Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2013
Дэн
Браун. Инферно: роман; пер. с англ. М.: Аст, 2013. —
543 с. — (Величайший интеллектуальный триллер).
Дэн Браун как он есть: бесконечный бег, преследование, потайные лестницы и ходы, лабиринты, гроты, пещеры… Мопеды, автомобили, поезда, самолеты… Выслеживающие беглецов, в том числе с помощью вертолетов-беспилотников, то ли международная служба по надзору и реагированию, действующая в критических ситуациях, то ли итальянская военная полиция, а также женщина-убийца из таинственного Консорциума. Бегут от многочисленных неведомых врагов знакомый читателю специалист по истории искусств, знаток символики Лэнгдон и симпатичная тридцатилетняя блондинка, доктор Сиена Брукс. Им предстоит спасти мир от нависшей над ним смертельной угрозы — пандемии черной чумы, как полагает Лэнгдон, или какой-то более страшной биологической угрозы, о чем знает только Сиена Брукс. Обычный американский катастрофизм: гибель — так всего человечества, спасатели — так отважные одиночки. Впрочем, в данном случае спасением человечества занимается и Всемирная организация здравоохранения, и Консорциум, частная организация, оказывающая за большие деньги конфиденциальные услуги, строго придерживаясь заповеди: сделать все что угодно, лишь бы сдержать данное клиенту обещание. Но даже шеф этой организации, просмотрев — вопреки правилу никогда не углубляться в детали — жуткое видеопослание своего клиента-самоубийцы, днями раньше бросившегося с высокой башни во Флоренции, понял, что согласился оказать услугу не тому человеку. Не тот человек — швейцарский миллиардер, знаменитый биохимик, решивший предотвратить демографический апокалипсис весьма оригинальным способом. «Большая» идея романа, над которой автор предлагает задуматься читателям, — перенаселение планеты и неконтролируемый рост населения, способы решения проблемы, допустимые и недопустимые. Ситуация усугубляется тем, что Лэнгдон, великий расшифровщик тайн, которому история искусств и древние секреты гораздо ближе, чем пальба по живым мишеням и биологические угрозы, пребывает в амнезии: он не помнит, как и почему очутился во Флоренции, да еще с огнестрельной раной головы. И все-таки искать путь к очагу возможной инфекции приходится именно ему, с помощью своих богатых познаний в дешифровке символов и знаков. Путеводной нитью является «Божественная комедия» Данте, исходной точкой «Карта ада» Сандро Боттичелли, вдохновленного гениальным творением Данте, — подробный, изобилующий деталями план преисподней, одно из самых устрашающих изображений загробной жизни, когда-либо созданных человеком. К Данте отсылает и само название романа: Инферно — преисподняя, изображенная в эпической поэме Данте в виде сложно организованного подземного царства, населенного так называемыми тенями, застрявшими между жизнью и смертью. И снова Дэн Браун выступает как просветитель: цитаты-подсказки из «Божественной комедии», ее символика, биография Данте, его посмертная маска. А также вплетенные в текст подробные рассказы о Боттичелли, Микеланджело, Вазари и многих других… У тех из читателей, кто бывал в Италии и Турции, есть возможность припомнить узкие улочки старой Флоренции или особенные звуки и запахи Венеции, в которой нет ни автомобилей, ни автобусов, ни трамваев, или экзотический Стамбул. Кому не довелось узреть достопримечательности этих городов, могут увидеть их глазами многознающего Лэнгдона, узнать их историю, события, с ними связанные. Ворота Порта Романа, дворцы Медичи, сады Боболи, палаццо Питти и стариннейший символ Флоренции палаццо Веккьо, ее сердце в эпоху Данте. Баптистерий Сан Джованнни, где семьсот с лишним лет омывали и крестили юных флорентийцев, в числе которых был и Данте. Церковь, где Данте впервые увидел Беатриче. Венецианская лагуна, площадь и собор Сан Марко. Айя-София, православный храм, ставший мечетью, а затем музеем, знаменитое подземное водохранилище Стамбула, более похожее на подземный дворец. Порой увлеченность автора книги красотами старинных городов, их историей выглядит, по меньшей мере, неуместно: в минуту смертельной опасности, при временном цейтноте (а на спасение человечества отводится всего один день) герои то любуются красотами произведений искусства — скульптур, мозаик, картин, то восхищаются смелостью и красотой архитектурных замыслов, то совершают экскурсы в историю. А то Лэнгдон вспоминает свою же прочитанную ранее лекцию «Божественный Данте: символы ада». И все-таки энергичный ритм сохраняется — неожиданные повороты сюжета, короткие главы с интригующими концами, резкие переходы от одной сюжетной линии к другой, срывание масок, когда враги становятся друзьями, а друзья — врагами. И красной строкой восходящее к Данте: «Самое жаркое место в аду принадлежит тем, кто в пору морального кризиса сохраняет нейтральность».
