Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2013
*Глава из книги о п. Е. Щеголеве «Пушкинист поневоле».
Обаяние личности Пушкина не может быть объяснено одним лишь поэтическим даром, благородством души, романтической эпохой юности, блистательным кругом друзей, семьей, трагической кончиной. Есть еще нечто другое, неуловимое, чего никому объяснить не удалось. И сегодня мы продолжаем обращаться к подробностям его жизни, к уточняющим мелочам, надеясь глубже проникнуть в замыслы поэта, постигнуть результаты труда, приблизиться к разгадке феномена гения.
«Нельзя написать └голую“ биографию Пушкина, — размышляет В. Ф. Ходасевич, — не связанную с историей и смыслом его творчества, — так же, как это творчество непостижимо, нерасшифровываемо вне связи с биографией… Писания Пушкина соблазнительно сопоставлять с его личной жизнью и исследовать в свете этой жизни, их глубоко личная чуть ли не └дневниковая“ природа лишь в этом случае довольно обнаруживается и позволяет их, наконец, прочитать в подлинном смысле»1.
В молодые годы П. Е. Щеголев (1877–1931), выдающийся историк и филолог, увлекся музыкой поэзии Пушкина, его личностью. Едва закончив университет, Павел Елисеевич в 1903 году опубликовал первую посвященную ему статью2. Теснейшую связь жизни и творчества поэта Щеголев обнаружил задолго до Ходасевича. Всю жизнь пушкинская тема не отпускала Павла Елисеевича. Его вклад в пушкинистику огромен.
Самый крупный, самый значительный труд его жизни — «Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и материалы» увидел свет в 1916 году3. В нем автор впервые опубликовал важнейшие документы, запечатлевшие последний год жизни Александра Сергеевича. Щеголеву удалось иначе высветить события, приведшие к его трагической кончине. Пушкинисты называют это исследование непревзойденным. Непревзойденным оно оказалось и для автора. Ничего подобного Павел Елисеевич не создал ни до него, ни после. Мастерство, с каким он выполнил этот труд, и сегодня вызывает восхищение.
«После известного труда П. Е. Щеголева о последних днях жизни Пушкина, — пишет А. С. Поляков, — работы, в которой многого не прибавишь, так сильно насыщена она материалом, и где методы строго научного исследования сочетались с глубоким психологическим анализом и блестящим, увлекательным изложением, на долю других остались второстепенного значения факты и эпизоды, не известные исследователю └по независящим от него обстоятельствам“»4. Пушкинисты, современники Щеголева ожидали от него научной биографии поэта. Они полагали, что никто другой такой силы и значения, как «Дуэль», биографии Пушкина не напишет. Архивные материалы щеголевских фондов свидетельствуют о том, что Павел Елисеевич писать ее не предполагал. Он лучше других понимал, какой это труд, понимал, что не в его возрасте следует за него приниматься. Такая биография не написана до сих пор. Ждем.
В «Дуэли» Щеголев впервые проанализировал текст анонимного пасквиля и связанных с ним событий, ускоривших развязку драмы, разрывавшей душу Александра Сергеевича в последний год его жизни. Автор пытался обнаружить гнусного сочинителя пасквиля, его инициатора, предать анафеме память о нем, хотя бы так отомстить за гибель величайшего нашего поэта.
Приступая к работе, Щеголев намеревался выполнить строгое академическое исследование, призванное обогатить русское литературоведение. Сюжет, его разработка, анализ архивных материалов, превосходный язык сделали «Дуэль» одним из популярнейших произведений. И через сто лет оно продолжает интересовать широкий круг читателя. После кончины Павла Елисеевича обнаружились документы, уточняющие ход событий последних месяцев жизни Александра Сергеевича, но к истории анонимного пасквиля ничего принципиально нового не прибавилось, кроме экспертизы графологов, опровергнувшей авторство князя П. В. Долгорукова, ошибочно установленное Щеголевым. Очень важное уточнение принадлежит пушкинисту С. А. Абрамович. Она доказала, что неожиданная для жены Александра Сергеевича Натальи Николаевны, в девичестве Гончаровой (1812–1863), встреча с Дантесом у И. Г. Полетики произошла 2 ноября 1836 года, а не в конце января 1837 года5, что позволило многое объяснить по-новому. Абрамович показала, что ничего другого, кроме симпатии императора в отношении жены поэта, не существовало, что мерзкие альковные сплетни начали распространяться в 1844 году.
Читатель щеголевского исследования делается свидетелем событий и соучастником виртуозно выполненного анализа документов, использованных автором. Комментарии обширны и чрезвычайно интересны. Например, письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину о последних днях жизни его сына занимает 13,5 страниц, комментарий же к нему — 21,5 страниц. Комментарии к текстам позволяют обнаружить скрытые побудители свершившегося, углубиться в понимание его значения в общей картине происшедшего.
Драматизм описываемых в книге событий, энергичное повествование, превосходный язык не отпускают читателя. Мы узнаем о горестях и невзгодах, обступивших Александра Сергеевича со всех сторон. Жена гения не очень образованная провинциалка, любит балы и скучает на «говорильных» вечерах у Карамзиных. Растут долги, доходов с имений не хватает, от издания «Современника» одни убытки, работа над «Историей Петра» идет туго, отчего тяготит получаемое жалованье царева историографа. Кроме своего семейства, две женины сестры-невесты и карточные долги легкомысленного брата Лёвушки. Н. И. Павлищев, муж сестры, изводит просьбами о продажах и разделах имений. В июле 1836 года, вскоре после родов, Наталья Николаевна умоляет брата Дмитрия помочь ей: «Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня кругом идет»6. В первых числах сентября 1836 года, несмотря на прибавление семейства, Александр Сергеевич ищет квартиру подешевле. Император требует от камер-юнкера Пушкина не пропускать ни одного бала, и поэт Пушкин принужден делать над собой усилие. Стройная, ослепительно красивая жена, тринадцатью годами моложе и на полголовы выше мужа, желает танцевать. Находиться радом с ней втиснутым в камер-юнкерский мундир мучительно неуютно и уже не до танцев. Отсутствие времени из-за пустых его трат раздражает, раздражение — не лучший друг муз. Как только удается высвободиться из придворных развлечений, вспыхивает вдохновение, но приходит оно все реже и реже. Около Натальи Николаевны постоянно вертятся сальный, вкрадчиво нашептывающий нидерландский посланник и его приемный сын, самодовольно ухмыляющийся кавалергард Дантес. Она сначала не желает, потом не умеет от них избавиться. Отъезд в деревню решает многое, но что делать с «Современником», как поддерживать литературные связи? Как оказалось, и ехать некуда. Продолжает набирать силу скандал с министром народного просвещения С. С. Уваровым, в чьем подчинении цензура. В феврале 1836 года по пустяковым причинам Пушкин инициировал ссоры с С. С. Хлюстиным, князем Н. Г. Репниным и В. А. Соллогубом. Слава Богу, барьера избежать удалось. Нервы не отпускают. Обстоятельства победили гения.
На двадцатипятилетие лицея 19 октября 1836 года собралось одиннадцать однокашников. Пушкин начал читать:
Была пора, наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался…
Дальше читать не мог, разрыдался… «Собрались в половине пятого, разошлись в половине десятого»7. До появления на свет окаянного пасквиля оставалось шестнадцать дней.
Утром 4 ноября 1836 года в доме княгини Волконской на набережной реки Мойки, близ Конюшенного моста, где в бельэтаже А. С. Пушкин с семьей снимал квартиру, появился письмоносец городской почты, доставивший пакет с анонимным пасквилем. Приведем его перевод с французского:
«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали господина Александра Пушкина коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена.
Непременный секретарь Граф И. Борх»8.
Тотчас по прочтении пасквиля произошло объяснение Александра Сергеевича с женой. Наталья Николаевна «рассказала о преследованиях, которым она подвергалась в последние недели, показала мужу письма Дантеса к ней, и, возможно, Геккерна»9. Вечером по городской почте Александр Сергеевич отправил Дантесу вызов10. Поводом послужил не «диплом рогоносца», а откровения Натальи Николаевны. Она рассказала о подстроенной 2 ноября И. Г. Полетикой ее встрече с Дантесом. Содержание признания Натальи Николаевны мужу мы можем почерпнуть из записи П. И. Бартенева беседы с княгиней В. Ф. Вяземской. К ней жена Александра Сергеевича приехала, выбравшись из дома Полетики «вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса: «Мадам N (И. Г. Полетика. — Ф. Л.) по настоянию Геккерна (Жорж Дантес. — Ф. Л.) пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном (Жорж Дантес. — Ф. Л.), тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. К счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки явилась в комнату, и гостья бросилась к ней»11. Александр Сергеевич, потрясенный рассказом жены, не колеблясь встал на ее защиту. Он решил жестоко отомстить обидчикам и начал с кавалергарда. Но дуэль не состоялась. Дантес вдруг сделался женихом, затем мужем старшей сестры Натальи Николаевны Екатерины Гончаровой (1809–1843).
Одновременно с Пушкиным такие же пакеты получили еще шесть человек: княгиня Вера Федоровна Вяземская (1790–1886), ее муж князь Петр Андреевич (1792–1878), семейство покойного историка Н. М. Карамзина, граф Михаил Юрьевич Виельгорский (1788–1856), граф Владимир Александрович Соллогуб (1813–1882), Елизавета Михайловна Хитрово (1783–1839) и Климентий Осипович Россет (1811–1866)12. Сохранился один полный экземпляр М. Ю. Виельгорского13 и неполный, вероятнее всего, находившийся в распоряжении Пушкина14.
Приведем описание пакета, полученного М. Ю. Виельгорским и впервые исследованного пушкинистом А. С. Поляковым:
«Письмо имеет два адреса. На отдельной обложке, играющей роль конверта, печатными буквами стояло: └Графу Михайле Юриевичу Виельгорскому. На Михайловской площади, дом Графа Кутузова“. На оборотной стороне диплома было написано как правильно выразился Соллогуб, └кривым лакейским почерком“ — └Александру Сергеичу Пушкину“. Любопытна деталь: слово └Александру“ переделано из написания └Александри“. Диплом, как и адрес обложки, воспроизведен печатными буквами. Письмо и обложка заклеены красным сургучом. Печать, по определению Геккерена └довольно странная“, имеет следующий вид: в средине — стропила, в которых помещено прописное А, с левой стороны раскрытый циркуль, с правой пингвин щиплет куст, прикрепленный к решетке. Все это имеет основанием подобие пера. Наверху изображение двух капель или пламенеющих языков с └оком“ внутри»15. Этот экземпляр пасквиля написан на большом листе бумаги, сложенном пополам, с 1836 года по 1918-й хранился в секретном фонде архива III отделения, затем — Департамента полиции. Наружный конверт второго экземпляра пасквиля утрачен. Поэтому его адресат неизвестен. Вероятнее всего, это один из трех экземпляров, находившихся у Пушкина. Текст аналогичен с первым. Надпись на внутреннем конверте та же. Печати и сургуч везде одинаковые. Из-за небрежности изготовителей конверт заляпан сургучом, но надпись на нем читается легко. Этот экземпляр в 1910 году поступил из Департамента полиции в Лицейское общество. Оба экземпляра с 1918 года хранятся в Пушкинском Доме.
И сегодня нет уверенности в том, что нам известны все получатели пакетов с «дипломами рогоносца». Нидерландский посол при русском дворе барон Луи Борхард де Бевервард Геккерн (1791–1884) видел анонимное письмо у министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде (см. ниже). Чьим экземпляром владел министр? Пакет с пасквилем держал в руках император Николай I, не мог не ознакомиться с ним. Какие-то лица распространяли копии. С чьих подлинников? Пушкинский дом располагает двенадцатью списками пасквиля16. Ответов на эти вопросы нет.
