Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2013
А. Л. Эбаноидзе. Предчувствие октября // Дружба народов. 2012. № 9.
На литературной интернет-карте России Александр Луарсабович Эбаноидзе обозначен как «русский грузинский писатель». Сам же А. Л. Э., презентуя мне свой новый роман («Предчувствие октября», ДН, 2012, № 9), позиционирует себя «временно обрусевшим», что, конечно же, и элегантнее, и уместнее, поскольку, начиная с «Брака по-имеретински» (1968–1973), писал пусть и по-русски, но исключительно «о грузинском». Впрочем, в ту пору эта антиномия никого не озадачивала — ни критиков, ни читателей. По крайней мере, тех, кто читал русско-грузинские его книги на общероссийской стороне языкового барьера. В доперестроечные (имперские) годы творческое двуязычие считалось явлением почти ординарным. И «тяжелозвонкая» архаика «Глиняной книги» Олжаса Сулейменова, и пряно-эротичесие миниатюры Тимура Зульфикарова, и абхазские побасенки Искандера, и чукотские притчи Рытхэу укладывались в лукаво-остроумную формулу Чингиза -Гусейнова: в авторском переводе с родного азербайджанского на родной русский. Иное дело «Предчувствие октября». И в бытовом, и в бытийном «веществе» повествования ни намека на «инородство». Среди персонажей — ни одного кавказца. Место действия — Москва, Сибирь, Подмосковье, ближайшие окрестности Рязани. Да и сюжетообразующие страсти — сугубо россиянские, без поправки на происхождение мастера. Зачем же в такой ситуации напоминать, что сочинитель нового романа не «природный русак», а временно обрусевший грузин? А затем, видимо, что автор и сейчас не совсем уверен, что его и здесь (в Московии) беспроблемно признают своим, а не вынесут как «неформат» за границы «литпроцесса», как когда-то (в пору общесоюзного успеха «Брака по-имеретински») случилось на родине? О том, что в Грузии к русско-грузинским литературным скрещениям относятся с некоторым (хорошо скрываемым) предубеждением, А. Л. говорил (не жалуясь, но огорченно) лет тридцать тому назад, когда вышел «Новый мир» (1983. № 11) с рецензией (моей) на его грузинский диптих1. И, кажется, не сильно преувеличивал. Правда, теперь, после того, как в блистательном переводе появился предсмертный роман Отара Чиладзе «Годори», разговоры о том, что Эбаноидзе недостаточно свободно владеет родимым наречием, прекратились. Зато появилась новая тема для пересудов. И не только в Тифлисе… В какую сторону там, за хребтом, околичности развернутся, не угадаешь, а вот в Москве, на обсуждении журнальной публикации, Лев Аннинский, на русском вопросе зацикленный, их сразу же притузил. С подлинным, дескать, верно. И впрямь верно.
Образцово-показательная советская семья, настолько, казалось бы, дружная, что даже квартирный вопрос ее не испортил. Впрочем, по тем временам у Краснопевцевых хоромы: и кабинет, и детская, и гостиная. Хозяин (Федор Вениаминович) — доктор филологии (без пяти минут член-корр), автор нескольких монографий, в том числе и книги о Есенине. Хозяйка (Анна) — искусствовед, но службой не обременена. Краснопевцев в рассуждении мужских обязанностей домовит по-сибирски: женщина счастлива только тогда, когда живет за мужем. Что до бытовых тягот, то они аккуратно переложены на двужильную деву Евлампию, свойственницу филолога, уроженца глухого таежного села.
