Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2013
Наум Синдаловский
Наум Александрович Синдаловский родился в 1935 году в Ленинграде. Исследователь петербургского городского фольклора. Автор более двадцати книг по истории Петербурга: “Легенды и мифы Санкт-Петербурга” (СПб., 1994), “История Санкт-Петербурга в преданиях и легендах” (СПб., 1997), “От дома к дому… От легенды к легенде. Путеводитель” (СПб., 2001) и других. Постоянный автор “Невы”, лауреат премии журнала “Нева” (2009). Живет в Санкт-Петербурге.
Легенды великих страстей человеческих
1
Из длинного ряда понятий, обозначаемых в русском языке древним словом, образованным от общеславянской основы “страдать”, мы выбрали одно — “страсть”, в значении “любовь”. И не просто любовь, которая на самом деле может быть самой разной по сути своей: родительской, братской, материнской, отцовской, может быть любовью к Богу, к окружающим и даже любовью к самому себе, а любовь эротическую. Любовь, которая, по меткому наблюдению психологов, способна разрушить физиологические и социальные барьеры и сделать совершенно чужих до того двух разнополых человеческих особей близкими и родными людьми, только что неединокровными. Такая любовь способна вдохновить на подвиги и открытия, на создание подлинных шедевров в искусстве и в литературе, но она же может сделать человека рабом, повергнуть его в прах, превратить в жертву, готовую принести на алтарь всесожжения собственную жизнь. На этот счет при желании можно привести бесконечное количество глубокомысленных цитат, извлеченных из раздумий и рассуждений мыслителей и философов, психологов и писателей. Но мы ограничимся высказыванием на эту тему только одного человека. Во-первых, потому что он стал первым героем нашего очерка, и во-вторых, потому что оно дошло до нас в записи одного современника, а значит, имеет не документальный, а фольклорный характер. Вот что будто бы говорил Петр I: “Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне, у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны”.
Тяжкое, а порой кажущееся непосильным бремя любви далеко не каждому по плечу. Еще в XVI веке нидерландский философ Бенедикт Спиноза назвал такую любовь бременем страстей человеческих. Так называется одна из книг его “Этики”. В массовое сознание это определение внедрил в XX веке английский писатель Сомерсет Моэм, который заимствовал эту яркую и выразительную формулу у Спинозы и превратил ее в название своего знаменитого романа “Бремя страстей человеческих”. Броское и эффектное выражение стало крылатым. Оно широко используется в научных кругах, в художественной литературе, в бытовом повседневном общении. Бремя страстей человеческих стало предметом пристального изучения. Не обошел своим вниманием этот не то социальный, не то физиологический, но всегда исключительно человеческий феномен и петербургский городской фольклор.
Следы этого внимания можно легко обнаружить уже в едва ли не первых легендах о Петре I. Интерес фольклора к личной, а зачастую и интимной жизни одного из самых ярких и колоритных фигур отечественной истории закономерен, он логически вытекает из всеобщего интереса к истории Северной столицы. Практически вся жизнь Петра — это история Петербурга от его замысла до основания и строительства. Он, Петр I, задумал этот город, родил его и вдохнул в него жизнь. Новая столица, выношенная и основанная Петром, символизировала новое отношение ее создателя к окружающему миру, а понять это без понимания внутреннего мира носителя нового мировоззрения невозможно.
Совершенно не случайно уже через год после вроде бы благополучной супружеской жизни с юной красавицей Евдокией Лопухиной Петр неожиданно разрывает с ней всякие отношения. Воспитанная в строгих семейных обычаях московского дворянства, Евдокия Лопухина олицетворяла собой старомосковские традиции тихого домашнего существования, гасящего все страсти и порывы, бушевавшие в груди молодого монарха. Она не могла примириться с бурной и энергичной жизнью своего мужа, с его постоянными отлучками из дому, с его любовью к широкому и шумному застольному веселью, со всей его деятельностью по преобразованию России на иностранный лад. По требованию Петра Евдокия под именем монахини Елены была пострижена в суздальском Покровском монастыре.
Петр и при жене не сдерживал себя в отношениях с другими женщинами, тем более теперь, когда между ним и нелюбимой царицей выросли толстые каменные стены монастырской ограды. Некоторые историки сравнивают количество внебрачных связей Петра I с количеством таких связей его старшего современника, французского монарха, отличавшегося особенно повышенной любвеобильностью, Людовика XIV, Короля-Солнце, как называли его французы. Однако судить об этом без глубокого понимания характерных особенностей эпохи, в которой жили оба правителя, трудно. Случайные сексуальные связи монархов рассматривались в то время чуть ли не как государственная необходимость. Постельных женщин, “ради телесной крепости и горячности крови”, зачастую подыскивали и поставляли своим высокородным супругам их законные жены. С одноразовыми любовницами наутро расставались, чаще всего не прощаясь и не поинтересовавшись их именами. Случайная кратковременная связь считалась делом вполне обыденным. При царском дворе существовал будто бы даже некий “постельный реестр”, куда денщики и адъютанты Петра старательно вписывали имена всех женщин, которым государь оказывал благосклонность и великую честь провести с ним время в постели.
Так что в контексте нашего очерка корректнее было бы говорить не столько о многочисленных “метрессках”, как на французский манер называли в России доступных женщин, сколько о тех любовницах императора, к которым он испытывал подлинную страсть. Их не так много: Анна Монс, Кукуйская Царица, как ее называли в московской немецкой слободе, раскинувшейся на берегах речки Кукуй; дочь молдавского господаря Мария Кантемир; камер-фрейлина Екатерины I Мария Гамильтон, казненная в 1719 году за детоубийство; свояченица Александра Даниловича Меншикова Варвара Арсеньева и, конечно же, Марта Скавронская, будущая русская императрица Екатерина I, которая с 1705 года, когда Петр впервые ее увидел, и до 1712 года, когда она стала законной супругой императора, была его обыкновенной любовницей.
Обратим внимание читателей на то, как относилось русское аристократическое общество к подобным связям своих монархов, даже таких авторитетных, как Петр I. Екатерина родила от Петра одиннадцать детей. Девять из них умерли в младенческом возрасте. В живых остались только две девочки: Анна Петровна, выданная замуж за герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха, и Елизавета Петровна, которая после смерти внука Петра I — императора Петра II — вполне могла претендовать на русский престол. Однако обе они — и Анна, и Елизавета — родились вне брака, то есть задолго до официально заключенного церковного брака своих родителей, который состоялся только 19 февраля 1712 года. Елизавете к тому времени было уже три года, Анне — четыре. Так что когда Верховный тайный совет после неожиданной смерти юного пятнадцатилетнего императора Петра II рассматривал вопрос о законном наследнике престола, то на предложение посадить на трон Елизавету Петровну многие верховники заявили: “Не хотим на престоле выблядка!”
В начале XVIII века это слово, ныне утратившее свой первоначальный смысл и превратившееся в брань, не несло в себе ничего обидного или оскорбительного. Оно просто означало “незаконнорожденный ребенок”. Понятно, что блюстители закона, коими считали себя члены Верховного тайного совета, боялись создать опасный прецедент. Престол должен занять легитимный, законный наследник. В тот момент это зависело только от них. Как известно, Петр I назначить преемника не успел, законов престолонаследия к тому времени не было, а бывшая ливонская пленница Марта Скавронская взошла на русский престол под именем Екатерины I не по закону, а исключительно благодаря Александру Меншикову и гвардейских полков, ставших на сторону супруги почившего императора.
Повторимся, история распорядилась так, что Петр I, государственной идеей которого была абсолютная наследственная монархия, прямых наследников не оставил. То ли так и не сумел сделать выбор, то ли просто не успел. Волею судьбы бремя власти легло на плечи его вдовы Екатерины Алексеевны.
Дочь литовского крестьянина Марта Скавронская до встречи с русским царем успела пройти короткий, извилистый и непростой путь по дорогам Северной войны. Она была в услужении у ливонского пастора, вышла замуж за шведского драгуна, попала в плен к русским, работала портомоей в солдатском обозе. Вскоре была замечена командующим русскими войсками графом Борисом Петровичем Шереметевым. Если верить фольклору, к нему ее привели в одной сорочке. Он накинул на молодую женщину солдатскую шинель, дал выкуп в несколько монет и оставил у себя. У Шереметева ее просто отобрал Александр Данилович Меншиков, у которого и увидел ее однажды Петр I. Забрал к себе, и с тех пор они уже никогда не расставались. При переходе в православие она получила имя Екатерина и отчество Алексеевна от своего крестного отца — сына Петра царевича Алексея Петровича.
Говоря современным языком, Екатерина была образцовой женой. Она хорошо знала необузданный и непредсказуемый характер своего супруга. Никогда не вмешиваясь в государственные дела, она тем не менее умела в нужный момент проявить нужное участие и необходимое понимание. Не раз оказывала Петру услуги, которыми он гордился. Существует легенда, что во время “постыдно неудачного” Прутского похода 1711 года, когда русская армия во главе с Петром I попала в окружение, бывшая вместе с ним Екатерина будто бы пожертвовала все свои украшения и сумела подкупить турецкого визиря, чтобы тот согласился на заключение мира. В армии поговаривали, что только так можно было выкупить царя из плена, куда он
неминуемо мог попасть.
Уже тогда Петр будто бы поклялся достойно отплатить своей супруге за этот подвиг верности. И сделал это самым благородным образом. 24 ноября 1714 года он учредил орден Святой Екатерины. Ордена как знаки отличия или награды за военные заслуги и деятельность на гражданской службе в России появились совсем недавно. Первым в 1698 году был учрежден орден Святого Андрея Первозванного. Орден Святой Екатерины был вторым. Орден был, что называется, женским. При рождении его получала каждая из дочерей императоров. Иногда им награждали пожилых женщин в знак признания их заслуг или заслуг их мужей. Такие женщины назывались дамами рыцарского ордена. За всю историю своего существования орден Святой Екатерины был выдан 734 раза. Правда, было в истории ордена одно исключение. В 1727 году им наградили одного мужчину, как говорилось в указе, за слишком застенчивый “женский” характер. Таким мужчиной оказался малолетний сын Александра Даниловича Меншикова. Известен его портрет, на котором он изображен со знаком этого ордена.
