредную для народа, но весьма
полезную для власти идеологию:
—
Ты почто, княжич, окно в светлице опять разбил! — Грозил он ему своим
мускулистым пальцем. — Сколько раз тебе говорено, не балуй, ты же княжич! А
табуретом в холопа кидаться не пристало… Будешь так озорничать, твой батюшка
осерчает на тебя и сошлет править какой-нибудь захудалой Москвой… Все, пиши
тогда пропала вся твоя политическая карьера… И запомни, — напоминал он ему азы
княжеского ремесла, — ты — князь, а это значит, что ты никогда сам не будешь
ходить на работу, поскольку сама работа будет приходить к тебе на дом…
Именно
в этот момент к ним в терем во второй раз и заявился наш Летописец.
—
Я вот о чем тебя хочу спросить, боярин Гаврила, — обратился он к тиуну после
того, как поприветствовал княжича, — что ты думаешь по поводу ледового побоища?
— Того аж всего перекосило и передернуло. — Что так? — заметив эту негативную
реакцию, поинтересовался гость.
—
Попал тогда под этот ужасный град… — попытался уйти от прямого ответа на вопрос
тиун. — Если бы не шлем и доспехи, совсем бы всего покалечило…
—
Хорошо, а что ты знаешь о пожаре на торфяных болотах?
Тиуна
еще больше перекосило.
—
Куда это ты клонишь? — напрягся Гаврила и, отослав к себе князя, сердито
посмотрел на Летописца. «Он что-то пронюхал! — мелькнула у него в голове первая
мысль.— Да, нет, откуда ему это знать? Посадник проболтался! — догадался
он. — Вот пьянь подзаборная! Ничего доверить нельзя…» — Ладно… — вслух
отвечал он Летописцу после минутного размышления. — Скажу тебе, так и быть.
Михалко Степанович, наш и. о. посадника, сообщил нам, что во время бури он
видел, как по небу летел черный дракон и изрыгал молнии. Молний в ту грозу было
и впрямь жуть как много. Своим хвостом он прошелся по окрестным лесам и
опустился где-то на торфяных болотах. Ну, вот мы вдесятером и вызвались пойти
того дракона, значит, изловить…
—
И как, поймали?
—
Куды там! Он нас пламенем так обдал, мало не показалось. Аж до самого Новгорода
пятками сверкали! — Тиун говорил быстро и, как показалось Летописцу, вполне
искренне.
—
А сундук? — опять задал ему с подковыркой вопрос Летописец.
Гаврила
так и сел:
«Вот
пытает, гад!» — подумал он про себя, а вслух произнес:
—
А что сундук?! Никакого сундука мы там не нашли, словно испарился… Видать, в
страшном огне сгорел.
—
Так это сундук был прилетевшего из-за моря дракона?
—
Какого дракона! Варяжский сундучище был! — снова выпалил тиун и в которой раз
пожалел, что не умеет держать языка за зубами: «Ой, говорил мне мой князь, что
мне все равно что меч из ножен вынуть, что языком что-то важное сболтнуть».
—
Что за варяг? Швед небось? — порывшись в своих записях, что-то откопал в них
Летописец. — Ага! Вот. В октябре из-за моря пришли шведы наниматься на службу к
Великому Новгороду. У меня вопрос: где они сейчас и как служат?
Тиун
недовольно поморщился. Из сорока шведов пятеро сидело в тюрьме за драку, двадцать
сложили свои буйные головы в неудачной битве с литовцами, девять ушли в Полоцк.
Остальные разбежались. Говорить об этом с Летописцем ему не хотелось. Поэтому
он ему сказал, что не знает.
—
Вычеркни ты их из своей летописи! — посоветовал он ему.— Ну их к ляду!
Тиун
промолчал. Ему было о чем молчать. Он входил в число тех немногих посвященных,
которым была известна главная тайна Великого Новгорода того года. И он теперь
боялся, как бы Летописец благодаря своему изрядному любопытству и интуиции тоже
не докопался до этой страшной истины. А она была проста: власть жадна и
коварна, ей все нипочем, и ей никто не указ.
«Если
политика — это сплошное вранье, — рассуждал про себя Летописец, идя от тиуна по
улицам Великого Новгорода, — а больше всего мне врут именно те, кто находится
во власти, то тогда вся политика от лукавого, а политики — его слуги… Бог
придумал человека, а дьявол всучил ему политику… Кто мы после этого? Чьи мы
дети? Мы — Божьи дети, если всецело противимся злу! — пришел он к выводу. — И
бесовские ублюдки, когда потакаем ему…»
* * *
Терем
у новгородского тысяцкого Якуна Намнежича.
Новгородские
улицы и площади были запружены народом. Местных жителей было лишь половина,
остальные приезжие из разных стран и концов света. Торговый причал Волхова был
забит пришедшими из-за моря кораблями и теми, что готовились к дальним
странствиям по морям и рекам великой Евразии. Новгород вел торговлю со всеми,
кто умел и был способен торговать. На том и стоял. На том и держалась его
великая республиканская власть.