М. И. Яшин полагает, что Мих. Ю. Виельгорский передал полученный им пакет главноуправляющему III отделением генерал-адъютанту графу А. Х. Бенкендорфу до 9 ноября, в этот день Александр Христофорович показал пасквиль императору17. Э. Герштейн утверждает, что Николай I ознакомился с текстом пасквиля лишь после смерти Пушкина и понял, что в нем содержится намек на него18. Документального подтверждения этим версиям нет. Нам представляется предположение Яшина правдоподобнее. Виельгорский мог передать «диплом рогоносца» Николаю Павловичу сам. О близких отношениях Романовых и Виельгорских хорошо известно. Камер-фурьерский журнал фиксировал вовсе не все. Отсутствие записи в журнале не есть документальное отрицание события. Прогуливаясь, император мог посетить Михаила Юрьевича, жившего на Михайловской площади. Камер-фурьеры не всегда сопровождали суверенов во время прогулок. Они могли желать посетить кого-нибудь тайком, так бывало.
Император, превосходно обо всем осведомленный, знал и о содержании подлого пасквиля, и о вызовах, отправленных Пушкиным Дантесу, затем Геккерну, мог многое предупредить, предотвратить. Не предотвратил. Умысла в этом не было.
Косвенное подтверждение предположения Яшина известно. 15 ноября Наталья Николаевна танцевала в Аничковом дворце. Александр Сергеевич на балу не был из-за траура по усопшей матушке. В этот день Наталья Николаевна удостоилась разговора с императором. 4 апреля 1848 года однокашник Пушкина лицеист барон М. А. Корф записал в дневнике воспоминание Николая I об этом разговоре:
«Под конец его (Пушкина) жизни, встречаясь часто с его женой, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастья мужа при известной его ревности. Она, видно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. — Разве ты и мог ожидать от меня иного? — спросил я его.— Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой. — Через три дня потом был его последний дуэль»19.
Все известные нам получатели пасквиля — друзья Пушкина, члены тесного кружка, встречавшегося в гостеприимном доме вдовы историка Н. М. Карамзина. Исключение составляла дочь фельдмаршала князя М. И. Кутузова Е. М. Хитрово. «Весь Петербург» знал о ее многолетнем обожании Пушкина. «Возможно, это и послужило поводом для того, чтобы ее замешать в эту историю»20. С февраля 1836 года у Карамзиных постоянно бывал кавалергардский поручик Жорж Дантес (1812–1895), приемный сын барона Геккерна, будущий убийца Пушкина. Он дружил с братьями Карамзиными, сыновьями покойного историка. Пушкинисты полагают, что пасквиля Дантес не получал. Как же бесился Пушкин, встречая Дантеса у Карамзиных!
Читая Щеголева, других авторов не следует забывать, что окружение Пушкина, друзья относились к нему как к равному, видели в нем прежде всего посетителя тех же салонов, тех же балов. Они знали ему цену, восхищались им, но обращались с ним как с равным. Иначе и не могло быть. Гоголь сумел себя поставить выше всех, желал этого. О нем не отыскивается столь теплых воспоминаний, как о Пушкине. Многое из последних месяцев жизни Александр Сергеевич держал в себе, близкие не догадывались, какие вулканы извергаются в его душе. Примерно через две недели после дуэли о некоторых событиях рассказала Наталья Николаевна, и они осознали происшедшее. Даже ближайшие его друзья князь П. А. Вяземский, Василий Андреевич Жуковский (1783–1852), люди почти равных с ним дарований, не понимали, что происходит вокруг Пушкина, не понимали его, прозрели, но слишком поздно, всю жизнь корили себя за глухоту, недостаточную чуткость. В последний год жизни Александра Сергеевича Вяземский, любивший его, отпускал в его адрес непростительные шутки. После помолвки Дантеса с Екатериной Гончаровой в ноябре 1836 года он сказал, что Пушкин «выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает»21. Петр Андреевич видел бешенство в поступках друга, осуждал его, не замечая причин. Дочь Карамзина, умная, образованная Софья, сочувствовала Дантесу и осуждала поведение Пушкина. Близкие видели, что он своим поведением ломает светские традиции, а ему было не до светскости. И еще почему-то они не понимали, что его нервная система устроена иначе: тоньше, чувствительнее.
С. Л. Абрамович, анализируя документы, обнаруженные после кончины Щеголева, пишет:
«Разительное сходство перечня имен постоянных посетителей карамзинского салона со списком лиц, получивших анонимные письма, бросается в глаза. Такое совпадение не может быть случайным. Трудно себе представить, чтобы кому-то не связанному с указанным карамзинским кружком пришло в голову разослать пасквиль всем этим лицам, и только им. Если бы дело было затеяно кем-то из великосветских шалунов или одним из могущественных врагов поэта, круг адресатов несомненно был бы иным»22.
Знали ли посетители карамзинского кружка, Дантес, Геккерн, другие лица, впоследствии подозревавшиеся в изготовлении пасквиля, адреса лицейских и литературных друзей Пушкина? Разумеется, нет — подтверждение того, что искать надобно вблизи Александра Сергеевича, среди друзей семейства Карамзиных.
Не так много лиц знало о том, кто постоянно посещает тесный карамзинский кружок, еще меньшее число знало их почтовые адреса. Весьма ограниченный круг был осведомлен о занимаемой Пушкиным должности историографа, назначенного повелением императора Николая I. Изготовителя гнусного пасквиля следует искать среди близко стоявших около Пушкина, совсем близко, хорошо знавших о нем, о событиях, происходивших вокруг него. Если пасквилянт из круга поэта, то мог отправить пакет с «дипломом рогоносца» самому себе — простейший род алиби, если желал публичного скандала, то отчего отправил его одним лишь друзьям поэта? Они-то молчали. Вяземские решили получение окаянного пакета скрыть от всех. В письме князя Петра Андреевича великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года читаем: «4 ноября прошлого года моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запиской, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрила в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрение и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый (№ 1). Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женой дали друг другу слово сохранить все это в тайне. Вскоре мы узнали, что тайна эта далеко не была тайной для многих лиц, получивших подобные письма, и даже Пушкин не только сам получил такое же, но и два других подобных, переданных ему друзьями, не знавшими их содержания и поставленными в такое же положение, как и мы»23.
Из комментариев к письму следует, что Вяземский отправил копию пасквиля великому князю Михаилу Павловичу с этим письмом (№ 1). Как-то неловко отправлять копию члену императорской фамилии. Вера Федоровна боготворила Пушкина, ничего удивительного, что она, получив пакет, заподозрила неладное.
Карамзины в письмах близким начали упоминать о пасквиле лишь через месяц24. Документального подтверждения получения ими анонимного письма нет. Возможно, изготовитель пасквиля предполагал распространить бульшее число экземпляров, и что-то ему помешало, но слухи по городу расползлись тотчас. Вслед за ними начали циркулировать копии пасквиля.
Первым попытку поиска гнусного анонима предпринял Пушкин лично. Не располагая весомыми доказательствами, он обвинил нидерландского посланника в изготовлении пасквиля. Александр Сергеевич не сомневался в своей правоте, зная о том, что Геккерн сводничал и угрожал Наталье Николаевне в случае, если она не сделается более податливой в отношении его приемного сына. Наглый, избалованный Дантес не желал скрывать ухаживаний за Натальей Николаевной, а ей льстили знаки внимания красавца гвардейского офицера, молодого, стройного, рослого француза. Почти весь 1836 год Петербург наблюдал за кокетством замужней женщины, матери трех, затем четырех детей. Приведем отрывок из записи Бартенева воспоминаний княгини Вяземской:
«Н. Н. Пушкина бывала очень часто у Вяземских, и всякий раз, как она приезжала, являлся и Геккерен (Дантес. — Ф. Л.), про которого уже знали, да и он сам не скрывал, что Пушкина очень ему нравится. Сберегая честь своего дома, княгиня напрямик объявила нахалу французу, что она просит его свои ухаживания за женой Пушкина производить где-нибудь в другом доме. Через несколько времени он опять приезжает вечером и не отходит от Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остается одно — приказать швейцару, коль скоро у подъезда их будет несколько карет, не принимать г-на Геккерена. После этого он прекратил свои посещения, и свидания его с Пушкиной происходили уже у Карамзиных»25.
7 апреля 1837 года князь П. А. Вяземский писал дочери своего друга А. Я. Булгакова, княгине О. А. Долгоруковой: «Одним словом, бедный Пушкин был, прежде всего, жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое, льстя его тщеславию, временами раздражало его, — жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю. Достоверно лишь то, что меньше всего виноват был сам Пушкин»26.
Светская дама, жена австрийского посланника, внучка фельдмаршала М. И. Кутузова графиня Д. Ф. Фикельмон в день смерти Пушкина сделала в своем дневнике следующую запись: «Александр Пушкин, вопреки мнению всех своих друзей, пять лет назад женился на Натали Гончаровой, совсем юной, без состояния и восхитительно красивой. С очень поэтической внешностью, но заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, подобающее такой бесспорной красавице. Многие несли к ее ногам дань своего поклонения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни»27.
М. К. Мердер (1815–1870), дочь воспитателя наследника престола, 5 февраля 1836 года записала в своем дневнике: «Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон (Дантес. — Ф. Л.) танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту»28.
Продолжим чтение дневников графини Долли Фикельмон: «Одна из сестер мадам Пушкиной имела несчастье страстно увлечься им (Дантесом. — Ф. Л.), и, быть может, безрассудство сердца заставило ее забыть о том, какие последствия это может иметь для ее сестры; сия молодая особа постоянно искала повода для встреч с Дантесом.
Наконец, все мы видели, как приближается и нарастает эта зловещая буря! Тщеславие ли мадам Пушкиной было польщено и возбуждено, или же Дантес действительно взволновал и смутил ее сердце, но так случилось, что она была совершенно не в силах ни отвечать на проявления этой необузданной любви, ни пресекать их. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая светские приличия, стал выказывать ей на глазах всего общества знаки восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине.
При этом казалось, что она страдает и трепещет под его взглядами, но она явно потеряла всякую способность обуздать этого мужчину, а он был исполнен решительности довести ее до крайности»29.
Записи графини Фикельмон интересны тем, что они запечатлели разговоры посетителей светских салонов. Но вот, что странно, она не обмолвилась ни единым словом о пасквиле, полученном ее матушкой Е. М. Хитрово, жившей у нее в доме австрийского посланника.
Наталья Николаевна не пресекла возникший флирт и не без помощи нидерландского посланника оказалась в такой ситуации, когда поставить на место барона Геккерна и его приемного сына она не сумела, а ухаживания становились все настойчивее и наглее. Даже после сватовства к Екатерине Николаевне Дантес продолжал проявлять к Наталье Николаевне более «афишированное внимание», «чем это было принято в обществе»30. Дуэль сделалась неизбежной.