Сергей
Кибальник. Античная поэзия в России. XVIII — первая половина XIX века. Очерки.
СПб.: ИД «Петрополис», 2012. — 416 с.
Античные традиции в русской поэзии: антологическая поэзия (эпиграммы и миниатюры), идиллии, эпопеи, гимны, дифирамбы, аллюзии и реминисценции, имена, подражания, переводы, вариации на темы. Без всестороннего осмысления роли античного наследия в русской поэзии нельзя, полагает доктор филологических наук Сергей Кибальник, в полной мере ни оценить национальное своеобразие русской поэзии, ни уяснить ее место в истории мировой культуры. Однако до сих пор относительно полно и детально изучены лишь русские переводы Гомера и античные мотивы в поэзии Пушкина. Через «всемирную мастерскую античности» русская поэзия прошла главным образом в первую треть XIX века. Но хронологические рамки данного исследования значительно шире. В большей части книги анализируется русская литература конца XVIII — первой трети XIX века. Так, судьба Катулла в русской литературе прослеживается, начиная с Феофана Прокоповича и на протяжении всего XIX века, а история рецепции Греческой антологии завершается этюдом, в котором она и вовсе доведена до начала века ХХ. В приложении же «Латинские риторики в России XVIII века» собраны статьи, посвященные исключительно писателям первой половины этого столетия. Первая часть книги включает статьи и заметки об «отражениях» у русских поэтов наследия Гомера, Мосха, Катулла, Овидия, Горация. Фактически это история усвоения русскими поэтами жанров, тем и конкретных текстов античной поэзии. Отдельная работа посвящена Катуллу, оказавшему глубокое и плодотворное влияние на многих русских поэтов. Катулл пришел в Россию в первой половине XVIII века. Его переводили, ему подражали практически все русские поэты, к нему обращался и Пушкин. Репутация Катулла-гения формировалась в русской культурной традиции именно в пушкинскую эпоху. Рецепции Катулла в русской поэзии стали предметом специального анализа впервые. В неожиданном ракурсе предстает первый переводчик на русский язык «Илиады» — Н. Гнедич («Афинская звезда»). До сих пор остаются неопубликованными его стихи, письма, наброски, планы больших произведений и даже законченные творения — их сберегли петербургские архивы. Перелистывая некоторые страницы этих рукописей, С. Кибальник прочитывает биографию поэта и его произведения, и история русского филэллинизма начала XIX века предстает в большей полноте. Отдельная статья — «Конец золотого века» — посвящена поэтической эстетике А. Дельвига, Дельвиг в ней не только поэт, увлеченный античностью, но и критик, оставивший своеобразное и до сих пор по-настоящему не оцененное критическое наследие. Как внутренний, существенный элемент классическая античная поэзия вошла в лирику Пушкина, отсюда ряд сюжетов, Пушкину посвященных: Пушкин и Овидий, Пушкин и Гораций, Пушкин и Мосх, из комментариев к «Евгению Онегину» («Он знал довольно по латыни» — а что значило «довольно» для Евгения Онегина и Александра Пушкина?). В основу второй части книги легла авторская монография «Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. Из истории рецепции Греческой антологии в России. В данной работе антологическая поэзия понимается как произведения малых жанров, близкие по характеру к греческой эпиграмме. Творчество в духе антологических эпиграмм древних имело наибольшее распространение в русской поэзии и оказало наиболее сильное влияние на ее общий характер, и именно этот род поэзии едва ли не наименее изучен (исключение лишь Пушкин). Первым начал у нас писать в антологическом роде Державин. Появление в русской поэзии оригинального короткого лирического стихотворения в духе древних связано с именем М. Муравьева. Создателем русской антологической эпиграммы стал А. Востоков. Заслуга утверждения в русской поэзии антологической миниатюры принадлежит К. Батюшкову. Вскоре после Батюшкова к Греческой антологии обратился Ф. Глинка. Далее Д. Ознобишин, М. Лермонтов, Е. Баратынский. В центре внимания исследователя — поэты первого ряда, но также и второстепенные, и даже третьестепенные, особенно приверженные к этому виду творчества. Антологические стихи русских поэтов рассыпаны по персональным собраниям сочинений, старым журналам и альманахам, остаются в рукописях. Поэтому первоначальной задачей исследователя было определение корпуса текстов русской антологической поэзии первой трети XIX века, а затем — создание целостной и достаточно детальной картины возникновения и эволюции русской антологической поэзии этого периода. Анализ одного рода русской поэзии дает автору возможность затронуть и более общие вопросы о закономерностях ее развития, жанровой системе и художественных особенностях, поставить античную традицию в русской поэзии в соответствующий литературный контекст.
