Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2013
Сергей Горюнков
Сергей Викторович Горюнков родился в 1945 году в Ленинграде. Окончил Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им В. П. Мухиной (1973). Член Союза художников России, график, автор иллюстраций к нескольким книгам. Член Союза писателей России, автор книг-исследований по герменевтике фольклорных и литературных текстов, по проблемам когнитивного управления и др. Член-корреспондент Петровской академии наук и искусств, консультант Отделения социальных технологий и общественной безопасности. Научный руководитель Общественного регионального когнитологического центра, автор научных публикаций по вопросам, связанным с теорией и историей культуры, с исторической семантикой, с проблемами структуры и динамики ментально-языковых процессов. Автор научно-популярных и публицистических статей в различных газетах и журналах, а также в электронных ресурсах.
О ПРЕДПОСЫЛОЧНЫХ ОСНОВАНИЯХ КУЛЬТУРЫ
Ожидание радикальной смены мировоззренческой парадигмы, возбужденное в свое время прогнозами В. И. Вернадского, витает над страной уже целое столетие. Но решающее слово здесь никем до сих пор не сказано: ситуация в методологическом отношении остается “зависшей”. Между тем именно проблематикой такой смены подспудно определяется главный нерв сегодняшней социально-политической реальности — тот общемировой кризис, который принято объяснять экономическими, финансовыми и прочими причинами, но который на самом деле является мировоззренческим кризисом: кризисом совести, кризисом понимания целей и смыслов человеческого существования, кризисом в осмыслении предпосылочных основ самой культуры.
В этой ситуации нелишне, видимо, дать своего рода “краткое введение” в существо проблематики, связанной со сменой мировоззренческой парадигмы.
ПСИХОСОЦИАЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ
“Разруха в головах”, говорить о которой с некоторых пор вошло в моду, непосредственно связана с утратой фундаментальных смыслоориентирующих предпосылок массового сознания. Поэтому для начала — несколько слов о том, как эти предпосылки устроены.
Любые суждения существуют не сами по себе, а как “верхушки айсбергов” — смысловых слоев, образующих предпосылочную систему того или иного высказывания. То есть у каждого высказывания есть некая более широкая предпосылка, в которую высказывание встроено как следствие из нее; у этой предпосылки есть еще более широкая предпосылка, а у более широкой — еще более широкая и так далее — вплоть до всеохватной картины мира. Так уж устроена смысловая структура языка — его “тезаурус”, почему и возможна наука логика, то есть наука выведения следствий из их предпосылок.
Но одно дело — смысловая структура языка как предмет изучения специалистов-когнитологов, а совсем другое — мышление конкретного “среднего” человека, далекого от рефлексии над собственными “говорением” и пользующегося в практике общения набором усвоенных с детства и юности лексических и семантических штампов. Далеко не всегда (скорее наоборот — очень редко) людьми осознается предпосылочная природа собственных высказываний. А отсюда и проистекает “разруха в головах”, когда суждения “субъектов говорения” не имеют под собой надежных предпосылочных оснований или исходят одновременно из предпосылок, несовместимых друг с другом и даже противоречащих друг другу.
Приведу для ясности пример, переводящий отвлеченный разговор о “предпосылках вообще” на язык широко известного предпосылочного тезиса о соотношении бытия и сознания. Вроде бы бесспорно, что с расстройства общественного сознания начинается расстройство всего “бытийного”: политики, экономики, науки, образования и т. д. (вспомним булгаковскую формулу: “Разруха туалетов начинается с разрухи в головах”). И вместе с тем не секрет, что единственно надежную основу реалистического мышления и рационального поведения современное массовое сознание, в том числе научное, продолжает усматривать именно в материалистическом мировоззрении с его главным постулатом о приоритете общественного бытия над общественным сознанием.
Налицо, таким образом, присутствие в современном массовом сознании двух взаимоисключающих друг друга предпосылок, с преобладанием конечного доверия не к основанному на практическом опыте факту первичности “того, что в головах”, а к довлеющей в умах теоретической установке на обратное (“материя первична, сознание вторично”). Но довлеющая в умах теоретическая установка, заставляющая закрывать глаза на факты, — это не что иное, как навязчивая идея. А предпочтение, оказываемое сознанием не фактам, а навязчивой идее, всегда считалось в медицине признаком шизофреничности этого сознания.
В нашем случае речь идет о массовой шизофрении, которую поэтому уместнее интерпретировать не в клиническом, а в психосоциальном смысле (суть явления от этого не меняется). Образованный человек, любящий напоминать о причине “разрухи в туалетах” и одновременно считающий себя материалистом (сторонником идеи приоритета материальных явлений над ментально-языковыми), — вполне узнаваемый психосоциальный тип. Он может казаться очень профессиональным, убеждая себя и других, что на определенном уровне социального развития возникает обратная зависимость общественного бытия от общественного сознания, — но настоящих доказательств, основанных на детальном изучении структуры и динамики ментально-языковых процессов, никогда не приведет, а лишь сошлется на “диалектику”, давно уже превращенную в средство ухода от сложных вопросов (более “продвинутые сошлются на “синергетику”). Он может достичь высших степеней социального успеха и общественного признания, — но в общей атмосфере психосоциальной шизофрении это будет означать лишь его особую, максимально выраженную адаптацию к данной атмосфере. Он может производить впечатление тонкого интеллектуала, — но, как заметил А. С. Пушкин, “тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки”1.
Психосоциальная шизофрения — это завершающая фаза процесса, в ходе которого овладевшая массами навязчивая материалистическая идея, принятая за саму собой разумеющуюся предпосылку коллективного сознания, начинает — уже в обход этого сознания — предопределять логику вывода из нее всех остальных следствий. А поскольку конечным следствием из установки на материализм является пресловутое “все позволено”, то неудивительно, что в атмосфере психосоциальной шизофрении возникает и соответствующий уклад жизнеустройства, пропитанный всеобщей коррупцией, асоциальностью и моральным разложением. И тем более неудивительно, что причину такой деградации “общественного бытия” наши “менеджеры” и их “эксперты” ищут где угодно, только не в содержимом собственных мозгов.
ТЕХНОЛОГИЯ “ПЕРЕВОДА СТРЕЛОК”
Историческая ответственность за то, что овладевшая массами навязчивая материалистическая идея до сих пор сохраняет в России видимость “научности”, лежит, несомненно, на советском обществоведении с его концептуальным фундаментом — теорией исторического материализма. Эта теория очень долго принималась за единственно надежный инструмент объяснения происходящих в мире процессов. Но перед лицом событий конца ХХ века она вдруг обнаружила свою полную практическую несостоятельность. Что и зафиксировали новейшие философские энциклопедии, где статьи “Исторический материализм” нет вообще2. А там, где она еще есть, этому понятию дается уничтожающее определение:
“Амбиции теоретиков и апологетов исторического материализма на придание ему статуса универсальной парадигмы социальной философии и социологии, основанной на позитивистских методологиях, натурализме в трактовке общества и причинно-механической модели мирообъяснения, были опровергнуты достижениями общенаучных и гуманитарных дисциплин ХХ столетия — новейшими макроэкономическими моделями, общей теорией систем, представлениями о нелинейных процессах, данными наук о массовых коммуникациях. Одновременно крушение социализма в Европе, наиболее общей санкцией которого на теоретическом уровне являлся исторический материализм, наглядно продемонстрировало реальные преимущества современных неортодоксальных социологических, политологических, психоисторических и прочих методик адекватного отображения и перспективной реконструкции хода исторического процесса. Серьезные сомнения европейских интеллектуалов в правомерности концепции неограниченного социального прогресса (сердцевины и “души” исторического материализма) также содействовали закату этой некогда модной идеологической доктрины социально-философского толка”3.