Под стать родителям и единственный сын, литератор. К двадцати трем годам Петр сумел и молодежной премии удостоиться, и звездно жениться на польско-армянской красавице с экзотическим именем Беатриче. Одно но — слишком уж красива невестка. И некстати, и невпопад. Правда, детей родила точь-в-точь такими, каких дед с бабушкой ждали. Близнецы и прелестны, и талантливы; мальчик (Филипп) по компьютерной части, девочка (Дарья) — по танцевальной. Словом, запас прочности у домочадцев Краснопевцева настолько велик, что кому как не Федору Вениаминовичу, претерпев цунами перестройки, вырулить семейный ковчег к новым возможностям? Если и не для себя — то для сына и внука. А почему, собственно, не для себя? Уж теперь-то можно писать и о Есенине, и о Платонове, не оглядываясь на всевидящее око цензуры? Может, так бы оно и было, если бы… Если бы почти одновременно (по закону парности) ковчег не покинули обе хозяйки — и старая, и молодая. Анна умирает от рака, а Беату уносит Черное море. И хотя тело утопленницы не найдено, Краснопевцев-старший заставляет себя поверить в несчастный случай. Краснопевцев-сын возвышающие обманы презирает и, несмотря на то, что прямых доказательств нет, убежден: жена сбежала с любовником, замаскировав побег с гламурной театральностью. Во вкусе Гаруна аль-Рашида. (Под этим псевдонимом, по всем московским сплетням и приметам, в романе фигурирует предполагаемый похититель красавицы.) Рассудив, что удобнее слыть вдовцом, нежели рогоносцем, Петр удирает в Сибирь, бросив и детей, и литературу и занявшись политикой.
Пришла беда, отворяй ворота?! Отправленный в Америку Филипп как в воду канул. Дарья в выпускном классе заболевает нервным расстройством. Евлампия увозит ее в Сибирь. Тамошняя целительница снимает порчу, но невезения, преследующие Дашеньку, на этом не кончаются. Ее выпускают из главной балетной школы страны практически с волчьим билетом. По причине превышающего балетные стандарты роста. К счастью, одновременно и по той же статье отставляют от большого балета и подружку Дарьи, девицу ухватистую, сексапильную и без предрассудков. Она-то и организует для них двоих танцевальную деятельность, а по деятельности и заработки. Элитные ночные клубы, дорогие корпоративы, суперсостоятельные поклонники…
В промежутках подруга умудряется временно выйти замуж и даже завести ребенка. Даша на рискованный эксперимент не решилась, а когда, к двадцати шести годам, опомнилась, выяснилось: ранние аборты не прошли без последствий. В результате у мальчика не одна, а две мамы. И для обеих малыш что-то вроде живой куклы, в которую они с удовольствием играют, пока не выясняется, что кукленыш опасно болен и, если не сделать ему срочную дорогостоящую операцию (из тех, что делают только в Германии), шансов на выздоровление нет. Большую часть зеленых подругам удается собрать. Не хватает всего десяти тысяч. Переспав с давним приятелем, Дарья полушутя предъявляет ему «счет» на нужную для операции сумму. Приятель не отказывает, но «из принципа» дает только половину. В надежде выиграть недостающее, Даша отправляется в модное казино. И проигрывается. Под-чистую.
Знает ли об этой стороне жизни любимой внучки ее ученый и умный дед? Увы, не догадывается. И не потому, что (как и многие сами себя сделавшие интеллигенты в первом поколении) не чувствителен к тонким материям. А потому, что обвальная утрата всего, что Федор Краснопевцев считал своим «капиталом», превратила его в «мизерабля». Привыкший полагать себя хозяином положения, а в кругу семьи еще и защитником, он с тихим отчаянием осознает, что в теперешних обстоятельствах абсолютно беспомощен. А если не можешь ни помочь, ни спасти, убеди себя: никому твоя помощь и не требуется.
Сюжет, скажем прямо, не новый и даже измызганный. Но в пространстве прозы, в отличие от публицистики, все решают подробности (то самое чуть-чуть, по-нынешнему, ноу-хау). Отряд литературных персонажей, оказавшихся в сходной с Краснопевцевым жизненной ситуации, если не принимать в расчет их прежний социальный статус, можно (условно) разделить на три подотряда. Подотряд первый: опустившиеся до уровня полубомжей. Подотряд второй: сентиментально ностальгирующие по золотому веку развитого социализма. Подотряд третий: сталинисты, сознательные и бессознательные, съедаемые (до печенок) ненавистью к либералам и толстосумам. Ни к одной из этих типологических групп Федора Вениаминовича не припишешь. В быту он по-прежнему держит «фасон», не проливая «невидимые миру слезы» и не унижая себя плебейской завистью к толстосумам. Он как бы застыл, скукожился в состоянии какого-то скорбного бесчувствия. (Скорбное бесчувствие в нашем случае, как и в известном фильме Сокурова, не новомодный оксюморон, а перевод (с латыни) медицинского термина: Anesthesia dоlorosa.) Но это все предыстория. А собственно история (то есть роман) начинает закручиваться в тот самый день сентября (не в Александров ли?), когда посреди почти летней благодати Федора Краснопевцева, ошеломленного рассказом внучки о проигрыше в казино, а главное, обликом новой, не известной ему Даши, настигает, застигая врасплох, предчувствие октября. Образ среднерусского Октября, вынесенный в заглавие романа, неизбежно, неустранимо, впечатывает в текст множество накопленных им, а значит, и нами, смыслов и ассоциаций. От «Люблю я пышное природы увяданье…» до «Знать недаром октябрь листвою заплакал…» …Не исключая и тот главный русский вопрос, каким завершается пушкинская «Осень»:
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?
