Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2013
Вера Чайковская
Вера Исааковна Чайковская — прозаик, художественный и литературный критик, искусствовед. Окончила филологический факультет МГПИ им. Ленина и аспирантуру ВНИИ искусствознания, кандидат философских наук. Автор сборника эссе “Удивить Париж” (1999), книги прозы “Божественные злокозненности” (2004), альбома “Светлый путь” (2004, 2005), книги “Три лика русского искусства XX века. Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов” (2006) и большого количества публикаций в журналах, газетах и сборниках. Живет в Москве.
Карл Брюллов: Игра с огнем
Если попробовать определить одним словом характер взаимоотношений Карла Брюллова с официальным Петербургом и его чиновниками в годы его триумфального возвращения из Европы в Россию (1835–1849), то словом этим будет сопротивление.
В художнике окончательно определился тот дух бунтарства, который пробудился в нем еще в отрочестве — во взаимоотношениях с отцом. Но там сопротивление в основном было скрытым, он не любил с отцом спорить, — тут оно проявилось в делах и поступках.
Ученики Карла, поочередно жившие в его квартире (Мокрицкий, Липин, Михайлов, Горецкий), во время его работы часто читали ему книгу. (Кстати, эту привычку он сохранил и в Италии, где в последние годы жизни ему и день и ночь читали вслух два молодых итальянских художника.)
Любимым его чтением было чтение о французской революции и деяниях Наполеона I, что едва ли способствовало “смирению” перед сильными мира.
Его “опыт сопротивления” к приезду в Петербург был уже достаточно велик.
В свое время он “выпал” из поля влияния чиновников Общества поощрения художников, решительно отказавшись от казенных денег и вздорных требований — так чиновники важно поучали его, что в “Итальянском полдне” (1827) он выбрал чересчур простонародную модель.
Во Франции, позванный преподавать рисование во дворец к императрице Гортензии — матери Наполеона III, он, приходя несколько раз, по его словам, “чуть не разорвал рот от зевоты” и ходить самовольно перестал1.
И вот такой человек оказался в России — “стране рабов, стране господ”, где, по известному выражению Николая Чернышевского, “сверху донизу все рабы”.
Карл был младшим профессором Академии художеств (профессором второй степени). Старшего ему не дали, так как он не писал академической программы. Профессором первой степени его сделают лишь через десять лет — в 1846 году.
Но он был европейской знаменитостью. Его знали при дворах Франции, Италии, Германии. Это давало ему “козыри”. Но были, конечно, и необычайное личное мужество, и свободная раскованность в поведении с “сильными мира”, и юмор, и дипломатия.
Николай I был упрям и самолюбив. Ценил торжественное, в византийском духе искусство и слащавую народность. Карла Брюллова он намеревался сделать своим придворным живописцем.
Но ему этого сделать не удалось! Карл ускользнул.
В наследии Брюллова, как пишет замечательная его исследовательница Э. Ацаркина, нет не только ни одной законченной композиции, но нет даже беглых набросков портрета царя. (При том, что есть, хоть их и немного и исполнены они без большого воодушевления, — эскизы и портреты его жены и детей2.) А ведь царь неоднократно предлагал (или приказывал?) Брюллову писать свой портрет!
Однажды, случайно столкнувшись с царем в Петергофе, Карл Брюллов отказался его писать, сославшись на отсутствие кистей, красок и палитры. В другой раз царь назначил время своего визита в академическую мастерскую Брюллова. Но, к радости художника, он на несколько минут опоздал (а считалось, что Николай I необычайно пунктуален). Брюллов тут же покинул мастерскую, оставив вместо себя приличного на вид и обходительного ученика — поляка Фаддея Горецкого. Тому и пришлось объясняться с явившимися в мастерскую через несколько минут Николаем I и статс-секретарем Владимиром Григоровичем. Императору только и осталось, что констатировать: “Какой нетерпеливый мужчина!”3
Несть числа рассказам о том, как Брюллов “ослушивался” приказов императора и что тот ему на это говорил (можно только гадать, с каким выражением лица — улыбаясь, хмурясь, сдержанно или гневно). “Ведь вот он какой!” (по поводу отказа Брюллова делать копию с работы не любимого им итальянского “академиста” Гверчино)4.