На практике несостоятельность теории выразилась в том, что явления, всегда относившиеся ею к вторичным (“надстроечным”), в действительности оказались фундаментальными, структурообразующими, чем и объясняется нынешний взрыв интереса к технологиям управления ими. Причем самое забавное, что на бессознательном уровне первичность “надстроечных” явлений не отрицалась материалистически-ориентированной властью и прежде, поскольку контроль над общественным сознанием изначально являлся для нее намного более приоритетным занятием, чем даже контроль над политикой и экономикой. А сегодня его главенствующая роль, помноженная на необъятные научно-технические возможности манипулирования сознанием, становится очевидной, как никогда раньше.
Очевидным становится и тот факт, что именно материалистическая идеология является необходимым условием эффективности контроля над общественным сознанием, поскольку именно она ответственна за “перевод стрелок” с самого главного — с того, что происходит в головах, на производное от главного — на структуру и динамику социально-экономических процессов. Отдельным специалистам, накопившим достаточно эмпирических доказательств зависимости коллективного поведения от политического, экономического, научного и прочего “фольклора”, давно уже ясно, что понятия “первичного” (“базисного”) и “вторичного” (“надстроечного”) пора менять местами. Но вбитая в подкорку материалистическая идеология продолжает по инерции определять специфику и характер современного массового сознания. А в итоге: следствия “разрухи в головах” продолжают приниматься за что угодно, только не за то, чем они являются на самом деле.
ЭМПИРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Вот несколько наглядных иллюстраций к вышесказанному.
Часто утверждается, что крах Советского Союза был предопределен чисто экономическими причинами. Указывают также на усугубившие их управленческие решения того времени, а также на влияние внешних сил. Но это все — внешняя, хотя и немаловажная сторона вопроса. А есть и его внутренняя сторона, связанная с “иммунной” спецификой позднесоветской коллективной ментальности.
Что это была за специфика? Она вытекала как следствие из эклектической комбинации двух разнородных смысловых структур. Одна структура — это унаследованный народным сознанием от религиозных пластов прежнего духовного опыта и взятый советской властью на вооружение идеал социальной справедливости. Другая структура — это не имеющее к идеалу социальной справедливости никакого отношения историко-материалистическое мировоззрение. Принципиальная разнонаправленность этих двух структур, насильственно соединенных в единую идеологическую конструкцию, и погубила в конечном счете советский проект. Дело в том, что пока малограмотный народ напрягался на стройках и гиб на войне, ему было не до теорий. Да и послевоенная трудная обстановка не располагала к ним. Но вот настали более спокойные и сытые времена, подросло новое, более образованное поколение, в сознании которого эклектическое сосуществование двух разнородных ментальных установок начало постепенно давать сбои. То есть новое поколение если еще и не понимало, то уже интуитивно чувствовало, что в своих реально складывающихся формах советский проект определяется не столько провозглашенным идеалом социальной справедливости, сколько своим научным обоснованием — материалистическим мировоззрением, а точнее — вырастающим из него и принципиально чуждым идее справедливости типом ментальности.
В этой ситуации перед советскими идеологами остро встал вопрос о соответствии идеала мировоззрению. Тут уж им пришлось напрягать мозги всерьез: изобретать, с одной стороны, “марксистско-ленинскую этику” как науку, а с другой — обуздывать крепнущий молодежный цинизм с помощью еще одного наспех сляпанного рычага управления — “Морального кодекса строителя коммунизма”. Но, как известно, ни одна из этих мер себя не оправдала. Заказное словоблудие советских философов уже откровенно раздражало, а построенный на плагиате из официально отвергаемых библейских текстов “кодекс” лишь усиливал общественный нигилизм. Этот-то нигилизм, насквозь пропитавший абсолютно все слои советского общества, от Политбюро до самых низов, и подкосил его. И он же открыто заявил о своем праве на существование к концу 1993 года, когда были доведены до своего логического завершения и юридически легализованы все скрытые, подспудные тенденции предыдущего политического строя.
Чтобы убедиться в правильности такого объяснения краха Советского Союза, достаточно задаться вопросом: почему ничтожные по нынешним меркам привилегии коммунистических руководителей страны вызвали в народе настоящее озлобление против них, приведшее к отстранению их от управления, а пришедшая в 90-х годах на смену коммунистам власть, несмотря на свой нескрываемый криминально-олигархический характер, аналогичной (по силе внешнего проявления) реакции в народе не вызывает? Ответ очевиден: народное озлобление вызывали вовсе не привилегии сами по себе, а лишь тот факт, что ими пользовались люди, претендовавшие — безо всяких на то моральных оснований — на роль “носитетелей идеологии социальной справедливости”. Новая же власть в той ее форме, в какой она сложилась в 90-е годы, на роль идеолога социальной справедливости никогда не претендовала, и никто (из трезвомыслящих людей) от нее этого не ждал. И сейчас не ждет. Все отдают себе отчет в происходящем, все смотрят по телевизору одни и те же бандитские сериалы, и у всех на слуху прозвучавшая в одном из таких сериалов “политтехнологическая” формула: “У молодежи должны быть идеалы, а у стариков — бабло”.
Вот еще один пример. Сегодня на самых высоких этажах мирового управления наблюдается откровенный криминально-уголовный разгул, выражающийся в насаждении группой частных банков по всему миру мошеннических правил денежного обращения. Будучи по своей сути проявлением антисоциальной групповой ментальности, этот криминально-уголовный разгул продолжает по псевдонаучной материалистической инерции называться “финансово-экономическим кризисом”. Но инерция слабеет, и становится все труднее скрывать истинную причину кризиса: разрушительную деятельность оседлавших мировой рынок социальных паразитов. Со скрипом, но приходит понимание того, что современный мир охвачен не финансово-экономическим кризисом, а идущей сверху, где больше безнаказанности, и заражающей своими метастазами нижние слои населения психологией социального паразитизма — психологией, утверждающей бессовестность и безнравственность как естественную якобы, “прагматическую” норму мышления и поведения. А паразитарная психология — это уже феномен, имеющий непосредственное отношение к мировоззренческой проблематике.
Или возьмем общераспространенную материалистическую трактовку национализма как явления, основанного на факторе “общей крови”. При ближайшем рассмотрении оказывается, что для сборки народа в нацию требуется наличие не только кровного родства (которым обеспечивается лишь предварительная — языковая — общность), но и комплекса определенных представлений, разделяемых всеми, кто желает принадлежать к нации. То есть нации создаются не столько общей кровью, сколько общей идеологией национализма. Подтверждение тому — реальная мировая история, полная примеров как стихийного, так и рукотворного создания наций на основе принятия ими (или навязывания им) того или иного комплекса мировоззренческих идей. Тем не менее в информационных играх СМИ и в манипулятивных технологиях политических кукловодов на первый план всегда выдвигается именно кровнородственный критерий, призванный, похоже, своей внешней “наглядностью” отвлечь внимание от скрыто-химерной сути симбиоза национальной идеи с материалистической ментальностью.
