Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2013
Александр Иванович Вепрёв — поэт, художник. Родился в Кирове (Вятке) в 1960 году.
Окончил Вятское художественное училище им. А. А. Рылова, автор шести книг
стихов, в том числе книги избранных верлибров «Картофельное солнце», которая
вышла в переводе на румынском и удмуртском языках. Стихи публиковались в журналах
«Дети Ра», «Журнал Поэтов», «Юность», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Луч»,
«Италмас» (Удмуртия), «Hyperion» (Румыния), финалист литературного турнира им.
Даниила Хармса, лауреат литературной премии журнала «Дети Ра», газеты
«Литературные известия» и др. Отмечен Дипломом Ее Императорского Высочества
Великой Княгини Марии Владимировны. Член Союза писателей России, Союза
писателей XXI века, Русского литературного клуба. Живет в Сочи.
Земляки
Знал Заболоцкого при
жизни я,
Овидия любительское фото
над письменным столом
висело…
Киров
Сергей Миронович,
оратор-коммунист,
братан-земляк… Но я
его не слышал.
Здесь по соседству
братья Васнецовы
со мною жили.
Петр Чайковский тоже…
Здесь рядом во дворе
романтик Грин
боярышник таскал в
избу-читальню,
а террорист Халтурин
смастерить
придумал бомбу для царя
Руси…
Здесь с крыш домов
в овраг стекало небо
и растворялось в
красноземной глине,
и становилось глиной.
В это небо
смотрел из КПЗ горящим глазом,
похожим на оконный
светлячок,
окурок капитана
Иванькова.
Что думал тот окурок — я
не знаю:
о Маршале, быть может,
Соколове,
а может, о полковнике, а
может,
о космонавте № 50.
А может быть, о
памятнике-танке,
всей мощью устремленном
прямо в небо,
смотрящим также в небо,
только дулом,
как будто на незанятый
рубеж…
— Откуда родом ты? —
меня спросили.
Ответил.
А потом еще добавил:
— Где Михаил Калашников
живет,
который изобрел свой
автомат
Калашникова!..
— Боже упаси! потомкам
жить в таком
смешенье жутком,
где можно в воскресенье
насладиться
искусством
и в соборе помолиться…
а в понедельник пулю
получить!
а то и бомбу…
Зимняя
корова
Однажды в студеную
зимнюю пору,
когда мы были студентами
художественного училища,
мы купили —
мясо.
Мы положили его в сетку
и повесили через фортку,
чтобы утром разморозить
и сварить
праздничное блюдо!
К утру мясо выпало из
сетки и превратилось
в зимнюю корову…
Корова бродила по улице
и мычала.
Шел сильный снегопад.
И в этом чутком
пространстве плавали,
как рыбы в аквариуме —
разноцветные огни
крупноблочных бараков.
Возможно, со временем
наша корова растаяла,
около теплого подъезда.
Возможно, ее поймали
радостные жители городка.
И съели…
А снегопад идет…
И все также плавают
разноцветные рыбы
напротив нашей общаги,
где когда-то мы жили
студентами
художественного училища…
Лошади
на крышах
Помню Питер таким:
крыши, крыши,
крыши, крыши, крыши
да балкончик с перилами
—
чугунными ажурными
вензелями,
на котором стоял-думал,
глядя простуженными
соплями
на Петербург, думая
о Ленинграде, покрытом
временем,
словно ржавчиной
солнечно-рыжей.
А потом пытался сам себя
фотографировать
здесь —
прямо на гостиничном
балконе:
сигарета в руке, волосы
в небе,
взгляд, как у Иосифа,
Владимира, или Петра,
со своей-чужой картавой
речью о Ленинграде,
что редактируют
корректора-
сквозняки, играющие
«Прощание славянки»,
как будто на
синхрофазотроне.
Правда, речь не
запечатлеть на фото,
можно разве что на
видео, ведь
у фотоаппарата есть
кнопочка «видео»,
да чего только нет у
фотоаппарата
Canon!