Путь
нашего Летописца шел мимо дома новгородского тысяцкого Якуна Намнежича, и
он решил зайти к нему, чтобы уточнить кое-какие детали из своего исторического
расследования.
—
А скажи-ка, дядя, — обратился историк с вопросом к тысяцкому, — правда, что
князь Вячко похитил княжну и увез ее к себе в Ливонию?
—
Что он там воровал, не знаю, — отвечал ему тот, — но то, что мы его отсюда
выгнали с треском и позором, это точно.
—
Как так? Я ничего об этом не знаю!
—
Ну, помнишь, в конце мая у нас был в городе мятеж ремесленного люда, будто бы
из-за того, что купцы решили повысить цену на хлеб? Так вот, на самом деле
княжеский тиун Гаврила подкупил кое-кого из новгородских купцов-бояр, чтобы те
выступили за князя Константина, который тогда отсиживался в Торжке.
—
Да ну?!
—
Да… Мы и подняли народ на тех купцов и бояр, что стояли на стороне Вячко. Да
что там говорить! Было дело! Помутили народ! Согнали неугодную нам власть…
—
А «нам» — это кому? — задал новый неудобный и до обиды неприятный вопрос Летописец.
—
Вот ты как всегда! Только начнешь с тобой делиться приятными воспоминаниями,
как ты норовишь все настроение испортить! — отчитал его тысяцкий. — «Нам» — это
победивший народ новгородский! Ясно? Иного мнения быть не может. Вообще, ты
учти, я еще прочитаю, чего это ты там про нас, НАРОД новгородский, напишешь в
своей летописи… — пригрозил он ему товарищеским судом.
«Ага!
— усмехнулся ему в ответ про себя Летописец. — Почитаешь, если через два дня
научишься сам читать и писать…»
—
Чего ухмыляешься?! — заметив его выражение лица, нахмурил брови Якун. — Правду
надобно писать! А в чем правда, знаем мы — народ начальный! А иного и быть не
может… — тяжело вздохнул тысяцкий. — Где простолюдину знать, какие беды
толпятся вокруг знатного человека и что за мысли ему в голову приходят? Короче,
тогда произошла ссора между Михалко Степановичем и боярином Тучковым. — Решил
слить ему компромат на своего недруга Якун. — Хочешь об этом писать — пиши, не
хочешь — не надо. Да вот только боярина Тучкова на следующее утро нашли с
проломанной головой… Кто-то его любезного весовой гирькой по темечку пригрел…
Якобы черный люд его порешил за жадность купеческую. Но я-то знаю, что чернь
здесь ни при чем. Свои его кончили… Свои…
Под
выражением «свои» тысяцкий имел в виду начальный люд, то есть боярство. Летописец
это понял с полуслова. Да и как ему было этого не понять. Все было ясно как
Божий день.
«А
там у них и впрямь не сладко живется! — думал про себя Летописец об открывшихся
ему завесах тайной политической власти. — Не успеешь сам, другие тебя успеют…»
—
Мы еще поборемся с тобой, боярин Михалко Степанович! — скрежетал зубами Якун,
провожая взглядом до ворот своего дома своего дорогого гостя. — Это тебе не
погромы на княжеские гривны устраивать… Мы тебе еще покажем, где раки зимуют…
* * *
Терем
посадника Мирошки Несдинича.
В
своих запущенных политических делах новгородский посадник винил злую судьбу, которую
он пытался утопить в море медовухи, которое он обещал выпить своим друзьям во искупление
своего горя. Его преемник Михалко Степанович всячески обхаживал своего благодетеля,
на дню по несколько раз захаживая к нему на дом. Их связывали уже тысяча незримых
политических нитей: финансовых интересов, административных тайн и коварных замыслов
на будущее. И каждый кое-что хранил друг от друга в тайне. Доверие в политике —
вещь редкостная и крайне вредная для тех, кто доверяет, и полезная для тех,
кому доверяют. Поэтому каждый политик должен иметь как можно более глубокие
карманы, в которые можно ему по случаю прятать свои неправды, гордо именуемые
государственными тайнами.
—
Что-то надо делать с Митькой Мирошкиничем! — делился своими политическими опасениями
Михалко Степанович, в очередной раз явившись к своему начальству на совещание.
— Обложил он нас со всех сторон, мерзавец. Продуха нигде не дает. Следит,
падло, за всеми нашими шагами. Его бы самого как-нибудь на чем-нибудь подловить
и ложью его длинный язык повязать…
—
А ты его подлови на том, на чем он тебя хочет подловить… — посоветовал ему посадник,
разливая самолично по их дорогим золотым кубкам медовуху.
—
Обвинить его в попытке государственного переворота? — призадумался боярин. —
Предположим, обещал продаться шведам… Нет, шведов лучше вообще не упоминать. Продался
датчанам и обещал уступить им наши балтийские земли… Подбросим пару подметных
грамот… Пустим слух… Схватим парочку его слуг, которые под пытками во всем
сознаются, и все… дело сделано…
—
Ты шьешь это дело такими белыми нитками, что за версту видна твоя фальшивка… —
покачал головой посадник.— Нет, здесь надо действовать намного тоньше… Надо,
чтобы чернь против него возмутилась, а мы бы ее поддержали… Дескать, Митька
помогал князю Константину и Мстиславу в их смуте, в результате чего испортил
Великому Новгороду со всеми ими отношения… Он им ведь обоим продавал своих
коней, а потом хвастался, что по рублю загнал им такой хлам, что и за полтину
нельзя было помыслить… Вот на жадности его ты и сыграй…
—
Сыграем, еще как сыграем! — воодушевился боярин.