ИДЕЙНЫЙ РАЗБРОД И ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ВАКУУМ
Установкой на поиск материальных корней нематериальных явлений и создается та самая “разруха в головах”, тот самый мировоззренческий хаос, когда следствия принимаются за причины, а причины за следствия, когда теряется из виду связь явлений и процессов и когда в умах поселяется идейный разброд: “белые” и “красные” атеисты равно ненавидят и русское православие, и русское самодержавие, и друг друга; “советские” отвергают и “православных”, и “монархистов”, и “белых”, и “новых русских”; “новые русские” в гробу видят и “советских”, и “несоветских”, и вообще всю “эту страну”. Не говорю уже о том, что для русских “неоязычников” весь православный период отечественной истории — это не более чем “жидохристианство”, а для Русской православной церкви все, что было до нее и без нее, — достояние “зверей и скотов” (именно эти слова митрополита Киевской Руси XI века. Иллариона недавно повторил — почти дословно — патриарх Кирилл. См. противоположное мнение П. А. Флоренского: “…христианство не только не отменило, но и усилило, бесконечно углубило заповедь о почитании родителей. Вспомнить языческих своих предков — это значит исполнить христианский долг в отношении к ним”4).
Не то что разобраться во всем этом мировоззренческом хаосе, но даже просто осознать его как проблему отечественное обществоведение не в состоянии именно потому, что изначально является некритически заимствованным на Западе истматовским вариантом экономикоцентристской идеологии. Подчеркиваю: некритически заимствованным, потому что на самом Западе, в отличие от России, такая идеология никогда не исключала нематериалистических стратегий в отношениях с геополитическими противниками. Вовсе не случайно, например, заинтересованность современного Запада в чужих углеводородах тщательно маскируется под борьбу за свободу и демократию в странах с тоталитарными режимами. Тактика не новая: “на протяжении нескольких столетий так называемая западная рыночная экономика, понимая свою ущербность перед альтернативными моделями экономики, использует неэкономические методы борьбы с конкурентами… — политические, идеологические, духовные…”5
Речь идет о пресловутом “двойном счете” (о “цивилизованном лицемерии”) наших геополитических и идеологических оппонентов, в силу которого взаимодействие Запада с Россией на протяжении вот уже нескольких столетий выстраивается, говоря предельно откровенно и грубо, по схеме “подлец&дурак”. То есть с нами играют по правилам информационных технологий — по правилам, которым мы не обучались и которыми не владеем (что и неудивительно; ведь даже в истории Православной церкви уже к XVII веку сошла на нет идея преподобного Иосифа Волоцкого о необходимости борьбы со злом средствами “доброхитростной мудрости”). А усугубляется ситуация нашей хронической мировоззренческой обезоруженности тем, что сегодня против нас играет и значительная часть нашей собственной “элиты” (которая, впрочем, сама себя “нашей” не считает, поскольку на правах “администрации ничейного сырьевого региона” давно уже интегрирована в периферийные структуры глобальной элиты).
Но именно поэтому так остра встающая сегодня перед нами задача критического переосмысления всего заимствованного “на стороне” духовного опыта. Нам позарез необходимо полноценное научное мировоззрение. Нужны принципиально новые, реально работающие на оздоровление и консолидацию массового сознания идеи. Слишком уж ясно, что мировоззренческий кризис грозит нашей стране окончательным сломом. Провоцируя идейный раскол общества, он блокирует выработку долговременной культурной и социально-экономической политики и тем самым подрывает основы общественной, национальной и государственной безопасности России.
Как тут не вспомнить пророческое: “Без теории нам смерть, смерть, смерть!”6
ВЫБОР ОРИЕНТИРОВ
Предварительные шаги на пути противостояния “разрухе в головах” можно свести к фиксации следующих двух моментов.
1. У тех немногих специалистов, которым понятна истинная — мировоззренческая — подоплека кризиса, нет единых рецептов его преодоления. Одни считают, что следует полностью вернуться к религиозным ценностям в их традиционной форме, другие — что, наоборот, нужно полностью отказаться от них в пользу рационалистического стиля мышления, третьи — что нужно совместить традиционные ценности с достижениями материалистической науки, четвертые — что необходимо придумать нечто совершенно новое. То есть проблема преодоления “разрухи в головах” осознается как проблема свободного выбора некоего оптимального варианта из всего их потенциального множества.
2. Взгляд на мировоззренческий кризис как на проблему, решение которой целиком зависит от свободного выбора той или иной альтернативы, не оправдывается практическим опытом, а значит, во всех отношениях не состоятелен.
Поясню. Не состоятелен данный взгляд потому, что сформирован логикой историко-материалистических предпосылок, согласно которым “люди сами делают свою историю” (Ф. Энгельс). В реальной жизни этому самонадеянному убеждению всегда противостоит нечто не предусмотренное никакими теориями, а именно: то, что на религиозном языке называется “божьим промыслом”, а в быту выражается слоганом “Хотели, как лучше, а получилось, как всегда”. Поэтому реальные перспективы преодоления мировоззренческого кризиса уместнее связывать не с победой в конкурсе на придумывание “самой правильной идеи”, а с переходом на качественно иной методологический уровень решения проблемы.
Иной же методологический уровень решения проблемы заключается в том, что преодоление мировоззренческого кризиса должно основываться не на попытках дважды войти в одну и ту же реку, не на эклектическом комбинировании имеющихся под рукой идеологем, не на радикальном отказе от всего старого и не на высасывании из пальца чего-то совершенно нового, а на осознании царящего сегодня в умах идейного разброда как следствия игнорирования реально существующей, не зависящей от наших желаний и предпочтений логики развития мировоззрения.
ЛОГИКА РАЗВИТИЯ МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Считаться с этой логикой вынуждает эмпирическая сторона вопроса (кстати, плохо известная широкой общественности, потому что — в силу вышеупомянутой “шизофренической” ситуации в сфере предпосылок — малопонятна зачастую даже для научного массового сознания). Дело в том, что уже древнейшая форма мировоззренческой революции — замена мифологической модели мира на историческую — обнаруживает свойства не перерыва традиции, а логической преемственности между старой и новой ее формами. Не зашоренным в методологическом плане историкам культуры хорошо известно, как из размыкания последнего цикла в мифах о творении возникало так называемое историческое мышление. “То обстоятельство, что циклическая схема акта творения и жизни как вечного возвращения, присущая мифопоэтическому сознанию, была уже в лоне той же эпохи разомкнута… за счет выпрямления последней — человеческой — стадии творения… имело исключительное значение для развития научного мировоззрения и соответствующей методологии… Указанное выпрямление цепи событий снимало принципиальную необходимость повторений, циклов… Хотя и приглушенно, вводилась идея прогрессивного развития, эволюции…”7
Преемственность выхода из мифа в историю прослеживается и в традициях, впервые и полностью перемещающих “сверхъестественное начало” из мифологического в историческое время (Будда, Христос) и утверждающих тем самым взгляд, “согласно которому человек живет не в сфере мифа и космологии, а в истории”8. И “какие бы варианты соотношения истории и мифа ни предлагались в более поздних исследованиях (в том числе и современных), в настоящее время не подлежат сомнению как суверенность и независимость истории и мифа… так и их глубинные генетические связи”9.