Орден имел две степени. Знак ордена I степени представлял собой овальный медальон. В центре овала была изображена фигура святой, держащей белый крест, на перекрестье которого находился еще один бриллиантовый крестик с разбросанными по нему латинскими буквами DSFR (Domine Salvum Fac Regem), что в переводе с латыни означает “Господи, спаси царя”. В верхней части медальона надпись: “Aeguant Munia comparis”, то есть “Трудами сравнивается с супругом”. На ленте, которая придавалась к ордену, было написано: “За любовь и Отечество”.
Но и это еще не все. За год до официальной свадьбы с Петром Екатерина была объявлена царицей, а в 1721 году, когда Россия стала империей, ее провозгласили императрицей.
Но вернемся к последовательности нашего рассказа. О безграничной любви Екатерины к своему венценосному супругу и о ее постоянной заботе о состоянии его душевного равновесия рассказывали легенды. Согласно одной из них, в ночь на 26 июня 1718 года, когда Петр, “обливаясь слезами”, приказал умертвить царевича Алексея, рядом с супругом была все та же Екатерина. Она старалась “облегчить тяжкий удел царя, приносившего на алтарь отечества страшную жертву — своего сына”.
И все-таки однажды в отношениях супругов образовалась опасная трещина. Это произошло в связи с печально известным делом брата любовницы Петра I Анны Монс — Виллима Монса, якобы любовника императрицы. В деле были замешаны многие из приближенных Екатерины. Витиевато стараясь обойти опасную тему неверности монаршей супруги, члены специально созданной для расследования комиссии обвиняли их в “обогащении себя чрез злоупотребление доверием императрицы”. И следствие, и суд были скоротечны и продолжались всего восемь дней. Кого били кнутом, кому рвали ноздри, кого сослали в Сибирь. Красавца камергера посадили на кол, а затем отрубили голову.
Екатерина и тут всячески старалась смягчить гнев своего супруга. Рассказывают, что ее постоянные просьбы о прощении обвиняемых однажды все-таки вывели императора из терпения. В фольклоре сохранился диалог, который произошел между супругами в одной из комнат Зимнего дворца у окна с венецианскими стеклами. “Видишь ли ты это стекло, которое прежде было ничтожным материалом, а теперь, облагороженное огнем, стало украшением дворца? — сказал император. — Достаточно одного удара моей руки, чтоб обратить его в прежнее ничтожество”. И с этими словами он разбил окно. Екатерина едва заметно вздрогнула. Бывшая солдатская портомойка, волею судьбы вознесенная на вершину славы, Ливонская Пленница, Походная Жена, Чухонка Маланья, как ее называли в народе, хорошо понимала намеки. Но она тут же сумела взять себя в руки. “Неужели разрушение это, — ответила она Петру со вздохом, — есть подвиг, достойный вас, и стал ли от этого дворец ваш красивее?” Петр по достоинству оценил ответ Екатерины. Он обнял ее и удалился.
Однако на другой день, катаясь с ней в фаэтоне, проехал очень близко от столба, к которому была пригвождена голова Монса. Впрочем, есть легенда, согласно которой в день казни Виллима Монса Екатерина, таясь от супруга, находилась поблизости, в своем Екатерингофском дворце, и, таким образом, присутствовала при казни своего любовника. По другой довольно распространенной легенде, голову несчастного камергера по указанию Петра отрезали, положили в банку со спиртом и поставили в комнату Екатерины. Но и тут, если верить фольклору, Екатерина не растерялась. “Вот видите, — с наивной непосредственностью говаривала она приближенным, — до чего доводит разврат придворных”.
В счастливый для себя исход всей этой неприятной истории Екатерина будто бы искренне верила. Недели за две до ареста Монса она видела странный сон. Постель ее внезапно покрылась змеями. Самая большая из них вдруг начала душить Екатерину. Та изо всех сил стала бороться со змеей и наконец удушила ее. Тогда и все остальные змеи исчезли. Екатерина сама истолковала этот необычный сон. Да, ей грозят серьезные и опасные неприятности, но ей удастся преодолеть их и остаться невредимой.
И еще одно сновидение явилось Екатерине буквально за несколько дней до ее кончины. Во сне она увидела себя сидящей за столом в окружении придворных. Вдруг “появляется тень Петра, одетая, как одеваются древние римляне. Петр манит к себе Екатерину. Она идет к нему, и они уносятся под облака”. Оттуда она бросает взор на землю и видит там своих детей, среди шумно спорящей между собой толпы разноплеменных народов. Екатерина просыпается и пытается истолковать этот сон. Да, похоже, она скоро умрет, и “по смерти ее в государстве будут смуты”.
Екатерина I скончалась 6 мая 1727 года то ли от “сильного ревматизма”, то ли от “нарыва в легких”. Вместе с тем появились слухи о какой-то “обсахаренной груше, которая была отравлена и поднесена ей графом Девиером”.
Ко всему сказанному следует добавить, что Екатерина вольно или невольно стала основательницей одного из главных символов царской власти петербургского периода русской истории — короны в привычном понимании этого слова. Дело в том, что до Екатерины все русские государи, включая и самого Петра I, в официальной обстановке пользовались шапкой Мономаха. Это был золотой, филигранно сработанный остроконечный головной убор среднеазиатской старинной выделки, по преданию, подаренный в 988 году киевскому князю Владимиру Мономаху византийским императором Василием II Мономахом по случаю принятия Владимиром христианства и бракосочетания его с сестрой Василия царевной Анной.
Легенда эта достаточно позднего происхождения. Она появилась только в конце XV – начале XVI века, когда на Руси формировалась одна из крупнейших политических и идеологических государственных теорий — “Москва — Третий Рим”. Апологетам этой мифологемы Москва представлялась подлинной хранительницей традиционной христианской религии — православия после падения сначала Рима, а затем Константинополя. Так или иначе, но Петр I был последним, кто пользовался шапкой Мономаха. Он, правда, несколько модернизировал ее, но вид головного убора, или шапки, она сохранила. Только в 1724 году, накануне коронации Екатерины I была заказана корона европейского образца.
2
О том, что происходило в дворцовых покоях и особняках знати, Петербург второй половины XVIII века был достаточно хорошо осведомлен, несмотря на отсутствие в то время привычных нам технических средств подлинно массовой информации. И это неудивительно. Слуги в большинстве своем жили если не в домах хозяев, то здесь же, рядом, в специальных служебных корпусах дворцов и усадеб. Они не просто знали о том, что происходило в доме, — они чаще всего были непосредственными участниками событий и потому были хорошо информированы, сами становясь, таким образом, источником информации. Да и не было тайной многое из того, что мы, согласно сегодняшним нормам общественного поведения, непременно старались бы скрыть. Богатством гордились. Связей не стыдились. Любовью не пренебрегали. Фольклор рождался на глазах. Вначале появлялись слухи, которые оседали в дипломатической и частной переписках, передавались из уст в уста, пока, постепенно обрастая фактами и подробностями, не превращались в романтические интригующие легенды, навеки сохранившиеся в богатых арсеналах петербургского городского фольклора.
Расцвет русского фаворитизма, который пришелся на время царствования любвеобильной императрицы Екатерины II, дал довольно богатую пищу для низовой культуры. В обывательской среде петербургских Больших и Малых Мещанских, Разночинных и Посадских улиц была широко известна пылкая любовь матушки императрицы к стройным красавцам. Претендентов на монаршую любовь проверяла и “определенным образом испытывала” особо доверенная фрейлина Екатерины Анна Степановна Протасова. Она же будто бы воспитывала и детей, неосторожно зачатых в покоях императрицы.
Что превалировало в сложном характере Екатерины — женщина или политик, сказать трудно. Мнения современников и потомков столь же разноречивы, как и многочисленны. Многие из них полярно противоположны. Например, Пушкин считал ее лицемерной ханжой и хотя часто и одаривал ее лестными эпитетами, но называл Тартюф в Юбке.
Мы не ставим перед собой арифметическую задачу взвешивать эти мнения или тем более противопоставлять их друг другу. Не видим смысла и в арифметическом подсчете любовников императрицы: было их пятнадцать, как считают одни, или двадцать два, как утверждают другие. Важнее другое. Екатерина редко скрывала свои чувства от посторонних и никогда не злоупотребляла своей властью или превосходством над ними. Когда один из ее фаворитов А. Н. Дмитриев-Мамонов влюбился во фрейлину императрицы Щербатову и откровенно признался в этом Екатерине, то та не только позволила ему жениться на избраннице, но благословила молодых и дала щедрое приданое невесте. Правда, если верить одной дворцовой легенде, лично помогая Щербатовой одеться к венцу, “не стерпела и сильно уколола ее булавкой”. Екатерина была совершенно лишена предрассудков и гордилась своими избранниками. Есть легенда, что однажды она даже заказала фарфоровый муляж детородного органа Г. А. Потемкина. Правда, хранила его хоть и в Эрмитаже, но все-таки под большим секретом.
В Петербурге рассказывали анекдот о небогатом чиновнике, статс-секретаре Дмитрии Трощинском, которого за его труды Екатерина щедро наградила многими хуторами, прибавив к ним тысячи крепостных. По тем временам это было так много, что испуганный Трощинский бросился к ее ногам: “Это чересчур много, что скажет Зубов?” — “Мой друг, — великодушно успокоила его государыня, — его награждает женщина, тебя — императрица”.
Она и в самом деле была щедра к своим любовникам и пользовалась всяким случаем, чтобы доказать это. Когда младший брат ее фаворита Платона Зубова Валериан во время польской кампании лишился ноги, она написала ему собственноручное письмо, послала за ним повозку, одарила деньгами и забросала подарками, искренне стараясь показать свое участие в его судьбе. Едва Валериан прибыл в Петербург, как Екатерина посетила его лично и, как рассказывает легенда, не могла сдержать слез при виде его в кресле на колесах.
Как видим, фольклор не только не противопоставляет две ипостаси своей героини, но вообще не видит в них никаких противоречий. Более того, если без особой предвзятости вглядеться в легенды о Екатерине Великой, то окажется, что в них вообще нет никакого осуждения. Поведение императрицы народу просто импонирует. К бабьим слабостям своей государыни народ относился с отеческим пониманием и поощрительной терпимостью. Сохранилось святочное поздравление Екатерине, приписываемое городским фольклором перу Тредиаковского:
Матушка Екатерина!
Будь здорова, как скотина,
Добродушна, как свинья,
И обильна, как земля.