—
Ты сам-то будь поосторожнее с нашими боярами, — предупредил его посадник. — А
то я слышал, что вдова боярина Тучкова грозилась тебе местью за убийство своего
мужа…
—
Ерунда! — отмахнулся от этого предостережения, как от назойливой мухи, Михалко
Степанович. — Духа у нее не хватит!
В
сенях кто-то постучался, и в дверном проеме показалась одинокая фигура нашего
Летописца.
—
Гм… Принесла нелегкая… — недовольно пробурчал и. о. посадника.
—
Я извиняюсь, господин посадник… — переступил через порог его светлицы монах. —
Но у меня еще один нескромный вопрос. А куда подевалась княжна Марфа?
— Проходи… Третьим будешь! — не услышав
его вопроса, пригласил к столу посадник. — Пей! — Посадник собственноручно
налил чарку медовухи. — С умным человеком всегда приятно поговорить…
Летописец с благодарностью принял чарку и
сделал небольшой глоток.
— Пей! Не стесняйся! — щедро угощал его
хлебосольный посадник. — Ничего для дорогого гостя не жалко…
—
Так я насчет княжны Марфы! — вернулся через некоторое время к своему вопросу третий
участник их застолья. — Куда она подевалась? Ведь ее сегодня в Новгороде нет…
—
А ты об этом спроси ее братца, князя Вячка! — усмехнулся посадник. — Он ее
через три дня выкрал из Ярославова городища и отвез в Литву. Там ее и ищи,
ежели она тебе так нужна…
—
Да нет, не нужна она мне! — тоже усмехнулся Летописец. — Я это о ней спрашиваю,
чтобы восстановить ход общих событий…
—
Что? Будешь об этих проходимцах писать? — поинтересовался у него и. о.
посадника.
—
Нет… Думаю, что не стоит… — перебирая свои берестяные записи, отвечал
Летописец. — Тут вот еще чего мне покоя не дает. Было великое ледовое побоище,
а затем торфяные болота горели… Как все это про меж себя связано было?
—
А ты об этом спроси у нашего боярина Михалко Степановича! — хитро усмехнулся посадник,
ловко переводя стрелки на другого.— Он те болота тогда тушил…
—
Да, было дело… — нехотя отмахнулся тот. — Тушили болото вместе с княжеским тиуном
Гаврилой.
—
Они там еще какой-то, говорят, сундук искали….
—
Чего спьяна не примерещится!
—
А змей летающий точно был?
—
Этот точно! — утвердительно кивнул головой боярин. — Весь город его хвост вертящийся
видал… Он-то, гад ползучий, нам тогда болото то и подпалил! А там газов горючих
и торфа было предостаточно! Вот оно и полыхнуло… Рвануло, ну и наши тоже
рванули тогда оттуда наутек…
Лукавый
взгляд, лукавый язык, лукавые мысли и такие же лукавые дела! Боярин был самим
воплощением лукавства. Одно слово — политик. Эталон! А политическое лукавство —
это блядство совести против чести. Ни такой идеал нам всегда был нужен, и
именно по какой-то злой иронии, из-за своей ненадобности он нам чаще всего и
доставался.
Летописец
тогда еще не знал, но уже догадывался, что говорящий правду политик похож на
одинокое дерево, торчащее в центре Сахары. Красиво, но бесполезно. Никто его не
видит, и никто его там не услышит.
—
Надеюсь, он ничего не слышал из прежнего нашего разговора! — проводил недобрым
взглядом Летописца Михалко Степанович.
—
Какое ему дело до наших дел?! — усмехнулся себе в седую бороду посадник. —
Он всего лишь летописец.
—
Не скажи, не скажи… Нюх у него отменный. Может чего и заподозрить… А ежели
заподозрит, гляди, чего ненужного и откопает… Горя потом намыкаешься…
—
А ты тогда ничего не делай, — посоветовал ему старик. — За мысли твои тебя
никто не осудит, а вот за злой умысел — да! Поджарят на медленном огне, как
бесы в преисподней…
—
А я ничего и не делаю… — усмехнулся греховодник. — Они сами собой делаются…
—
Ты не забудь, — напомнил на прощание боярину посадник, — что сегодня у меня вечером
званый пир. Будут все наши. Не опаздывай…
Покидая
посадника, Михалко Степанович еще раз взглянул вослед уходящему от них Летописцу.
—
Нет, все-таки догадался, сучий сын! Обо всем догадался! — заметив его выражение
лица, решил и. о. посадника.
Взгляд
его упал на дожидавшегося его возле двери слугу.