Столь же наглядна генетическая связь между тем ранним этапом историзма, который воплощен в религиозной системе представлений, и тем последующим, который представлен просвещенческой наукой. Далеко не случайно христианство, первым подвергшее мифологические (“языческие”) предрассудки радикальной критике, “само оказалось впоследствии в роли жертвы, собственными руками проделавшей роковую “подготовительную работу” по ускорению прихода враждебного ему Просвещения”10. Здесь четко прослеживается причинно-следственная цепь: если начальный этап демифологизации мышления ознаменовался подготовкой к перемещению и самим перемещением “сверхъестественного начала” в историческое время, то следующим этапом рационализации сознания неизбежно должен был стать отказ от самого “сверхъестественного начала”.
Отказ не замедлил последовать и выразился в лавинообразном очищении языка от частицы “сверх”: все, считавшееся раньше “сверхъестественным”, стало считаться “естественным” — самосовершаемым, самопроизвольным. Такую “естественность” стали находить повсюду. Язык, в котором прежде видели божий дар, стал считаться естественным языком выражения потребности в общении. Религия, в которой прежде видели откровение свыше, стала считаться естественной религией — совокупностью моральных принципов. Право, издревле санкционированное и регламентированное мифо-религиозными нормами, стало считаться естественным правом — общественным договором. Соответственно, и креационистская идея “сверхъестественного происхождения мира”, редуцированная до идеи его “происхождения”, тоже была переосмыслена как проявление естественного процесса. А попытки придания этому процессу четкой теоретической формы завершились усилиями целого ряда умов (от Лапласа и Канта до Лайеля и Дарвина), разработкой метода объяснения вещей и явлений на основе принципа историзма.
ИЛЛЮЗИЯ САМОДОСТАТОЧНОСТИ
Новоявленный принцип, будучи по обстоятельствам своего возникновения и становления не продуктом обобщения практического опыта, а всего лишь умозрительной механистической схемой, внешней онаученностью неосознаваемой предпосылки (языковой презумпции “происхождения”), изначально задавал дальнейшую, вполне предсказуемую логику собственного развертывания. Суть этой логики сводилась к необходимости подчинения эмпирического материала требованиям умозрительной схемы развития. Ключевой этап на данном пути — дарвиновское учение об усложнении видового биологического разнообразия методом дивергентного расхождения видообразующих признаков.
Огромное влияние этого учения на общественное сознание было вполне предсказуемым: ведь дарвинизм впервые в истории науки создал, с опорой на механистическую схему развития, иллюзию законченного, самодостаточного, целиком и полностью объясненного научного взгляда на динамику природных процессов. То есть он, в отличие от телеологических и виталистических концепций биологической эволюции, завершил, как всем тогда показалось, очень давнюю в истории развития рационалистического знания тенденцию его высвобождения из плена “метафизики”.
На самом деле дарвиновская теория заменила собой очень сложный и потому непонятный вариант метафизики упрощенным и схематизированным ее вариантом — умозрительной схемой развития “от простого к сложному, от низшего к высшему”. Именно поэтому она и послужила “естественноисторической основой” для историко-материалистического мировоззрения в его экономикоцентристской форме (Маркс). Это хорошо понимали профессиональные оппоненты Дарвина из числа его современников: с их точки зрения, дарвинизм явился не только и не столько биологическим, сколько философским учением — “куполом на здании механистического материализма”11. А факт примата умозрительной схемы над эмпирическим материалом отметили позднейшие критики теории: “Эволюция, по Дарвину, требовала дивергентной схемы, и все филогении строились в форме деревьев; параллелизм явился неожиданностью, которую сейчас хотят как-то замазать, вернее, подпудрить в духе селекционизма”12.
Уязвимость теории обнаружила себя и в том, что оборотной стороной победившего упрощенного взгляда на динамику природных процессов явилось осознанное закрытие глаз на немеханистические методы изучения этой динамики. То есть “успех” совершенной научной революции был достигнут за счет игнорирования тех направлений научного поиска, которые на данном этапе развития знания оказались “твердым орешком” для научной рефлексии и стали поэтому считаться “ненаучными”.
Речь идет об идее “изначально сложного мира”. Изначально сложный мир — это мир, которому незачем эволюционно усложняться, потому что в нем нечему усложняться: нет “исходной простоты”. (Действительно: что считать “простым” в мире, где, по известному выражению классика, “электрон так же неисчерпаем, как и атом”.) В изначально сложном мире есть лишь процессы, которые, будучи внешне похожими на процессы усложнения, по своей внутренней сути являются процессами перевода скрытых форм сложности в явные. Здесь достаточно примера с превращением оплодотворенной яйцеклетки в многоклеточный организм — примера, свидетельствующего о некорректности господствующей в современной науке интерпретации биогенетического закона (некорректность заключается в том, что начало онтогенеза протекает в условиях внутриутробной фазы развития, а начало филогенеза обходится, как принято считать, без таковой).
Применительно к надорганизменным уровням природы адекватное описание процессов перевода скрытых форм сложности в явные нуждается в опоре на соответствующий понятийный аппарат: в дорефлексивном восприятии — на мифо-религиозную идею “сверхъестественного начала”, в рефлексивном — на системные идеи “порядка, организации, целостности, телеологии и т. д., которые, как справедливо заметил Л. Берталанфи, демонстративно исключались из рассмотрения в механистической науке”13 (см. его же мысль об эволюции как о функции определенной структуры: “В конечном счете динамика и иерархический порядок могут представлять собой одно и то же”14).
К сожалению, в отечественной науке ХХ века все такие идеи, заклейменные как “идеалистические предрассудки”, на общенаучную ситуацию никак не повлияли (лучший тому пример — формальная советская системология 60–80-х годов типа “К. Маркс и методологические проблемы системных исследований”). А победивший механистический стиль мышления, получивший неограниченную свободу действий на зачищенном от опасных конкурентов научном поле, задал рамочное условие для всех последующих трактовок эволюционизма — подгонку опытных данных под умозрительную схему развития.
В естествознании это обернулось признанием реальности абиогенеза (хотя до сих пор “мы не знаем нигде на Земле следов времени, где бы живого вещества не было”15). А в обществоведении та же тенденция завершилась окончательным торжеством идеи “прогресса” — утопической идеологией, провозгласившей, что если последовательно избавляться от “предрассудков”, то сегодня будет лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.