Михаил
Булгаков, его время и мы. Коллективная монография под редакцией Гжегожа Пшебинды и Януша Свежего при участии Дмитрия Клебанова.
Краков, 2012. — 920 с.
В 2010 году исполнилось 70 лет со смерти Михаила Афанасьевича Булгакова (1891–1940), в 2011-м — 120 лет со дня его рождения. Институт восточнославянской филологии Ягеллонского университета отметил обе эти памятные даты международной научной конференцией «Михаил Булгаков, его время и мы» (Краков, 2011). В ней приняли участие 86 булгаковедов из 17 стран Европы и Азии. На основе прочитанных докладов специально для данного сборника подготовлено 69 статей. Филологи-литературоведы и лингвисты, театроведы, культурологи, искусствоведы, историки и философы попытались пополнить наши знания о Булгакове новыми темами научных изысканий и новым прочтением его творчества, то есть уловить те аспекты художественного мира писателя, которые открываются перед исследователями в наше время. Обращаясь к прозе Михаила Булгакова, исследователи сосредотачивались на текстологии, поэтике, мировоззрении писателя. Отдельные статьи посвящены архитектонике романов М. Булгакова; особенностям трагизма произведений М. Булгакова в сопоставлении с творчеством А. Платонова; эволюции повествования в прозе М. Булгакова. В новых ракурсах рассмотрены конкретные рассказы и повести писателя: «Морфий», «Ханский огонь», «Красная корона», «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце». Особое внимание уделено «Белой гвардии»: контексты сада в романе, традиции женского демонизма Серебряного века. Творчество Булгакова соотносится с творчеством А. Платонова, Н. Лескова, М. Лермонтова, М. Волошина. Десять статей посвящено непосредственно роману «Мастер и Маргарита». Еще девять — драматургии М. Булгакова: разбор текстов, постановок, театральная судьба Булгакова-драматурга. Разносторонне представлено присутствие М. Булгакова в современной культуре: «Булгаковский миф» в современной русской «звучащей» и сетевой поэзии; «Мастер и Маргарита» и русский постмодернизм на примере «Московских сказок» А. Кабакова, Булгаков на современной сцене (опера Н. Сидельникова «Бег», «Багровый остров» в интерпретации студенческого театра «Одуванчик»). Специальный раздел («Михаил Булгаков в межкультурном пространстве: рецепция, переводы и переводоведение») посвящен проблемам перевода произведений писателя на различные языки: словацкий, венгерский, грузинский, китайский, переводимому и непереводимому. Творчество писателя рассматривается также в лингвистическом и лингводидактическом аспектах: от пушкинских традиций в языке М. Булгакова до трансформации советского языка в его произведениях. Наверное, закономерно, что такая масштабная конференция, материалы которой оформлены в многостраничный сборник, состоялась именно в Польше. Интерес к творчеству Булгакова имеет в этой стране давние традиции. Писатель принадлежит к числу наиболее известных, любимых и высоко ценимых читателями русских прозаиков и драматургов. Творческое наследие Булгакова, в первую очередь роман «Мастер и Маргарита», давно стало предметом изучения для польских литературоведов, регулярно появляются переводы, журнальные статьи и рецензии, посвященные Булгакову, обширна библиография его произведений и работ о нем. И даже — наблюдается определенная нехватка книг не только Булгакова, но и о Булгакове. О польском Булгакове, о его месте в польском культурном пространстве рассказывает в своем очерке Алиция Володьзко-Буткевич: «В начале 1990-х годов, когда распался Советский Союз, казалось бы, исчезли все связи, объединявшие ранее, добровольно или по принуждению, наши страны. Поляки смотрели на