—
Хмурый! — обратился он к своему тайному помощнику. — Глаз с этой иудины не
спускай! Своей головой за него теперьча в ответе будешь…
—
Не боись, боярин… — поспешил его заверить тот. — Это тебе не болото поджигать…
Справим дело, и комар носа не подточит…
Хмурый
— мастер на все грязные руки и черные дела — был уже не первый день у него на
службе и уже немало неугодных голов отправил на дно Волхова. Поэтому приказ он
понял правильно и, нащупав в кармане специально припасенную железную гирьку,
воровски засеменил за уходящим Летописцем.
* * *
Хроника
текущих событий.
В конце октября в устье Волхова вошел потрепанный осенними штурмами кнехт, с
оборванными парусами, обломанной мачтой и обтрепанной командой. На борту был
бежавший с родины от гнева своего вспыльчивого брата-короля Сверкера и коварных
происков местной знати шведский королевич Магнус. С ним были сорок слуг и
прихваченный из отцовского тайника сундук серебра — казна шведской короны.
Пограничная речная рать, сторожившая устье Волхова, взяла беглецов под конвой и
доставила в Великий Новгород на суд к посаднику.
Принца
встретили как дорогого гостя, но до выяснения обстоятельств поместили на епископском
дворе. Затем перевели в острог. После посадили под замок. И все это время
власти Новгорода втайне обсуждали вопрос о том, что им с ним делать. Особые
трудности вызывал привезенный шведами сундук. Тиун предлагал все поделить на
троих — князя, епископа и посад, а самого королевича посадить безымянным в яму
и забыть про него на веки вечные. После долгих дебатов это предложение было
принято, и королевич угодил в мрачные застенки новгородского острога. Там он и
сидел, забытый всеми и охраняемый тайной злоумышленников. Князь хотел на эти
средства нанять новую дружину, и. о. посадника — построить себе новые торговые
корабли, а епископ — раздать долги. Но случилось непредвиденное: князь бежал,
епископ заболел, и и. о. посадника оказался один у края этой тайны.
Когда
в городе случилось ледовое побоище, Михалко Степанович смекнул, что все можно
прикарманить. И он придумал историю о том, как решил перевести в более надежное
место доверенный ему на хранение сундук и отправил с ним отряд надежных воинов.
Но тут случилось непредвиденное: на отряд налетел ужасный смерч-дракон и побил
всех льдом и огнем. На самом деле сундук был тайно перевезен им в укромное
местечко и до поры до времени припрятан там.
* * *
Окунувшись
с головой в этот новый информационный поток, Летописец почувствовал, как этот
омут его куда-то засасывает и стремительно уносит к чужим недобрым делам. В
этом мутном потоке было больше лжи, чем правды. Но как отделить их, он себе с
трудом представлял. Больше всего он надеялся на сердце — совесть подскажет, а
разум поможет.
—
Итак, что удалось мне выяснить? — расставлял все собранные факты на свои места
Летописец, возвращаясь от княжеского тиуна. — Вячко, Мстислав, Константин и
Марфа — это одна история, тиун Гаврила, и. о. посадника и владыка — это
другая. Варяги как-то вписались в обе эти истории, и при этом их всех почему-то
перебили. Как свидетелей… Нет, как неугодных свидетелей… Они лишние… Почему?
Были свидетелями чьей-то тайны.
Неожиданный
ответ пришел от попа Егория, который вспомнил, что у диакона Святой Софии лежит
раненый швед. Стопы Летописца направились по указанному адресу.
Швед
был ранен литовской стрелой и уже шел на поправку.
—
Я ничего не знаю, — отвечал он на его вопрос. — Спросите у королевича, он все
знает…
—
Королевича? Какого королевича?
—
Магнуса…
—
А где его взять?
—
Он у вас в погребе сидит…
«Королевич!
В погребе! — недоумевал Летописец на обратном пути к себе. — Вот так дела! Ну и
ну! А говорят, что у нас никаких тайн нет. Да тут их целая куча и маленькая
тележка в придачу. Сколько всего, оказывается, интересного у нас было, и мы
ничего об этом не знаем…» — Ноги сами его несли теперь к городскому острогу.
В
остроге его встретил кум Никодим.
—
Нет ли у тебя в узилище бедолаги, который примерно месяцев десять сидит и
по-русски ни бельмеса? — спросил он его.
—
Есть один сумасшедший. Все чего-то не по-нашему лопочет. Мне строго-настрого запрещено
его кому-либо показывать. Но мы его хорошо содержим — в отдельной яме и через
день ржаным хлебом даже кормим… — тут же, словно в свое оправдание, добавил
тюремщик.
—
Дай взглянуть хотя бы одним глазом, — попросил его Летописец.
Тот
не мог отказать хорошему человеку и проводил к заветной яме. Летописцу было достаточно
взглянуть в безумные и уставшие глаза узника, чтобы рассмотреть в них невыносимую
печаль и тоску потомка буйных викингов по родным фьордам и разнузданным набегам
на континентальную Европу.
«Это
он! Сомнений нет! — понял Летописец. — Королевич Магнус Шведский!