В “предрассудки”, разумеется, заносилось все, что не вписывалось в механистическую схему развития. В частности, “предрассудочными” или, по меньшей мере, избыточными, “лишними” стали считаться все те формы ментальности, которые наделяли сферу духа онтологическим статусом. Конкретно это выразил так называемый “основной вопрос философии”, который решительно отказал духовной сфере в праве считаться смыслообразующим стержнем жизни; он определил ее как область вторичных, относительных, надстроечных явлений. Базисные же (точнее, названные “базисными”) явления, благодаря их искусственной зачистке от всего признанного “лишним”, выстроились в связную логическую цепочку: “абиогенез — биологическая эволюция — антропо- и культурогенез — социально-технологический прогресс”. А еще позднее цепочку завершила “царица наук” физика своим добавлением в ее начало Большого взрыва — произвольной интерпретации данных спектрального анализа.
(К слову сказать: стиль мышления, приписывающий взрыву созидательную потенцию, — это тот же самый стиль, который считает возможным достижение цели социального прогресса — мировой демократии — методами ковровых бомбардировок “недемократических” стран.)
ВЫДАЧА ЖЕЛАЕМОГО ЗА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Такой, в самых общих чертах, выглядит история становления и научной легитимации целостного историко-материалистического мировоззрения. Возникшее не как обобщение неопровержимых эмпирических фактов, а как умозрительная философская конструкция механистического свойства, это мировоззрение потому только и сумело исторически состояться, что удовлетворило некоторым тенденциозным умонастроениям и запросам своего времени, и в первую очередь — запросу на выдачу желаемого за действительность (особенно — запросу на вседозволенность). Именно этим, менее всего научным, запросом до сих пор держится на плаву не только “общенаучная картина мира”, но и вырастающие из нее главные фетиши современного расщепленного сознания: свобода без ответственности, право без совести, знание без веры — все то, что еще А. С. Пушкиным справедливо было охарактеризовано как “порыв в мечтательные крайности” и “пагубная роскошь полупознаний” (см. его записку “О народном воспитании”).
Несколько примеров выдачи желаемого за действительность.
Не секрет, что возникающее в атмосфере психосоциальной шизофрении жизнеустройство, пропитанное всеобщей коррупцией, асоциальностью и моральным разложением, представляет немалую угрозу для самой власти, и поэтому управляемое население она предпочла бы видеть, мягко выражаясь, более “толерантным”. С этой целью власть, будучи, в силу своей материалистичности, абсолютно циничной, делает тем не менее все от нее зависящее, чтобы укрепить общественную роль и авторитет церкви как дополнительного рычага управления массовым сознанием. При этом она не учитывает, что огромная позитивная роль церкви в истории минувших веков связана не столько с ее проповеднической деятельностью, сколько с предпосылочной основой этой деятельности — с религиозной картиной мира (“земная жизнь как место выбора между добром и злом /рай для выбравших добро ад/ — для выбравших зло”). Именно она, эта картина мира, предельно просто и доходчиво объясняла любому верующему, в чем смысл соблюдения законов нравственного поведения. Само же проповедничество как таковое было эффективным лишь до тех пор, пока сохраняла свою убедительность его предпосылочная опора — религиозное мировоззрение.
Но в позднем средневековье это мировоззрение стало утрачивать свой прежний характер “всеохватной полноты”: универсальная “культура” разделилась на религиозную “веру” и светское “знание”, где “вера” стала отвечать за спасение души, то есть за нравственность, а “знание” — за все остальное (начало этого разделения можно, с некоторой долей приблизительности, датировать Константинопольскими соборами XIV века, предавшими анафеме платонизм с его символическим мировидением). С этого момента христианское мировоззрение, утратив интуицию главенства “духа” над “буквой”, сковав себя установками на принципиальную непознаваемость Божества и на суетность познания его творений, начинает особенно быстро превращаться из всеохватной культуры в субкультуру общества — в противопоставляемую знаниям веру. Естественно, что такое христианство неотвратимо теряло свое общественное значение, потому что из сферы его компетенции последовательно изымались смысловые поля, переставшие быть важными для религии, но приобретшие повышенную важность для науки. Например: с расширением знаний о форме Земли, о положении Земли относительно Солнца и о положении Солнца относительно звезд вопросы устройства мироздания, находившиеся до поры до времени в сфере компетенции церкви, стали переходить в сферу компетенции науки. Или: известно, что вся современная наука о структуре знания выросла из богословского “тринитаризма” — учения о троичной сущности Божества (“Ум-Слово-Душа” у Григория Великого); в самом же богословии это направление мысли угасло вместе с традицией символической интерпретации тринитаризма. И так далее.
Но ситуация, где в вопросах мироустройства более авторитетным оказалось светское знание, не могла не сказаться самым катастрофическим образом на престиже церкви как блюстительницы нравственности. Ведь нравственность, как уже было сказано, это не самодостаточная, ни от чего не зависящая идеологическая сущность, которую можно искусственно “вмонтировать” в любое общественное сознание, а поведенческая установка, производная от такого мировоззрения, которое способно внятно ответить на вопрос: “Почему человек должен считаться с интересами и мнениями других людей, а не преследовать одну лишь свою личную выгоду?” Современная же церковь — если заставить ее ответить на этот вопрос — способна предложить вопрошающему лишь веру в устаревшую, давно не убеждающую картину мира (к слову сказать, языческую по происхождению).
Как следствие, церковь сегодня является институтом, выполняющим главным образом функцию “сохранения” духовно-нравственной традиции — чрезвычайно важную функцию, предохраняющую общество от его окончательного превращения в “гадючник”. Но уже сам факт ограничения церковной деятельности функцией “сохранения” низводит церковь с уровня “духовно-нравственного водительства” на уровень “заповедника для духа”. А жить в заповеднике нельзя — его можно только беречь. В этом и заключается трагедия современной церкви.
Конечно, переход от религиозной картины мира к научной — процесс не одномоментный, он сильно растянут в историческом времени. А в переходных формах сознания долго еще могут оставаться незатронутыми критической рефлексией сферы “инерционной религиозности”. Но и сфера эта не так уж велика, и пассивная функция “сохранения” несравнима с прежней наступательной функцией “духовного водительства”. А поэтому и любые чисто административные меры по реанимации церкви заведомо обречены на неуспех уже только по той причине, что если у этических принципов нет мировоззренческого подкрепления, то и сами эти принципы становятся “неработающими”. Соответственно, и пропаганда этих принципов становится обыкновенной “маниловщиной”, неспособной вызвать в ответ ничего, кроме нигилистической реакции отторжения.
Вот еще пример. Вспомним самый главный из перестроечных лозунгов: государство должно уйти из экономики, “невидимая рука рынка” сама все устроит наилучшим образом! Никто ведь не знал, а многие и сейчас не хотят знать, что “свободный рынок” существует в современном мире лишь в головах “профессиональных кретинов” от экономики (закавыченное выражение К. Маркса не устарело до сих пор). Реальная же экономическая практика определяется совсем другими факторами, что и признал в начале 2009 года А. Кудрин (“Кризис настолько беспрецедентен, что без государственной поддержки российской экономике не выжить”). То есть тезис об уходе государства из экономики был несусветной, дорого обошедшейся нам глупостью: такого, чтобы государство полностью самоустранилось из экономической жизни, нет ни в одной из “наирыночнейших” стран цивилизованного мира. Наоборот, существует, как оказалось, целый ряд областей государственной и общественной жизни: безопасность, образование, здравоохранение, культура, из которых государство, если оно действительно цивилизованное, не имеет права уходить ни в коем случае.