Неспешная и осмотрительная в политике, в чувствах Екатерина была нетерпелива и безоглядна. Сказывались долгие годы вне любви, вне фактического супружества, которые она пережила, будучи супругой Петра Федоровича. Среди петербургских обывателей распространялись самые фантастические слухи. Широко известна была легенда о болезненной любви матушки Екатерины к стройным красавцам, солдатам Преображенского полка. Поговаривали, что она лично выбирала очередного счастливца во время смотра, парада или развода дворцового караула. Специальные порученцы доставляли его в Зимний дворец. Далее легенда приобретает мрачноватый средневековый колорит. Будто бы на рассвете любвеобильная государыня одаривала своего избранника золотым рублем и выпроваживала в соседнюю комнату. А там, рассказывает легенда, его убивали, и труп через канализацию спускали в Неву. Изредка тело всплывало, и тогда в городе шептались еще об одном подгулявшем и оступившемся солдатике. Но чаще всего трупы уносило в море, которое было рядом и умело хранить дворцовые тайны.
В народе утверждали со ссылкой на некоего иностранца, что в одной из комнат рядом с опочивальней Екатерины все стены “от пола до потолка” увешаны непристойными картинками, “воспаляющими воображение”, а в другой комнате находились портреты ее любовников. Среди них были узнаваемые лица Григория Потемкина, Григория Орлова, Александра Ланского, Александра Васильчикова…
Как правило, на человеческие взаимоотношения Екатерины со своими любовниками не влияло ни появление очередного избранника, ни внешние обстоятельства. Расставаясь с ними, она награждала их поместьями и должностями, ставила им памятники и оказывала другие знаки дружеского внимания. Но не всегда. Рассказывали, что бывший любовник Екатерины, от которого она родила дочь Анну, Станислав Понятовский, став польским королем, послал в подарок императрице золотой трон. А в 1795 году, после последнего, третьего раздела Польши, будто бы Екатерина велела проделать в этом троне отверстие и пользовалась им как стульчаком. Согласно одной из легенд, на этом импровизированном унитазе будто бы императрица и скончалась.
Впрочем, сексуальные истории Екатерины несколько выпадают из контекста нашего очерка. Ее любовные связи были разнообразны и многочисленны, но они не носили бурный, в подлинном смысле слова страстный или драматический характер. Формально после смерти Петра III Екатерина всю оставшуюся жизнь была свободна от супружеских обязанностей, и ее отношения с мужчинами восполняли этот биографический пробел. Фигурально выражаясь, всех ее любовников можно объединить одним собирательным словом “муж”, который в силу разных причин в разное время имел разные многочисленные имена, но всегда оставался в полном смысле слова мужем, то есть был не только ночным любовником, но и дневным помощником, в том числе и в государственных делах. Она всегда обременяла их теми или иными государственными обязанностями и не скрывала этого. Говорят, что однажды в ответ на чей-то осторожный намек на молодость ее очередного возлюбленного императрица будто бы снисходительно улыбнулась и заметила, что стране необходимы государственные мужи опытные и образованные, чем она в силу своих скромных женских способностей и занимается, приближая молодых людей к своей монаршей особе.
Ситуация, которую мы попытались проанализировать в предыдущем абзаце, на самом деле более драматична, чем кажется на первый взгляд. По своему характеру она очень близка к той, что вытекала из супружеских взаимоотношений Петра I и Екатерины I, о чем мы уже знаем. Тогда безродная Екатерина, не имевшая абсолютно никакого отношения к династии Романовых, стала императрицей. В случае с Екатериной II подобное обстоятельство могло так же в корне изменить ход престолонаследия, сложившийся в доме Романовых. Если верить фольклору, Екатерина II всерьез собиралась стать законной женой своего любовника Григория Орлова. И тогда, случись кончина императрицы раньше смерти ее супруга да еще при определенном стечении обстоятельств, Орлов автоматически мог занять русский трон, во всяком случае имел бы право на него претендовать. Тому, что этого не произошло, история обязана графу Н. И. Панину. На заседании Сената, на котором Екатерина вынесла вопрос о возможном венчании со своим фаворитом, только один Панин высказал твердую мысль о том, что “императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской”. Встал, выпрямился во весь рост и в вызывающей позе прислонился к стене. В эту минуту его густо напудренный парик оставил на ней белое пятно. Это пятно впоследствии стало легендарным. Его долгое время сохраняли в неприкосновенности, и сенаторы, как они говорили, “для храбрости” каждый раз перед ответственным выступлением старались прикоснуться к нему головой.
В доме Романовых случались и другие драматические события, связанные с бременем страстей человеческих. Известно, что внук Екатерины II император Александр I пользовался исключительным вниманием женщин, да и сам слыл человеком женолюбивым. Супругой императора была дочь маркграфа Баден-Баденского и принцессы Гессен-Дармштадтской Луиза Мария Августа. С переходом в православие она стала Елизаветой Алексеевной. По единодушному мнению современников, Елизавета отличалась стремлением к семейной жизни. Однако последняя сложилась неудачно. Александр свою супругу не любил и демонстративно сторонился ее. У него была официальная любовница, известная петербургская светская красавица Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Святополк-Четвертинская. Она была супругой обер-егермейстера царского двора Дмитрия Львовича Нарышкина. От Александра I она родила троих детей, но все они умерли в раннем возрасте.
В интимную связь с Александром она вступила еще в то время, когда он был наследником престола, а она сама — еще незамужней женщиной. Об их связи в Петербурге говорили открыто. Причем имели в виду не только личный, интимный, но и общественный характер их отношений. Мария Антоновна имела одинаковое влияние на Александра и как на любимого человека, и как на первое лицо в государстве. Александр I почти ежедневно, совершая свою традиционную утреннюю прогулку по Петербургу, заходил к Марии Антоновне на чашку чая в ее дворец на Фонтанке, 21. В столице Нарышкину называли Маленькая Повелительница.
В то же время над ее мужем, рогоносцем Нарышкиным, откровенно смеялись. Острота ситуации усиливалась курьезным обстоятельством: в Петербурге Нарышкины были известны еще и как изобретатели роговой музыки. Среди “золотой молодежи” того времени Дмитрий Львович слыл “великим магистром ордена рогоносцев”. Именно так он был аттестован в пресловутом анонимном дипломе, разосланном в 1836 году по нескольким петербургским адресам, в том числе и на Мойку, 12 А. С. Пушкину. Таким откровенно издевательским способом авторы диплома намекали на связь Николая I с женой поэта Натальей Николаевной. Но об этом чуть позже, в соответствующей части нашего очерка.
Между тем, если верить дворцовым сплетням, у императрицы Елизаветы Алексеевны, как и у ее венценосного супруга, были свои поклонники и даже фавориты. Один из них — польский князь Адам Чарторыский, другой — 27-летний штаб-ротмистр лейб-гвардии Кавалергардского полка Алексей Яковлевич Охотников. Его имя попало на уста петербуржцев в январе 1807 года, когда петербургское общество поразила весть об убийстве Алексея Охотникова. Он был убит во время спектакля, прямо в зрительном зале Эрмитажного театра. Оказалось, что Охотников, если, конечно, верить городскому фольклору, был тайным возлюбленным супруги императора Александра I Елизаветы Алексеевны. Петербургская молва утверждала, что у нее от Охотникова была даже дочь, правда, умершая в раннем возрасте. Особенность этой дворцовой интриги заключалась еще и в том, что императрица среди членов императорской фамилии считалась женщиной необычайно скромной и исключительно добропорядочной.
Покушение на Охотникова будто бы организовал родной брат Александра I — великий князь Константин Павлович. Одни говорили, что он решился на это, озабоченный репутацией царской семьи, другие утверждали, что поступок великого князя просто укладывался в жизненную логику повседневного поведения Константина Павловича. В Петербурге хорошо знали, что он отличался на редкость буйным и непредсказуемым характером, в детстве мог укусить воспитателя, в зрелом возрасте мог избить свою жену и во всякое время был способен на самые жестокие и неожиданные поступки.
Охотников был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Над его могилой установлено мраморное надгробие, выполненное французским скульптором Франсуа Тибо. Художественное надгробие изображает дуб, сломанный молнией, у подножия которого полулежит скорбящая плакальщица. Остается только догадываться, чьи черты лица придал скульптор этой символической фигуре. Известно только, что заказчицей памятника была сама императрица Елизавета Алексеевна. Не было секретом и то, что она часто посещала кладбище Александро-Невской лавры и подолгу задерживалась у поверженного мраморного дуба над могилой Охотникова.
Между тем судьба обоих персонажей нашего рассказа сложилась драматически. В 1824 году Александр I и Елизавета Алексеевна вновь сблизились. Во всяком случае, в свою последнюю поездку в Таганрог они отправились вместе. Как известно, во время пребывания в Таганроге Александр I скончался или, если верить фольклору, мучимый сознанием своего невольного участия в покушении на отца, императора Павла I, ушел в Сибирь, чтобы вдали от суетного мира вымолить прощение у Бога за свое преступление.
Далее начинается еще одна, почти невероятная легенда. Согласно официальной версии, 4 мая следующего, 1825 года по дороге из Таганрога в Петербург, во время короткой остановки на ночлег в городе Белево супруга императора Елизавета Алексеевна неожиданно для всех скончалась. Однако, как утверждает фольклор, утром, подойдя к умершей императрице, хозяйка дома, в котором якобы остановилась Елизавета Алексеевна, увидела мертвой “вовсе не ту, что накануне назвалась императрицей”. Тогда же родилась легенда, что на самом деле Елизавета Алексеевна, как и ее супруг, покинула свет и под именем Веры Алексеевны проживала в Сырковском монастыре. Там она была более известна под именем Молчальницы. Она и в самом деле будто бы прожила целых 25 лет в полном молчании и скончалась 6 мая 1861 года. Ее келья, отмечали впоследствии многие свидетели, была “точной копией томской кельи сибирского старца Федора Кузьмича”, под именем которого, как утверждает фольклор, скрывался ее супруг — император Александр I.
3
В первой четверти XVIII столетия вектор заинтересованности городского фольклора персонажами петербургской истории постепенно начал смещаться в сторону людей творческих профессий: постоянных посетителей светских салонов, членов литературных обществ, активных участников общественной жизни. Новыми героями городской мифологии наряду с царствующими и знатными особами становились писатели и поэты, интерес к личной жизни которых подогревался их открытым, демократическим образом жизни и необыкновенной популярностью их сочинений в народе. Их жизнь была у всех на виду и у каждого на устах. О них говорили, о них спорили, о них рассказывали были и небылицы, сочиняли острые анекдоты и слагали романтические легенды. Одним из самых любимых героев петербургского городского фольклора очень скоро стал Пушкин.