И лопочет по—ихнему, а шведы его уже и потеряли, и искать
перестали! Что делать? Кому донести? Некому. Все на этом деле повязаны. Так что
доносить ему пришлось бы самим преступникам…»
Стихийно
начавший расследование этого темного дела, Летописец и не подозревал, сколь
далеко он уже зашел в своем поиске правды и сколь глубоко он уже копнул.
Его действия грозили разорить тщательно законспирированное преступное осиное
гнездо, и, почувствовав это, и. о. посадника уже опасался за сохранность своей
тайны. Посланный им для слежки уголовник, именно после посещения Летописцем
отрога, отправил своему начальству берестяную грамоту с известием об этом
факте.
—
Проклятье! — бросив на пол послание, гневно топнул ногой боярин. — А он не
промах, как мы думали! И кто его только просил совать свой нос в это дело? А
может, он работает на князя или епископа? О! Тогда это уже другое дело. Он
сильно опасен… — Михалко Степанович взял берестяную грамоту и начертал на ней
для Хмурого пару коротких слов.
* * *
То,
что знал только один.
Завладев преступным образом заветным шведским сундуком, боярин Михалко
Степанович заперся у себя в хоромах и предался прелюбодействовать с золотым тельцом.
Точнее, телец был серебряным. В Европе в то время золото было редким гостем
даже в карманах именитых людей. Его обычно использовали только на украшение.
Золотую монету чеканила тогда одна лишь Византия. Все остальные прекрасно
обходились серебром и печатали свои фунты, франки, марки, рубли и гривны на
этом благородном металле.
Так
вот, откинув крышку сундука, и. о. посадника склонился над заветным сокровищем
и запустил в его прохладные глубины свои жадные административные руки. В эти
минуты торжества сребролюбия он был похож на знаменитого персонажа из русских
народных сказок Кощея Бессмертного. В такие минуты ум заходил у него за разум,
и наступало частичное помрачение рассудка. Боярин загребал пригоршнями звенящие
серебряные монеты и поливал ими свою торжествующую голову. Падая, монеты
стучали об его лысину, отскакивали, и у опьяневшего от дикого восторга боярина
создавалось ощущение одетой на его чело королевской короны.
—
Все куплю! — сладострастно шептал он, прикрыв глаза. — Всех куплю… — добавлял
он, когда ему мерещились копи и трон царя Соломона.
Жадность
— это все-таки порок. Единственное оправдание жадности — это жадность до
знания. Но это удел немногих. И этот наш персонаж был не из этих.
То,
чего никто не знал. Черный
кот по прозвищу Люций (от слова Люцифер) считал себя главным самцом всей
местной округи, потому что все местные кошки были его и он успешно гонял других
котов-конкурентов. Его отличительной особенностью было то, что кот этот был
совершено черным, и его за это никто не любил. По понятным всем причинам все
прохожие, завидев его еще издали, начинали плеваться и креститься. Но коту на
это по большому счету самому было наплевать, хотя плеваться коты и не умеют.
Никто
не знал (а самому коту на это дело было попросту начхать), что когда жадный боярин
Михалко Степанович возвращался от своего заветного шведского сундука к себе в
опочивальню, этот самый коварный и везде пронырливый кот Люций перебежал
впотьмах ему дорогу…
Вот
и не верь после всего этого в эти дурные приметы!
* * *
Сердце
Летописца терзали демоны сомнения. Гармония мира, в котором он жил до сих пор,
началась на его глазах искажаться, расплываться и рушиться.
«Помощник
посадника — вор! — пришел к неутешительному заключению Летописец. — Ну Михалко
Степанович! Ну и матерый волчище! Всех перехитрил своим обманом. Но что сталось
с ним? Когда он был простым купцом — честнее не было на свете человека! Что с
ним сделала власть? Как она его испохабила!!! Все они воры, но всех их
невозможно посадить на цепь. У русского народа не хватит кандалов на всю его
власть, — с горечью усмехнулся про себя он. — Земля у нас и впрямь богата, да
власть воровата! Оттого-то и честный беден, а вор — богат… — Горечь
разочарования обволокла тоской его честное сердце. Что за страна?! Что за
народ?! Почему такие нескладушки? — История с драконом была им придумана для
отвода глаз… — пришел к твердому убеждению ставший невольным детективом
Летописец. — Скорее всего, сокровища не покидали Новгород, а были им где-то
перепрятаны здесь. Но где? Михалко был единственным, кто во время всех этих
историй не покидал города. Чем он это время здесь занимался? Торговал. Он мог
дать эти деньги в рост откупщикам и купцам. Но тогда это бы стало известно в
торговых кругах, и возник бы вопрос: откуда у боярина вдруг взялись такие
крупные суммы? Похоже, что он все-таки сундук где-то припрятал. Дома — опасно.
Дом могут обыскать, а княжеский тиун Гаврила на него явно точит зуб. Да и
владыка, хотя внешне и отрешен от этих земных дел, при случае может своим
посохом прищучить ему хвост…»
Подозрений
было много, и все они подозрительно точно ложились вокруг и. о. посадника.
Все его размышления теперь вращались вокруг Михалко Степановича, а все пути
вели к только что построенной под его строгим надзором церкви Ильи Пророка.