Вспомним и то, как беспощадно клеймилось в начале перестройки наше общество за отсутствие в нем “правового самосознания”! Теперь уже трудно сказать, что тогда подразумевалось под этим словосочетанием; но и без того ясно, что никогда раньше не было у нас такого беспредела под крышеванием закона, такого массового кидалова людей по всем правилам юриспруденции. Тем не менее из “права” как ни в чем не бывало продолжает делаться культ — при полном игнорировании историко-культурного опыта. А опыт этот мог бы подсказать, что успешно выполнять свою задачу на протяжении всех предыдущих веков праву удавалось только лишь потому, что оно, бессознательно для самого себя, подпитывалось традиционной внеюридической ценностью — совестью. Но совесть — это со-весть, то есть со-причастность тем смысловым пластам прежних, метафизических взглядов на мир, которые с торжеством материализма были отвергнуты как идеалистические (ложные). Что, естественно, не могло не сказаться самым печальным образом на роли понятия “совести” в общественном сознании, а значит, и на качестве права. Ведь оказалось, что право без опоры на совесть поистине обречено делать юридические “правила игры” бессовестными и подлыми.
РЕАБИЛИТАЦИЯ “ПРЕДРАССУДКОВ”
Повторюсь: материалистическое мировоззрение потому только и сумело исторически состояться, что удовлетворило некоторым тенденциозным умонастроениям и запросам своего времени, и в первую очередь — запросу на вседозволенность. Очень уж всем захотелось “свободы”, так сильно захотелось, что были забыты и пушкинские слова о “безумствах гибельной свободы”, и современное семиотическое определение культуры как системы ограничений, налагаемых на вседозволенность, то есть как несвободы.
Но тогда и неудивительно, что материалистическому мировоззрению до сих пор удается сохранять видимость “научности”. Ведь именно этим мировоззрением оправдывается сложившийся в мире бессовестный и безнравственный глобальный порядок, выражаемый формулами “политика вне морали”, “экономика вне морали”, “наука вне морали” и т. п. Отказываться в таких условиях от материалистической парадигмы означает ставить все здание этого порядка под угрозу интеллектуальной и нравственной ревизии. Как и наоборот: пока в сознании миллионов сохраняет свою авторитетность материалистическая парадигма, неуязвим и глобальный порядок, воплощенный в основанных на ней предпосылочных установках, принципах и методиках обучения, в технологиях управления массовым сознанием, в поведенческих образцах и шаблонах, в огромном количестве зомбирующих формул и языковых штампов (вплоть до международных документов типа Декларации прав человека, санкционирующих те или иные политические решения сомнительного, а иногда и преступного характера).
Тем не менее процесс распространения критической рефлексии на предпосылочные основания современного научного мировоззрения необратим. И выражается он сегодня, как и всегда, не просто в преемственности мировоззренческих форм, но — одновременно — и в отчаянной борьбе старых форм за право продолжать считаться “научными”. Достаточно указать на курьезную ситуацию, связанную с интерпретацией “синергетики” (модернизированного варианта эволюционно-исторической модели) за “дальнейшее развитие” Общей теории систем (являющейся на самом деле научным предвосхищением идеи “изначально сложного мира”). И не менее курьезна ситуация замалчивания факта целенаправленности эволюционно-исторического процесса — замалчивания, призванного уверить в случайности всего происходящего в мире. Курьезна эта ситуация своей претензией на “научность” при одновременном игнорировании реально существующего целенаправленного (телеологического) поведения живой материи. (По В. И. Вернадскому, всю эволюцию пронизывает фактор “цефализации” центральной нервной системы.)
Уже только эти два курьеза убеждают: отказ от материалистической парадигмы, как переставшей на новом рефлексивном уровне удовлетворять критерию научности, не будет простым и безболезненным. И, судя по тенденциям, главная борьба развернется вокруг возвращения статуса “научности” всему тому, что преждевременно было зачислено материализмом в “предрассудки”, поскольку “преодоление всех предрассудков, это наиболее общее требование Просвещения, само начинает разоблачать себя в качестве предрассудка”16. “Историко-понятийный анализ показывает, что лишь благодаря Просвещению понятие предрассудка получает привычную для нас негативную окраску. Само по себе слово “предрассудок” (Vorurteil) означает предсуждение, то есть суждение (Urteil), вынесенное до окончательной проверки всех фактически определяющих моментов”17.
ГЛАВНАЯ НАУЧНАЯ ЗАГАДКА
В свете обозначенных тенденций иначе начинает выглядеть и то, что принято обычно называть “научными загадками”.
Сказать, что мир полон загадок — значит сказать банальность; никто в данном факте и не сомневается. Само клише “научные загадки” является лучшим рекламным средством привлечения общественного внимания к той или иной научной теме. Но есть одна научная загадка, обсуждение которой находится под негласным запретом. Суть ее выразима вопросом: почему методологическая несостоятельность и безнадежная устарелость предпосылочных оснований современной научной картины мира никогда не становится темой широкого научного (не говоря уже — массового) обсуждения?
Несколько пояснений по существу вопроса. Существует такая необходимая вещь, как научная традиция, вне которой не может развиваться никакая узкоспециализированная дисциплина. Традиция проявляет себя в приверженности ученых той или иной парадигме (учению основоположников, научной школе, системе взглядов авторитетных специалистов), в рамках которой решаются частные задачи. При этом парадигма бывает как узкой (частнонаучной), так и широкой (мировоззренческой). А максимально широкой общенаучной парадигмой является сегодня материалистическая по духу эволюционно-историческая картина мира. Именно она является главным предпосылочным основанием современного научного мировоззрения — той “уровневой планкой”, соответствие которой считается главным критерием научности любых умозаключений.
На заре своего научного существования эволюционно-историческая парадигма вполне четко осознавалась как условная конструкция — как гипотетическое допущение, которому оказали доверие авансом, в надежде, что в дальнейшем факты подтвердят его правильность. Факты, однако, показали, что допущение было чересчур оптимистичным. Тем не менее выбираться из натоптанной колеи ментальных штампов никто до сих пор не собирается: про аванс забыли, допущения обрели незаметно имидж и статус глобально-интегральной Аксиомы (Большой взрыв — абиогенез — биологическая эволюция — антропо- и культурогенез — социально-технологический прогресс”), и в результате вся последующая научная мысль оказалась, бессознательно для самой себя, вынужденной заниматься бесплодным совмещением умозрительной теоретической схемы с противоречащими ей фактами.