Запад и думали о Европе: многим казалось, что за Бугом расстилается Азия — дикое, опасное для цивилизованных наций пространство. Некоторые публицисты даже возмущались, что Запад чрезмерно внимателен к России. Так или иначе, в польских СМИ на рубеже XX–XXI веков образ восточного соседа был непривлекателен и тенденциозен — бывшее советское государство рисовалось преимущественно черной краской как └империя зла“. Несомненно, это была реакция на насаждаемую в течение четырех десятков лет └польско-советскую дружбу“. В 90-е годы прервались не только политические и экономические связи, но также культурные и литературные контакты. В эпоху рыночной экономики, когда книга стала товаром, возможность популяризации русской литературы в Польше свелась фактически к нулю». (Не было ни спонсоров, ни желающих покупать русские книги, кроме того, выяснилось, что в новом, капиталистическом строе — как, впрочем, и у нас — мало кто вообще что-либо читает.) Но продолжим цитирование статьи: «Сегодня, во втором десятилетии XXI века, эта неприглядная картина начинает меняться. Молодое поколение поляков (по крайне мере значительная его часть) уже не воспринимают Россию как молох, который поработил их родину и насаждал в ней ненавистный коммунизм. Несмотря на присущую нашей политике русофобию, действует в Польше около 20 университетских русистстких центров, а издательства, в основном частные, выпускают книги русских писателей — от классиков до новейших авторов. …Но если спросить рядового поляка, кто из русских писателей ему наиболее интересен, ответ чаще всего будет один и тот же — Булгаков. Действительно, Михаил Булгаков в нашей стране — культовая фигура. …В ситуации, когда русская литература занимает далеко не первое место на польском читательском рынке, триумф Булгакова, так или иначе вызывающего интерес поляков, будь это восторг или возмущение, очевиден…. Культурный пейзаж Польши XXI века не обходится без автора Мастера и Маргариты. Булгаков символизирует в нашей стране лучшие традиции русской литературы, открывает двери в русский мир все новым поколениям польских читателей».
Николай
Стариков. Кто финансирует развал России? От декабристов до моджахедов. СПб.: Питер, 2012. — 288с.: ил.
Другая история освободительного движения на территории России: факты неизвестные, малоизвестные и даже очень известные, но с комментариями нетиповыми. Николай Стариков задает «неудобные» для исторической науки, все еще не отошедшей от многих советских (читай партийных) штампов, вопросы. Кто финансировал всех наших борцов за свободу? Кто кормил наших революционеров? На чьи деньги Герцен бил в свой «Колокол»? Зачем борцы за свободу убили царя-освободителя Александра II?Почему народовольцы хотели развалить Россию на части? Зачем Евно Азеф, одна из самых таинственных фигур «русского освободительного движения», решил работать на полицию и революцию одновременно? Почему декабристы так не любили русскую армию?Почему революционеры очень любили японцев, а потом стали грабить банки? Почему боевики Пресни были вооружены лучше полиции, но победить не смогли? Кто писал программные, удивительно похожие друг на друга документы наших партий (развал Российской империи на части, отделение от России национальных окраин, уничтожение армии, разрушение экономики)? Почему Временное правительство решило, что России не нужны армия, полиция и госаппарат? Автор приводит удивительные подробности жизни наших революционеров. Он вскрывает темные истории взаимоотношений Герцена с англичанами, с Ротшильдом. А именно Герцен первым начал агитировать население Российской империи похоронить Российскую империю и предлагал русским солдатам сдаться англичанам в Севастополе и то же сделать в 1863 году под Варшавой. А на какие деньги жил за границей (с 1900-го по 1917 год), и жил на широкую ногу, не считая копейки, самый известный революционер — Ленин? Н. Стариков убедительно доказывает, что традиционная версия — помощь матери — несостоятельна: престарелая мать на пенсию по потере кормильца и арендную плату за небольшой участок земли не могла содержать за границей своих пятерых детей. Он развеивает мифы о неисчерпаемости таких источников финансирования революции, как помощь Саввы