Первый особенно заметный всплеск пушкинской мифологии пришелся на период его сватовства и женитьбы, когда поэт решил наконец, как выражались его близкие друзья, остепениться, покончить с холостой жизнью и жениться.
Впервые Пушкин заговорил о женитьбе в возрасте. по тем временам далеко не юношеском. Произошло это в 1826 году. 1 декабря того года в одном из своих писем из Пскова, где он находился в своей первой ссылке, Пушкин пишет своему московскому корреспонденту, двоюродному брату предполагаемой невесты В. П. Зубкову: “Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье”. И далее он прямо спрашивает Зубкова, следует ли ему связывать свою судьбу “столь печальную и с таким несчастным характером” с судьбой “существа, такого нежного, такого прекрасного”. Речь в письме идет о дальней родственнице Пушкина, его однофамилице Софье Федоровне Пушкиной, к которой он посватался незадолго до этого, в сентябре того же 1826 года. Похоже, Пушкину всерьез надоела беспорядочная холостая жизнь с неизменным и безудержным юношеским “гусарством” в кругу необузданной “золотой молодежи”. Такое состояние его и вправду тяготило. Беспокоило это и истинных друзей любвеобильного поэта. По мнению многих из них, такая холостяцкая “свобода” всерьез мешала его систематической литературной деятельности. Однако женитьба не состоялась. Пушкин получил отказ.
Через некоторое время, будучи однажды в Москве, поэт заинтересовался тамошней красавицей, умной и насмешливой Екатериной Ушаковой, в гостеприимном и хлебосольном родительском доме которой он постоянно бывал. Московская молва заговорила о том, что “наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу своей жизни”. Но молва снова обманулась в своих ожиданиях. Пушкин, не сделав предложения, уехал в Петербург и там опять начал кокетничать с дочерью Алексея Николаевича Оленина — Анной. Он знал ее давно, еще с послелицейской поры, когда начал постоянно посещать литературный салон Оленина. Но на этот раз их отношения приобретали совсем иной характер. Похоже, что Пушкин не на шутку влюбился. Он даже готовился сделать ей официальное предложение. И, согласно легенде, сделал его и получил согласие родителей девушки. Оленин созвал к себе на официальный обед всех своих родных и приятелей, чтобы “за шампанским объявить им о помолвке”. Но, как рассказывает легенда, разочарованные гости уселись за стол, так и не дождавшись Пушкина, который явился с таким опозданием, что обед давно уже завершился. Родители Анны почувствовали себя оскорбленными, и помолвка расстроилась. Кто был тому виной — уязвленные родители, обиженная Анна или сам Пушкин — сказать трудно.
В отчаянии от отказа Пушкин якобы срочно едет в Первопрестольную с намерением предложить все-таки руку и сердце Екатерине Ушаковой. Но к тому времени Екатерина Николаевна оказалась уже помолвленной с другим. “С чем же я-то остался?” — вскрикивает, если верить легенде, Пушкин. “С оленьими рогами”, — будто бы беспощадно ответила ему язвительным каламбуром московская избранница, с горькой иронией намекая поэту на его недавнюю пылкую страсть к Аннет Олениной и на то, что она сама, Екатерина Ушакова, готова была согласиться на его предложение, будь оно сделано вовремя. Есть, правда, довольно странная легенда, согласно которой Пушкин, вернувшись в Москву, рассказал Ушаковой о гадалке, некогда напророчившей ему, что жена его “будет причиной его смерти”. После этого будто бы и последовал отказ впечатлительной и великодушной москвички.
После всех этих неудач Пушкин останавливает наконец свой выбор на Наталье Николаевне Гончаровой, которой к моменту его знакомства с ней было всего 16 лет от роду. Пушкин в то время собирался отметить свое 30-летие. Это окончательно запутало всех его друзей. Никто не мог понять, кого в конце концов предпочел ветреный Пушкин — Гончарову или Ушакову. Недоумение разрешилось пушкинской шуткой. Оказывается, он “всякий день ездил к последней, чтоб два раза в день проезжать мимо окон первой”.
Мы не оговорились. Пушкин и в самом деле выбирал. Известно, что его пресловутый, так называемый “донжуанский список” был достаточно велик. Этот список он набросал в альбоме Елизаветы Николаевны Ушаковой, сестры Екатерины Николаевны, за которой в то время ухаживал. Список, как считают специалисты, далеко не полный. Но и он состоит из двух частей. В первой — имена его серьезных увлечений, во второй — мимолетные, случайные. Интересно, что Наталья Николаевна Гончарова, с которой Пушкин в то время уже был знаком, стоит на последнем месте. В этой, второй части списка всего шестнадцать имен. Однако вот признание самого поэта: “Натали — моя сто тринадцатая любовь”.
Понятно, что это метафора, игра в преувеличение. Но многие друзья Пушкина, хорошо его зная, и не думали шутить. Например, Вяземский позволял себе по этому поводу искренне удивляться: “Все спрашивают: правда ли, что Пушкин женится? В кого он теперь влюблен между прочими?” Оказывается, “прочих” было достаточно. И некоторые из этих “прочих”, пожалуй, даже не теряли надежды. Тот же ядовитый Вяземский продолжает злословить: “Скажи Пушкину, что здешние дамы не позволяют ему жениться”. Знала об этих дамах и Наталья Николаевна. Впоследствии она ставила в укор Пушкину и Александру Осиповну Смирнову-Россет, и Софью Николаевну Карамзину, и Надежду Львовну Соллогуб, и некоторых других женщин, которыми когда-то был увлечен ее муж.
Так или иначе, 6 апреля 1830 года Пушкин сделал Наталье Николаевне второе официальное предложение. Некоторое время назад от прямого ответа на первое она уклонилась. На этот раз предложение было принято.
Одним из первых узнал о скорой свадьбе Пушкина его московский родственник, родной брат отца, дядя Александра Сергеевича — известный в свое время поэт Василий Львович Пушкин. Надо сказать, что роль Василия Львовича в судьбе Пушкина в литературе о поэте освещена слабо, хотя на самом деле она была столь значительна, что сам Пушкин называл своего дядю “Парнасский мой отец”. Достаточно напомнить, что именно Василий Львович привез Пушкина в лицей, именно он ввел его в большой петербургский литературный свет, познакомив юного лицеиста с самим Карамзиным, именно его стихи Пушкин еще на лицейской скамье заучивал наизусть и декламировал товарищам, то есть именно у него Пушкин учился.
Василий Львович был чрезвычайно популярен. Его поэма “Опасный сосед” буквально в тысячах экземплярах расходилась в рукописных списках по всей России. А еще Василий Львович славился своими эпиграммами и каламбурами. Один из них тут же стал известен в обеих столицах. В ответ на известие о предстоящей свадьбе племянника Василий Львович написал П. А. Вяземскому, старательно подчеркнув при этом придуманный каламбур: “Александр женится. Он околдован, очарован и огончарован”.
Род Гончаровых уходит своими корнями в допетровскую эпоху. Пращур Натальи Николаевны калужский купец Афанасий Абрамович Гончаров был отпрыском горшечников, гончаров, благородная профессия которых навечно оставила память о себе в их потомственной фамилии. При Петре I, говоря современным языком, Афанасий Абрамович принадлежал к так называемым “новым русским”. Он завел несколько полотняных фабрик, сумел разбогатеть и стать хорошо известным в Петербурге поставщиком корабельного парусного полотна для нужд Адмиралтейства. Знали его и за границей. В XVIII веке в Англии среди моряков была известна поговорка: “Весь английский флот ходит на гончаровских парусах”. В 1744 году Афанасий Абрамович получил чин коллежского асессора, а в 1789 году Екатерина II возвела Гончаровых в дворянское достоинство.
В жилах матери Натальи Николаевны текла французская кровь. Ее отец, будучи человеком женатым и отцом нескольких детей, уехал однажды за границу и прижил девочку, с которой затем вместе с ее матерью вернулся в Россию. Это и была будущая теща Пушкина. В молодости она была фрейлиной императрицы, слыла красавицей, на которую с надеждой заглядывал не один гвардейский офицер. Но это-то будто бы и сыграло с ней злую шутку. Если верить семейным преданиям, в нее влюбился фаворит императрицы Елизаветы Алексеевны Алексей Охотников, и ей дали понять, что будет лучше, если она покинет двор. Кстати, национальная принадлежность Гончаровых по женской линии любопытным образом напомнила о себе в истории брака сестры Натальи Николаевны Екатерины с Дантесом. Однажды в письме к своему жениху накануне их свадьбы Екатерина Николаевна призналась Дантесу, что она “отчасти его соотечественница”. Что же касается матери, то, по всей видимости, французская кровь всерьез повлияла и на ее дальнейшее поведение. По воспоминаниям сестер Гончаровых, она отличалась буйным и необузданным характером, пьянствовала и предавалась самому низкому разврату с собственными лакеями и кучерами.
Свадьба Александра Сергеевича Пушкина и Натальи Николаевны Гончаровой состоялась в Москве 18 февраля 1831 года. В одном из писем Пушкин сообщал Плетневу: “Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось”. В мае Пушкины возвращаются в Петербург и поселяются в Царском Селе, в доме Китаевой. Это были, пожалуй, самые счастливые месяцы их жизни.
Медовый месяц молодоженов совпал с правительственными ограничениями въезда в Петербург. В столице свирепствовала эпидемия холеры. Слухи о ней доходили до Царского Села и не могли не тревожить. Осенью холера наконец пошла на убыль, и Пушкины вернулись в Петербург. Большой свет с восторгом принял в свой круг юную провинциальную красавицу. Ее тут же окрестили Психеей, Венерой
Невской и Афродитой Невы. Она и в самом деле выглядела прекрасно. Уж каким взыскательным был сам Пушкин, а и он признавал необыкновенную красоту своей избранницы.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
По мнению исследователей, образ Мадонны не был простой поэтической уловкой. Он имел вполне конкретный и чуть ли не биографический смысл. В пору своего увлечения Александрой Осиповной Смирновой-Россет Пушкин часто посещал ее дом, который был щедро украшен произведениями великой европейской живописи. Среди картин особой известностью пользовалось полотно Перуджино “Мадонна”. Пушкин частенько заглядывался на нее и однажды, еще до женитьбы, в письме к Наталье Николаевне признался, что может часами любоваться “белокурой Мадонной, похожей на вас, как две капли воды”. И далее Пушкин пишет: “Я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей”. Понятно, что таких денег у Пушкина быть не могло по определению. Картина осталась у ее владелицы, а Пушкину оставалось только мечтать о ней. Но вот после свадьбы поэта в обществе заговорили, что будто бы Пушкин, говоря о своей молодой жене, признавался друзьям, что “женился, чтобы иметь дома свою Мадонну”.