Эта фраза царя годится для всех случаев подобного рода.
Брюллов словно бы испытывает его терпение. Ставит в тупик. Раздражает. Но царь ничего не может с ним поделать. Пасует перед артистизмом и свободной раскованностью Брюллова. Может только выразить свое “монаршее неудовольствие”, о котором радостно шушукаются в академии, где полным-полно брюлловских недоброжелателей.
А Карлу словно только того и надо. Как когда-то давно в отношениях с “почтеннейшим” Обществом поощрения художников, он, кажется, готов повторять: “Этого-то я и хочу! До этого-то я и добиваюсь!”
В самом деле — не в тюрьму же его сажать?!
За “проделками” Брюллова с интересом, восхищением, завистью наблюдает весь Петербург. Злопыхатели объясняют их “дурным характером”. Спокойнее для собственного самолюбия.
Идет игра с огнем, но огонь — из любимых его стихий!
Вот император, проезжая мимо академии в санях, видит в окне курчавый профиль Брюллова, пишущего в халате на лестнице. Он останавливает кучера и идет в мастерскую Карла.
Молодые, быстрые ученики в страхе предупреждают учителя: идет сам Николай I! Он бросает кисти и краски, бежит наверх, на антресоли, где его спальня, и прямо в одежде бухается в кровать.
Император видит брошенные на лестнице кисти, но упрямо идет в мастерскую. Однако Брюллова нет и там.
Верный Липин, “сынишка”, бывший крепостной, которого Карл выписал из Москвы, говорит, что Брюллов ушел в спальню.
Император (вот упорство!) забирается на антресоли и видит лежащего в постели художника.
— Что с тобой? Ах, болен? Ну, выздоравливай! (Какая при этом на его лице улыбка? Кривая? Мнимовеселая? Досадливая?5)
В обществе шушукаются. Ведь мог бы получить кучу денег! Почести! Ордена!
“Враг самому себе!” — заключают наиболее трезвомыслящие и благоразумные.
А он продолжает в том же роде.
Заставляет императрицу при полном параде позировать ему на лошади под дождем.
Главный врач императрицы, суетливый доктор Маркус, бегает вокруг своей подопечной с шарфом над головой, убеждая уйти во дворец. Но изверг Брюллов, сидя в помещении, продолжает писать ее из окна. И императрица, в надежде на портрет, пренебрегает советами врача, мокнет под дождем.
Брюллов делает эскиз конного портрета. Император его одобряет. И все. Больше Брюллов к нему не притрагивается6.
Есть и еще вариант этой истории, более “острый”. Промокшая императрица видит, что на эскизе изображена не она, а голова ее лошади. И больше на сеансы не является7.
В любом случае — налицо явное “непослушание”.
Брюллова, кажется, отвращает от продолжения работы любая реакция императора — и похвала, и неодобрение (Какой-то прямо-таки “стихийный” импульс свободной натуры.)
Как-то он пишет портрет его дочери, а император ставит стул и садится рядом, наблюдая. Брюллов прекращает работу. Император осведомляется, в чем дело. Карл отвечает, что рука дрожит8.
Как улыбнулся Николай I? Сухо? Досадливо? Мнимовесело?
Брюлловскую линию поведения с сильными мира продолжит Валентин Серов, который на замечание императрицы по поводу портрета супруга протянул ей кисть.
Вообще раскованный и живой стиль поведения Брюллова высшая чиновничья аристократия просто не понимала. Его юмор до них не доходил.
Так, графиня Клеопатра Клейнмихель, чей портрет Карла Брюллова с трудом уговорили написать (а ее высокопоставленного мужа писать так и не уговорили!), рассказывала, что ездила на его сеансы “дрожа”.
Вот он во время работы над портретом Клеопатры Петровны жалуется, что сегодня его графиня очень его беспокоит.
— Какая графиня? — дрожа, спрашивает Клеопатра Петровна, подозревая подвох.
— Левая рука (у Карла разыгрался ревматизм).