Пушкин не отделял Геккерна от Дантеса. Приемный сын избежал первого вызова благодаря принудительной женитьбе на нелюбимой женщине. Как показалось Пушкину, месть в отношении его свершилась. Пришла очередь отца. Из признаний жены Александру Сергеевичу стало известно о попытках пакостника-дипломата сводничать. 14 ноября 1836 года, в день официального объявления бракосочетания Дантеса и Гончаровой, Пушкин сказал В. Ф. Вяземской: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы узнаете, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит этого человека в грязь…»31 Ровно через неделю Александр Сергеевич написал два письма: нидерландскому посланнику барону Геккерну и шефу корпуса жандармов, главноуправляющему III отделением Собственной его императорского величества канцелярии графу А. Х. Бенкендорфу. 21 ноября случайно совпало с недельным сроком, обещанным Пушкиным Вяземской. Вероятнее всего, около 17 ноября состоялся визит нидерландского посланника на Мойку, в дом княгини Волконской. Он передал Наталье Николаевне поразительную записку от Дантеса. О ее содержании мы узнаем из письма от 1 марта 1837 года перепугавшегося случившимся Геккерна русскому министру иностранных дел. Оказывается, по его требованию Дантес написал жене Пушкина, «что отказывается от каких бы то ни было видов на нее». Эти рыцари чести сочинили записку для того, чтобы жена могла «доказать мужу и родне, что никогда не забывала вполне своих обязанностей»32. В этот день Пушкин сел за письмо Геккерну, оконченное 21 ноября. В цитируемом тексте еще много шедевров воспитанности и такта. Не пора ли усомниться в умственных способностях сей парочки? Как же взбесила Александра Сергеевича Дантесова утешительная записка! Оказывается, этот мерзавец имел виды на его жену. Как тут соблюдать светские приличия, ожидавшиеся от него окружающими. Письма, написанные 21 ноября, вполне запечатлели душевное состояние и замыслы автора. Приведем их целиком:
«Барон,
Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. — Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным. Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не дурак, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен. Весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
Но вы, барон, — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. Это еще не все.
Вы видите, что я об этом хорошо осведомлен, но погодите, это не все: я говорил вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы хорошо догадываетесь, что они вас интересуют.
2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится… что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо.
Я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Письмо это было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора. Я больше об этом не беспокоился и был уверен, что найду пройдоху. В самом деле, после менее чем трехдневных розысков я уже знал положительно, как мне поступить.
Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были побиты по всем пунктам.
Теперь я подхожу к цели моего письма: может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора. Я вам скажу это.
Я, как видите, добр, бесхитростен, но сердце мое чувствительно. Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был ее исход, я не сочту себя достаточно отмщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает), ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам и которого копию сохраняю для моего личного употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга
А. Пушкин»33.
Вечером 21 ноября на Мойке в квартире Пушкина появился начинающий литератора, граф В. А. Соллогуб. Вот что он пишет об этом визите:
«Он (А. С. Пушкин. — Ф. Л.) запер дверь [кабинета] и сказал: └Я прочитаю вам мое письмо к старику Гекерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте“.
Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день кн. Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось: через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет»34.
Письмо А. Х. Бенкендорфу:
«Граф!
Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времени, г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д,Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший место. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю.
С этими чувствами имею честь быть, граф, Ваш нижайший и покорнейший слуга
А. Пушкин»35.
Письмо это также отправлено не было. Автор понимал, что доказательств причастности Геккерна к изготовлению пасквиля нет, что серьезного обвинения он предъявить не может. Против предположений, изложенных Пушкиным в этом письме, имеются серьезные возражения, о них позже. И еще. Как известно, 23 ноября Александра Сергеевича принял император. Если Пушкин был извещен о приглашении в Аничков дворец 21 или 22 ноября посетившим его В. А. Жуковским, инициатором этого приглашения, то становится очевидным нецелесообразность отправки письма Бенкендорфу. Александр Сергеевич не сомневался, что шеф жандармов тотчас ознакомил бы с текстом письма Николая I, для этого он его и писал. Разумеется, такое развитие событий могло иметь место в случае, если приятель Пушкина В. А. Соллогуб через тридцать лет кое-что подзабыл или присочинил для своей роли в этом сюжете36.
Вслед за Пушкиным поисками изготовителей «диплома рогоносца» занялось III отделение Собственной его императорского величества канцелярии. При усердии его чиновников можно было отыскать мелочную лавку («приемное место» городской почты) по ее номеру «58», написанному приемщиком на внешнем конверте. «Сиделец» в лавке получал для отправки примерно 2–4 «закрытки» (пакета) в день и вполне мог запомнить отправителя или посыльного37. Случалось, когда начальство требовало, жандармы бегали по «приемным местам», подобрав полы шинелей, и находили отправителей38. Не потребовало. Один из получателей пасквиля офицер Генерального штаба К. О. Россет, друг семьи Пушкиных, «ничем не занятый» А. И. Тургенев (1784–1845), близкий друг Александра Сергеевича библиограф С. А. Соболевский (1803–1870), каждый, кто как умел, хоть что-то пытался сделать, но не жандармы.
«В военно-следственную комиссию, — пишет Щеголев, — производившую дело о дуэли, ни один экземпляр [пасквиля] не был доставлен. Друзья, сняв копии, уничтожили подлинные экземпляры презренного и гнусного диплома. Приятель Пушкина С. А. Соболевский в 1862 году └обращался в Петербурге ко многим лицам, которые в свое время получили циркулярное письмо, но не нашли его нигде в подлиннике, так как эти лица его уничтожили“. └Если подлинник и находится где-нибудь, — пишет Соболевский, — только у господ, мне незнакомых, или, вернее всего, в III отделении“. Хотя по справке, данной III отделением в 1863 году, в его архивах не находилось пасквиля, но в действительности экземпляр пасквиля, полученный графом Виельгорским, в III отделении был, хранился в секретном досье и только в 1917 году стал достоянием исследователей. Еще раньше другой экземпляр пасквиля оказался в музее Александровского лицея, куда был доставлен после 1910 года»39.
7 февраля 1837 года в кабинете покойного Александра Сергеевича В. А. Жуковский и ближайшее к А. Х. Бенкендорфу лицо, жандармский генерал Л. В. Дубельт приступили к просмотру и изъятию рукописей поэта. Накануне Жуковскому передали следующее предписание управляющего III отделением:
«Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для просмотра. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на всевозможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в Вашем присутствии»40.
Из описей бумаг, находившихся в кабинете покойного, весьма затруднительно выявить пасквиль. Не все изымавшееся и возвращенное записывалось41. Разборкой и описанием пушкинских рукописей Жуковский и Дубельт занимались около двух недель по несколько часов в день. Внимательно прочитывать и регистрировать все сохранявшееся Александром Сергеевичем, включая неразборчивые черновики, не представлялось возможным. Что-то мог утаить Жуковский, часть рукописей после изъятия неизвестными путями попала в чужие руки42.
Многие современники событий вслед за Пушкиным обвиняли Геккерна в появлении пасквиля, и не только современники. А. А. Ахматова, изучавшая жизнь и литературный труд своего кумира, автором «диплома рогоносца» называет нидерландского посланника. Она утверждает, что рассылкой мерзкого пакета одним лишь друзьям Александра Сергеевича тонкий дипломат вынуждает их склонить ревнивого мужа отправить жену в деревню, друзья сделаются «увещевателями», невольными соучастниками хитроумного плана Геккерна43. Таким образом ему удастся разлучить Дантеса с Натальей Николаевной. Слишком мудрено и неправдоподобно. Если Геккерн желал разлучить из ревности приемного сына с женщиной, то отчего он всеми силами способствовал его браку с сестрой Натальи Николаевны. Других попыток предотвратить дуэль не предпринимал. Возможно, Анна Андреевна почерпнула эту свою мысль из записи П. В. Анненкова беседы с К. К. Данзасом (1801–1870), однокашником Пушкина и секундантом его последней дуэли: «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письмо анонимное и его сводничество»44. Запутался. Размышления некоторых пушкинистов о нередких случаях жестокой мести отвергнутых мужчин не есть доказательство их страстной любви к избранным ими дамам.
Начало вторжения Ахматовой в пушкинистику положено дружбой со Щеголевым. Многие годы она была своим человеком в его доме, беседовала с Павлом Елисеевичем о Пушкине, далеко не во всем с ним соглашалась. Анна Андреевна первая обратила внимание на то, что Дантеса можно назвать влюбленным в Наталью Николаевну с зимы по осень 1836 года45. В это же время наш страстный рыцарь флиртовал и с другими барышнями. Его салонная красивость и «казарменная галантность», умение носить мундир и плясать кадриль пленяли светских барышень. Летом 1836 года он предполагал свататься к княжне М. Н. Барятинской, и не только к ней46. Наталья Николаевна ему нравилась, он желал склонить ее к измене мужу, злился, что теряет время, подговаривал приемного отца нашептывать ей о его страсти к ней, угрожать в случае отказа, пытался овладеть ей, через десять дней сватался к ее сестре.
Дантесу важнее была карьера, а не любовь к женщине. С ранней осени 1836 года в нем росло раздраженное самолюбие. Оно руководило его поступками в отношении Натальи Николаевны. Брак с Е. Н. Гончаровой позволил избежать дуэли, смертельной для продолжения службы в России. И ухаживание за женой Пушкина Геккерн допустил ради карьеры приемного сына — так, ему казалось, не будут бросаться в глаза их противоестественные отношения, нежелательные для карьеры. Заигрались, флирт, затем домогательства имели неожиданные для них последствия. Все это убедительно показала А. А. Ахматова в своей книге. Поведение Геккерна и Дантеса свидетельствует о чем угодно, но не о любви. Читайте их пошлые письма, в них есть все47. Читайте письма Геккерна, пытавшегося оправдать себя, и Дантеса, арестованного после дуэли48. Ни ложь, ни клевета не послужили для него препятствием. «Голландский дипломат барон Геккерн не был ни Талейраном, ни Меттернихом» (А. А. Ахматова). Заменой ума и талантов барону Геккерну служило мастерство интриги. Его петербургская деятельность соткана из интриг, интрига была смыслом его существования, его смертельным орудием. Расставленных им капканов Пушкину избежать не удалось.
Чиновник Министерства иностранных дел Н. М. Смирнов (1808–1870), близкий к кругу Пушкина, иначе объясняет побудительные мотивы Геккерна:
«Любовь Дантеса к Пушкиной ему не нравилась. Гекерен имел честолюбивые виды и хотел женить своего приемыша на богатой невесте. Он был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли. Весьма правдоподобно, что он был виновником сих писем с целью поссорить Дантеса с Пушкиным и, отвлекши его от продолжения знакомства с Натальей Николаевной, исцелить его от любви и женить на другой. Сколь ни гнусен был сей расчет, Гекерен был способен составить его»49.
Секретарь шефа жандармов графа А. Х. Бенкендорфа, пользовавшегося абсолютным доверием и особым расположением императора, П. И. Миллер (1813–1885), лицеист шестого курса, страстный поклонник Пушкина, зная мнение властей и даже трона, выражает непоколебимую уверенность в авторстве нидерландского посланника: «Пушкин боялся пуще смерти быть рогатым, — пишет Миллер, — а потому можно легко представить себе, как он был взбешен, получа эти пасквили. Он полагал с достоверностью, что они были написаны самим голландским посланником бароном Геккерном, который, помогая таким образом Дантесу в этой интриге и в прочих его мерзостях, конечно, не мог быть ему отцом и, конечно, только из желания подслужиться сыну своего короля принял личное участие в этом постыдном для них обоих деле»50.
Непонятно причем тут сын нидерландского короля Вильгельм, принц Оранский (1792–1849), с 1840 года король Нидерландов Вильгельм II, женатый на Анне Павловне, сестре Николая I. Чем и в чем Геккерн мог ему помочь?