Молодая чета пользовалась необыкновенным успехом в петербургском обществе. Приглашения на званые обеды, балы и маскарады следовали одно за другим, в том числе и от монаршей семьи. Говорили будто, желая чаще видеть Наталью Николаевну, Николай I присвоил Пушкину чин камер-юнкера. Поэт считал это звание унизительным для себя. И по возрасту, поскольку в камер-юнкерах в основном ходила безусая и бессемейная молодежь. И по обязанности непременно присутствовать на балах в Зимнем и Аничковом дворцах. Поэт тяготился этим, но сделать ничего не мог.
Ситуация с присвоением Пушкину юношеского чина оказалась настолько двусмысленной, что в Петербурге появились грязные сплетни о том, что Николай I, как главный помещик страны, воспользовался правом первой ночи по отношению к Наталье Николаевне. Это обстоятельство будто бы и стало первым звеном в катастрофической цепи событий, окончившихся дуэлью и смертью Пушкина. Страшно сказать, но немалый вклад в легенду о связи жены Пушкина с царем внесли и серьезные исследователи. Так, например, в тайную связь Николая I с Натальей Николаевной верил известный пушкинист П. Е. Щеголев, а писатель В. В. Вересаев подбросил масло в огонь, всерьез предположив, что дочь Натальи Николаевны была дочерью царя. Да и история с появлением грязного пасквиля, подброшенного Пушкину и приведшего к последней дуэли поэта, закончившейся его смертью, до сих пор не до конца прояснена. Среди побудительных причин его появления высказывались и самые невероятные. Будто бы Николай I, увлеченный Натальей Николаевной, вдруг обнаружил, что у него есть серьезный конкурент. Тогда-то он каким-то образом и инициировал дуэльную ситуацию, окончание которой царя уже не интересовало. При любом исходе дуэли петербургская карьера Дантеса обрывалась, и, таким образом, неугодный соперник устранялся.
Следует сразу оговориться, что современное отечественное пушкиноведение решительно отрицает фантастическую легенду о первой брачной ночи Натальи Николаевны. К такому выводу литературоведческая наука пришла в результате многих десятилетий трудных поисков и счастливых находок, отчаянных схваток между оппонентами и логических умозаключений. С трудом удалось преодолеть многолетнюю инерцию общественного мнения, заклеймившего Наталью Николаевну на всех этапах всеобуча — от школьных учебников до научных монографий. Было. И это “было” пересмотру не подлежало. Науке с юридической скрупулезностью пришлось анализировать свидетельские показания давно умерших современников Пушкина, оставивших тысячи дневниковых страниц и писем, устраивать свидетелям “очные ставки” и перекрестные допросы, чтобы выявить противоречия в их показаниях, извлекать из небытия улики и факты, чтобы на Суде Истории был наконец вынесен справедливый и окончательный приговор: НЕ БЫЛО.
Между тем не следует забывать, что великосветская сплетня, выношенная в феодально-крепостническом чреве аристократических салонов, стала достоянием всего Петербурга и в один прекрасный момент превратилась в живучую легенду, претендующую на истину. Почва для этого оказалась благодатной. В 1836 году до отмены крепостного права оставалась еще целая четверть века. Царь был полновластным хозяином своих подданных. Это хорошо понимали в обществе. В связи с этим представляет интерес легенда, героем которой был, правда, другой император — Александр I. Но сути это не меняет, тем более что по характеру интересующий нас император Николай I еще больше, чем его предшественник, подходил к этой истории. Однажды во время прогулки Александра I по Царскосельскому парку к нему подбежала собака директора лицея Егора Антоновича Энгельгардта, гулявшего тут же. Собака спокойно подошла к императору и начала лизать ему руку. К ним подбежал побелевший от ужаса Энгельгардт. “Чего вы так испугались, Егор Антонович?” — спокойно спросил император. “Но ведь она может укусить”, — пролепетал Энгельгардт. “Вас же она не кусает”, — попытался успокоить его Александр. “Да, но ведь я ее хозяин”. — “А я ваш хозяин, — сказал император, — и собака это понимает”.
Крепостническая Россия во главе с главным помещиком — царем, поигрывая в просвещенность и демократию в великосветских дворцах и особняках знати, цепко держалась средневековых правил в отношениях с низшими подданными. Одним из таких атавизмов было пресловутое право первой ночи, довольно широко распространенное в дворянско-помещичьей практике того времени. Не брезговали этим и высшие сановники. Феодальная мораль позволяла чуть ли не бравировать этим. Мнение помещиков в этой связи мало чем отличалось от мнения дворян. Рассказывают, что во время встречи Александра I с дворянами и купцами, которая состоялась в 1812 году в Москве, один помещик в пылу патриотического порыва воскликнул: “Кладем свои гаремы на алтарь отечества, государь. Бери всех: и Наташку, и Машку, и Парашку”.
Пушкин все это воспринимал мучительно и болезненно. В его дневнике несколько раз упоминается фамилия флигель-адъютанта, ротмистра лейб-гвардии Кирасирского полка, его хорошего знакомого Сергея Дмитриевича Безобразова, который едва не сошел с ума от ревности. В аристократических салонах открыто сплетничали о том, что перед его свадьбой с фрейлиной Екатериной Хилковой Николай I воспользовался правом первой ночи.
В злосчастном пасквиле, полученном Пушкиным, значился “великий магистр ордена рогоносцев”. Весь Петербург знал, что такого звания был удостоен Д. Л. Нарышкин, чья жена в свое время считалась чуть ли не официальной любовницей Александра I, о чем мы уже знаем. А Пушкин в пасквиле назван заместителем рогоносца Нарышкина. Таким простым и откровенным способом авторы пасквиля намекали на связь Николая I и Натальи Николаевны. В это верили. Ужас трагедии в том и состоял, что верили даже лучшие друзья Пушкина. П. В. Нащокин рассказывал о том, что царь, “как офицеришка, ухаживал за его (Пушкина. — Н. С.) женой. По утрам проезжал несколько раз мимо ее окон”. И каждый раз, когда оказывался против ее комнат, поднимал лошадь на дыбы, утверждают некоторые “очевидцы”. М. А. Корф записывает в дневнике, что Наталья Николаевна Пушкина “принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда посещением”. Сама Наталья Николаевна в письме к Афанасию Николаевичу Гончарову пишет, что не может спокойно гулять в Царскосельском парке. “Я узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить”.
Ей вторит распространенная в свое время легенда, что именно в Царскосельском парке царь обещал Пушкину жалованье и предложил ему написать “Историю Петра” и что к этому его будто бы побудила заинтересованность юной красавицей. Царские милости, рожденные благодаря особому отношению императора к Наталье Николаевне, коснутся впоследствии и второго мужа несчастной женщины, через много лет после гибели Пушкина. В 1844 году генерал Ланской, за которого вышла замуж Наталья Николаевна, станет командиром Кавалергардского полка, и молва припишет это не его личным заслугам, а некой царской благодарности его жене Наталье Николаевне.
Попытки гальванизировать историю взаимоотношений Натальи Николаевны с императором предпринимались и после смерти героев этой русской драмы. Все они имели целью опорочить образ Натальи Николаевны, взвалив на нее всю вину за происшедшее, тем самым упростив до уровня мелодрамы глубочайшую суть трагедии. Кому-то постоянно хотелось, чтобы все герои этой драматической истории из государственных и общественных деятелей вдруг превратились в частных лиц, в той же степени достойных жалости и сочувствия, что и Пушкин.
Любопытство разгоряченного интригами Петербурга подогревалось слухами о неладах в семье поэта. В салонах поговаривали, будто Пушкин специально оставлял жену наедине с Дантесом в комнате, закрывал двери и прислушивался, не раздастся ли звук поцелуя или неосторожное слово. А потом “в припадке ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему”. Слухи о жестокости Пушкина по отношению к Наталье Николаевне были повсеместными. Уж насколько Сергей Львович гордился своим великим сыном, но и он не мог скрыть досады, когда в одном из писем писал: “Сплетни, постоянно распускаемые насчет Александра, мне тошно слышать. Знаешь ли ты, что, когда Натали выкинула, сказали, будто это следствие его побоев”.
Общественное мнение, не отличающееся благосклонностью вообще, оказалось особенно жестоким по отношению к Наталье Николаевне. Ядовитая формула “Безобразный муж прекрасной жены” уязвляла не столько Пушкина, с лицейских времен без комплексов воспринимавшего свою “обезьянью” внешность, сколько Наталью Николаевну, которая понимала, что этой формулой светские сплетницы старались намекнуть на ее якобы безразличие к творчеству гениального мужа, равнодушие к самому поэту, на ее умственную ограниченность и нравственную распущенность. В столице из уст в уста передавали анекдот о неком молодом человеке, который решил узнать, о чем же говорит в обществе жена первого поэта России. Однажды он целый час простоял у нее за спиной на великосветском балу и за весь час не услышал ничего, кроме однозначных “да” и “нет”. Впрочем, это только легенда. На самом деле Наталья Николаевна по природе своей была немногословной. Еще в детстве ее называли Молчуньей.
Черный шлейф сплетен и пересудов надолго пережил Наталью Николаевну, хотя хорошо известно, что она вопреки всему всю свою жизнь сохраняла исключительно добрую память о своем первом, великом муже. Чуть ли не через два десятилетия после смерти Пушкина она лично добилась освобождения из ссылки М. Е. Салтыкова-Щедрина, “как говорят, в память о покойном муже, некогда бывшем в положении, подобном Салтыкову”. Напомним, что Салтыков так же, как и Пушкин, был лицеистом, хотя и другого, более позднего набора. Так что поведение Натальи Николаевны выглядело еще и как память о лицейских годах Пушкина.
Но мы забежали вперед. Скандальный интерес к семейным делам Пушкина с новой силой разразился в связи с неожиданным предложением, сделанным Дантесом сестре Натальи Николаевны Екатерине. Пушкин был уверен, что это сватовство затеяно старым интриганом, голландским посланником в Петербурге бароном Геккерном, чтобы спасти жизнь и честь Дантеса. Он даже не единожды предлагал пари, что свадьба эта не более чем уловка и никогда не состоится. Якобы таким способом он хотел предотвратить поединок. Способствовал сближению Екатерины Николаевны и юного кавалергарда и его приемный отец. В салонах говорили, что тем самым старый развратник Геккерн мстил Пушкину за “неприятный ему брак Дантеса”.