Сверху я поглядывал на
упавшую улочку,
по которой, как будто
мышата,
суетились петербуржцы,
гости Питера…
Им хотелось спешить, им
хотелось лететь.
Каждый был занят своим:
кто сумкой,
кто сырным пакетом, кто
просто ничем.
Каждый вилял хвостиком,
носик направлял
по ветру,
ушки ставил — торчком.
Один что-то вытаскивал
из парадных дверей,
другой размахивал
кушаком,
третий с четвертым
играясь, как будто катились
к набережной колобком:
и от дедки ушли, и от
бабки ушли,
а потом исчезли с улицы
насовсем…
Каждый был рад по-своему
в ржавом посвисте крыш,
увенчанном кое-где
то ли флюгером, то ли
шпилем, то ли антенной,
то ли александрийской
трубой.
Каждый! но никто не
расправлял крылья,
как, в общем-то, и не
ходил по нужде,
где приспичит: ни на
площади,
ни на остановке у
театра, ни за музеем-избой…
А у меня получалось
фото, только словесное
с чугунными ажурными
вензелями…
Помню Питер таким:
крыши, крыши, крыши,
да еще иногда с
лошадями.
Фото
на память
1. Петр
Петр Николаевич
Розовощеков очень гордился тем,
что его родители назвали
его Петром.
Петр Николаевич, когда
шибко подрос, влюбился
в соседку Катю, гуляющую
не только
со всем шустрым двором,
но и с центральной улицей
на Васильевском острове,
а значит со всем островом!
Петр сказал ей: — Теперь
ты будешь моей женой!
И только будешь со мной
гулять там, где захочешь… —
и помечтал. — Ты скоро
будешь царицей, а я царем!
— Петенька, я безумно
тебя люблю! — отвечала она. —
Только с тобой,
дорогой!.. —
Вместе они сняли
отдельную квартиру,
создали модный
кооператив по фотоуслугам…
Фотографировались
сначала со всем двором, улицей,
Васильевским островом, а
потом вышли на площадь…
Он облачался в царские
одежды Петра Первого.
(Кафтан, шведский
воротник, камзол, сапоги,
широкополая шляпа с
перьями, ордена-побрякушки…)
Она — в одежды-наряды
царицы Екатерины.
(Завитой парик, платье
до пят, туфли с пряжками,
всякие там ленточки,
бантики, брюлики-фантики…)
За небольшую плату
фотографировались
не только с жителями
родного Петербурга,
но и с гостями северной
столицы огромной страны:
ижевчанами, магаданцами…
Даже с иностранцами:
немцами, французами,
финнами, афро-американцами…
— Вот видишь, дорогая, —
говорил он. —
Ты стала царицей, я стал
царем!
— Петенька, я безумно
тебя люблю! — отвечала она. —
Ты мой повелитель! Ты
мой, дорогой! —
Так жили.
Она — царица, он — царь!
Однажды Петр Николаевич
простудился и надолго
слег.
Он что-то шептал ей в
бреду, типа: «Когда я умру,
ты поставь мне памятник,
где я буду изображен
с поднятой над страной
десницей,
сидящим на вздыбленном
коне, конь будет стоять
на скале, а на скале
надпись, что этот памятник
поставлен мне моей
женой… Люди обязательно будут
фотографироваться со
мной-памятником,
и тебе хватит денег,
чтобы взять ипотеку…»
Она говорила ему: —
Успокойся, Петенька,
возможно, ты умер уже,
потому что стоит памятник тебе
с поднятой над страной
десницей;
ты изображен на коне,
конь стоит на скале,
а на скале надпись, что
этот памятник поставила я,
твоя жена Екатерина,
а ипотеку, как не
давали, так и не дают. —
Петр Николаевич
Розовощеков успокоился, взял да ожил!
— Что-то долго я болел,
— сказал он Екатерине.