Николай Михайлович Смирнов, муж А. О. Россет, близкий к карамзинскому кружку, характеризовавшийся современниками человеком правдивым, образованным, автор «Памятных записок», изданных П. И. Бартеневым, не ссылаясь на источник, сообщает, что в Зимнем дворце были уверены в причастности Геккерна к пасквилю. «Последствия доказали, — пишет Смирнов, — что государь в этом не сомневался и, говорят, что полиция имела неоспоримые доказательства»51. Разумеется, доказательства эти для нас остались тайною. Не следует забывать, что в первой половине XIX века криминалистика была более легкомысленна и доверчива, чем сегодня. Если Смирнов под доказательствами понимал высылку нидерландского посланника из России, то ее фактическая причина заключалась в недовольстве Николая I тем, что Геккерн «в официальных депешах своему правительству позволяет себе излагать частные разговоры с царем о семейных делах Анны Павловны»52.
«Я должен сделать тебе, мой дорогой, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя, — писал Вильгельм Оранский Николаю I 11 ноября 1836 года, — как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько видеть, что ты находишь меня виноватым и полагаешь, будто я совсем не иду навстречу желаниям твоей сестры.
До сей поры я надеялся, что мои семейные обстоятельства не осудит, по крайней мере, никто из близких Анны, которые знают голую правду. Я заверяю тебя, что все это задело меня за сердце, равно как и фраза Александрины, сообщенная Геккерном: спросив, сколько времени еще может продлиться бесконечное пребывание наших войск на бельгийской границе, она сказала, что известно, будто это делается теперь только для удовлетворения моих военных наклонностей…»53
Пасквиль и гибель Пушкина — лишь повод. Высылая Геккерна, Николай I обвинил его в сводничестве и авторстве анонимных писем. В последней аудиенции ему было отказано54. Суд над Дантесом закончился 19 февраля 1837 года, 18 марта Николай I утвердил приговор, на другой день его выслали из Петербурга. Кавалергардский поручик Дантес был ближе и понятнее нашему императору, чем сочинитель Пушкин. Лишь после прочтения пасквиля с намеками на его персону Николай Павлович отвернулся от Дантеса и, судя по всему, сделал определенное внушение его начальству. С середины ноября 1836 года Дантес получил столько взысканий, сколько не имел за три года службы55.
Князь Христин Людвиг Фридрих Генрих Гогенлоэ-Лангенбург-Крихберг (1788–1859), вюртембергский посланник в Петербурге, писал о своем нидерландском коллеге: «Об его отъезде никто не жалеет, несмотря на то, что он прожил в Петербурге около тринадцати лет и в течение долгого времени пользовался заметным отличием со стороны двора, пользуясь покровительством графини Нессельроде; в городе к барону Геккерну относились хуже уже в течение нескольких лет, и многие избегали знакомства с ним»56.
Предоставим слово самому Николаю I, 3 февраля 1837 года он написал великому князю Михаилу Павловичу:
«Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда же Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна»57.
Как правило, о бароне Геккерне мы слышим резко отрицательные отзывы, мы верим им, потому что нам известны его поступки. Приведем характеристику ему, оставленную потомкам французским дипломатом Теодором Марией Мельхиором Жозефом де Лагрене (1800–1862), находившимся в Петербурге в 1823–1825 и 1828–1834 годах:
«Лично я далек от мысли, что г-н Геккерн так опасен, как о нем говорят: из-за несчастной привычки отпускать иронические и язвительные реплики он нажил себе великое число врагов, которые, по всей вероятности, платят ему за насмешки клеветой. Я долгое время находился с этим посланником в сношениях весьма тесных и мог убедиться в наличии у него душевной теплоты и возвышенных чувств, кои кажутся мне несовместимыми с пороками, ему приписываемыми. Как бы там ни было, невозможно отказать нидерландскому посланнику ни в отменном такте, ни в на редкость изощренной наблюдательности, ни в совершенно особенном умении знать обо всем больше своих собратьев»58.
Летом 1837 года великий князь Михаил Павлович поправлял здоровье в Баден-Бадене. На этот курорт слетался не только «весь Петербург», но и именитые обыватели Западной Европы. Князь В. Ф. Одоевский (1804–1869), писатель, литературный и музыкальный критик, приятель Пушкина, хорошо знавший великого князя, записал в своем дневнике:
«Встретивши Дантеса (убившего Пушкина) в Бадене, который, как богатый человек и барон, весело прогуливался с шляпой набекрень, Михаил Павлович три дня был расстроен. Когда графиня Соллогуб-мать, которую он очень любил, спросила у него о причине его расстройства — он отвечал: └Кого я видел? Дантеса!“ — └Воспоминание о Пушкине вас встревожило?“ — └О нет! туда ему и дорога!“ — └Так что же?“ — └Да сам Дантес! бедный! — подумайте, ведь он солдат“.
Ведь это было в нем — не притворство; но таков был склад его идей»59.
Хотелось бы обратить внимание читателя на следующее обстоятельство. Даже самый отчаянный, ослепленный злобой пакостник, невоздержанный и мстительный, знает, что тайное не всегда остается тайным. Нидерландский посланник при русском дворе барон Геккерн превосходно понимал, что при сложившихся обстоятельствах подозрение падает прежде всего на него и его приемного сына Жоржа Дантеса, понимал, чем закончится его карьера, будь доказана их с сыном причастность к изготовлению пасквиля. Стоила ли осуществленная месть или что угодно другое риска быть с позором изгнанным из страны? Знал ли Геккерн почтовые адреса всех получателей пасквиля, кто такие Нарышкин и Борх, был ли Пушкин историографом? Может, и знал, но не адреса. И тем не менее Геккерна автором анонимного письма называли многие. Уж очень хотелось видеть его в этой роли. Серьезными доказательствами никто не располагал.
Изучая текст анонимного пасквиля, известные пушкинисты А. С. Поляков и Б. В. Томашевский убедительно доказали, что его изготовлением занимался не иностранец60, но автором текста иностранец мог быть. Поляков делает свой вывод на основании анализа текстов, Томашевский — на основании графологического анализа. Томашевский утверждает также, что все тексты написаны одной рукой. И вот его заключение: «Возможно, что оригинал скопирован с иностранного образца. Но писала его несомненно русская рука».
Приведем еще одно косвенное подтверждение непричастности нидерландского посланника и его приемного сына к появлению подметного письма — записка Геккерна Дантесу. А. С. Поляков полагает, что 7 ноября 1836 года вечером записка эта была отправлена с нарочным Дантесу, находившемуся в полку на дежурстве61.
«Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная; сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы └А“ со многими эмблемами вокруг └А“. Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется, однако, что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, так припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен. Ради Бога, будь благоразумен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка»62.
А. С. Поляков, первый исследовавший и опубликовавший эту записку, сообщает, что бумага форматом и качеством отличается от использованной для анонимного пасквиля. Бумага пасквиля плотная, хорошего качества, без водяных знаков. Известная нам бумага, употреблявшаяся Геккерном и Дантесом, тоньше и имеет водяные знаки63. Вряд ли аноним стал бы использовать ту же бумагу, какой регулярно пользовался, — улика. Цитируемую записку Геккерн мог написать позже, с целью оправдания, но не мог сочинить, что видел у Нессельроде оригинал пасквиля. Чей экземпляр? В последних числах января 1837 года нидерландский посланник передал приведенную выше записку министру иностранных дел К. В. Нессельроде (1780–1862) вместе с другими оправдательными документами. В 1840 году Нессельроде писал: «Геккерн на все способен: это человек без чести и совести; он вообще не имеет право на уважение и не терпим в нашем обществе»64.
Судя по тексту записки, Дантесу потребовалось описание красной сургучной печати — по ней легко и надежно определяется участник изготовления пасквиля, куда надежней, чем по почерку, разумеется, если изготовитель пользовался своей печатью. За прошедшие почти два столетия владелец печати не обнаружен. Печать эта производит странное впечатление. Обычно владельческие печатки изготавливались из полудрагоценных и даже драгоценных камней или металла профессиональными резчиками по эскизам художников с учетом требований заказчиков. Владелец желал иметь изящную печать с некоей символикой, отображающей его занятия, интересы, принадлежность к фамилии, клану, государству и др. Сохранившиеся оттиски в сургуче на пакете, полученном графом М. Ю. Виельгорским, меценатом, музыкантом, масоном высокого ранга65, и на двух внутренних конвертах наводят на мысль о том, что печатка изготовлена кустарно, любителем, слабо художественно одаренным. Ни композиции, ни изящества, ни техники в ней не обнаруживается. Внимательное рассмотрение оттиска показывает, что материал печатки, возможно, дерево, и она изготовлена только лишь для ее использования в затеянной анонимами мерзости и дальнейшего уничтожения как важнейшей улики. Упаси Боже, если бы печатка была владельческой и оказалась в руках полиции или кого-нибудь из друзей Пушкина. Более простого и убедительного доказательства участия владельца в изготовлении «диплома рогоносца» не сыскать.
Первым в XX веке на масонскую символику печатки обратил внимание П. Е. Рейнбот (1855–1934), лицеист, секретарь Пушкинского Лицейского общества. Он утверждает, что изготовители пасквиля использовали «└малую“ печать какой-либо масонской ложи», принадлежавшую ее секретарю, «на что указывает [гусиное] перо под жертвенником»; жертвенник — буква «П», возможно, не жертвенник, а сообщает нам о том, что ложу следует искать в Пскове; буква «А» — ложа в честь Александра I. Рейнбот насчитал не менее пяти лож, у которых могла оказаться подобная печатка66. Как известно, С. Л. Пушкин и А. С. Пушкин были масонами, масонскую символику знали. М. Ю. Виельгорский с привлечением масонского братства мог без труда обнаружить владельца печатки. Наверное, уже тогда понимали, что эта печатка не владельческая, что использование владельческой печатки равносильно указанию имени под анонимным текстом. Разумеется, и по бумаге искать анонимов бесполезно. Не следует забывать, что 1 августа 1822 года все тайные общества в России, включая масонские ложи, были запрещены. Поэтому даже если эта печатка не поддельная и принадлежала секретарю масонской ложи, то через четырнадцать лет после ее роспуска определение прежнего обладателя ничего существенного к нашим знаниям не прибавит.
В. А. Соллогуб вспоминает об одной из встреч в начале декабря 1836 года с атташе французского посольства виконтом О. д’Аршиаком (1811–1847), будущим секундантом Дантеса: «Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкою подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший его смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал»67.
Соллогуб мог этот эпизод придумать или изложить в искаженном виде, его «Воспоминания» опубликованы через сорок лет после смерти д,Аршиака. Но нечто подобное встречается в мемуарах А. О. Смирновой-Россет:
«Медем отправился в Вену и написал Николаю [мужу Смирновой], что, вероятно, знаменитый напечатанный циркуляр был сделан в Вене. Фикельмонт послал ему экземпляр, и кажется, что печатала их венская типография. Верная Элиза волнуется, отыскивая автора этой гадости, и была поражена тем, что программа одного венского концерта имеет тот же тип. Там есть даже ошибки, которых в Париже не сделали бы, и, кроме того, это тип, уже вышедший из моды во Франции»68.
Медем — граф Павел Иванович (1800–1854), русский посол в Лондоне, Штутгарте и Вене; Фикельмонт — граф Шарль Луи Фикельмон (1779–1857), австрийский посланник в Петербурге, муж Дарьи Федоровны, урожденной Тизенгаузен (1804–1863); Элиза — Е. М. Хитрово, мать Д. Ф. Фикельмон. Почему-то в самом солидном издании мемуаров Смирновой этот сюжет отсутствует69.
