Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2013
Алексей Григорьев родился в 1972 году в Москве. Печатался в «Литературной
газете», журналах «Новая юность», «Дети Ра», «День и ночь», «Волга»,
«Интерпоэзия», «Зеркало», «Сибирские огни», «Современная поэзия», «АлконостЪ»,
«Homo Legens» и др. Редактор сайта «ТЕРМИтник поэзии».
тихие дни
Те дни выпекались
вкусные, как пироги,
Не верилось даже, что
осень уже всерьез,
Собаки стабильно имели
четыре ноги —
Длина их зависела от
положения звезд.
Никто не кончался, не
вешался, не тонул,
Не крал чужих яблок, не
наставлял рога,
Порою хотелось в
какой-нибудь Барнаул,
Однако смущало резонное
«на фига?».
Все книги той осенью
были без первых глав,
Все песни, на редкость,
звучали без левых нот,
Ночами в квартире, как
надо, густела мгла,
А утром все было,
естественно, наоборот.
В буфете хранились
дежурные триста грамм,
С паркетов два раза в
неделю стиралась пыль,
А ту, что бродила за
окнами по вечерам,
Мы звали не смертью. А
как, я уже забыл.
рыбы
В этом месяце — крепком,
как стылая глыба,
Слишком рано выходит на
небо луна,
И плывут человеки —
печальные рыбы
Вдоль по лунной дорожке
у зыбкого дна.
Рыбий мир. Идентичные
снулые лица.
Привыкаешь: звонят — это
точно не ты,
Вынимаешь glofish, и из
трубки струится
На паркет серебристая
нитка воды.
Привыкаешь: беззвучие —
это серьезно,
Громкость в плеере
ставишь на минус один,
И сияют тебе молчаливые
звезды
В час, когда ты за
кормом плывешь в магазин.
Привыкаешь: любовь — это
полое слово —
Колокольчик на мертвом
твоем язычке.
Эта женщина станет женой
рыболова —
Ты исполнишь брейк-данс
у нее на крючке.
Рыбий мир несуразен и
вычурно выгнут,
Но порою — когда
замираешь без сил —
Пробежит по гортани и к
небу подпрыгнет
«Я люблю» на серебряном
рыбьем фарси.
первый
снег
в не ровен час за
листопадами
зима спешит к тебе и
падает
за окоем
судьба качает веткой
елочной
и мир готов к
снегоуборочной
и мы пойдем
домой где спрятавшись за
шторами
фонарь льет свет свой
кохиноровый
на этажи
и с неба сыплет кашей
рисовой
и малость есть еще
анисовой
в сугрев души
внизу за детскою
песочницей
дежурный бомж от снега
морщится
на поводок
сосед берет двух мопсов
— мальчиков
и мир раздавленным
стаканчиком
лежит у ног
и быт наш прост до
изумления
но есть кровать и
отопление
и чай и Бах
и сердце бьется ложкой
чайною
и жизнь как рыба на молчание
клюет впотьмах
послевкусие
А если что из детства
мне и снится —
В восьмидесятом
призрачном году
Январская студеная
водица
И корка апельсинная на
льду.
И снимся мы под звездной
круговертью —
Под этим вечным неводом
в дугу —
Соплячество, потерянное
смертью
Из виду на замерзшем берегу.
Мы там стоим — у речки,
в хрупком мире,
Где вечер снегом
выпавшим согрет —
Колян, еще не севший на
четыре,
Серега, не замерзший в
декабре.
Там снег летит
бессмысленно пушистый,
А я отсюда силюсь
воспринять
Вкус корочки… Нет —
послевкусье жизни,
Что вечно ускользает от меня.
в
свой черед
Закат окрашивал дома
Багровым отблеском
распада,
Ты мне читала «Илиаду»,
Кончалась долгая зима.
Трамвай, как пустотелый
конь,
Бежал один среди пожара,
Поверх руки моей лежала
Твоя холодная
ладонь.
Спешил на выручку
апрель,
И снег летел трамваю в
стекла —
За тело бедного
Патрокла
Сражалась поздняя
метель.
И жизнь текла, ломая
лед,
И чуть горчил портвейн
«Массандра»,
И, как пророчила
Кассандра,
Все завершилось в свой
черед.