Правда, светские сплетники поговаривали, что нет никаких сомнений в благополучном исходе этого странного сватовства потому будто бы, что предпринято оно по приказанию самого Николая I. В этой связи любопытна легенда, которая, скорее всего, родилась в офицерском кругу кавалергардов, к которым принадлежал Дантес. Не исключено, что к ее широкому распространению приложил руку и он сам. Согласно этой легенде, идея свадьбы Дантеса и Екатерины Николаевны родилась в голове Натальи Николаевны. Она же и дала ход этому замыслу. Будто бы однажды Пушкин застал свою жену целующейся с Дантесом. Застигнутая врасплох Наталья Николаевна не нашла ничего лучшего как сказать мужу, что “Дантес просил у нее руки Кати, что она дала свое согласие, в знак чего и поцеловала Дантеса”, но что поставила свое согласие в зависимость от решения Пушкина. Интрига закончилась тем, что Пушкин продиктовал записку к Дантесу, тот ее получил и, чтобы не подвести свою возлюбленную, был вынужден немедленно согласиться на брак с ее сестрой.
Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских застолий не щадил никого из главных действующих лиц январской трагедии 1837 года, то простой народ был более однозначен в оценках и пристрастиях. По мнению простого народа, Пушкина убили “обманом, хитростью” и не без участия жены поэта. Вот запись только одного такого предания.
“Вот Пушкин играл в карты, и постучал кто-то. Пушкин говорит: “Я открою”, а она: “Нет, постой, я открою”. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин намазал губы сажей и ее поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась — смотрит: губы и у нее, и у того черные. Открылась тайна, что любит, а поименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял”.
Запись сделана в Псковской области в 1930-х годах О. В. Ломан. По другому рассказу, записанному ею же, дело происходило в одном из петербургских аристократических салонов: “На дуель шел за женки. Было ихнее собрание в господах. Были свечи на собранье. И он хотел узнать жены своей любезника. До того достиг, что, дескать, пока не узнаю — не успокоюсь. Они беседовали все. Но никак не узнать было. Он взял свечку, затушил и копотом губы себе намазал. Взял свою жену поцеловал и удалился дальше. А она в потемках поцеловала своего любезника. Время прошло, огонь выдули. “Теперь, — говорит, — я буду узнавать, кто моей жаны любезник!” Пошел со свечкой глядеть, сразу нашел и говорит: “Вот, граждане, жаны моей любезник!” Ему говорят: “Как же ты узнал?” — “А посмотрите у моей жаны, и у меня, и у любезника уста в саже!” За это и не мог вынести, не мог выдержать: “Помру, а сделаю!” Дело и вывели. Вот господа и рады были, что он их не любил и они его не любили”.
Понятно, что, будучи женой такой личности, как Пушкин, трудно рассчитывать на беспристрастное отношение к себе. Образ Натальи Николаевны вызывал противоречивые оценки еще при жизни Пушкина, тем более после его трагической гибели. Маятник общественного мнения о Наталье Николаевне раскачивался с чудовищной амплитудой, от полного отрицания каких бы то ни было ее умственных и моральных достоинств и признания ее личной вины за смерть поэта до категорического утверждения о ее абсолютной непричастности к январской трагедии 1837 года. Вот только одна фраза из статьи, которая появилась еще при жизни Натальи Николаевны: “В Москве произошла роковая встреча [Пушкина] с Н. Н. Гончаровой, — той бессердечной женщиной, которая загубила всю его жизнь”.
Такое мнение господствовало очень долго, и не только на страницах публицистической литературы. В 1920-х годах в аудиториях школ, рабфаков и ликбезов устраивались театрализованные публичные суды над убийцами Пушкина, в том числе и над Натальей Николаевной. В этих представлениях не гнушались участвовать и серьезные литераторы. Достаточно напомнить, что говорила Марина Цветаева о Наталье Николаевне: “Было в ней одно: красавица. Только — красавица, просто — красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая как меч. И — сразила”. И Анна Андреевна Ахматова считала жену Пушкина чуть ли не участницей заговора против поэта на стороне Геккерна и Дантеса.
Только в 1960–1970-е годы общественное мнение о жене поэта стало приобретать прямо противоположный характер, хотя отголоски тех споров доносятся до сих пор. Иногда даже из-за океана. Так, в доброжелательной книге американки Сюзанны Масси “Земля жар-птицы”, написанной в 1980 году и насквозь пропитанной неподдельным восторгом перед русской культурой и ее представителями, сказано, что “в пылу романтического увлечения в 1835 году Глинка, подобно Пушкину (курсив
наш. — Н. С.), совершил ошибку, женившись на красивой, но глуповатой семнадцатилетней девушке, ничего не смыслившей в музыке”. Мы не собираемся оспаривать ни ту, ни другую точку зрения, хотя наши симпатии и находятся полностью на стороне Натальи Николаевны. Здесь же нам просто хотелось показать, как эти, казалось бы, неразрешимые противоречия находили отражение в петербургском городском фольклоре. И только.
В заключение следует сказать, что Наталья Николаевна всю жизнь ревниво оберегала память своего первого мужа от злословия и привила безграничную любовь и уважение к нему всем своим детям. Только через семь лет после смерти Пушкина она позволила себе выйти замуж вторично. Ее избранником стал генерал П. П. Ланской. Но и тогда она свято хранила память о Пушкине и возила детей от Александра Сергеевича в Святогорский монастырь на могилу их великого отца.
Вдова А. С. Пушкина Наталья Николаевна Ланская скончалась в 1863 году. Прах ее покоится в Петербурге, на старинном Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, рядом с прахом своего второго супруга, генерала Петра Петровича Ланского.
4
За шесть лет до гибели Пушкина при столь же драматических обстоятельствах погиб его полный тезка и товарищ по творческому цеху — талантливый поэт, драматург, композитор и успешный дипломат Александр Сергеевич Грибоедов.
В 1828 году, после удачного заключения им Туркманчайского мирного договора с Персией, Грибоедов был назначен министром-резедентом в Тегеран. С отъездом торопили. А его мучили недобрые предчувствия. “Там моя могила, — говорил он друзьям. — Чувствую, что не увижу более России”. А в разговоре с Пушкиным грустно заметил: “Вы не знаете этих людей, вы увидите, дело дойдет до ножей”.
По пути в Персию Грибоедов останавливается в Тифлисе у своего друга, генерала Кавказского корпуса и выдающегося грузинского поэта князя Александра Чавчавадзе. Там он вновь встретился с его юной дочерью Ниной, красавицей, в два раза младше его. Они были хорошо знакомы. В 1822 году во время службы в Тифлисе Грибоедов часто посещал дом Чавчавадзе и давал его малолетней дочери уроки игры на фортепьяно. Теперь ей было 15 лет, у нее были поклонники, в том числе влюбленный в нее сын известного генерала Ермолова Сергей. Чтобы “позлить” Сергея, 33-летний Грибоедов решил пошутить и начал распускать слухи о своей влюбленности в Нину. А потом неожиданно и сам, пораженный однажды необыкновенной красотой девушки, безнадежно влюбился в нее. Он тут же предложил ей руку и сердце, и вскоре, получив благословение родителей Нины, они обвенчались.
В церкви вновь напомнили о себе дурные предзнаменования. Перед венчанием Грибоедов заболел лихорадкой. Он весь дрожал, и кольцо, которое он должен был надеть на палец Нины, выскользнуло из рук и зловеще прозвенело о церковный пол. Через пару дней, гуляя с Ниной в окрестностях Тифлиса, Грибоедов восхитился видом монастыря Святого Давида на горе Мтацминда. “Если со мной что-нибудь случится, — проговорил он, обращаясь к молодой жене, — похорони меня здесь”.
И на этот раз предчувствие его не обмануло. В Россию Грибоедов живым больше никогда не вернулся.
Драматическая смерть русского посланника в Персии долгие годы, как в России, так и в Советском Союзе, была окружена таинственной пеленой дипломатической недосказанности и умолчания. Считается, что Грибоедов погиб в Персии от кинжальных ножей, став “жертвой невежества и вероломства”. А еще говорили, будто бы это было на руку Британии, поскольку подрывало авторитет России на Кавказе. Значит, нападение на русскую миссию было спровоцировано англичанами. Похоже, этому верили. Интересы двух великих империй — Российской и Британской — на Кавказе всегда пересекались, но чаще всего не совпадали. Однако если это и правда, то не вся правда. Справедливости ради надо сказать, что значительная доля вины за трагические события 1829 года в Тегеране должна быть возложена и на самого русского посла.
Опьяненный головокружительным успехом, достигнутым им при подписании выгодного для России Туркманчайского договора, Грибоедов повел себя в Персии высокомерно, как победитель, которому все позволено, не считаясь с традициями и обычаями местного населения. Так, например, он не отвечал подарками на богатые дары и подношения, которыми встречали русского посла в каждом персидском селении, за что персы прозвали его “сахтир” — “жестокое сердце”. Он не снял обуви, перешагнув порог резиденции шаха, не смог прекратить безобразное поведение членов русской миссии, которые устраивали на улицах и рынках Тагерана пьяные драки, раздражавшие богобоязненных персиян. В Персии такое поведение посла соседнего государства расценили как неуважение русских к их народу.
Чашу народного гнева переполнила история с евнухом шахского гарема, христианина армянского происхождения, который попросил убежища в русском посольстве. Вместе с ним в посольстве укрылись несколько наложниц-армянок. Персы сочли это оскорблением своего шаха. Разгневанная толпа, подстрекаемая непримиримыми муллами, бросилась к стенам посольства и потребовала отдать женщин и евнуха. Грибоедов отказался. Обезумевшая толпа бросилась на штурм и разгромила посольство. Тело посла выбросили из окна, погрузили на арбу и с криками: “Дорогу русскому послу!” — целый день глумились над ним, возя по всему городу. Затем изуродованный до неузнаваемости труп Грибоедова бросили в общую яму с телами убитых в тот день членов русского посольства.