Морозова, пресловутое наследство Николая Шмидта, грабежи банков. Деньги же были у всех революционеров, и у тех, кто банки грабил, и у тех кто не грабил. Аксельрод, Чернов, Луначарский, Шляпников, Красин, Зиновьев, Бухарин, Троцкий, некоторые несимпатичные подробности жизни «пламенных революционеров»… В неожиданном свете предстает «прогнившая» Российская империя. Даже почитывая Герцена, российские интеллектуалы, молодежь в решающие моменты истории дружно становилась на сторону своей страны. И хотя уже в середине XIX века в России поругивать правительство и порядки становилось излюбленной национальной забавой, однако если польские повстанцы начинали резать русских солдат или английские корабли обстреливали родную землю, вчерашний критик был готов взяться за оружие, чтобы ее защищать. Известный в нашей истории «душитель свободы» Николай I, один, без охраны, без свиты, спокойно разгуливал по улицам своей столицы — последний лидер России, кто мог это сделать, не рискуя собственной жизнью. Один, без охраны, приехал он во время холерного бунта к погромщикам и словом сумел прекратить бесчинства. Н. Стариков показывает, насколько России того времени были чужды всевозможные революционные идеи, и даже пропаганда из-за границы не давала нужного результата. А значит, делает вывод он, необходимо было создавать идеологическую базу внутри самой России, требовалось перенести усилия по разложению населения на ее территорию. И появились «бесы», по определению Ф. Достоевского, и «нигилисты» И. Тургенева. Воспитанные и интеллигентные люди стали испытывать ненависть к собственной стране; новоиспеченные борцы за народное счастье демонстрировали крайний фанатизм и предельную кровожадность; русские подданные покушались на своего царя и убивали его ближайших помощников, взрывали дворцы и железные дороги, обклеивали стены городов подрывными прокламациями, разбрасывали на улицах антиправительственные газеты. Болтуны и мечтатели, идейные слепцы, которые хотели как лучше, а в итоге разрушили свою страну и уничтожили миллионы собственных сограждан, составляют добрую половину тех, кто пытался поменять власть в Российской империи, утверждает Н. Стариков. Остальные работали за деньги. Всей своей книгой Н. Стариков доказывает, что все революционные организации в России вот уже почти два столетия финансировались и пестовались спецслужбами соперничающих с Россией стран. Или одной такой страны. Особенность этой книги в том, что автор знаменательные даты из календаря русских «борцов за свободу» сверяет с мировыми событиями той поры. Сопоставляя и сравнивая, он обнаруживает интересную закономерность: всплеск революционной активности внутри России всегда совпадает с обострением международной обстановки вокруг нашей страны; невероятное множество событий революционного характера происходит в те же самые сроки, что и войны и баталии дипломатов за столами важных переговоров. Александр II, царь-реформатор, был убит, когда в военно-политическом отношении Россия достигла своего наивысшего расцвета и стала угрожать гегемонии своих геополитических соперников на мировой арене (присоединение к России Амурского и Уссурийского краев, Средней Азии, окончательное покорение Кавказа, восстановление державных прав России на Черном море, освобождение балканских христиан от османского ига). 1904 год: подрывные листовки появились в русских городах не просто после начала конфликта, а точно в первый день русско-японской войны. Цусимский разгром 1905 года и восстание на броненосце «Потемкин» произошли практически одновременно. Можно ли считать случайностью, а не четко спланированной акцией восстания только на новых и самых мощных кораблях? Новый взгляд на русско-японскую войну: почему историки и современники решили, что Россия проиграла эту войну? И вообще, потери русской армии были вполне сопоставимы с японскими. Однако для маленькой Страны восходящего солнца они были куда более чувствительны. И никакой революции там не началось. Как ненужная «самодеятельность» русских бунтарей представлены два года Первой русской революции (1906–1907): зарубежным «инвесторам» потребовалось придержать революцию в ослабленной России в свете будущего конфликта Россия–Германия, поэтому уже после событий 1905 года финансирование революционной борьбы прекратилось, а зарубежная пресса с сочувствием относилась к репрессивным мерам царского правительства.