Ю. М. Лотман пишет, что эпидемия анонимных пасквилей в конце XVIII – начале XIX века охватила Францию и не только ее, образовалось даже «Общество мистификаторов». В 1867 году в Париже вышла книга с описанием изготовления «Патента рогоносца»70. Анонимные рассылки, обидные и безобидные розыгрыши, дипломы рогоносца далеко не единичны. В упомянутой книге имеется текст, мало чем отличающийся от полученного Пушкиным.
Просвещенная Европа придумала забавное развлечение, отчего бы России не последовать ее примеру. Князь А. В. Трубецкой (1813–1889), живший с Дантесом в одной избе летом 1836 года во время учений, в 1887 году надиктовал историку В. А. Бильбасову «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу». Приведем из него извлечение: «В то время несколько шалунов из молодежи — между прочим Урусов, Опочкин и Строганов, мой cousin — стали рассылать анонимные письма по мужам-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин. В другое время он не обратил бы внимание на подобную шутку и, во всяком случае, отнесся бы к ней, как к шутке, быть может, заклеймил бы ее эпиграммой»71.
Семидесятичетырехлетний генерал вспоминал о событиях пятидесятилетней давности, многое забыл, многое напутал. «Шалуны из молодежи» в 1836 году были уже вовсе не юнцами, а двадцативосьмилетними мужчинами. Возможно, шалостями они и грешили, но значительно раньше и к Пушкину отношения не имели. Впрочем, кто знает, что может случиться после бокала шампанского. В балбесах гвардейских, армейских и статских столица недостатка не испытывала.
Приведем емкую характеристику происшедшего до 4 ноября 1836 года, сформулированную Александром Н. Карамзиным (1815–1888), дружившим с Дантесом до начала ноября 1836 года (его письмо от 13 марта 1837 года к брату):
«Дантес был пустым мальчишкой, когда приехал сюда, забавный тем, что отсутствие образования сочеталось в нем с природным умом, а в общем — совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении. Если бы он таким и оставался, он был бы добрым малым, и больше ничего; я бы не краснел, как краснею теперь оттого, что был с ним в дружбе, — но его усыновил Геккерн, по причинам, до сих пор еще совершенно неизвестным обществу (которое мстит за это, строя предположения). Геккерн, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без труда овладел совершенно умом и душой Дантеса, у которого первого было много меньше, нежели у Геккерна, а второй не было, может быть, и вовсе. Эти два человека, не знаю, с какими дьявольскими намерениями, стали преследовать госпожу Пушкину с таким упорством и настойчивостью, что, пользуясь недалекостью ума этой женщины и ужасной глупостью ее сестры Екатерины, в один год достигли того, что почти свели ее с ума и повредили ее репутации во всеобщем мнении. Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма. (Если Геккерн — автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именно он!)»72. Не слишком ли мягко характеризуются поступки нидерландского дипломата? Наверное, князь Петр Андреевич поделился услышанным в десятых числах февраля 1837 года от Натальи Николаевны с Карамзиными, своими племянниками73.
Об участии Геккерна в изготовлении пасквиля пишут П. А. Вяземский74, биограф Пушкина П. В. Анненков (1813–1887)75, Наталья Николаевна, об этом сообщила ее дочь М. А. Меренберг76 и др. Мы не располагаем доказательствам и участия Геккерна–Дантеса в составлении и распространении пасквиля. Бросается в глаза жесткая логическая связь череды свершившихся событий: уговоры и угрозы, вкрадчиво нашептываемые Наталье Николаевне бароном Геккерном в конце октября, неожиданное для нее свидание с Дантесом у И. Г. Полетики 2 ноября, изготовление 3 ноября и появление 4 ноября «диплома рогоносца». Конечно, это можно назвать случайным совпадением. Случайные совпадения настораживают.
Приведем начало письма Геккерна от 30 января 1837 года, отправленного министру внутренних дел Нидерландов барону Верстолку: «Грустное событие в моем семействе заставляет меня прибегнуть к частному письму, чтобы сообщить подробности Вашему превосходительству. Как ни печален был его исход, я был поставлен в необходимость поступить именно так, как я это сделал, и я надеюсь убедить в том и Ваше превосходительство простым изложением всего случившегося.
Вы знаете, господин барон, что я усыновил молодого человека, жившего много лет со мною, и он носит теперь мое имя. Почти год, как мой приемный сын отличает в свете молодую и красивую женщину, г-жу Пушкину, жену поэта с той же фамилией. Честью могу заверить, что эта склонность никогда не переходила в преступную связь, все петербургское общество в этом равным образом убеждено, и сам г. Пушкин кончил тем, что признал это письменно и перед многочисленными свидетелями. Потомок африканского негра, любимца Петра Великого, г. Пушкин унаследовал от предка свой мрачный и мстительный характер.
Полученные им около четырех месяцев тому назад омерзительные анонимные письма разбудили его ревность и заставили его послать вызов моему сыну, который тот принял без всяких объяснений»77.
Что тут комментировать? Этот текст написан на другой день после смерти Пушкина. Через два дня Геккерн с недоумением обнаружил, что «общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с бульшей силой, чем предполагалось»78.
Впрочем, и мы вправе пофантазировать. Злопамятный, мерзопакостный барон Геккерн, ослепленный жаждой наказания «жеманной упрямицы», обидевшей, даже оскорбившей его сына отказом, сочиняет текст пасквиля, возможно, в соавторстве с лицом, принадлежавшим высшему свету, или использует печатный венский образец, передает оригинал своему пасынку, решительно отвергнутому накануне Натальей Николаевной, тот встречается с друзьями-лоботрясами, образует артель (один режет печатку, другой копирует текст и пишет адреса, Дантес разливает клико), и она, веселясь, дружно изготавливает то, что подтолкнуло гения к барьеру. На изготовление семи комплектов ушло не более четырех часов. В компании кто-то может проговориться. Это правило — жизнь не раз подтверждала его справедливость. Не проговорились — ужаснулись последствиям содеянного и поклялись молчать. Похоже? Да, но доказательства отсутствуют.
Подозрение падало не на одного лишь нидерландского посланника. Мы рассмотрим лишь обвинения против предполагаемых изготовителей пасквиля, на которых указывали их современники. Исключение сделаем лишь для наркома иностранных дел СССР Г. В. Чичерина (1872–1936).
Вслед за бароном Геккерном наибольшее число обвинителей у князя Петра Владимировича Долгорукова (1816–1868), воспитанника Пажеского корпуса, генеалога. Веских доказательств его участия в изготовлении «диплома рогоносца» не обнаружено. Заключение графологической экспертизы об участии князя П. В. Долгорукова в изготовлении пасквиля, выполненное в 1927 году фельдшером-криминалистом А. А. Сальковым по поручению П. Е. Щеголева, опровергнуто79. Молва прочно прилипла к Долгорукову с самого начала. Его характер с ранних лет и до кончины современниками признавался невыносимым. Ему удавалось восстанавливать против себя не только близких, но и вовсе незнакомых людей. О его более чем дружеских отношениях с Геккерном знали все. «Старик барон Геккерн, — вспоминал П. А. Вяземский, — был известен распутством. Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части; в числе их находились князь П. В. Долгоруков и граф Л. С.»80. В другом месте Вяземский пишет: «Это еще не доказано, хотя Долгоруков и был в состоянии совершить эту гнусность»81.
Приведем выдержку из воспоминаний барона Ф. А. Бюллера (1821–1896), правоведа и архивиста. В ней сообщается мнение наименее субъективного, авторитетнейшего свидетеля прошедших событий:
«В 1840-х годах, в одну из литературно-музыкальных суббот у князя В. Ф. Одоевского, мне случилось засидеться до того, что я остался в его кабинете сам-четвёрт с графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским и Львом Сергеевичем Пушкиным, известным в свое время под названием Лёвушки. Он тогда только что прибыл с Кавказа, в общеармейском кавалерийском мундире с майорскими эполетами. Чертами лица и кудрявыми (хотя и русыми) волосами он несколько напоминал своего брата, но ростом был меньше его. Подали ужин, тут-то Лёвушка в первый раз узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа графа Виельгорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышанное тогда мною и теперь еще неудобно. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог князь П. В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подметных писем»82.
Одну из выходок князя П. В. Долгорукова запечатлел генерал-адъютант граф В. Ф. Адлерберг (1791–1837) в рассказе, записанном П. И. Бартеневым:
«Зимой 1836–1837 гг., на одном из бывших вечеров, граф В. Ф. Адлерберг увидел, как стоявший позади Пушкина молодой князь П. В. Долгоруков кому-то указывал на Дантеса и при этом подымал вверх пальцы, растопыря их рогами»83.
Имя Долгорукова связывают с другом его юности князем И. С. Гагариным (1814–1882), дипломатом, писателем. В 1843 году он покинул Россию, вскоре перешел в католичество и вступил в Орден иезуитов. В 1836 году Долгоруков и Гагарин снимали квартиру на Миллионной84. Благодаря именно этому обстоятельству подозрения пали и на Гагарина. В отличие от Долгорукова о Гагарине сохранились теплые воспоминания достойных людей; среди них А. И. Тургенев, С. А. Соболевский, Н. С. Лесков. В них выражено убеждение в том, что Гагарин не мог совершить столь гнусного поступка. «С своей стороны, — пишет С. А. Соболевский, — я слишком люблю и уважаю Г[агарина], чтобы иметь на него хотя бы малейшее подозрение; впрочем, в прошедшем году я сам решительным образом расспрашивал его об этом; отвечая мне, он даже не думал оправдывать в этом себя, уверенный в своей невиновности; но оправдывая Д[олгорукова] в этом деле, он рассказал мне о многих фактах, которые показались мне скорее доказывающими виновность этого последнего, чем что либо другое… Мне только что сказали, что Дантес-Геккерн хочет начать другое дело с Д[олгоруковым] и что он намеревается доказать, что именно Д[олгоруков] составил подлые анонимные письма, следствием коих была смерть моего друга Пушкина»85.
Всю жизнь И. С. Гагарина терзали возникшие в отношении него подозрения.
Высказывались необоснованные предположения о том, что в парижском архиве Дантеса хранится экземпляр пасквиля (чей?), и он может заказать почерковедческую экспертизу. Затея кончилась ничем.
Выше приведены извлечения из письма от 7 февраля 1862 года жившего в Москве Соболевского в Петербург светлейшему князю С. М. Воронцову, враждовавшему с П. В. Долгоруковым. Письмо это заканчивается постскриптумом:
«P. S. Мне известно, что записки (подложные или настоящие) княгини Долгоруковой ходят по Петербургу; люди, которые их там читали, даже сообщили мне некоторые черточки их содержания. Если Вы их увидите, благоволите дать себе труд посмотреть, что в них говорится о деле Пушкина: это тем более интересно, что — княгиня всегда утверждала (и это говорила она всем), что ее муж ей сказал, что он — автор всей этой интриги»86.
Ольга Дмитриевна Долгорукова, урожденная Давыдова (1824–1893), вышла замуж за развращенного бароном Геккерном князя Петра Владимировича в 1846 году. Вместе они почти не жили; известно, что муж ее бил. Записки О. Д. Долгоруковой не публиковались и нигде больше не упоминаются. Воронцов судился с Долгоруковым, обвинив его в клевете, и выиграл процесс.
Б. Л. Модзалевским собран материал, характеризующий Долгорукова отпетым мерзавцем, но прямых доказательств причастности его к «фальсифицированию» анонимного пасквиля нет87.