— Почему же она графиня? — едва не плача спрашивает гостья.
— Ничего не делает, — отвечает хозяин, скрывая улыбку.
Тут задрожишь! Сплошные загадки!
Император, увидев начало портрета мадам Клеопатры, нашел его непохожим.
Как, вероятно, обрадовался Брюллов! Теперь был повод его оставить.
И никакие курьеры, фельдъегери и адъютанты, посылаемые важным чиновником, ее мужем, — тут уже не помогли. Император не одобрил. А портрет был заказан для него9.
Ура!
(А в другом случае для отказа продолжать — противоположный резон — одобрил).
Ходит по канату. И не падает. Император тоже не до конца понимает (или делает вид, что не понимает), в какую игру с ним играют.
В конце концов императорское семейство будет запечатлено заезжим французом, академиком Орасом Верне. Там все будет понятно и подходящим образом подано: августейшее семейство в виде рыцарской кавалькады мчится в Царском Селе (“Карусель”, 1843). Изобразил Верне и самого Николая I — величественным, важным, неприступным, с холодным “гипнотическим” взглядом.
А Карл Брюллов счастливо уклонился от обязанности быть придворным портретистом. (Как выразился Пушкин в стихотворении “Из Пиндемонти”: “И не ропщу о том, что отказали боги мне в сладкой участи оспоривать налоги”.)
Карл не человек “высшего света”, хотя его туда упорно зовут. Своим ученикам он говорит, что когда ближе познакомишься с аристократами, видишь их пустоту.
Он с теми, кто по-студенчески свободен, легок на подъем, не обременен семейством, вещами и денежными обязательствами.
Он один из первых в России (на пару с Пушкиным) свободных художников.
Студенческая свобода до конца дней, кажется, так и останется его идеалом, свобода творческой личности, которая не подчиняется ни тирании царя, ни дворцовому этикету.
О неподчинении этикету есть забавный рассказ.
Императрица Александра Федоровна пожаловала в его мастерскую посмотреть “Осаду Пскова”. Ее сопровождали свита и граф Матвей Виельгорский, музыкант-любитель, знакомый Карла. Ей (как и царю) начатая работа понравилась (не это ли отвратило от нее Карла?). В знак одобрения императрица протянула Карлу руку. Держит ее на весу — Карл не шевелится. Тут, должно быть, и она улыбнулась несколько кривовато.
Что должен был сделать Брюллов по этикету (как после объяснил ему Виельгорский)?
Встать на одно колено и облобызать протянутую к его губам ручку10.
Непредставимо!
Даже если бы он знал этикет — увернулся бы, ускользнул, отшутился.
Как говаривал Чацкий: “Я езжу к женщинам, да только не за этим!”
Если уж поцеловать ручку даме, то от души, а не исполняя сухой дворцовый ритуал!
Нарушать ритуалы Карл начал с самого своего приезда в Петербург. И не только дворцовые, но и канцелярские, академические, чиновничьи.
Его чествование в Академии художеств летом 1836 года было заранее “срежиссировано” и исключало любую импровизацию. Тем не менее Карл ухитрился нарушить чиновничий “сценарий”. Вклинился со своим личным тостом в честь учивших его профессоров, что было не запланировано и, должно быть, вызвало у академических чиновников нервическую оторопь.
Один из этих профессоров, Андрей Иванович Иванов (отец гениального живописца), был уже в немилости у начальства. По воле Николая I он был отрешен от преподавания в академии. Другого — академика Алексея Егорова — царская кара ожидала впереди.
Во время торжественной церемонии на Карла хотели надеть лавровый венок, но он уклонился, указав на Андрея Иванова, — венок достался тому.
За церемонией наблюдал будущий ученик Брюллова Аполлон Мокрицкий. (Наш Аполлон учился у двух гениев, скромного Алексея Венецианова, не допущенного до преподавания в академии и организовавшего собственную художественную школу, и у Карла Брюллова, к которому он перебежал от Венецианова.)
Но у самого Аполлона не оказалось ни поэзии Венецианова, ни блеска Брюллова. Василий Перов, учившийся у Мокрицкого в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, с горечью писал о себе, что у него “не было учителей”.