Н. Стариков отбрасывает многие привычные штампы, развенчивает мифы, заново анализирует и сопоставляет факты известные и неизвестные. Книга, как всегда у этого автора, острополемична и обращена в день сегодняшний. Меняются исторические декорации, но цель и методы борьбы с Россией и по сию пору остаются неизменными. «Ведь наш сегодняшний мир возник не на пустом месте. В каждое историческое время перед всяким государством стоят одни и те же задачи. Это сохранение внутренней стабильности и проведение внешней политики, наиболее способствующей развитию и упрочению страны. На политической карте мира всегда много игроков, их интересы сталкиваются. Проигрыш одной державы — это всегда выигрыш другой. Ослабление одной страны — это всегда усиление другой. Будем помнить об этом, и тогда прекрасные сказки о самопроизвольном возникновении революций и разрушительных движений больше не будут застилать туманом наши глаза». Что революций без денег не бывает, почти ежедневно доказывает наша современная реальность.
Александр
Боханов. Царь Алексей Михайлович. М.: Вече, 2012. — 368 с.: ил. — (Великие
исторические персоны).
Царь Алексей Михайлович (1629–1676), второй из династии Романовых, вступил на престол в июле 1645-го и правил 31 год. Еще при жизни в народе он получил прозвание «Тишайший», хотя его правление было далеко не спокойно: народные мятежи — Соляной и Медный бунты, выступление Степана Разина, изнурительные войны с Польшей и Швецией. В царствование Алексея Михайловича значительно расширилась территория страны, в 1654 году в состав России вошла левобережная Украина, под власть русского царя перешли вся Белоруссия и многие местности Литвы. С эпохой Алексея Михайловича неразрывно связано такое потрясение русского национально-государственного бытия, как раскол. И все-таки Тишайший. И недооцененный — в советской (если и не в российской) историографии он оставался в тени своего сына-реформатора Петра I, был властителем «темной и дремучей» Московской Руси. Руси «темной и дремучей»? Или Руси — уникального Государства-Церкви, в котором воцерковленность была всесторонней и безусловно преобладали духовные приоритеты? Александр Боханов в Московской Руси времен царствования Алексея Михайловича видит обетованный христианами Третий Рим, прямую духовную преемницу Рима Второго, то есть Константинополя, погибшего в 1453 году. «Но если и существовал в Русской истории период, когда сакральные эталоны и земные упования приблизились друг к другу в максимально возможной степени, то это — годы правления Царя Алексея Михайловича. При нем закон сакральный и закон земной находились в полной смысловой гармонии, причем закон формальный, государственный весь был пронизан духовной интенцией, защита и отстаивание церковного установления и церковного священнодействия ставились первее и выше всех прочих государственных интересов». И Алексей Михайлович в этой книге предстает как главный и высший земной хранитель православия, не собственно Церкви как учреждения, а в первую очередь — защитник благодатной жизни, страж, охранитель вселенской миссии Церкви, снискавший всеобщее почитание не только в силу своего «местопребывания», но и личных качеств: благочестия, незлобивости, кротости. Пожалуй, главным недостатком книги можно считать излишне выспренний тон, панегирические тирады в адрес Московской Руси и ее образцового царя. Яркой, самобытной, вызывающей уважение Московскую Русь времен царя Алексея Михайловича делает само ее мироустройство и мироощущение ее обитателей. В книге богато представлена внешняя, событийная сторона бурных лет правления Тишайшего: войны и дипломатические хитросплетения, бунты и государственные преобразования, раскол и житейский уклад благочестивого царя (вплоть до забот и переживаний Тишайшего). Не менее «густо» прописана история идей: концепции Третьего Рима, религиозных, государственно- и церковно-строительных. Подробно рассмотрена история раскола, первого в русской истории острого противостояния между двумя «устроениями Божиими», Царством и