Но это потом, потом… А пока Федор Краснопевцев не очень даже понимает, о каких тысячах, зеленых или деревянных, идет речь. И когда Евлампия протягивает хозяину его собственную сберкнижку, только что выпавшую из книги, воспринимает эту случайность как выход из тупика: сумма вклада достаточно солидная. Закавыка в одном: получить причитающиеся вкладчику деньги в Москве невозможно, только в том отделении Сбербанка, где когда-то, четверть века назад, был открыт счет. А до него — двести километров. И с гаком. И только — машиной. Но все устраивается. Находится и машина, и водитель, старый друг, в тот день оказавшийся совершенно свободным. Дружба у них (филолога Краснопевцева и писателя Смурова) специфическая: и откровенность, и сочувственность, но в узком диапазоне, без соскальзывания в сердечные и домашние подробности. Возбужденный легкостью, с какой самоустраняются предполагаемые препятствия, Федор Вениаминович с удивлением замечает, что с памятью сердца, -казалось бы, безнадежно, дистрофически заглохшей, начинает происходить что-то необычное: оживая, она самовосстанавливается. Два часа назад Краснопевцев не мог вспомнить имя женщины, из-за которой сберкнижка оказалась в поселке, расположенном так далеко от дома. На самом деле ничего странного в этом нет. Федор не просто забыл имя, он вынул его из памяти — и имя (Лесма), и все, что жизнь наматывала на нерусское это имя в течение почти двух лет. А теперь вот — разматывает, чтобы развязать последний узел в том самом придорожном кафе, куда Федор и Лесма в разгар их романа частенько заглядывали.
Каюсь, я не на шутку опасалась, что случайная, через четверть века, встреча героя со старой любовью упростит текст, сдвинув сюжет на территорию нового сентиментализма во вкусе Марины Степновой с ее «Женщинами Лазаря», что, по-моему, было бы почти неизбежным, окажись Лесма не «прислугой за все», а хотя бы хозяйкой этого самого кафе. Опасение оказалось напрасным: соблазнительной для «форматного» романиста коллизией Эбаноидзе не воспользовался. Как и многими другими, аналогичными. Его герои не попадают в аварию, несмотря на то, что смуровская «Волга» давно отработала гарантийный срок, сердечный припадок Федора не оканчивается инфарктом и т. д. и т. п. И жизнь, и слезы, и с миром связь возвращаются к герою почти по-пастернаковски: «беспричинно». И все-таки что-то произошло. Кто-то («незримый»?!) раздвинул, как занавес, наркотическую (багрец и золото) красоту среднерусской осени, и Федор Краснопевцев, увидев обратную сторону придорожного ландшафта, сквозь осеннее сияние «вечной» его «красы» наконец-то разглядел то, чего так долго не хотел видеть: Россия бесповоротно сдвинулась (тронулась), и в прямом, и в переносном смысле. А куда несется — не знает никто: «…навстречу нам из теряющейся дали, дрожа, лучась и мерцая, текли жемчуга, тысячи сияющих жемчужин; грудой наваленные вдали, близясь, они разрастались, разделялись попарно и проносились мимо. А по другой стороне, горя и вибрируя, во тьму утекали рубины, почти такие же крупные, как жемчуга, поначалу разрозненные, а вдали скапливающиеся в тлеющее пожарище, в груды жарких углей, в подернутую пеплом раскаленную лаву…
…Мы еще раз поменялись местами и осторожно влились в поток, огненной лавой текущий в преисподнюю…»
Алла Марченко