О графине Марии Дмитриевне Нессельроде, урожденной графине Гурьевой (1786–1849), жене министра иностранных дел, сохранилась масса воспоминаний с противоположными о ней мнениями. Приведем ключевую фразу характеристики графини Нессельроде из воспоминаний барона М. А. Корфа: «Сколь вражда ее была ужасна и опасна, столь и дружба — я испытал это на себе многие годы — неизменна, заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастна»88. Пушкина она ненавидела неистово за приписываемую поэту эпиграмму на ее отца, министра финансов, прославившегося мздоимством и воровством. «Встарь Голицын мудрость весил, / Гурьев грабил весь народ». Известно, что и дочь его не была святой, не гнушалась брать за хлопоты и покровительство. Все недоброжелатели Пушкина ходили в ее друзьях. Ближайшим из них с появления в Петербурге в 1823 году до отъезда 1 апреля 1837 года был Геккерн, после гибели Пушкина покинутый всеми, кроме графини Нессельроде. Даже резко отрицательное отношение к нидерландскому посланнику в Зимнем дворце и, следовательно, министра иностранных дел к нидерландскому посланнику не повлияло на ее к нему отношение.
Своевольная графиня Мария Дмитриевна продолжала принимать барона Геккерна, успокаивая и утешая его. Никто в Петербурге так к нему не относился, как она.
Приведем извлечение из неизданных воспоминаний церемониймейстера князя А. М. Голицына (1838–1919): «Государь Александр Николаевич у себя в Зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: └Ну, так вот теперь я знаю автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это [графиня] Нессельроде“. Слышал это от особы, сидевшей возле государя»89.
И вновь никаких доказательств. И какое ее участие могло быть? Кого-нибудь натравить, подтолкнуть, поощрить… Вряд ли графиня Нессельроде стала бы ввязываться в подобную историю, разоблачение — удар по карьере мужа. Монарх на расправы был скор и жесток.
Сотрудник Института мировой литературы Е. Ю. Литвин опубликовала найденное ею письмо народного комиссара иностранных дел СССР Г. В. Чичерина (1872–1936) от 18 октября 1927 года П. Е. Щеголеву. Приведем из него извлечение:
«Многоуважаемый Павел Елисеевич, в └Огоньке“ 16 октября я впервые увидел факсимиле пушкинского анонима. Почерк, как показалось мне, знакомый. Мне кажется, это почерк Фил. Ив. Брунова, многочисленные lettres particulieres (фр. частные письма), которого я читал почти 30 лет тому назад, когда работал с Н. П. Павловым-Сильванским в Госархиве. Конечно, могу ошибаться, но характер почерка уж очень знакомый… Мне представляется такая картинка: злая, энергичная, властная Мария Дмитриевна [Нессельроде] имела при себе подлизывающегося остроума Брунова; он ее, несомненно, увеселял после обеда, она, очевидно, в соответствующих красках рассказала о романе государя с Пушкиной; Брунов, любитель шалостей и скабрезностей, очевидно, сочинил тут же остроту orde de cocus и сказал — └Пушкин заслужил диплома“, Мария Дмитриевна, оскорбленная Пушкиным, ухватилась за это, и Брунов тут же набросал карикатуру официального документа»90.
Филипп Иванович Брунов (1797–1875) — граф, цензор, дипломат. Современники отзывались о нем нелестно. В 1920–1960–е годы и позже некоторыми пушкинистами обсуждалось предположение о том, что «диплом рогоносца» намекает на якобы существовавшую связь Н. Н. Пушкиной с Николаем I. Таким образом, император делается виновником гибели поэта. Рассматривались самые нелепые варианты. Вызывает удивление фантазия наркома. Жена министра иностранных дел Российской империи с чиновником Министерства иностранных дел, будущим русским послом в Лондоне, производят на свет пакостное письмо, намекающее на интимную связь императора с замужней дамой, и им не страшно от одной только мысли о том, что их ждет в случае разоблачения. Странно, что такое пришло в голову народному комиссару иностранных дел СССР.
Действительно, в тексте пасквиля обнаруживается, возможно, неосознанный намек на интимные отношения между Натальей Николаевной и Николаем I. Основания для подобного подозрения отсутствуют. Нашего императора не следует называть безгрешным. На третьем этаже Зимнего дворца располагался фрейлинский коридор, куда ему иногда удавалось захаживать, весь Петербург знал, что фрейлина В. А. Нелидова — его фаворитка. Император понимал, что не всякую женщину даже самодержцу можно безнаказанно заманить в постель, понимал, кто для него доступен, а кто — нет, понимал, что африканская кровь Пушкина в таком деле — помеха. Пушкин не стерпел бы того, что выпало на долю бедняги Нарышкина, мужа многолетней любовницы императора Александра I, отчего он и попал в «диплом рогоносца», отчего и усматривается в пасквиле намек на интимную связь Николая I с Натальей Николаевной избранием Пушкина коадъютером Д. Л. Нарышкина. П. Е. Щеголев отыскал еще один намек на присутствие Николая I в тексте анонимного пасквиля. Жена графа И. Борха, чья фальшивая подпись украшает «диплом рогоносца», по слухам, побывала в объятиях императора. «О самой графине Пушкин выразился, что она живет с кучером». Если это так, «то получается острое сближение: в обладании графиней император соперничал с кучером!»91
Разумеется, от Александра Сергеевича не ускользнуло ничего. Д. Л. Нарышкин беззастенчиво брал у Александра I деньги. Возможно, отголоском тревоживших его намеков явилось письмо от 6 ноября 1836 года министру финансов графу Е. Ф. Канкрину с просьбой погашения огромного долга казне в счет продажи государству имения Кистенево92. Этого не произошло по ряду причин, но император нашел повод материально поддержать семейство Пушкина. Николай I через Бенкендорфа передал Наталье Николаевне десять тысяч рублей. В препроводительной записке шеф жандармов писал: «Его величество, желая сделать что-нибудь приятное Вашему мужу и Вам, поручил мне передать Вам в собственные руки сумму, при сем прилагаемую, по случаю брака Вашей сестры, будучи уверен, что Вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок»93. Эта сумма составляла чуть меньше четверти долга Пушкина казне.
Современники называли «фабрикатором» диплома С. С. Уварова (1786–1855), президента Академии наук, министра народного просвещения, впоследствии графа. Открытая вражда между ним и Пушкиным вспыхнула за год до появления пасквиля. О ней знали все. Князь Гогенлоэ, бывавший у друзей Пушкина, участвовавший в обсуждении происходившего вокруг анонимного пасквиля, пишет: «Об анонимных письмах существует два мнения. В обществе наибольшим доверием пользуется мнение, приписывающее их О. (Ouvarow — Уваров); мнение правительства (du pouvoir), основывающееся на тождественности пунктуации, на особенностях почерка и на сходстве бумаги инкриминирует их Н (конечно, Heeckeren)»94.
Не ссылаясь ни на какие источники, литературовед П. А. Ефремов утверждает: «Графу С. С. Уварову приписывали распространение пасквиля рассылкою лицам высшего круга, даже незнакомым с Пушкиным, копий с этого пасквиля, сделанных во множестве по приказанию графа»95.
П. Е. Рейнбот подозревал чиновника Министерства иностранных дел В. Ф. Боголюбова (1783–1842) в причастности к изготовлению пасквиля, основываясь на его близости к С. С. Уварову, нелюбви Пушкина и репутации злобного сплетника96. Он полагал, что следует внимательнее присмотреться к лицам из круга Уварова и к Идалии Полетике. Действительно, современники единодушны в характеристиках Боголюбова («Сущий демон, везде поспевает, всем сумеет услужить», «уваровский шпион-переносчик», «способен на все»97), но этого вовсе недостаточно, чтобы заподозрить его в изготовлении пасквиля.
Итальянская исследовательница Серена Витале вполне обоснованно предлагает в список подозреваемых в изготовлении «диплома рогоносца» добавить покинутых Дантесом женщин, мстивших ему таким способом98. Слишком иезуитски изощренный способ для употребления в России. Тогда в этом списке окажется И. Г. Полетика, влюбленная в Дантеса и ненавидевшая Пушкина.
В 1987 году по заказу журнала «Огонек» историк-археограф Г. Хаит совместно с сотрудниками Всесоюзного научно-исследовательского института судебной экспертизы и другими специалистами выполнил сложнейшее всестороннее исследование анонимного пасквиля99. В результате были сделаны следующие выводы:
1. Тексты дипломов и адреса написаны одной рукой. Подтвердилось графологическое исследование Б. В. Томашевского.
2. «Фабрикатор» диплома не француз, так как допущенные в написании некоторых слов ошибки не могли быть сделаны носителем языка независимо от степени его грамотности. Подтвердилось мнение А. С. Полякова и Б. В. Томашевского.
3. Диплом написан не «простолюдином» по чьему-то распоряжению, а лицом образованным, возможно, принадлежавшим высшему свету.
4. Вероятнее всего, автором текста и исполнителем было одно и то же лицо.
5. Участие князей П. В. Долгорукова и К. С. Гагарина в изготовлении пасквиля не подтверждается.
При поверхностном изучении внешнего вида пакета, полученного М. Ю. Виельгорским, а также неполной сохранности лицейского, в предположении того, что остальные пакеты принципиально ничем не отличались (их сравнение убеждает нас в этом), возникает ряд вопросов.
С какой целью один конверт (назовем его так) вложен в другой? На наружном конверте печатными буквами написан подробный почтовый адрес получателя, на внутреннем имеется нарочито небрежно выполненная надпись: «Александру Сергеичу Пушкину». Оба конверта запечатаны красным сургучом одной и той же печаткой. Текст пасквиля помещен на внутренней поверхности листа, служащего внутренним конвертом («обложкой»). Такой способ отправки корреспонденции практиковался, его называли конфиденциальным. Предоставим слово графу В. А. Соллогубу:
«Я жил тогда на Большой Морской, у тетки моей ‹А. И.› Васильчиковой. В первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала:
— Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?
Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: └Александру Сергеичу Пушкину“. Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не в праве. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:
— Я уж знаю, что такое: я такое письмо получил сегодня же от Елис. Мих. Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безъименным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться ее не может»100.
Если Соллогуб точен, то к моменту его прихода Пушкин пакета с пасквилем не получил. Е. М. Хитрово успела получить и даже отправить пасквиль ему с посыльным. О предполагаемом получении Александром Сергеевичем «диплома рогоносца» мы судим по его словам из цитированного выше письма Бенкендорфу о находившихся в его руках трех экземплярах: Хитрово, Соллогуба и кого-то еще. Упоминание о получении Пушкиным пасквиля имеется в письме Вяземского великому князю Михаилу Павловичу (см. выше).
И тут странности. Почему пакет для Соллогуба отправили его тетке? Не знали, где он живет? Возможно. Если знали или не знали, что он живет у тетки, то почему не поставили его имени? Не распечатал внутренний конверт. Все распечатали, кроме него и Е. М. Хитрово. Ей показалось, что произошла ошибка, и она, не задумываясь, отправила пасквиль Пушкину. Разумеется, если Соллогуб писал правду и отнес конверт Пушкину нераспечатанным, то все же странно, что дал этому поступку непонятное объяснение. К. О. Россет пишет, что, получив от Соллогуба пасквиль, Пушкин, не читая, порвал его101. Так и не узнал, что там написано? Вдруг другое. Если бы никто из получивших пакет не вскрыл внутреннего конверта и отдал его Пушкину? Тогда текст знал бы только он. В этом ли цель пасквилянта?