как будто
Бежали огонечки
«Спортлото»
Над синей остановкою
трамвайной,
Снаружи, постепенно
остывая,
Сдувался день, как шарик
золотой.
Мы ехали и пили «на
двоих»,
Ползли навстречу
частники на дачи,
Поставив на тебя и на
удачу,
Я к вечеру остался при
своих.
Пока мы отражались от
стекла
Трамвайного с подложкою
заката,
Под ровное колесное
стаккато
Тихонько тень над
городом текла.
И к полночи уставший Джо
Дассен
В динамиках сменился
поздним Пресли,
Мы в ночь сошли с
подножки и исчезли,
Как будто нас и не было
совсем.
гоп-стоп
Конец восьмидесятых. Во
дворе
Трехдневный алкогольный
перегрев.
Июнь плывет, как баба
баттерфляем.
Там «вальс-бостон» в
динамике в окне,
Блатной Увар дает угля
стране
И улицу Советскую
гуляет.
Два пацана — на вид
пятнадцать лет,
Им что-то трет шестак по
кличке дед,
На нем пиджак в
коричневую клетку.
Но свесится с балкона
мент Чуйков:
«Семенов, отвали от
чуваков!
Чего ты примотался к
малолеткам?»
Ночной шалман, потом
буфет, вокзал,
Сисястая буфетчица-коза,
И не дает, а только
спьяну ноет.
Отставший от
плацкартного слабак…
Эй, ты с гитарой, ну-ка
нам слабай
Чего-нибудь душевное,
блатное.
Кастет на стол, натужное
«гоп-стоп»,
В бутылке остается
где-то сто,
Базар-вокзал, четыре
тени в луже.
Семен, он сука! Брешешь!
Сотка-гвоздь.
Металл проколет легкое
насквозь
И камня в глубине не
обнаружит…
Грибы пошли. Который
день подряд
Высматриваю кнопочки
маслят
В Суханово у леса на
границе.
Насвистываю старенький
«гоп-стоп» —
И пусть мне больше
нравится «бостон»,
Для нашей синагоги все
сгодится.
март
Не здесь, не там, а
словно где-то меж
Он достает тетрадку
цвета беж
И видит в ней в
больничном сквере лужи,
Кушетку, на которой спит
сестра,
В глазах соседа
любопытный страх
И двух котов под деревом
снаружи.
И далее — непрочный лед
в реке
И сто страниц на мертвом
языке.
И слушает внимательный
покойник
В соседней роще беличью
кадриль,
И комьями слетают
воробьи
На каплями гудящий
подоконник.
Уже весна, и в полдень
рыбий жир
Течет на талый снег
сквозь этажи,
Цветет герань в
натопленных квартирах,
На ланч плывет из офисов
планктон,
Филолог выпивает две по
сто
За вновь переведенного
Шекспира.
Он видит снег и в луже
мокрый бинт
И понимает, что успел
забыть,
Как умер тут. Как будто
не об этом
Последняя прочтенная
глава.
Что главное — пойти и
лечь в кровать
И слушать март до самого
рассвета.
ватерлоо
Тому, кто был разбит при
Ватерлоo,
Врачи рекомендуют пить
мерло,
Носить мундир,
подсчитывать потери,
Штыком колоть под кожу
силовит,
Послать гонца за бромом
(се ля ви)
И вынести во всем
подъезде двери.
Он думает, что жизнь еще
не честь.
Повсюду щурит глаз
товарищ Че,
Поводят челюстями
магазины,
В конвенте правят педики
в мехах,
Попробовать шаверму и
джихад
Неверных завывают
муэдзины.
Придет проститься Эмма
Бовари,
Напьется водки, станет
говорить
Про жизнь и смерть,
опробует джакузи,
Сломает телевизор к
иппеням,
Польет шампанским
красного коня
И яблоком отравленным
закусит.
Она умрет, а он пойдет в
кино,
Где валят орков под
Бородино,
Где горлуму сожгут
родную хату.
Найдет записку через
восемь лет
«Яд все еще в бутылке на
столе,
Поверь, любовь опять не
виновата».