Этому новому поколению художников, будущих передвижников, импрессионистов и модернистов, приходилось ориентироваться не на “отцов”, а на “дедов”: Александра Иванова, Карла Брюллова. (Недаром Репин так восхищался монахом на неоседланной лошади в “Осаде Пскова”, Николай Ге, увидев брюлловский портрет Самойловой, сразу понял, как писать прежде не удававшийся этюд, а Константин Коровин сделал копию брюлловского портрета Яненко, поразительного по игре светотени и лирической проникновенности. Но это я к слову.)
Так вот Мокрицкий наблюдал за чествованием Брюллова и позже описал впечатления в дневнике. В “Мастере и Маргарите” Иешуа сетует, что ученик записывает за ним все неправильно. Впечатление такое, что и Мокрицкий приписывает свои “восторги” Брюллову, который, как кажется, рвался поскорее уйти от всех этих пышных и холодных “официальных” церемоний. Не “этикетный” был человек и в этом!
Но там, где нужно было “возвысить голос”, отстаивая правду, — он его возвышал.
В 1840 году вокруг академика Егорова, бывшего брюлловского учителя, завязалась борьба, в которой на одном полюсе был Николай I, а на другом — Карл Брюллов. Царь, которому не понравились написанные Егоровым для церкви в Царском Селе иконы, послал в Академию художеств гневный запрос: достоин ли Егоров носить звание профессора? (Вспомним, как в нашем недавнем прошлом правительственные чиновники хотели лишить Андрея Сахарова звания академика, но Академия наук, к ее чести, воспротивилась.) Ситуации повторяются.
Профессора, входившие в совет академии, уже готовы были “сдать” Егорова, подтвердив высказывание Чернышевского о всеобщем рабстве, как со своего места поднялся возмущенный Карл Брюллов.
Он сказал, что придуманного советом ответа не подпишет. Напомнил о заслугах Егорова перед российским искусством и что считает себя его учеником.
После пламенной речи Карла “все громко заговорили в пользу старика Егорова”, как пишет М. Железнов. Президент Академии художеств Оленин благоразумно удалился, а совет не принял решения государя11.
Николай I Егорова все равно уволил, но благодаря Карлу Брюллову совет академии сохранил лицо.
Евгений Баратынский сетовал на свой “железный век”, когда в сердцах воцарилась “корысть”. Может быть, свобода Карла Брюллова держалась на больших гонорарах?
О, нет! Хотя деньги он не “презирал”,— они и впрямь освобождали. Но и тут он вел себя широко и очень избирательно.
Для дочери Николая I, великой княгини Марии Николаевны, он писал “Бахчисарайский фонтан”. Писал долго, закончив только в 1849 году — накануне своего отъезда из Петербурга.
Сначала он хотел работу ей подарить. Но рассудив, что она вовсе не бедная женщина, назначил цену. Однако выяснилось, что она денег ему не передала, тогда он и картину попридержал (вызвав испуг своего окружения). Поступили денежки — он послал картину да в подарок восточную акварель.
Не мелочен был Карл Павлович, широк по натуре! Но и тут его преследовала клевета. Один из “доброжелателей” пишет, что Брюллов жалел денег на копеечные лекарства и считал сахар в сахарнице12.
Я так и вижу его слугу Лукьяна, лукавого малоросса, воровато припрятывающего приглянувшиеся хозяйские вещицы в деревенский сундучок. Рассеянный Карл, у которого все сувениры из заграничных вояжей лежали и стояли в беспорядке, вдруг случайно заметил пропажу какой-то ценной для себя вещи. И отругал слугу. А тот распустил слух, что барин считает куски сахара. Может, и сосчитал (добавлю я), чтобы уличить воришку слугу, удостовериться в своей правоте (и беспечно махнуть рукой).
Очень многие факты его биографии говорят о широком отношении к деньгам. Он писал не из-за денег, и его невозможно было уговорить за большой гонорар писать то, что ему не нравилось.
Это было почти физиологической реакцией. Недаром он говорил, что его “тошнит” от тех или иных произведений. Писал тоже всегда “свободно” — по велению сердца.