Только много позже в результате длительных дипломатических переговоров тело Грибоедова с велеречивыми извинениями было передано России. Оно было настолько обезображено, что опознали Грибоедова только по руке, простреленной пулей Якубовича во время знаменитой так называемой четверной дуэли. Напомним о ней. Поводом для дуэли стала легкомысленная идея Грибоедова привезти балерину Авдотью Истомину на квартиру своего друга графа Завадовского, безуспешно ухаживавшего за нею. Истомина провела у Завадовского двое суток. Об этом стало известно ее любовнику кавалергарду Василию Шереметеву, который немедленно вызвал Завадовского на дуэль. Секундантом Завадовского стал Грибоедов, Шереметева — корнет уланского полка Якубович. По условиям дуэли в случае гибели одного из дуэлянтов стреляются их секунданты. Случилось так, что Шереметев погиб. Предстоял поединок между Грибоедовым и Якубовичем. Однако начавшееся следствие по делу о дуэли не позволило противникам встретиться сразу. Дуэль отложили. Но она состоялась. Грибоедов встретился с Якубовичем на Кавказе, на пути следования к месту службы в Персии. К тому времени прошли годы, страсти более или менее улеглись, и смертельного исхода поединка никто не желал. Якубович прицелился в ногу Грибоедова, но попал в мизинец его левой руки. Грибоедов вообще выстрелил в воздух.
Мы бы не рассказывали так подробно об этой истории, если бы не два обстоятельства. Во-первых, мать Грибоедова, перепуганная возможным исходом первой дуэли, бросилась к своим влиятельным родственникам и знакомым, умоляя их помочь удалить сына из Петербурга. И добилась-таки назначения его в Персию. Во-вторых, как мы уже знаем, исключительно благодаря отстрелянному мизинцу был опознан труп Грибоедова.
Известие о смерти Грибоедова застало Нину Чавчавадзе на последних сроках беременности. У обезумевшей от горя женщины случились преждевременные роды. Ребенок прожил всего один час, но, как утверждает это сама мать, его успели окрестить и дать имя Александр, в честь трагически погибшего отца.
Похоронен Грибоедов, как он просил об этом Нину Чавчавадзе, в Тифлисе, в монастыре Святого Давида на горе Мцатминда. На могильном памятнике начертано: “Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!”
Убитая горем Нина Чавчавадзе прожила после смерти мужа 28 лет. Всю свою жизнь ходила в черном, ни на один день не снимая траура по погибшему мужу. Отвергала все ухаживания и так и не вышла второй раз замуж. В Грузии ее верность трагически погибшему мужу стала легендарной. Ее прозвали Черная Роза Тифлиса. Скончалась она в возрасте 41 года от холеры, неожиданно разразившейся в Тифлисе. Похоронили Нину Чавчавадзе в том же монастыре Святого Давида, рядом с могилой мужа.
Через сто лет после описанных событий петербургскому городскому фольклору стал известен еще один пример подобной супружеской верности. На этот раз — мужской. История, которую мы хотим рассказать, воскрешает к жизни имя ныне полузабытого писателя, одного из интереснейших представителей Серебряного века русской литературы Федора Кузьмича Сологуба. Настоящая фамилия Сологуба Тетерников. Выбрать в качестве псевдонима фамилию пушкинского приятеля графа Соллогуба без одной буквы “л” будто бы подсказал ему поэт Н. Минский.
Сологуб начинал свою служебную карьеру со скромной должности инспектора гимназии в захолустном городке Крестцы Новгородской губернии. Прославился как автор эротического, пронизанного мистикой и пессимизмом романа “Навьи чары”. Но в богемных кругах Петербурга начала XX века был более известен как хозяин литературного салона. У него в 1905–1907 годах еженедельно собирались столичные поэты и писатели, среди которых были Александр Блок, Алексей Толстой, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Борис Зайцев, Вячеслав Иванов, Леонид Андреев и многие другие. Сологуб служил сначала преподавателем математики, а затем инспектором Андреевского народного училища, что находилось на Васильевском острове, в Днепровском переулке. Здесь же, в казенной квартире, Сологуб принимал друзей.
Это был замкнутый, суровый человек, похожий, по выражению Зинаиды Гиппиус, на “старого римлянина, совсем лысого и гладко выбритого”. Кирпич в Сюртуке, то ли с легкой руки Василия Розанова, то ли Зинаиды Гиппиус, называли его знакомые. Другие побаивались его неколебимого молчания и называли “каменным”. Третьи считали его колдуном и сыном дьявола. Он и сам не отрицал этого:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: “Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.
И Зинаида Гиппиус, благоволившая к Сологубу, посвятила ему четыре выразительные строчки:
Все колдует, все морочит
Лысоглавый наш Кузьмич,
И чего он только хочет
Колдовством своим достичь?
Нелицеприятную и мрачноватую характеристику хозяина дополнял и облик его квартиры. Если верить дошедшим до нас впечатлениям многих посетителей салона, она была “холодной”. Ее стены были сплошь увешаны изображениями героини древнегреческих мифов Леды в исполнении самых разных художников. Ледой он называл свою жену Анастасию Чеботаревскую. “Не квартира, а ледник какой-то”, — пошутил однажды один остроумный гость. Каламбур понравился, и название “Ледник” надолго закрепилось за домом Федора Сологуба.
После революции Сологуб и Чеботаревская решили эмигрировать. Оформили документы, получили разрешение, собрали вещи. Но случилось непредвиденное. Как гласит предание, накануне отъезда его жена, поэтесса, журналистка и переводчица Анастасия Николаевна Чеботаревская, его Леда, “сама”, как утверждал какой-то случайно проходивший мимо матрос, бросилась с Тучкова моста в Неву. Почему сама, да еще в тот момент, когда была уже оформлена заграничная виза на выезд, никто не понимал. Прагматики говорили, будто вмешалась ЧК. Романтики же утверждали, что “родная земля не отпустила”.
Федор Сологуб от эмиграции отказался, остался один, в смерть Чеботаревской не верил и, как утверждает легенда, до конца дней поджидал жену. Обеденный стол всегда сервировал лишним прибором. Даже когда у него собирались гости, молчаливо ставил дополнительную тарелку. Был уверен, что она вернется домой, прислушивался к шагам за окнами, к звонку в передней.
Чеботаревская погибла в пасмурные декабрьские дни, и с тех пор Сологуб повторял: “Я умру от декабрита”. В конце жизни он впал в мистицизм, делал невероятные математические вычисления, утверждал, что хочет доказать существование загробного мира, в котором он обязательно встретится со своей Анастасией. Сологуб и в самом деле с ней встретился. По весне ее тело всплыло чуть ли не под самыми окнами его дома. Ее похоронили на Смоленском православном кладбище.
Умер Федор Сологуб в 1927 году, в собственной квартире, в полном одиночестве и был похоронен на Смоленском кладбище, рядом с могилой своей жены. В 1950-х годах его могилу отметили мраморной плитой.
5
Как известно, ни время, ни приобретенный человечеством опыт бремени страстей не облегчает. Оно остается таким же тяжким, а порою непереносимым. В декабре 1925 года в Ленинграде, в гостинице “Англетер” покончил жизнь самоубийством Сергей Есенин.
Есенин считал Ленинград своей поэтической родиной. И, живя в Москве, постоянно мечтал уехать в Северную столицу. “Надоело мне тут. Мешают мне”, — не раз признавался он друзьям. Здесь ему и в самом деле мешали частые длительные запои с московскими приятелями. Здесь он постоянно скандалил и дебоширил. Здесь его не реже двух-трех раз в неделю забирали в милицию. Здесь, в Москве, с легкой руки другого “литературного” хулигана Владимира Маяковского, родилась и распространилась по всей стране злая поговорка: “Шумит, как Есенин в участке”. Пьянство Есенина стало в Москве притчей во языцех.
Близкий друг Есенина Анатолий Мариенгоф утверждает, что “в последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки”. Его лечили то в стационарных клиниках, то в санаториях. Он был любимцем правительства, и его, как национальную ценность, старались сберечь. Но ничто не помогало. Он отовсюду вырывался. Не случайно, опережая литературную славу, росла его слава пьяницы и хулигана. Только уголовных дел за хулиганство и драки в общественных местах на Есенина было заведено двенадцать. Наконец он, похоже, не выдержал. 7 декабря 1925 года прямо из московской психиатрической клиники, где он в очередной раз пытался вылечиться от алкоголизма, Есенин телеграфировал своему ленинградскому другу Эрлиху: “Найди немедленно две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград”.
Кроме того, личная жизнь Есенина в Москве была окрашена в истерические скандальные тона его бурного романа с американской дивой — танцовщицей Айседорой Дункан, Дунькой Советской, как ее окрестили в Москве. Скандалы начинались битьем зеркал в ресторанах и оконных стекол в гостиницах и поездах, пьяными драками с обязательным вызовом полицейских, а то и карет “скорой помощи” и заканчивались слезливыми просьбами о прощении и непременным примирением.
Айседора была старше Есенина на восемнадцать лет, и молодые ровесники Есенина издевались над влюбленным в заморскую “старуху” рязанским парнем, даже не подозревая, какой болью это может отозваться в доверчивом сердце впечатлительного поэта. Когда Есенин с Айседорой улетели на самолете в турне по Европе, в Москве из уст в уста передавали злую эпиграмму:
Есенина куда вознес аэроплан?
В Афины древние, к развалинам Дункан.
Бурлящая в них обоих нечеловеческая страсть постепенно выкипала, и в конце концов они разошлись. Но похоже. бремя страсти Есенину сбросить с плеч так и не удалось. По невероятной иронии судьбы Есенин покончил с жизнью в спальне того же гостиничного номера, где однажды, будучи в Петрограде, уже останавливался с Айседорой. Рядом с телом Есенина нашли записку, написанную кровью из вскрытой им собственной вены. Кому была адресована эта предсмертная записка, кажется, так и не установлено:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
А еще через пять лет ушел из жизни по собственной воле другой великий поэт Владимир Маяковский, мучимый теми же непереносимыми страстями человеческими.