Церковь — это то место на Земле, где Святой Дух наиболее часто нисходит на
верующих. Но не каждому верующему дано увидеть это снисхождение и понять его
смысл и значение. По тому, насколько искренне мы молимся, нам и дается наша
вера и Божья благодать. Именно об этом размышлял наш Летописец по дороге в
указанную церковь. Ему казалось кощунственным прятать ворованное в святом
месте. И от этого цинизм и беспринципность и. о. посадника казались ему
еще более греховными.
В
пустой церкви трудился одинокий живописец, расписывая стены храма по свежей штукатурке.
Беседа с ним завязалась сама собой.
—
Да, помню… — вспомнил моляр. — Как раз в это самое время люди Михалко Степановича
привозили сюда какой-то сундук…
—
Где он? Куда они его дели?
—
Они его занесли в алтарную часть и там оставили…
Перекрестившись,
Летописец зашел в алтарь и увидел стоящий на неком возвышении деревянный
пюпитр, на котором лежал раскрытый Псалтырь. Он внимательно осмотрел подставку.
Точно кованый, шведский сундук с выгравированными вдоль боков сценами охоты на
оленя. Сундук служил основой для деревянной подставки и был накрыт дорогим
восточным ковром.
«Вот
и шведская казна… — догадался Летописец. — Хитер Михалко Степанович! Ничего не
скажешь! Запрятал клад до поры до времени под охрану святых и притих. Выжидает…
Это что же получается: королевич бежал из дома, прихватив сундук с казной;
кое-как добрался до нас, а здесь наши его повязали и засунули в яму, а все его
добро присвоили себе. Затем один украл у других все, что они сами украли у
того… Вор обокрал вора…»
Вот
и все расследование. Догадался! Докопался! Ларчик оказался открытым. Хитрецы оказались
наивно примитивными. Но такой вывод мог сделать лишь знающий их хитрость человек.
Для непосвященного это была тайна, покрытая мраком молчания. И молчать о ней было
хуже, чем писать.
* * *
Открывшаяся
правда жизни новгородских верхов потрясла нашего правдолюбца, как говорится, до
глубины души. Вообще говоря, не рекомендуется писать политическую летопись,
которая станет официальной историй, и быть при этом правдолюбцем. Но в нашем
случае именно такое и приключилось. Любовь к правде перевесила чувство
самосохранения.
—
Бедный, бедный шведский принц! — слезно жалел узника Летописец, возвращаясь к
себе в келью. — Что ему пришлось испытать на своем веку! Какие вынести страдания
и муки! Ну, так, видно, было Богу угодно! Человеку в жизни нужно пройти через
все — и через радость, и через страдания. Каждому отмерена своя мера радости и
страдания. Но кому-то радость была дана как страдание, а кому-то страдание было
в радость.
Он
взглянул на небо. Солнце величественно оседало на западе. Одинокое
продолговатое облако на несколько минут скрыло его от взора, и белый свет
увидел, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, образовали сияющую корону.
«И
что им только не имеется… — подумалось монаху. — Мир так прекрасен… Живи и
живи… Зачем же они жизнь всю так похабят? И самое главное — зачем они так все
друг другу лгут? Ведь ложь — зловоние антихриста!
Потакая лжи, они приближают его час прихода… Бесовщина! А что это такое? —
задал он сам себе вопрос и сам же на него попытался ответить: — Бесовщина — это
беспредел лжи и зла. И этот беспредел царит в наших новгородских верхах…»
Уже затемно он вернулся к себе в
монастырь и зажег лучину. На столе лежал приготовленный еще утром чистый лист
пергамента. Летописец разложил на столе свои берестяные записи, кое-где уже им
подправленные, и задумчиво склонился над ними.
«Вот и еще одно лето прошло… — подумал
он, приступая к своей работе. Мысли просто стеной толпились у него в голове, а
на сердце лежал тяжелый груз ответственности. — Правду писать — многих обидишь!
— рассуждал он в эти тихие минуты своего уединения. — Ложь напишешь — Бога
оскорбишь! В конце концов, по делам их всем и воздается… Не греши, ежели не
желаешь, чтобы о тебе плохо все думали и писали… Враги и без тебя тебя оболгут
и ноги свои грязные о твое честное имя вытрут».
Где-то вдалеке послышались чьи-то
осторожные шаги, словно кто-то крался впотьмах. «Мыши», — подумал Летописец.
«Летописец», — подумал крадущийся, заглядывая к нему в кельи через чуть
приотворенную входную дверь.
«Все были неправыми и боялись себе и всем
в том признаться, — скрипел своим пером Летописец, делясь с пергаментом своими
сокровенными мыслями. — Все желали быть больше того, чем они были, и у каждого
за пазухой была заранее приготовлена ложь, а в голенище сапог припрятан
воровской нож. Начальные люди…» — Он не успел завершить свою мысль, так как
что-то тяжелое сильно ударило его по затылку и в глазах померк свет.