В. И. Вернадский в 30-х годах так описывал эту ситуацию: “Психозы сейчас ярко проявляются. Часть диаматов и диалектиков, по-видимому, психически больны. Мне часто рисуется: русские ученые должны работать, неся груз невежественных и больных диаматов… мешающих сколько возможно, научной работе”18. А сегодня аналогичный диагноз выносится нередко всей институциональной сфере гуманитаристики — в связи с оценкой качества современных историко-культурных исследований: “В академическом сообществе есть много сильных и толковых ученых, но рассчитывать на академическое сообщество как целостную форму, думаю, не стоит. Это труп, который забыли похоронить. И в этом отношении никаких иллюзий испытывать не надо”. “К сожалению, есть целый ряд проблем, которые объективно ослабляют историю как дисциплину, делают ее не очень научной”. “Во-первых, наша история как наука в последние двадцать пять лет — это ацефальная история, безголовая. В советское время историку было хорошо в том смысле, что от него в общем-то не требовалось занятий теорией”. А сейчас “вместе с марксизмом ушла вообще теория, то есть выплеснули ребенка вместе с водой, и последние 20–25 лет — это в общем-то атеоретичные исследования… Возникает проблема: если у тебя нет теории, то на каком языке ты будешь описывать проблему? И тогда получается, что все рассыпается в события. Но… событие можно понять только в рамках конъюнктуры, а чтобы понять конъюнктуру, нужна теория. То, что у нас последние 25 лет теория в загоне, то, что у нас повторяются зады западной теории и утильсырье 50–70-х годов, — это очень серьезная вещь. Поэтому здесь историк сразу лишается целого ряда преимуществ, которые отличают ученого от неученого”19.
Действительно, хотя общее количество противоречащих господствующей общенаучной парадигме фактов и огромно, но массовым научным сознанием практически не учитывается и не осваивается. Как следствие, специалисты зачастую не знают, чему больше верить: вбитым в голову предпосылкам, задающим определенную логику научного стиля мышления, или противоречащим этой логике эмпирическим фактам. К тому же в недостаточной степени осознается и необходимость выбора, поскольку назначенная в свое время ответственной за качество предпосылок философия сама находится в глубоком кризисе, а специализированная академическая наука вообще отучена думать о качестве предпосылок.
Все это означает, что мы имеем дело с “ситуацией зависания в предпосылочной недодуманности”: с одной стороны, ученые продолжают бессознательно цепляться за теорию, в которую факты уже не вписываются, а с другой — вынуждены считаться с фактами, для которых нет адекватной им теории (как нет зачастую и понимания ее необходимости). Ситуация вовсе не безобидна, поскольку лишает научный стиль мышления методологической основательности. Именно отсюда проистекает полубессознательная подмена творческого поиска “правилами игры в науку”, снижающая социальную значимость знания. А на сознательном уровне овладение “правилами игры в науку” способствует тому, что достижение социального успеха становится самостоятельным, не имеющим ничего общего с наукой занятием.
В этих условиях научная традиция все более явственно принимает вид бездумной научной инерции, в силу которой подавляющая масса узких специалистов даже не осознает своей общетеоретической невежественности. А на почве бездумной научной инерции открываются широкие возможности для спекуляций на превращенных в догму предпосылках. То есть создаются парниковые условия для постепенной подмены настоящих профессиональных кадров сообществами “специалистов по правилам игры в науку” — от мелких наукообразных междусобойчиков до крупных научных мафий.
Ясно, что говорить в этой ситуации о пересмотре предпосылочных оснований науки не приходится. С одной стороны, на такой пересмотр попросту не способна та часть научной общественности, которая давно уже принимает условные предпосылки за саму “объективную реальность”. С другой стороны, сознательное паразитирование на закостеневших предпосылках оказывается главным условием существования специалистов по “правилам игры в науку”.
Но и это еще не все. Даже там, где пересмотр предпосылок может быть допущен как теоретически возможный, он неизбежно затрагивает интересы далеко не одних только ученых с их лично-профессиональными амбициями, корпоративными установками, мировоззренческими убеждениями и политико-идеологическими ориентациями. Он затрагивает также интересы и тех, более циничных, “дирижеров” мировой политики (в том числе научной), которые понимают, что материалистическое мировоззрение со всеми его претензиями на “диалектику” — это всего лишь ступенька на пути к законченному экономикоцентризму: от предварительной компрометации духовности (через объявление ее “вторичной”, “надстроечной”, “небазисной”) к созданию “экономического человека”, которому безразлично все, что не имеет “товарного статуса” и “меновой стоимости” (идет ли речь о “боге”, о “совести”, о “национальном интересе” или о “государственном суверенитете”). Во всяком случае, уже сейчас на роль очередных ступенек, ведущих к завершению экономикоцентрической тенденции, давно претендуют такие отточенные инструменты этой идеологии, как бихевиоризм с его неприятием высших смысловых ценностей или экономическая теория чикагской школы с ее фактическим уравниванием “неприспособленных предприятий” и “неприспособленных народов”20. А всю ту фактологию, которая в указанные идеологические конструкции не вписывается, “современной либеральной теории запрещено замечать”21, подобно тому как в советские времена запрещено было сомневаться в истинности историко-материалистического учения.
Понятно, что выступать в таких условиях против материалистической парадигмы означает фактически — ставить себя вне обсуждаемости, вне легальной научной полемики, вне возможности быть услышанным. Это особенно очевидно в связи с российскими условиями, где понятия “научный” и “материалистический” давно стали синонимами, потому что на протяжении многих десятилетий советской истории сама возможность допущения в академическое сообщество была напрямую связана с “принесением клятвы в верности материализму” (а именно так и нужно расценивать необходимость сдачи входившего в “кандидатский минимум” экзамена по теории научного материализма).
Можно, конечно, сказать, что подобная практика — вчерашний день. Но реальность дня сегодняшнего — это унаследованное от времен советского обществоведения следствие подобной практики: катастрофическое отсутствие самостоятельной теоретической мысли. Каковой факт и приходится держать под негласным запретом.
ПОРА “ДУМАТЬ О ДУШЕ”
Критическое переосмысление предпосылочных оснований современного историко-материалистического мировоззрения и выработка на основе такого переосмысления способности к восприятию “изначально сложного мира” — и есть реальный выход из мировоззренческого кризиса.
Начало выхода из кризиса — в выработке понимания историзма как метода, обладающего собственной историчностью. И такое понимание начинает постепенно осознаваться как центральная проблема современности: как требование критической работы мысли над всей историко-материалистической проблематикой. Во всяком случае, важнейшими ориентирами в данном направлении уже сегодня можно считать, во-первых, осознание предпосылочности всякой работы мысли, ее опоры на “предструктуру понимания”22 и, во-вторых, осознание историзма (вернее, того, что принято сегодня называть “историзмом”) как наивного исторического объективизма. “Наивность так называемого историзма состоит в том, что он… полагаясь на методологизм своего подхода, забывает о своей собственной историчности… Подлинно историческое мышление должно мыслить также и свою собственную историчность”23.