Своих друзей-художников он писал даром. Однажды, проездом через Варшаву, он оказался в доме важного польского пана. Тот заставил его ждать в приемной, а потом заказал портрет. Взбешенный Карл выкрикнул, что всех денег этого пана не хватит, чтобы его оплатить…
Да, но получается, что “зайчишка” всегда переигрывал “волчару”, как в известном мультфильме.
О, нет! И император мог наносить (и наносил!) жестокие удары.
Николай не дал Карлу расписать заново отстроенный после пожара Зимний дворец (а тому очень хотелось выступить в роли Микеланджело).
Не дал расписать Пулковскую обсерваторию, построенную братом Александром. А Карл, предвкушая работу, стал даже посещать лекции по астрономии в университете.
Николай поддержал Монферрана в споре зодчего с Брюлловым. Исаакиевский собор казался Карлу слишком мрачным и массивным, вне традиций национальной архитектуры. (“К чему эта мрачная масса?” — говорил художник.)
Он едва не отстранил Карла от работы над росписью плафона в соборе, и только голос общественности помешал ему это сделать…
“Осада Пскова”… Пожалуй, самая болезненная неудача…
Брюллов давно мечтал об исторической картине на национальный сюжет. Еще до возвращения в Россию, в Турции, читая “Историю…” Карамзина, он набрел на такой сюжет — осаду Пскова польскими войсками Стефана Батория.
На первой аудиенции у Николая I Брюллов “выдержал характер”, не согласившись писать то, что предлагал государь, — стоящих на коленях перед иконой Ивана Грозного с женой и взятие Казани, показанное из окна избы.
Брюллов дипломатично заметил тогда, что сюжет не хорош в плане живописи. И предложил свой — осаду Пскова.
Царь сухо согласился. А что было делать с упрямцем?!13
Брюллов взял холст, превышающий размером холст “Помпеи”, что говорит о нешуточных намерениях. Поехал с археологом и художником Федором Солнцевым во Псков — на места событий, но… Картина не задалась. Не сумела Карла полностью захватить, — а это было главным условием его удач.
Мне кажется, беда была в том, что этот сюжет не подразумевал элемента “личного участия”, как было в прежних исторических композициях, даже в “Гензерихе”. Тут не с кем было отождествиться, не на кого особенно гневаться, не было женского лица, которое бы составляло некую скрытую внутреннюю пружину действия. Оно оставалось холодно-эпическим, без романтической вовлеченности автора-творца.
А православное воинство с левой стороны холста с хоругвями, крестами и иконами не вызывало у “агностика” Брюллова (к тому же — лютеранина) никакого энтузиазма. Пыл и страсть он вложил лишь в образ монаха на неоседланной лошади, который действительно запоминается.
Охладев к картине, Карл не стал ее дописывать, несмотря на “придворные” ожидания.
Но это было очко не в его пользу — в незримом противоборстве с царем. Повторить успех “Помпеи” ему было не суждено. Подлинные удачи ждали его на других путях — на поприще портретиста. Притом портретиста не “придворного”, а свободного, выбирающего модели по собственному вкусу и усмотрению…
1 А. Корнилова, Вокруг Карла Брюллова (Обзор воспоминаний). В сб.: Памятники культуры. Новые открытия-1980, 1981. С. 380.
2 Э. Ацаркина, Карл Павлович Брюллов. Жизнь и творчество. М., 1963. С. 212.
3 См.: К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников, сост. и автор вступит. статьи Н. Г. Машковцев. М., 1961. С. 161.
4 Там же. С. 234.
5 Там же. С. 159.
6 Там же. С. 153.
7 См. А. Корнилова, Вокруг Карла Брюллова (Обзор воспоминаний). В сб.: Памятники культуры. Новые открытия-1980. Л., 1981. С. 385.
8 К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. С. 154.
9 Там же. С. 215–216 .
10 Там же. С. 199.
11 Там же. С. 200.
12 См.: А. Корнилова. Вокруг Карла Брюллова (Обзор воспоминаний). С. 358
13 К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. С. 133.