Голова его тяжело упала на лист
пергамента и залила его своею алой кровью. А не высказанная им мысль была
проста и состояла в том, что начальные люди без конца будут злоупотреблять
своею властью, если народ не будет им постоянно бить по их воровским рукам…
Власть боится, когда кто-то заглядывает
ей под юбку, поэтому всегда пытается работать на опережение и дает всем по
рукам, когда эти руки начинают лишь задирать ей подол. Сам я опасаюсь, что чаще
всего под этой юбкой власти оказывается не нижняя часть Джоконды, а копыта и
хвост лукавого…
* * *
Великий Новгород справлял праздник Нового
года с особым размахом, ибо был самым богатым городом Руси своего времени. Все
остальные города лишь завидовали его успеху и надеялись на то, что и они
когда-нибудь в будущем тоже станут процветающими и самодостаточными
территориями Великорусской земли.
Вечером в тереме у посадника собрались
все главные действующие лица нашей истории: сам хозяин дома, его преемник,
княжеский тиун, а также несколько именитых бояр, членов Совета господ
(элитарного клуба местных олигархов). Элита умела не только трудиться себе во
благо, но и могла славно отдыхать. Боярские столы ломились яствами и заморским
вином. Повсюду ярко горели многочисленные праздничные светильники и пудовые
восковые свечи.
Знать съехалась на званый пир в самых
роскошных и дорогих нарядах. Каждый норовил перещеголять остальных. Такая
бытовая конкуренция и борьба за власть была в новгородском вече в порядке
вещей. И все боролись друг с другом, как могли и где только могли. Здесь не
было друзей, а были партнеры, здесь не было врагов, а были конкуренты, которые
в любой момент могли стать партнерами, друзьями или врагами. Поэтому все в этом
боярско-олигархическом собрании здоровались друг с другом через губу и готовы
были в любой момент подставить «дружескую» подножку или плюнуть в спину.
Боярская республика Великого Новгорода держалась на компромиссах политической
ненависти и купеческой выгоды. Здесь продались всё и вся, и гривны были здесь
главным мерилом человеческого достоинства. У торгашей иного и не бывает. А
власть в Новгороде захватили как раз торгаши, для которых святое было только в
золотом тельце.
И
вот эта высшая олигархическая верхушка и собралась в тот вечер на званый ужин в
просторном тереме посадника, боярина Мирошки Несдинича. За столом речь сначала
зашла о торговле, потом о политике, затем незаметно перешли на баб и девок.
Обсудили и перемыли косточки всем, кому только можно было, даже досталось
английскому королю и византийскому императору — не так, дескать, политикой у
себя заправляют.
—
Да, бывал я в этой Англии… — пренебрежительным тоном, высказывался о геополитике
своего времени один из бояр-олигархов. — Куда им там до нашей новгородской
демократии! Одно слово — варвары! Как были варварами их предки, так они ими и
остались… Обижаются, ишь ты, когда их так называешь… А на что обижаться, ежели
рожа крива да рыло в навозе?
—
Да, что нам эти англосаксы! У самих дел полно. Вон уже второй месяц кресты на
церквах стоят погнутыми от прошедшего ледового побоища, а власти и в ус не
дуют! Давно бы исправить надо, а то как-то страмно на них креститься… Кривым
себя чувствуешь…
—
Точно! Точно! — поддержали его местные славянофилы. — Чего лесть со своим советом
за2 море, когда у самих покосившимися стоят все сортиры?! Окучивай свой огород
и не лезь на соседний…
Беседа
о бабах была куда более приятной, чем о геополитике. Оно и понятно, геополитикой
интересуются те, кого уже не интересуют бабы.
Все
поздравляли друг друга с наступающим Новым годом и желали приумножения богатств.
В разгар пиршества ввалилась ватага скоморохов с гуслями и гутками и стала хулигански
скрипеть свои похабные песенки-скоморошины. Что это был за стиль, непонятно.
Сплошная импровизация — кто во что горазд. Фольклор не терпит классицизма. А
потому и разгул происходил без какого-либо сценария. Все пили, ели, пели и
хохотали. Вскоре боярами было выпито столько зелена вина и хмельных медов, что
они сами, побросав свои собольи шапки, пошли плясать вприсядку со скоморохами и
дрессированными медведями. И уже нельзя было различить, где боярин, а где
медведь-скоморох.
Разгул,
шабаш, беснование… Примерно такими словами определяется то, что чудили бояре в
минуту своего досуга, забыв о всевидящем оке Святой Софии. За окнами в таком же
буйстве веселился и весь остальной Господин Великий Новгород, встречая Новый, шесть
тысяч семьсот одиннадцатый год от сотворения мира. Веселился от души,
провожая очередное прожитое лето.
В
этой всеобщей кутерьме Михалко Степанович и не заметил, как какой-то отрок
поднес ему очередную чашу медовухи, которую он тут же машинально и выпил. В
следующую секунду ужасная боль пронзила все его тело, он застонал, изо рта
пошла пена, и боярин повалился на пол. Музыка стихла, все танцующие в испуге
остановились и устремили свои взоры на корчащегося на полу боярина. По их рядам
пробежал леденящий душу шепот:
—
Отравили!!!
—
Еще этого нам не хватало! — воскликнул в момент протрезвевший посадник. —
В моем доме яд! Кто? Кто это сделал? Кто посмел?! Кто подал питье? — Взгляд его
упал на стоящего в стороне отрока с трясущимися от страха руками.
