Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2013
Сергей Васильев
Лермонтов
Чеченцы злые с Кавказских гор,
Офицерство русское, оказавшееся в тумане,
Спесь и злость к тем, кто шел чести наперекор,
Русалка, плещущаяся в Тамани.
Презренье к властителям и подлецам,
И все оказывается проще простого:
Проживи еще лет десять этот пацан —
Не было бы ни Достоевского, ни Толстого.
Стансы-6
Опять пошли сплошные Фермопилы,
Эгейское море не перейдешь ведь вброд.
Взяться б теперь за топоры да вилы,
Да некому — обмельчал народ.
Персы — народ, конечно, хороший,
Но куда лучше царь Леонид.
Пусть давно укрыт он смертной порошей,
Но голова от него до сих пор звенит.
И как Господу ни груби ты,
Как ни цель мою душу влет, —
Все они будут разбиты,
Как этот персидский флот.
Все пройдет: и горечь земли корявой,
И румяность твоих ланит.
Но в памяти, иногда дырявой,
Останется царь Леонид.
* * *
Солнцем палима, луной палима,
Приходит черная ночь налима,
Который кормится подо льдом,
Чтоб растаять потом.
Он то жемчужный, а то зеленый,
А то в стеклянную твердь влюбленный,
А то колючий, как еж, —
Как его грусть поймешь?
Можно опять опустить бородку,
Но на страшную сковородку
Приходит опять налим,
Если не разозлим.
* * *
На российском этом диком морозе
Холодно, знаешь, не только розе,
Холодно и мне, и тебе.
Только не надо теперь о прозе
И не надобно о судьбе.
Ты не такая уж светская дама,
Чтобы не помнить про Мандельштама,
Чтобы меня забыть.
Пусть болит по-прежнему ребро Адама —
Так уж тому и быть.
* * *
Колодезь глубок, а откуда вода живая?
Плакает голубок, грустную жизнь взрывая.
Вечность не всласть, если рядом стоны подранка.
Откуда взялась эта самаритянка?
Но она рассказала Ему про фарисеев
На дне городского вокзала, кривду рассеяв.
А Христос, улыбнувшись, сказал, что фарисеи
Будут тысячу лет еще жить в Расее.
* * *
Семь свечей и семь очей,
Голос светлый, как ручей,
Но когда ты выше неба,
Знаешь, ты уже ничей.
И молчит, молчит народ,
Кровушки набравши в рот, —
Он Тебя уже не любит,
А совсем наоборот.
Рухнул Рима пьедестал,
Павлом Савл угрюмый стал,
Даже Петр, забыв про камень,
Чудеса являть устал.
Мы не помним и о том,
Как глотали горе ртом —
Вот уж два тысячелетья
Во грехе горим святом.
Чувство праведной вины
Ярче ягод белены.
Мы зовем друг друга в гости,
Приглашаем на блины.
Ни распятий нет, ни плах,
Стражники не при делах,
И глядит на нас с улыбкой
Тот, кто слаще всяких благ.
* * *
Роскошен Гефсиманский сад,
Над ним, как яблоки, висят
Созвездья и визжат игриво
Стада небесных поросят.
Христос, прямой, как римский меч,
Толкает пламенную речь,
Но от печальных уст Иуды
Его уже не уберечь.
И звездный хмурится пастух,
И взор небес уже потух,
И на рассвете вдохновенно
Кричит, кричит, кричит петух.
Потом Варавва и Пилат,
Духовный мор, духовный глад,
Крест и распятье — вянут уши
От птичьих горестных рулад.
Потом толпы безумный шквал —
Кто горевал, кто ликовал.
Желчь с уксусом — напиток славный,
Блажен тот, кто его пивал.
И средь высокой этой тьмы,
Объявшей гладкие холмы,
Не Он был вовсе иллюзорен,
А иллюзорны были мы.
* * *
Мишель Монтень был прав: любые перемены
Ведут лишь к худшему — то казни, то измены,
То женщины невиданной длины,
Которые зовут нас на блины.
А на Руси невиданная слякоть —
Ни хохотать не хочется, ни плакать,
Ни перемен — пусть жизнь уходит в тень,
А в памяти опять Мишель Монтень.
* * *
Борису Вахлакову
Пленяясь грамотой букварной,
Порой смешной, порой коварной,
Он думает о том, что разум
Нам никогда не обрести,
Поскольку в жизни этой тварной
Удобнее быть дикобразом,
Чем языку придать товарный
Вид — ты, Господь, меня прости!
Но без Бориса Вахлакова
Все было б слишком бестолково —
Ни света в сумрачном окошке,
Ни солнца желтого в горсти.
Мерцают на балконе кошки —
Давно не видывал такого!
Свеча горит в глубокой плошке,
Чтоб нашим душам прорасти.