Принято считать, что Маяковский — московский поэт. Это действительно так. С Москвой он связан гораздо теснее, чем с городом на Неве. Однако есть два обстоятельства, которые дают все основания считать Маяковского петербургским поэтом. Во-первых, романтический образ революции, который он на протяжении многих лет создавал в своих стихотворениях и поэмах, неразрывно связан с Петербургом, а затем с Петроградом и Ленинградом. И, во-вторых, личная жизнь Маяковского драматическим образом переплетена с его петербургскими друзьями Лилей и Осипом Бриками. Их странное и непонятое многими современниками существование втроем наложило неизгладимый отпечаток на всю жизнь поэта, а по некоторым свидетельствам, стало одной из причин его самоубийства. Страстно влюбленному Маяковскому не раз приходилось выслушивать от любимой женщины откровенные проповеди свободной любви и признания в том, что с Маяковским ей хорошо, но любит она только своего законного мужа. При этом Осип Брик мог стоять тут же, у дверей спальни, откуда только что вышли ничуть не смущенные Лиля и Маяковский, и снисходительно внимать откровениям своей освобожденной от общепринятой морали эмансипированной супруги.
Впрочем, в богемной среде мода на “брак втроем” была довольно распространенной еще с начала XX века. Ее страстными апологетами были Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Вячеслав Иванов и многие другие. Они утверждали, что “брак вдвоем” — ветхозаветный общественный институт и он давно уже отменен Новым Заветом. После революции эта религиозная система взглядов на брак была заменена революционной теорией “стакана воды”, согласно которой удовлетворение страсти приравнивалось к утолению жажды. Активным проповедником новых половых отношений была Александра Коллонтай. В фольклоре сохранилась даже поговорка: “По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!” Так что к бытовому поведению Маяковского общество относилось снисходительно и терпимо. Об этом можно судить по шуточному завещанию, пародирующему стиль Маяковского, которое составили ироничные, но вовсе не безжалостные остроумцы того времени:
Товарищ правительство!
Покорми мою маму,
Ольгу согрей и другую сестру.
Заодно и согрей уж гулящую Лилю,
А я себе спокойненько умру.
Хватит волноваться,
Счастливо оставаться.
Брики жили недалеко от дома, где жил Маяковский. Они часто общались. Осип Брик считался теоретиком литературы, выступал с лекциями и докладами по стихосложению. Однажды на дверях их дома кто-то написал: “Здесь живет не исследователь стиха, а следователь ЧК”. Среди творческой интеллигенции в то время ходила эпиграмма, авторство которой приписывали Есенину:
Вы думаете, что Ося Брик —
Исследователь русского стиха?
А на самом деле он шпик
И следователь ЧК.
Насколько осведомлены были современники, стало ясно только позднее, когда в архивах ЧК обнаружились удостоверения сотрудников этой организации. Среди них числились и друзья Маяковского. Удостоверение Лили Брик имело номер 15073, Осипа — 25541. Впрочем, это было время, когда вся страна усилиями органов внутренних дел опутывалась сетью тайной полиции, и был ли вовлечен в эту смертельно опасную пляску жизни и смерти сам Маяковский, можно только предполагать. В смерти Маяковского молва обвиняла не только Лилю Брик. Известна легенда о том, что незадолго до самоубийства поэта первый заместитель наркома внутренних дел СССР Яков Агранов, кстати, находившийся в тесных дружеских отношениях и с Лилей Брик, и с Владимиром Маяковским, подарил ему пистолет, будто бы сказав при этом: “Если ты мужчина, то ты знаешь, как с ним поступить”.
Но если не прямая, то косвенная вина Лили Брик в гибели Маяковского для многих исследователей жизни поэта очевидна. Впрочем, если даже это и так, Лиля Брик сполна расплатилась с Маяковским. По некоторым сведениям, знаменитая фраза Сталина о том, что “Маяковский был и остается величайшим поэтом советской эпохи”, принадлежит ей. Как известно, некоторое время после трагической гибели поэта имя Маяковского было забыто. Его мало упоминали в прессе, на него редко ссылались, мало цитировали. И тогда Лиля решила обратиться с личным письмом к Сталину. Там-то она и напомнила “вождю всего прогрессивного человечества”, что сделал своим творчеством Маяковский для партии Ленина–Сталина. Формула, предложенная Лилей, понравилась. Оставалось только присвоить ее себе и донести до советского народа.
Ко всему сказанному добавим, что до конца своих дней Лиля Юрьевна Брик не снимала золотое кольцо, которое подарил ей Маяковский в 1920-х годах. По всей наружной окружности кольца была выгравирована повторяющаяся без пробелов аббревиатура, состоящая из заглавных букв ее имени, отчества и фамилии: ЛЮБ. Следовавшие друг за другом буквы составляли бесконечно повторяющееся одно-единственное слово: “ЛЮБЛЮБЛЮБЛЮБЛЮ…”.
Таким же верным, преданным и влюбленным “щеном”, как он сам себя называл в письмах к Лиле, оставался и Маяковский. А о том, как нежно и тонко умел любить этот громоподобный трибун революции, хорошо известно исследователям его жизни и творчества. О том же рассказывают легенды. Однажды, находясь в Париже, Маяковский влюбился в русскую эмигрантку Татьяну Яковлеву. Но она не могла принять его безудержную страсть и отказалась уехать с ним в Москву. Маяковский уехал один, но перед отъездом весь свой немалый гонорар за выступления во Франции перевел на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным услоием, чтобы Татьяне Яковлевой ежедневно приносили домой букет самых роскошных цветов. Французская фирма с солидным именем в точности выполнила указание сумасбродного русского клиента. Каждый день, невзирая на погоду, время года или иные обстоятельства, в квартиру Татьяны Яковлевой раздавался звонок. За дверью стоял посыльный с букетом “фантастически красивых цветов” в руках.
Он протягивал букет, сопровождая его единственной фразой: “От Маяковского”. Это продолжалось даже во время оккупации немцами Парижа. По утверждению самой Татьяны Яковлевой, во время войны “цветы от Маяковского” в буквальном смысле спасли ей жизнь. Она продавала их на бульваре.
Он не раз доказывал свою любовь и Лиле Брик. Однажды она потребовала от Маяковского невозможного: добыть для нее автограф самого Блока. Футурист Маяковский, совсем еще недавно призывавший “сбросить Пушкина с корабля современности”, не представлял себе, как он сможет обратиться с такой просьбой к последователю Пушкина, Тютчева и Фета, символисту Блоку, холодное отношение которого к авангардистской поэзии было общеизвестно. Однако ослушаться всесильной Лили он не мог. И он выпросил-таки у Блока автограф для нее.
6
В Петербурге, на углу Невского проспекта и набережной реки Фонтанки стоит дом, который по традиции, дошедшей до нас из старого Петербурга, называли “Литературным домом”, хотя на самом деле здание появилось только после Великой Отечественной войны. Дом был построен в 1944–1950 годах по проекту архитекторов И. И. Фомина и Б. Н. Журавлева на месте разрушенного авиабомбой во время блокады старинного дома. Крышу дома украшает скульптурная композиция “Рабочий и колхозница”. Сохранилась легенда о том, что моделями для них служили сам архитектор Журавлев и его жена.
До войны на месте этого дома стоял большой четырехэтажный доходный дом, принадлежавший купцу А. Ф. Лопатину. Его не зря называют “Литературным”. Здесь в разное время жили и работали В. Г. Белинский, А. А. Краевский, И. И. Панаев, Д. И. Писарев, И. С. Тургенев, бывали Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский и многие другие деятели отечественной литературы.
В 1837 году в доходном доме Лопатина снимала квартиру талантливая актриса Александринского театра Варвара Николаевна Асенкова. Умерла Асенкова рано, в возрасте 24 лет, от чахотки. Ее смерть вызвала в Петербурге целую бурю толков и пересудов. Говорили, что она приняла яд, не выдержав травли завистников, среди которых главной была Надежда Самойлова. Так это или нет, судить не нам, но после смерти Асенковой все ее роли перешли к сопернице.
Как и положено в театральном мире, Асенковой увлекались, ее любили, из-за нее случались скандалы. Один из них дошел до нашего времени в цикле анекдотов о Пушкине. В Александринском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: “Мальчишка, дурак!” Пушкин отвечал: “Ошибка, старик! Что я не мальчишка — доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я — Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую”.
Надо сказать, что этот старинный анекдот сохранил для потомков одну исключительно любопытную и немаловажную деталь. Первоначально Асенкова и в самом деле не вызывала восторга избалованного петербургского зрителя. Ее подлинный талант проявился гораздо позже. И Пушкин, который впервые увидел ее на сцене всего лишь за полтора-два года до своей гибели, когда Асенкова впервые только появилась на александринской сцене, имел все основания быть недовольным ее игрой.
Согласно легендам, у Асенковой остался сын, отцом которого петербургская молва считала императора Николая I. Впрочем, император был далеко не единственным поклонником актрисы. В нее был страстно влюблен граф Яков Иванович Эссен-Стенбок-Фермор. Если верить фольклору, то именно благодаря этому обстоятельству Невский проспект обогатился таким заметным сооружением, как Пассаж. Будто бы граф построил его в память актрисы на том месте, где он в последний раз ее видел.
О старом, еще довоенном доме Лопатина в арсенале городского фольклора сохранилась удивительная старинная легенда. В ней рассказывается о какой-то женщине преклонного возраста, которая пришла однажды в этот дом, поднялась на самый верхний этаж, позвонила в квартиру, дождалась скрипа открываемой двери и на глазах отворившего дверь мужчины выбросилась из лестничного окна. Ударившись головой о чугунную плиту, она погибла, и “долго во дворе стояла лужа крови”.
Рассказывали, что эта пожилая женщина жила где-то на окраине города вместе со своей молодой воспитанницей. Судьба распорядилась так, что обе женщины одновременно полюбили одного чиновника, который, к огорчению старшей, предпочел молодую. Влюбленные повенчались и перебрались жить в центр города. Однажды женщина отправилась в город и разыскала дом своей воспитанницы. Что случилось потом, мы уже знаем. С тех пор по вечерам тень этой несчастной “подстерегает запоздалых жильцов мужского пола и раскрывает им свои безжизненные объятия”.
Сегодня дом на углу Невского и Фонтанки находится в процессе реставрации. Его разобрали до основания, чтобы затем, в немалой степени под давлением общественности, восстановить исторический вид старого фасада. И если это случится, то сохранится и память места с ее реальной историей литературного дома и фантастической мифологией одного из петербургских фольклорных памятников нечеловеческой любви и человеческих страстей.
И в заключение рискнем перефразировать сказанное некогда английским писателем, драматургом и эстетом Оскаром Уайльдом. Оскар Уайльд, человек, воспитанный на тысячелетней европейской культуре с давними средневековыми традициями городского фольклора, говорил о домах с привидениями. Мы же скажем по-другому: “Дома с легендами и преданиями стоят намного дороже”.