Проворные слуги первыми набросились на
него, как гончие псы во время охоты. Отравитель оказался на самом деле молодой
женщиной. Вдова боярина Тучкова осуществила свою ранее обещанную месть.
— Ведьма! — завопил один из испуганных
бояр-олигархов. — В Волхов ее с камнем на шее и делов конец!
— Повинна! — вскричали все и накинулись
на несчастную мстительницу.
«Попалась! — с досадой подумал посадник.
— И поделом, не будь клушей… Отравила и делай ноги, а не стой как вкопанная…
— Взгляд его перешел на лежащее тело его подручного. — А этот, похоже,
допрыгался… Не все коту масленица,
бывает и Великий пост…»
Посаднику и впрямь было ничуть не жалко
Михалко Степановича, который ему уже успел надоесть своими гнусными
махинациями. Он давно мечтал постоять над его трупом, и вот теперь его мечта
осуществилась. Но не тут-то было. Его компаньон не собирался так просто
сдаваться. Да, он хватанул изрядную дозу яда, но таких обычным ядом не
возьмешь. Таких для пущей верности следовало бы еще чем-нибудь тяжелым добить.
Посадник этого не сделал и вскоре в этом раскаялся.
Отравленный боярин заглянул в глаза
смерти, и смерть сама ужаснулась тем, что она увидела в его глазах. Она
отпустила его, решив пока еще не рисковать. Затем у боярина ртом хлынул обратно
выпитый им алкоголь. Он очнулся в ужасных конвульсиях и тяжело прокашлялся. Яд
оказался явно просроченным, а потому всего лишь приласкал его своей холодной
дланью.
Но его отравительница уже была избита
боярской челядью, связана, и на шею ее подвешен гранитный валун. Покушение на
жизнь действующего политика и сегодня карается по самой суровой мере уголовного кодекса, а в то время
расправа была коротка: виновна — казнить. И казнили. Казнили люто, даже если
впоследствии выяснялась твоя невиновность. Но зато другим потом было неповадно
даже близко приближаться со своим злым умыслом к власти.
Вернувшегося с того свет боярина отнесли
к заморскому лекарю, который сделал ему промывание желудка и уложил на
несколько дней в постель. Удача опять была на стороне этого политического
мерзавца. Бог сохраняет жизнь таким людям для того, чтобы подвергать испытанию
жизни праведников. Они нужны, как был необходим Иуда Христу — необходимое
минимальное зло, для того, чтобы добро могло на его фоне и в борьбе с ним стать
тем, чем оно должно быть.
— Недоглядел… — сетовал посадник,
прощаясь со своими гостями. — Виноват! Исправлюсь… Кто бы мог подумать, что
такое может случиться… «А с другой стороны, — рассуждал он между тем про себя,
— было бы неплохо половину этих └друзей“ отправить следом за Тучковой в
Волхов…»
Но посадник уже знал, что завтра
наверняка весь Великий Новгород будет говорить о том, как боярыня, покушавшаяся
на жизнь его помощника, была сброшена разъяренной толпой в Волхов с камнем на
шее и как она чудом избежала смерти: ангелы спасли ее грешную душу, развязав
веревки и выловив из вод. Он знал это, потому что сам подстраховался и заранее
послал своих надежных слуг, чтобы осуществить в память друга сей бесхитростный
маневр.
Воистину, политика что качели — кутерьма
кутерьмой: как говорится, кому флаг в руки, а кому оглоблей по боку. Одно слово
— бесовщина…
* * *
1 сентября 1202 [6711] г.
На следующий день рано поутру на дворе
епископа собрались трое — владыка, посадник и княжеский тиун. Они долго ждали
прихода Летописца, но так и не дождались. Вместо него явился тысяцкий Якун
Намнежич и объявил, что с Летописцем случилась беда: ночью приключился удар, и
он лежит теперь при смерти.
—
А что его летопись? — поинтересовался владыка.
Тысяцкий
услужливо протянул лист пергамента, весь забрызганный кровью своего автора. Тот
взял его и прочел: «Въ лЭто 6710 [1202]. Съвcршиша церковь камяну святого
пророка Илие на Хълмc, коньць Славьна, и святи ю владыка Митрофанъ на праздник».
Больше никаких записей в пергаменте не было. Все облегченно выдохнули
скопившийся в них за время тревожного ожидания ветер политического напряжения.
—
Ну что ж… — поразмыслив, вынес свой вердикт владыка Митрофан. — Событие важное
и действительно того стоит, чтобы быть занесенным в скрижали истории… Все остальные
дела были недостойными такой памяти, а посему — быть им в забвении… — Архиепископ
стукнул оземь своим посохом, аки печать наложил, и все недостойные дела разом
перешли в ранг забвения.
Его
решение устроило всех, и все охотно так на том и порешили…
—
С Новым годом, господа! — не забыл поздравить на прощание своих собеседников владыка,
и все в ответ поклонились ему и приложились к его руке. — С Новым годом,
Господин Великий Новгород! — поклонился он сам великому городу и его святой Софии.
И
была тишина у них целое лето…