Священством. С точки зрения автора, это в первую очередь несогласие между двумя личностями: царя и патриарха. В нынешнее время, считает А. Боханов, данная коллизия трактуется линейно и упрощенно, тогда как вся история с патриархом Никоном, история его возвышения и падения вольно или невольно, но поднимает огромные смысловые пласты всей христианской истории, неразрывно связанной с базисной проблемой Церкви и Государства. Отдельная глава посвящена выдающемуся универсальному правовому своду той поры, определявшему практически все стороны жизни государства — Уложению 1649 года, отдельные статьи которого сохраняли свое значение более полутора веков. Первый в истории России систематизированный закон должен был навести «чистоту и порядок» в управлении государством в жизни всех русских людей, заменив собой господствующие ранее, неписаные, традиционные нормы. Уложение твердо стояло на защите идеалов православной веры и ее земных законов, и любые выступления против Веры и Церкви квалифицировались как первостатейные преступления. Но, подчеркивает А. Боханов, инаковерие и даже неверие само по себе не воспринималось законодателем как преступление: преступление начиналось там, где проявлялись общественно зафиксированные покушения на святыню. Актуальными смотрятся сегодня некоторые статьи Уложения. Одна из первых, защищавшая церковное священнодействие: если какой «бесчинник» в церкви Божией во время святой литургии помешает литургическому действию, то такого богохульника требуется выявлять, провести дознание, и если такой факт будет точно установлен, то «казнить смертию без всякой пощады». И другая, относительно судей, творящих «дела несправедливо», «по дружбе» или «из-за корысти», — в таких случаях судьям грозили отстранение от дел, значительные штрафы или «торговая казнь». В текст книги включены небольшие новеллы о сподвижниках царя: дипломате А. Ордин-Нащокине, Ф. Ртищеве, И. Лобанове-Ростовском, о составителях «Уложения» князьях Н. Одоевском, С. Прозоровском, Ф. Волконском. Представлен и взгляд на Русь со стороны («Московское царство глазами иноземцев»). В который раз убеждаешься, что привычные ярлыки, навешиваемые на нашу страну — «отсталая», дикая», «царство тирании», — были порождены непохожестью русского уклада на западноевропейский, отсюда мировоззренческое неприятие роли, функции, характера и облика государства Русского на разных исторических этапах. А. Боханов — один из тех современных историков, кто не боится рушить распространенные в историографии шаблоны и штампы. Так, он не считает, что Иоанн Грозный повинен в смерти митрополита Филиппа. Так, он рассматривает правление Петра I как национально-духовную катастрофу в истории России, когда русский исторический опыт был ошельмован и предан долгому забвению. Об искаженности наших исторических представлений свидетельствует тот факт, что, связывая русское православие с Византией, мы зачастую даже не отдаем себе отчета в том, что для наших предков Византии не существовало. Византия — продукт западноевропейской историографической мысли XIX века (сами жители империи со столицей в Константинополе именовали себя «ромеями» (римлянами), а свое государство — «Римской», «Ромейской» империей» или кратко «Романией»). В этом свете по-другому предстает идея «Третьего Рима». А. Боханов обильно цитирует труды российских дореволюционных историков, в том числе видных историков церкви, историков времен советских: А. Карташева, П. Голубовского, Ф. Терновского, С. Платонова, Г. Флоровского, Н. Каптерева и Б. Успенского, Главное же достоинство этой книги, вероятно, в том, А. Боханов не приписывает людям прошлого мысли, побуждения, восприятия и реакции, свойственные эпохе позитивизма, рационализма, атеизма. Он руководствуется системой миропредставлений русских людей XVII века, их православным мироощущением и мировосприятием, религиозными идеями, представлениями о «Боге и Государе» как о высшей ценности, отношением к жизни земной и вечной, к смерти и греху. И убеждаешься: психологический строй русского характера, сложившийся в далеком прошлом, несмотря на все исторические пертурбации, сохраняется и поныне.
Публикация подготовлена
Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)