Соллогуб не распечатал внутренний конверт, потому что «в этом письме что-нибудь написано о моей прежней истории с Пушкиным». Кроме него самого, Пушкина и его жены, никто ничего знать не мог (дуэльная история Соллогуба с Пушкиным см. ниже). Да и знать там было нечего. Переборщил. Мог написать, что, прочитав надпись на внутреннем конверте, решил отнести его Пушкину. Складывается впечатление, будто ему был известен текст нераспечатанного письма. А бедняжка Е. М. Хитрово, отправившая Пушкину пасквиль нераспечатанным, корила себя за то, что не уничтожила его и оказалась втянутой в распространение клеветы.
Размышления получателя конфиденциальной корреспонденции понятны. Если внутренний конверт запечатан и на нем стоит имя другого лица, то его не следует вскрывать. Но Россеты, Вяземские и Виельгорские вскрыли внутренние конверты, потому что в последние дни октября — начале ноября наблюдали неуравновешенное поведение Пушкина и, не сговариваясь, заподозрили неладное. Порывистой Е. М. Хитрово не пришла в голову тревожная мысль. О чем подумал Соллогуб, он написал сам. Обратим лишь внимание на то обстоятельство, что основные свидетельства об анонимном пасквиле и о преддуэльных днях Александра Сергеевича мы узнаем в основном от графа В. А. Соллогуба. На нем вся ответственность.
Почему получателями были близкие Пушкину лица и никого постороннего? Из самых близких не получил пакет лишь В. А. Жуковский. Он, как один из воспитателей наследника престола, не имевший семьи, жил в то в Шепелевом доме, принадлежавшем императорской фамилии, то в Царском Селе, в зависимости от того, где находился цесаревич. Может, поэтому? 1 ноября Жуковский приехал в столицу специально, чтобы присутствовать при чтении Пушкиным «Капитанской дочки», и остановился у В. Ф. Одоевского, но об этом никто не знал. Почти все получатели принадлежат к узкому кругу друзей Карамзиных. О постоянно посещавших карамзинские вечера знали немногие, их почтовые адреса еще меньшее число. П. В. Долгорукова заподозрили в изготовлении пасквиля, потому что он был близок к Геккерну и знал, где живут братья Россет, бывал у них, и нередко. Но к кругу нидерландского посланника принадлежал старший брат Владимира Соллогуба, граф Лев Александрович Соллогуб (1812–1853), и имел дурную репутацию. Почему-то братьев Соллогубов ни в чем не заподозрили. Лев Соллогуб с 1839 года служил секретарем русского посольства в Вене (мы уже знаем о печатных образцах «дипломов рогоносцев» из Вены). В своих воспоминаниях В. А. Соллогуб много места отводит родителям, родне, даже весьма отдаленной, но о старшем брате молчит. Детские обиды? Зависть? Он мечтал служить по Министерству иностранных дел и всю жизнь просидел за разными столами учреждений Министерства внутренних дел, а Лев сделался дипломатом. Окончательный текст «Воспоминаний» появился через три десятилетия после смерти Льва. Может, их связывала общая тайна, неприятная история? Почему-то в «Воспоминаниях» не запечатлены беседы с тестем автора графом Мих. Ю. Виельгорским о последних месяцах жизни Александра Сергеевича. Трудно представить, чтобы они не говорили о пасквиле, Наталье Николаевне, Дантесе, Пушкине — самом ярком из людей, ему известных. Кто сегодня вспоминал бы Соллогуба, не ворвись он в жизнь Александра Сергеевича?
Литературовед П. К. Губер (1886–1940) пишет о В. А. Соллогубе и его «Воспоминаниях» следующее:
«Самым примечательным событием великосветской жизни Соллогуба была довольно близкая прикосновенность его к делу последней дуэли Пушкина. Накрахмаленная и напомаженная фигура графа на один миг выглядывает из-за кулис этой жуткой и тяжелой драмы и тотчас же скрывается вновь. Все относящиеся сюда факты известны нам, главным образом, в изложении самого Соллогуба, и, конечно, в этой части своих мемуаров он заботливо взвешивал каждое слово, чтобы какая-нибудь неблаговидная тень не пала на его поступки»102.
«С Пушкиным на дружеской ноге», не имея большого литературного дарования, он продвигался вверх быстро и легко. Но с первой половины 1840-х годов Владимир Соллогуб начал понимать, что пик его литературной карьеры оказался позади.
Н. М. Смирнов со слов К. О. Россета пишет, что на пакете был указан «не только дом его жительства, куда повернуть, взойдя во двор, по какой идти лестнице и какая дверь его квартиры»103. Такие подробности удивили и насторожили братьев Россет. Они получали письма, но на конвертах не писался столь подробно адрес снимавшейся ими квартиры. Соллогуб сообщает читателю, что «смолоду был страшно бестолков и всю жизнь перепутывал числа и годы»104. Через пятнадцать лет, истекших после истории с анонимным пасквилем, он сообщил П. В. Анненскому:
«В начале ноября 1836 года прихожу я к тетке: └Смотри, пожалуста, какая странность, — говорит она. — Получаю по городской почте письмо на мое имя, а в письме записка:
Алекс. Сер. Пушкину“.
Первая мысль впала мне в голову, что это, может быть, о моей истории какие-нибудь сплетни. Я взял записку и пошел к Пушкину. — П. взглянул и сказал: └Я знаю! Donnez-moi votre parole d,honneur de ne le dire а personne. C,est une infamie contre ma femme (фр. Дайте мне честное слово, что никому об этом не расскажете. Это письмо позорит мою жену). Впрочем, это все равно что тронуть руками… Неприятно, да и руки умоешь — и кончено. C,est comme si on rachait sur mon habit par derriиre. C,est l,affaire de mon domestique (фр. Когда мне сзади плюют на платье, этим занимается мой слуга). Вот, продолжал, что я писал об этом Хитровой, которая мне также прислала письмо“.
— Не подозреваете ли Вы кого в этом?
— Je crois que c,est d,une femme (фр. Я думаю, что за этим стоит женщина), — говорил он.
В тот же день Виельгорский, Карамзины, Вяземские получили подобные билеты (пакеты. — Ф. Л.) и их изорвали, прочитав. Замечательно, что Клем. Россет, который не бывает в большом свете и придерживается только тесного Карамз[инского] кружка получил такое же письмо с надписью:
Клементию Осиповичу Россети. В доме Занфтелебена, на левую руку в третий этаж.
След. писавший письмо хорошо знал в подроб. даже что касалось до приятелей Пуш-а. С этого времени Пуш. сделался беспокоен»105.
Этот текст, записанный со слов В. А. Соллогуба П. В. Анненковым, безусловно точно передавшим смысл его рассказа, существенно отличается от приведенного выше. В 1866 году Соллогуб выпустил книгу воспоминаний о Н. В. Гоголе, А. С. Пушкине и М. Ю. Лермонтове. Сюжет визита к Пушкину с нераспечатанным пасквилем и все остальное, относящееся к дуэльной истории, слово в слово перекочевало во все последующие издания его «Воспоминаний», сначала в 1877 году в газету «Русский мир», затем в 1886 году после смерти В. А. Соллогуба в журнал «Исторический вестник», и, наконец, в 1887 году его «Воспоминания» вышли отдельной книгой.
Новые странности. Не забыл через столько лет адрес братьев Россет и забыл, что М. Ю. Виельгорский, его тесть, отдал письмо в III отделение. Но и это еще не все, он запомнил, что на внутреннем конверте пакета «кривым лакейским почерком» выведено: «Александру Сергеичу Пушкину». Кроме теткиного пакета и, возможно, братьев Россет, вряд ли чей-то пакет он держал в руках после 1836 года. Следовательно, его память тридцать лет удерживала надписи на конвертах.
Есть еще два вопроса, на них нет ответов, но их постановкой сужается круг подозреваемых: кто знал, что Пушкин — историограф? Кто мог знать об упомянутых в пасквиле Д. Л. Нарышкине и И. Борхе?
Еще один отрывок из воспоминаний Соллогуба. Прочтите его внимательно. Если он не лжет, то уж наверное лукавит:
«Двадцать пять лет спустя, я встретился в Париже с Дантесом-Гекерном, нынешним французским сенатором. Он спросил меня: └Вы ли это были?“ — Я отвечал: └Тот самый“. — └Знаете ли, — продолжал он: — когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать“.
Итак, документы, поясняющие смерть Пушкина, целы и находятся в Париже. В их числе должен быть диплом, написанный поддельной рукой. Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божие правосудие!»106
И с убийцей встретился, и убийца оказался нелюбознательным, и автора окаянного пасквиля знает, но не назовет. Судившие Дантеса оригиналом «диплома рогоносца» не располагали и, кажется, его копией тоже; они не затребовали его из деликатности, чтобы не возникло лишних вопросов, чтобы не задавать их Наталье Николаевне. И если была у Дантеса копия, то не делать же по ней графологическую экспертизу. Оригинала у Дантеса не могло быть, Соллогуб это знал.
23 февраля 1846 года педагог и литератор Н. И. Иваницкий записал в дневнике:
«Вот
что рассказывал гр. Соллогуб Никитенке о смерти
Пушкина. В последний год своей жизни Пушкин решительно искал смерти. Тут была
какая-то психологическая задача. Причины никто не мог знать, потому что Пушкин
был окружен шпионами: каждое слово его, сказанное в кабинете самому искреннему
другу, было известно правительству. Стало-быть
— что таилось в душе его, известно только Богу. Он искал смерти. В
А. В. Никитенко (1804–1877) — литератор, критик, цензор, в том числе произведений А. С. Пушкина, академик; Наталья Николаевна фрейлиной не была; Пушкин не требовал от Дантеса жениться на Екатерине Гончаровой, он настаивал на выполнении обязательств, взятых бравым кавалергардом, благодаря которым Александр Сергеевич согласился отказаться от посланного Дантесу вызова. Весь этот текст вызывает чувство чего-то инородного, надуманного, недодуманного.
История с несостоявшейся дуэлью между Пушкиным и В. А. Соллогубом в его «Воспоминаниях» описана несколько иначе, чем происшедшая. Поэтому предоставим слово П. К. Губеру, занимавшемуся изучением жизни и творчества В. А. Соллогуба:
«На каком-то званом вечере он подсел к красавице Наталье Николаевне Пушкиной и начал, по своему обыкновению, болтать ей на ухо какой-то не совсем приличный с точки зрения тогдашних строгих понятий, но, в сущности, весьма невинный вздор. Наталья Николаевна никогда не отличалась безукоризненным светским тактом и умением поставить себя в обществе на надлежащей ноге. Не догадавшись оборвать на первых же фразах не понравившейся ей разговор, она сочла нужным пожаловаться мужу, и Пушкин, недолго думая, послал Соллогубу формальный вызов на дуэль. Конечно, принимая во внимание совершенную ничтожность обиды, он мог сделать это только потому, что давно находился в состоянии ипохондрической раздражительности. Он уже начал ненавидеть слепой и страстной ненавистью петербургский большой свет, блистательные соблазны которого еще совсем недавно с такой неодолимой силой действовали на его воображение. Хлыщеватый и развязный юноша Соллогуб явился всего-навсего первым подвернувшимся под руку представителем целого класса людей, с которыми не терпелось переведаться Пушкину.
Мы легко можем поверить на слово нашему мемуаристу, когда он говорит, что получение картеля чрезвычайно смутило и огорчило его. Еще бы! Во-первых, Пушкин был известен как отличный стрелок, и драться с ним значило не на шутку рисковать жизнью. А во-вторых, ничего утешительного не обещал Соллогубу даже вполне благополучный для него самого исход дуэли. Император Николай Павлович очень не одобрял поединков, и бедному графчику, чего доброго, пришлось бы променять легкую и приятную службу в привилегированной канцелярии на кавказский линейный батальон. Кроме того, как появиться в редакциях журналов и литературных салонах с руками, обагренными кровью любимого и прославленного поэта? Соллогуб уверяет, что он был намерен ни в коем случае не стрелять в Пушкина и беспрекословно подставить свой лоб его пистолету.
