Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2013
Александр Габриэль
Александр Габриэль родился в 1961 году в Минске. С 1997 года живет в Бостоне (США). По образованию — инженер-теплоэнергетик, сейчас специализируется на тестировании программного обеспечения. Автор книги “Искусство одиночества” (М.: Водолей, 2006). Лауреат поэтического конкурса им. Н. Гумилева “Заблудившийся трамвай-2007”.
Молчание небес
Люби, безумствуй, пей вино под дробный хохот кастаньет,
поскольку все разрешено, на что пока запрета нет.
Возможен сон, возможен чат, надежд затейливый улов…
Лишь небеса опять молчат и не подсказывают слов.
Они с другими говорят, другим указывают путь,
и не тебе в калашный ряд. Иди-бреди куда-нибудь,
играя в прятки в темноте с девицей ветреной-судьбой,
как до тебя играли те, кого подвел программный сбой.
Не сотвори себе Памир. Не разрази тебя гроза.
Пускай с надеждой смотрят в мир твои закрытые глаза.
Пускай тебя не пустят в рай, в места слепящей белизны —
зато тебе достались Брайль, воображение и сны.
Ты лишь поверь, что саду — цвесть, и будь случившемуся рад.
На свете чувств, по слухам, шесть. Зачем тебе так много, брат?
Зачем же снова сгорблен ты? Зачем крадешься, аки тать?
Не так несчастливы кроты, как это принято считать.
Ведь я и сам, считай, такой, и сам нечетко вижу мир…
Пусть снизойдет на нас покой, волшебный баховский клавир,
и мы последний Дантов круг пройдем вдвоем за пядью пядь.
Да, небеса молчат, но вдруг
они заговорят опять?!
Январский сплин
Простите, Эдисон (или Тесла) — я приглушаю электросвет.
Мое гнездовье — пустое кресло. По сути дела, меня здесь нет.
Деревьев мерзлых худые ребра черны под вечер, как гуталин.
Оскалясь, смотрит в глаза недобро трехглавый Цербер, январский сплин.
Из этой паузы сок не выжать. Не близок, Гамлет, мне твой вопрос.
А одиночество — способ выжить без лишней драмы и криков: “SOS!”
Чернила чая с заваркой “Lipton” обман, как опий и мескалин…
А мысли коротки, как постскриптум; но с ними вместе не страшен сплин,
ведь он — всего лишь фигура речи, необходимый в пути пит-стоп:
проверить двигатель, тормоз, свечи и натяженье гитарных строп.
Кому-то снится веревка с мылом и крюк, приделанный к потолку;
а мне покуда еще по силам сказать Фортуне: “Мerci beaucoup!”
за то, что жизнь — как и прежде, чудо, хоть был галоп, а теперь — трусца;
за то, что взятая свыше ссуда почти оплачена до конца,
за то, что, грубо судьбу малюя — а в рисованье совсем не дюж, —
совпал я с теми, кого люблю я. До нереального сходства душ.
Еще не время итогов веских, еще не близок последний вдох.
Танцуют тени на занавесках изящный танец иных эпох.
Да будут те, кто со мною — в связке. Да сгинет недругов злая рать.
Трехглавый Цербер, мой сплин январский,
лизнет мне руку и ляжет спать.
Оправдание
Верный людям, идеям и слову, ничего не обретший задаром, я пришел подобру-поздорову и уйду точно тем же макаром не изящной симметрии ради, а поскольку ну как же иначе? Жизнь свою ненавязчиво спрячу в сотню общих безумных тетрадей. Воплощение ночи и дня, я проживаю, как пони в загоне, появленьем своим не меняя мировых благозвучных гармоний. Не любитель изящных гортензий, не фанатик ни злата, ни проса, в этот мир я явился без спроса, оттого и живу без претензий. И познавший низины и выси, бытие не считая за вызов, я хотел бы ни в чем не зависеть от сирен и от их вокализов и болтаюсь, привязанный к мачте под ударами ветра и града… Надо мною не смейтесь, не надо. И прошу вас, не надо, не плачьте.
Породнившись с привычным уделом, отхлебнув и надежд, и страданья, вывожу я крошащимся мелом: “Я здесь был” — на скале мирозданья. “Я здесь был” (словно Киса и Ося) — вывожу с терпеливостью мула… А Земля мое сердце проткнула своей гибкою жалящей осью. Я покою отнюдь не синоним; вместо глади — сплошные надрезы… Я хотел быть простым посторонним, наблюдателем точным и трезвым. Но не вышло. Не склеилось, други; перемены пришли, перемены, и сбиваю я ребра о стены в потерявшей контроль центрифуге. И мелькают то пекло, то стужа, словно теннисный мячик по корту… Доктор Хаос, от вас только хуже. Диагностика ваша — ни к черту. И мелькают то окна, то дверцы; утро, вечер, восходы, закаты… Остановки же бега чреваты остановкой усталого сердца.
Время тает, а мельница мелет, белкой в клетке вращаются числа… Без любви это все не имеет ни на миг ни малейшего смысла. Без нее все в осколки разбито, без нее все смешно и постыло, без нее лишь веревка да мыло — атрибуты нормального быта. К нам приходит она, как фиеста, освещая собою потемки, — и встают со щелчками на место части бешеной головоломки. С ней и ангелы дружат, и черти; в ней, как в Слове, что было в начале — индульгенция прошлым печалям.
Оправдание жизни и смерти.
Камуфляж
Где-то бури извне, где-то принято выть на луну,
а в твоей стороне лишь отчаянно тянет ко сну.
Ты давно неуклюж и стесняешься выйти на пляж.
На сидениях — плюш, под рукою — конфеты “Грильяж”.
Ты — на илистом дне, ты сто лет не ходил на войну.
На, испей “Каберне”, ведь вино не вменяют в вину.
Ты безвреден, как уж, и высок, словно первый этаж…
Если взялся за гуж, не надейся на ажиотаж.
Позабудь о весне, не гони приливную волну.
Жизнь успешна вполне, если с глаз не снимать пелену.
Околоченных груш не вмещают ни дом, ни гараж.
Недоигранный туш — лишь уютный обман, камуфляж.
Станет больно струне, если пальцами тронешь струну.
Ты теряешь в цене, и тебя не допустят в страну,
где средь ветра и стуж существует, как глупая блажь,
пламенеющих душ безнадежный и чистый кураж.
Летаргия
Слово было. Но скорей всего, в начале,
в дни, когда был мир един и не расколот.
А сегодня — доминирует молчанье
соматической реакцией на холод.
Тихий омут: ни метаний, ни литаний,
всю Вселенную зима заполонила…
Обессловели замерзшие гортани,
обездвижели в чернильницах чернила.
И деревья — безразличные, нагие;
звуки кончились. Безжизненно и пусто…
Колпаком накрыла землю летаргия.
Летаргия Иоанна Златоуста.