Надел камзол, обул
сапоги на босу ногу,
надвинул на лоб
широкополую шляпу, взял шпагу
и отправился на
дворцовую площадь
наводить порядок
в своем немилостивом
государстве, где ветер давно
смотрел в пустые глаза
царской резиденции,
выводя скудную молитву:
«Благодарю тебя за то,
что ты есть…
Азъ есмь!»
2. Роги
Редакция литературного
журнала была закрыта,
только вывеска
напоминала,
что еще существует
журнал «Звезда».
Хорошее название,
намного лучше, чем «Знамя»,
но что мне до названия,
когда закрыт журнал.
Ну, что ж, — подумал я,
— пойду в «Кафе»
выпить чашку чая или
кофе с бутербродом.
Прошел немного по
улочке, дальше прошел,
посмотрел вокруг
мимоходом…
Ну что мне до
бутерброда, когда «Кафе» не нашел.
— Что ж, поеду на
трамвае или в трамвае к центру, —
решил я и на остановке
встал.
Подъехал незнакомый
такой трамвай,
с бубенцами, ленточками…
Широченный, как самосвал!
Ну что мне до трамвая,
если это был не трамвай…
Тогда я пошел, куда
глаза глядели;
шел, шел, шел, как
ходок, и вышел на площадь,
там увидел дворец, на
крыше которого стояли
странные люди, странные
лошади…
Ну что мне до дворца,
если на крышах лошади!
Я поспешил на вокзал,
купил билет, сел в поезд.
Ехал, ехал, ехал по
железной дороге.
Из Питера в Москву. В
голове мелькали строки:
«А может — маленькие
роги…
Писал профессор
Ольдерогге».
Приехал в Москву и
направился в редакцию
литературного журнала
«Знамя».
— Вот мои стихи, —
сказал я в редакции журнала. —
Я хотел их отдать в
другой журнал,
у него хорошее название,
лучше, чем «Знамя»,
но был закрыт тот
хороший журнал… —
Со мной согласились,
сказали примерно так:
есть лучше названия, чем
«Знамя», например: «Динамо»,
«ЦСКА», «Зенит»,
«Спартак»…
Тогда я пошел в редакцию
журнала «Журнал Поэтов».
Ходил, ходил, оглядывая
Москву, как узбек и ингуш…
Спрашивал у прохожих:
«Вы не подскажете,
как пройти в редакцию
«Журнал поэтов?»
Но люди, пожимая
плечами, молча проходили мимо…
— Что ж! — напрягся с
мыслями я, как Грибоедов —
и уехал в Сочи, хотя там
нет
ни одного литературного
журнала. Зато тепло!
А где тепло, там и
Родина!
Мать-Ривьера,
отец-Бочаров ручей,
сестрички Мацеста и Лоо.
А еще на рынке можно
купить свежих
абхазских груш…
3. Царь
Я люблю раздавать
подарки-награды… Видимо, в прошлой жизни я был царем.
— Ты, Костя, будешь моим
придворным поэтом. Будешь петь песни-оды
во славу мою, славу
будешь множить и умножать.
Что делать, если страна
в совершенстве говорит на разных языках…
— Ты, Зураб станешь моим
придворным художником-скульптором, будешь
ставить мне памятники
при жизни по всей стране и даже заграницей.
Что делать, если народ
привык жить среди каменных идолов и кланяться головой в землю…
— Ну, а ты, Вова будешь
министром космических дел. И что с того что ты не умеешь!
Ты умеешь хорошо
говорить, а людям это нравится, пока они слышат…
Что с того, что у нас
ничего не получится, главное, что мы порознь будем вместе!
— А после нас, как
потоп!.. Останутся памятники, оды-песни, портреты-скульптуры.
Люди будут говорить о
том, что было раньше хорошее время: пели песни, награждали.
Что делать, если народ
любит праздники на улицах-площадях, названных нашими-моими именами…