На такой предпосылочной основе начинают выглядеть вполне оправданными догадки, что в рамках новой парадигмы найдет свою реабилитацию загнанная в “гетто надстроечности” духовная проблематика. “Мы подходим к очень ответственному времени, к коренному изменению нашего научного мировоззрения”, — писал, в
частности, В. И. Вернадский. “То, что вчера казалось научно невозможным, завтра может оказаться научно необходимым”. “Возрождение разных форм виталистических и энергетических гипотез жизни является… реакцией против незаконно охватившего науку философского представления, ей чуждого. К тому же это философское построение связано с материализмом, тем течением мысли, которое было живым в конце XVIII, середине XIX века и которое в тех проявлениях, в каких оно выражено в современной науке, является историческим пережитком…”24
Общий прогноз В. И Вернадского: “Если подтвердится, что жизнь есть не планетное, а космическое явление — последствия этого для биологических и гуманитарных концепций будут чрезвычайны”25
Данный прогноз обычно связывается с гипотезой существования рассеянных в космосе мельчайших зародышей жизни, то есть с гипотезой панспермии. На самом же деле речь здесь может идти не столько об этой гипотезе (которую Вернадский тоже не отвергал), сколько о том, что представления о живых надорганизменных образованиях, дополненные аспектами познавательной и преобразовательной деятельности людей, должны будут расширить объем своего содержания вплоть до совпадения с понятием “живой вселенной”.
Еще более радикальный вывод следует из “антропного принципа в космологии”, согласно которому фундаментальные параметры Вселенной оказываются почему-то именно такими, какие необходимы для существования в ней разумной жизни (здесь уже приходится задумываться о возвращении к платоновской идее “разумной вселенной”). Он же, этот вывод, следует из Общей теории систем Л. фон Берталанфи, считавшего, что если действительность — не то, чем она представляется классической (материалистической) науке, то и “образ человека должен отличаться от его образа в мире физических частиц, в котором случайные события выступают в качестве последней и единственной истины. Мир символов, ценностей, социальных и культурных сущностей представляется в этом случае гораздо более “реальным””, то есть определяющим и структурирующим сам космический порядок26. И на этот же вывод потенциально указывает ситуация методологического порочного круга, возникающего при попытках объяснить происхождение Земли, Жизни и Разума средствами языковой презумпции “происхождения”27.
Все эти предвосхищения, догадки, эмпирические факты и строящиеся на их основе прогнозы возвращают нас к древнейшему, но по-прежнему не теряющему актуальности вопросу: каково место человека в мире? Таково ли, что человек в нем — независимый от своего “объективного” окружения и свободно действующий в этом окружении “субъект”? Или же, напротив, он — слепое орудие породивших его каких-то высших сил, инструмент достижения изначально скрытого от него “промысла”? Или, может быть, он — не то и не другое, а что-то третье, пока что слабо представимое?
Современная система представлений о мире, поделившая свои объяснительные функции между знанием без веры (научно-материалистическим мировоззрением) и верой без знания (догматической религией), дает на этот вопрос хотя и противоположные, но равнонеудовлетворительные своей неполнотой ответы. То есть она предлагает вопрошающим типичный манипулятивный псевдовыбор. Для нужд контроля, например, слишком соблазнительна “вера без знания”, превращающая людей в бездумно-послушную толпу конформистов, а для нужд конкуренции — “знание без веры”, превращающее их в криминальное сообщество энергично-бессовестных “профессионалов”. И уж подавно соблазнительна с точки зрения повседневно-обывательского “умения жить” свобода выбора между “верой без знания”, освящающей моральное право на невежество, и “знанием без веры”, обосновывающим моральное право на любую выгодную подлость.
Между тем характер современного общества обнаруживает все более заметную несовместимость с рассчитанным на массовое невежество псевдовыбором. Современное информационное общество уже не хочет выбирать между морковками “веры без знания” и “знания без веры”, манипулирование которыми является залогом устойчивой деградации массового сознания, залогом его необратимого сползания в пучину психосоциальной шизофрении. Современное информационное общество испытывает острую потребность в новой предпосылочной системе отсчета, объединяющей достоинства и веры (дорефлексивной предпосылочной инфраструктуры — термин А. Гоулднера), и знания (метаязыковой рефлексии над предпосылочной инфраструктурой). Оно настоятельно требует нового, “очеловеченного” научного мировоззрения, в котором нашли бы смысл и оправдание его самые сокровенные мысли, самые заветные цели и самые потаенные надежды.
Есть очень серьезные основания полагать, что все эти мысли, цели и надежды — не беспочвенны. Ведь если окончательно подтвердится, что образ мира не таков, каким он видится сегодняшнему массовому сознанию сквозь призму материалистического миропонимания, то есть если окажется, что мир на самом деле изначально сложен — то это будет означать необходимость пересмотра очень многого из того, что составляет сущность современного знаниевого “тезауруса”. Например, это будет означать, что столь обычное сегодня противопоставление друг другу веры и знания, идеалов и интересов, правды и права — всего лишь досадная, исторически преходящая издержка нашего нынешнего агрессивно-самонадеянного полузнания. Это будет означать, что наши мысли, цели и надежды являются чем-то намного большим, нежели “функция высокоразвитой материи”. Это будет означать, что Я — не свободный от Не-Я субъект, случайно возникший в коротком зазоре времени между рождением и смертью, а особым образом организованный “квант” в не имеющей начала и конца структуре информационно-энергетических взаимодействий. Соответственно, это будет означать, что сами рождение и смерть — совсем не то, чем они представляются современному сознанию, и что поэтому фатально обманется каждый, делающий свое “Я” в этом мире наивысшей жизненной ценностью.
В конечном же счете это будет означать, что на все совершаемое в нашем мире и вправду имеется счет и что поэтому пора уже “думать о душе” не только в религиозном, но и в строго научном смысле.
Примечания
1 Смирнова-Россет А. О. Записки. М., 2003.
2 Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Рук. проекта В. С. Степин, В. Г. Семигин. М., 2001, т. 2.
3 Новейший философский словарь / Под ред. А. А. Грицанова, Минск, 2002.
4 Флоренский П. А. Оправдание космоса. СПб., 1994.
5 Катасонов В. Ю. Погружение в хремастику // Литературная газета, 15–21 июня 2011 г. № 24.
6 Жданов Ю. Без теории нам смерть! смерть!! смерть!!! // Эл. ресурс.
7 Топоров В. Н. Первобытные представления о мире: общий взгляд. М., 1982.
8 Там же.
9 Там же.
10 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: основы философской герменевтики. М., 1988.
11 Данилевский Н. Я.; цит по работе: Любищев А. А. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М., 1982.
12 Любищев. Проблемы…
13 Берталанфи Л. фон. Общая теория систем: обзор проблем и результатов // Системные исследования. М., 1969.
14 Там же.
15 Вернадский В. И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М., 1987.
16 Гадамер. Истина и метод…
17 Там же.
18 Вернадский В. И. Дневники. 1926–1934. М., 2001.
19 Из доклада А. И. Фурсова на круглом столе, проводившемся в Институте динамического консерватизма под названием “Интерпретация истории как технология социального проектирования” // Эл. ресурс.
20 Панарин А. С. Народ без элиты. М., 2006.
21 Там же.
22 Хайдеггер М. Бытие и время, СПб., 2006.
23 Гадамер. Истина и метод…
24 Вернадский В. И. Изучение явлений жизни и новая физика // Известия АН, 1931.
25 Там же.
26 Берталанфи Л. фон. История и статус общей теории систем // Системные исследования.
М., 1973 (курсив мой. — С. Г.).
27 Горюнков С. В. Введение в мифологическую теорию культурогенеза, ч. I и другие (эл. ресурс).