С дуэлью был связан немалый риск, на который Соллогубу идти не хотелось. Поэтому он, поскольку мы можем судить, начал весьма искусно отлынивать от дуэли: сначала ускакал в спешную служебную командировку, потом случилось как-то так, что при проезде Пушкина через Тверь, где тогда находился Соллогуб, последнему вдруг приспела спешная надобность отлучиться в Витебск. Всеми этими уловками, быть может, наполовину бессознательными, граф достиг своей цели: Пушкин остыл, успокоился и раздумал стреляться с безобидным франтом, который по летам был еще почти мальчиком. Но некоторый неприятный осадок всего происшедшего непременно должен был остаться в душе Соллогуба, и сознание, что он как-никак сплоховал, невольно внушало мечты о маленьком невинном реванше»108.
Дуэльная история с Пушкиным, завершившаяся ничем, принесла Соллогубу горечь унижения: с ним обошлись как с мальчишкой. Не приступая к переговорам об условиях примирения, просто-напросто соизволили простить за неуклюжий разговор с дамой.
«Я с первого же раза без памяти в нее (Наталью Николаевну. — Ф. Л.) влюбился, — вспоминает Соллогуб. — Надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только с нею незнакомых, но чуть ли никогда, собственно, ее даже не видевших!»109
Он боготворил ее, а она предпочла у него на глазах флиртовать с красавчиком Дантесом. Молодой человек, злопамятный и честолюбивый, с болезненным самомнением, обиделся и затаился.
«Посылка того диплома, — пишет П. Е. Рейнбот, — о котором идет речь, могла иметь своей целью отомстить Пушкину за обиду, им нанесенную»110. Острый язык Александра Сергеевича не щадил никого.
От брата, самого Дантеса, из светских разговоров и собственных наблюдений он знал, что происходит вокруг Натальи Николаевны и Александра Сергеевича. Отмщение зрело. Предположение основано на подозрительных поступках, усматриваемых в его поведении осенью–зимой 1836 года и позже, до конца жизни. О них мы уже размышляли, они побудили нас обратить особое внимание на этого человека. П. К. Губер первый заподозрил В. А. Соллогуба в причастности к изготовлению «диплома рогоносца»:
«Молодой князь П. В. Долгорукий не мог быть ни изобретателем, ни тем более единственным автором гнусной проделки. У него, без сомнения, имелись соучастники, пособники и вдохновители. Пытаясь составить хотя бы приблизительный перечень их, мы с тяжелым сомнением задумываемся над ролью графа Соллогуба»111.
Барон Геккерн, графиня Нессельроде, будущий граф Уваров, каждый в отдельности и в комбинациях, могли играть роли инициаторов и вдохновителей появления смертоносного пасквиля, но не исполнителей. Исполнителей мы можем отыскать десятки и составить из них, включая вдохновителей, сколько угодно артелей «фабрикаторов». Но среди окружения Пушкина высвечивается лишь одно лицо, способное исполнить все, не прибегая к чужой помощи. Прямых доказательств в нашем распоряжении нет.
Предположим, что в архивохранилищах обнаружились черновики анонимного пасквиля и случайно сохранившаяся печатка. Установлена личность писавшего. Но мы не узнаем, кто автор и вдохновитель. Удастся ли когда-нибудь снять все вопросы в драматической истории с окаянным пасквилем? Как выяснилось, Щеголеву этого сделать не удалось. Так ли важно через столько лет узнать имя пасквилянта? Неугасаемый интерес к Пушкину, его поэзии требует от нас продолжения поиска.
_________________________
1 Цит.
по: Букалов А. М. Пушкинская Африка.
СПб., 2006. С. 133.
4 Поляков А. С. О
смерти Пушкина (по новым данным). Пг., 1922. С. 5.
6Обнинская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. Неизданные письма Н. Н. Пушкиной, Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М., 1975. С. 175.
7 Летопись жизни и
творчества Александра Пушкина. Т.
8 Щеголев П. Е.
Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и материалы. М., 1987. С. 368, далее
ссылки только на это издание. Коадъютер — в
католической церкви помощник епископа, впавшего в физическую или духовную
дряхлость. Супруга Д. Л. Нарышкина была многолетней любовницей Александра I. О Иосифе Борхе см.: Щеголев. Дуэль
и смерть Пушкина. С. 378. Его жена жила с кучером, а он с форейтором (А. С.
Пушкин); см.: Щеголев П. Е. Пушкин и Николай I.
Последнее свидание в 1836 году // Из жизни и
творчества Пушкина. Т.
9 Летопись жизни и творчества Пушкина. Т. 4. С. 524.
10 Там же. С. 525.
11 Цит. по: Витале С., Старк В. Черная речка. До и после — к истории дуэли Пушкина. С. 164. После усыновления Геккерном Дантеса он получил фамилию и титул приемного отца. Позже обнаружилось, что усыновление не имело юридической силы.
12 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Т. 4. С. 523–524. Г. М. Седова выражает сомнение в получении пасквиля Пушкиным и Карамзиными. См.: Седова Г. М. Ему было за что умирать у Черной речки. СПб., 2012. С. 509–510. Действительно, прямые доказательства отсутствуют.
13 Этот
экземпляр за день до дуэли Соллогуб видел у Пушкина, вероятнее всего, он его не
уничтожил. Возможно, именно этот экземпляр в 1901 году поступил в лицей из
Департамента полиции. Лишь в письме П. А. Вяземского вел.
кн. Михаилу Павловичу имеется не вполне четкое
указание о получении Пушкиным пасквиля по городской почте; см.: Щеголев П.
Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 222.
15Поляков А. С. О
смерти Пушкина. С. 13. Специалисты утверждают, что на правой стороне печатки
изображен пеликан.
19Яшин М. И. Хроника преддуэльных дней. С. 167. Камераж — сплетня, пересуд.
20Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. С. 67.
21 Цит. по: Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. С. 194.
22 Там
же. С. 67–68. Курсив автора цитаты.
25 Русский архив. 1888. Т. II. С. 308. Опубликовано при жизни В. Ф. Вяземской.
26 Красный архив. 1929. Т. 33. С. 231.
27 Фикельмон Долли. Дневник. 1829–1837. М., 2009. С. 354–355.
28 Мердер М. К. Листки из дневника // Русская старина. 1900, № 8. С. 383. Цит. по: Седова Г. М. Ему было за что умирать у Черной речки. С. 474. Автор книги не уверена в достоверности приведенной цитаты.
29Фикельмон Долли. Дневник. С. 355.
30 Цит. по: Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. С. 42.
31 Цит. по: Летопись жизни и творчества Пушкина. Т. 4. С. 532.
32 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 271.
33 Пушкин А. С. Письма последних лет. Л., 1969. С. 162–165. Это письмо Пушкин писал с 17 по 21 ноября.
34 Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 370.
35 Пушкин А. С. Письма последних лет. С. 165–167. Это письмо было обнаружено 11 февраля 1837 года при составлении описи бумаг покойного поэта. До 1972 года оно находилось среди бумаг секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера. См.: Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера // Записки Отдела рукописей Гос. библиотеки им. В. И. Ленина. Вып. 33. С. 280–320.
36 Воспоминания
графа В. А. Соллогуба. Гоголь, Пушкин, Лермонтов. Новые сведения о предсмертном
поединке Пушкина. Читано в Обществе любителей российской словесности. М., 1866.
С. 57–58. См. также: Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 370.
39Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 367. От кого в 1901 году поступил и чей экземпляр пасквиля в Александровский лицей, достоверно выяснить не удалось.
40 Записки Отдела
рукописей Гос. библиотеки им. В. И. Ленина. Вып. 33. С. 309.
43 Ахматова А. А. О Пушкине. Л., 1977. С. 127.
44 Модзалевский Б. Л. Пушкин. С. 341.
49 Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. СПб., 1998. Т. 2. С. 274.
50 Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера // Записки Отдела рукописей Гос. библиотеки им. В. И. Ленина. Вып. 33. С. 316.
51 Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 274.
52 Левкович Я. Л. Примечания // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 547.
53 Эйдельман Н. Я.
Нидерландские материалы о дуэли и смерти Пушкина // Записки Отдела рукописей Гос. библиотеки им. В. И. Ленина. Вып.
55 Яшин М. И. Хроника преддуэльных дней. С. 172.
56 Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 327.
57 Цит. по: Ахматова А. А. Пушкин. С. 253.
58 Седова Г. М. Ему было за что умирать у Черной речки. С. 465.
59 Цит.
по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 380. Дневник не
опубликован; Соллогуб-мать — графиня С. И. Соллогуб (1791–1854), мать В. А. и
Л. А. Соллогубов.
62 Поляков А. С.
О смерти Пушкина. С. 17–18.
64 Ахматова А. А.
Пушкин. С. 114.
66 ПД. Ф. 665. Оп. 2. Д.
67 Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 371.
68 Цит.
по: Поляков А. С. О смерти Пушкина. С. 80.
70 Лотман Ю. М. О дуэли Пушкина без «тайн» и «загадок» // Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. С. 334.
71 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 356.
72 Пушкин в письмах Карамзиных. С. 190.
73 Е. А. Карамзина была
побочной дочерью отца П. А. Вяземского.
77 Эйдельман Н. Я. Нидерландские материалы о дуэли и смерти. С. 205.
78 Там
же. С. 209.
80 Пушкин в
воспоминаниях современников. Т. 2. С.
81 Русский архив. 1901. Кн. III. С. 255.
82 Русский архив. 1895. Т. II. С. 204.
83 Русский архив. 1892.
Т. II. С. 488.
85 Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пг., 1924. С. 24–25.
86 Там
же. С. 27.
88 Русская старина. 1900. Т. CII. С. 50.
89 Московский пушкинист. М., 1927. С. 16. Автор статьи полагает, что князь А. М. Голицын записал рассказ графа А. В. Адлерберга или его кузена Э. Т. Баранова.
90 Простор. 1984,
№ 9. С. 205–206; orde de cocus — фр.
орден рогоносцев.
91 Щеголев П. Е.
Пушкин и Николай I. 4. Последнее свидание в 1836 году // Из
жизни и творчества Пушкина. Т.
92 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 17 т. Т. XVI. Л., 1949. С. 182–183.
93 Яшин М. И. Хроника преддуэльных дней. С. 169.
94 Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 397. (du pouvoir (фр.) — власть.)
95 Цит. по: Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М., 1926. Вып. 4. С. 64.
96 ПД. Ф. 665. Оп. 2. Д.
97 Греч Н. И. Записки моей жизни. М.; Л., 1930. С. 808–809.
98 Витале С., Старк В. Черная речка. С. 7.
99 Огонек. 1897. № 6. С. 20–21.
100 Соллогуб В. А.
Воспоминания. С. 357–358. Из этого текста видно, что Пушкин пасквиля не
получал.
102 Губер П. К. Граф В. А. Соллогуб и его мемуары // Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 22.
103 Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 274.
104 Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 273–274.
105 Модзалевский Б. Л. Пушкин. С. 377.
106 Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 375.
107 Там же. С. 375–376.
108 Губер П. К. Граф В. А. Соллогуб и его мемуары. С. 23–24.
109 Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 277–278.
110 ПД. Ф. 665. Оп. 2. Д. 7. С. 11.
111 Губер П. К. Граф В. А. Соллогуб и его мемуары // Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 25.